Текст книги "Королевский тигр"

Автор книги: Джинни Эбнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Врач потянулся, чтобы схватить мальчика, как вдруг сзади к нему подскочил служитель и удержал, железной хваткой стиснув разом обе его руки.

– Что вы себе позволяете? – тихо сказал Клингенгаст. – Необходимо забрать у нее ребенка, он подвергается величайшей опасности.

Ее шрам теперь полыхал огненно-алым и пульсировал все новыми более темными, багровыми волнами, подобно тому как наливается кровью зоб обозленного индюка.

– Нет, – так же тихо возразил служитель. – Она не сделает ему ничего плохого, потому что он ее не боится. Пока нет страха, они никому ничего плохого не сделают.

– Мы тут не на манеже, а в сумасшедшем доме, дорогой друг! – возмутился Клингенгаст. У него было такое чувство, будто служитель вероломно нанес ему удар в спину, именно этот человек, которому он доверял как союзнику. Тем не менее он позволил на несколько шагов отвести себя от кровати, затем, уже добровольно, вернулся к двери, – он вспомнил, что возле двери находится кнопка сигнализации для вызова санитаров. Однако прежде чем он успел до нее добраться, мальчик свободно выпрямился и отвел стеснявшую его руку больной. Он схватил яблоко, которое скатилось на белую простыню, и обратился к матери с радостной услужливостью и так, будто присутствие в комнате двух чужих мужчин было для них с матерью, двух заговорщиков, занятых лишь собой, совершенно несущественно:

– Хочешь его съесть, мама? Давай я разломаю его пополам? Я умею просто руками, я сильный, мама.

Но она не обращала на него внимания и по-прежнему не отводила от врача враждебного взгляда, и вдруг вытянула шею, как будто захотела подняться, и раздраженно повела головой.

– Йозеф! Слезь с кровати, – тихо приказал служитель. – Иди сюда, ко мне!

Мальчик повиновался мгновенно, и больная не попыталась его удержать. Врач приоткрыл дверь палаты и вытолкнул за порог сначала мальчика, потом, не спуская глаз с пациентки, служителя. Прежде чем Клингенгаст успел выйти из палаты, она вдруг сделала движение. Медленно простерла длинную руку и повелительно указала на дверь.

– И ты, – сказала она.

– Конечно, милая фрау Кутиан, – ровным голосом успокоил ее врач. – Я ухожу. Вам больше ничего не нужно?

– Вон! – крикнула она, резко согнула руку в локте и с силой выбросила ее перед собой резким отвергающим жестом. – Если твой возлюбленный – королевский тигр, – сказала она медленно и холодно, – тебе вовсе не нужен тот, кто чистит за ним клетку.

Часто бывает, что какое-то случайное слово, слово человека, которому вовсе нечего сказать другому, и даже слово глупца, лишенное смысла, не нацеленное на что-то реальное, все же поражает цель. В течение долгого времени расстройство накапливается под тонкой оболочкой сознания. Ненароком оброненное слово падает именно в это место. Падает камнем, и тут твердая почва оказывается топью, в которую погружается камень. Тогда начинают следить за опасным местом или обходить его стороной. Но по ночам сновидения кружат вокруг опасного места, потом и те, кто днем был тебе другом, приближаются как враждебные образы ночных снов и бросают все новые камни туда, где первое потрясение наметило болевую точку. Лучше было бы не знать о ней.

Клингенгасту приснился сон, похожий на тот, который когда-то уже снился ему в детстве. Празднично убран стол, и он, аппетитно украшенный, лежит на тарелке перед своей матерью, но она отталкивает тарелку. Он страстно желает быть съеденным матерью, и потому встает, берет нож и вилку вместо весел и, как в челноке, плывет к ней по скатерти.

– Мама, – просит он, – пожалуйста, съешь меня. – Но она рассеянно отказывается:

– Нет уж, прошу тебя! Я должна следить за моей фигурой!

В этот миг он видит, что на другом конце стола сидит Мелитта. Радуясь и спеша, он плывет к ней и просит, чтобы она его съела.

– Не могу же я есть руками, – говорит она, пожимая плечами. Тогда он протягивает ей вилку и нож, которые служили ему веслами. Но она не берет их, а устремляет карающий взгляд на скатерть, и тут он к своему ужасу тоже видит, что, когда плыл к ней, оставил за собой полосу мясной подливки.

– Прости, Мелитта, – говорит он убитым голосом. Она не отвечает, только смотрит на него с ледяным презрением. Он пытается оправдываться: – Я не нарочно. Не будь такой мелочной, ведь ты же моя жена, ты должна меня съесть!

– В таком случае я могла бы и скатерть съесть, – говорит она холодно. Но он непременно хочет отдать себя на заклание, ему кажется, что все счастье и весь смысл его жизни зависит от того, будет ли он съеден. Невозмутимый лик Мелитты повергает его в отчаяние. Наконец он вдруг вспоминает, что они сегодня ждут к обеду фрау Кутиан. С новой надеждой он разворачивает свою тарелку и в поисках фрау Кутиан плывет вдоль края стола.

– Разумеется, она не пришла, эта особа, – говорит мать.

И снова он находит последний выход:

– Может быть, приведем из зоопарка тигра, чтобы он… – Но в ту же секунду обе женщины в ярости вскакивают со своих мест и кричат:

– Нет никакого тигра! Нет никакого тигра!

Он так страстно желает настоять на своем, что силой этого желания совершает во сне поворот в свою пользу: дверь распахивается, и входит могучий королевский тигр, он шествует к столу, чинно кладет на скатерть передние лапы и говорит тоненьким детским голоском:

 
– Досыта наелся, прямо до отвала!
Мне теперь не съесть и травинки малой!
 

Вспомнив, что это слова из детской сказки, Клингенгаст возмущается:

– Я уже не ребенок!

Но обе женщины с громким издевательским смехом указывают на него пальцами, и он, опустив глаза, вдруг видит, что одет в короткие штанишки с вытянутыми карманами, штанишки маленького Кутиана.

Он проснулся в испарине.

В момент пробуждения он помнил весь сон и тогда же решил его записать и проанализировать. Но когда встал и побрился, все уже было забыто, сохранилось только тягостное чувство, как будто он забыл что-то необычайно важное, о чем, однако, помнят все остальные.

Действительно ли Мелитта изменилась в последнее время? Она была такой молчаливой, но она ведь и раньше не отличалась болтливостью. В ней всегда было нечто холодно-выжидательное и наблюдающее, однако теперь она, похоже, поставила перед собой единственную задачу – ни на секунду не спускать с него глаз. В ее взгляде не выражалось ни озабоченности – хотя он и в самом деле выглядел бледным и переутомленным, – ни ревности, нежности или страха. Если вообще признать за столь тщательно контролируемой невыразительностью наличие какого-то чувства, то скорей всего это было презрение. Во всяком случае, ему казалось, что он угадывает в ее глазах презрение и еще желание раздобыть доказательства его презренности, чтобы положить к своим ногам как добычу и тем подтвердить правильность своей самооценки. Она всегда любила возвышать себя за счет унижения других.

«Для нее я тоже лишь кто-то, кто чистит чужую клетку», – подумал он.

Его безотчетно повлекло к людям, чья симпатия служила несомненным доказательством его ценности, или к таким, которые нуждались в его помощи и тем самым могли бросить вызов его силе, побудить ее к действию. Он стал проводить с пациентами больше времени, чем было необходимо, и взял себе в привычку бывать дома как можно меньше – лишь в часы семейных трапез.

Вскоре его потянуло туда, где он надеялся встретить мальчика – поскольку тот нуждался в его помощи, чтобы получить возможность навестить мать, – или служителя, хотя чувство, что он обрел в этом человеке корректного партнера, каким-то до конца не постижимым образом было поколеблено в тот момент, когда он почувствовал на себе железную хватку чужих рук, которые ограничили его свободу, удержали на месте и не позволили сделать то, что он считал правильным. Однако тем больше ему хотелось заново удостовериться в почтительном и доброжелательном отношении к себе со стороны этого человека.

Он сразу почувствовал облегчение, как только увидел в глазах служителя непритворную радость встречи, и при первых же его словах подтвердились и возобновились странные, не выразимые обычными словами, добрые взаимоотношения этих двоих людей.

– Как я рад, что вы пришли, господин доктор! Вы должны мне помочь. Вы ведь знаете, что маленького Йозефа отдали в детский дом, но он сразу же удрал, и боюсь, теперь, если его разыщут, то отправят, пожалуй, в приют для труднодрессируемых детей, а там он станет еще несчастнее. Несчастный будет и злой. Я хочу усыновить мальчика или хотя бы стать его опекуном. Вы не знаете, можно ли это устроить и как такие вещи делаются?

– Конечно, я помогу вам и советом и делом. Но хорошо ли вы представляете себе, кого хотите привести в свой дом? Воспитание чужого ребенка – всегда риск, поскольку никто не может предсказать, как он будет развиваться, а в данном случае…

– Господин доктор, я хорошо понимаю, что на себя беру. Вероятно, из Йозефа никогда не вырастет вполне нормальный человек. Он всегда будет странным и небезопасным зверем. Но, может быть, как раз поэтому никто, кроме меня, не сумеет обращаться с ним должным образом. У меня и другая причина есть – с тех пор как тут объявился мальчик, одно воспоминание, которое я годами все вертел и так и эдак и которое меня мучило, начало приобретать особый смысл. И на самом деле именно это воспоминание всему причиной, и я готов о нем рассказать, если вам это не будет скучно.

– Мне ничуть не будет скучно, – сказал Клингенгаст с теплой улыбкой. – А не пойти ли нам в Тирольский домик тут неподалеку? Выпьем вина, и вы расскажете обо всем, что у вас на сердце.

Служитель охотно согласился, и они, выйдя из зоопарка в просторный Дворцовый парк, по тихой зеленой аллее направились в Тирольский домик, где и расположились под деревьями за простым деревянным столом, спросив вина. И служитель начал свой рассказ.

– Моне Белинде, красавице, которую ее отец-иллюзионист ежевечерне распиливал пополам, а затем снова соединял в целое, было около двадцати лет, когда в большой цирк прибыл укротитель хищников с группой своих животных. Мона Белинда поистине была отрадой для глаз, дивной красавицей, из тех, что отличаются недвижной, лишенной всякого выражения парадностью, наделенной несомненной долей глупости, которую, однако, следует оценить как нечто положительное; удивительная, с твердой посадкой головы, круглыми глазами, горделиво вышагивающая индюшка фантастических размеров. Тонкий, изогнутый книзу носик похож был на клюв, ротик у нее был маленький, с обиженно опущенными уголками. В ее правильном ровном лице никогда ничего не изменялось, оно, словно бы обиженное уже одной только мыслью, что кто-то может быть другого мнения, раз и навсегда упрямо застыло, обратившись в маску изумления перед собственной красотой.

Мона Белинда никогда не смеялась, а когда она улыбалась, ее ротик кривился, как будто она сейчас расплачется. Она была несчастным созданием и, словно сознавая слабость своего ума, всегда, ни на минуту не задумываясь, выказывала готовность сделать все, чего бы ни пожелали от нее другие люди. Однако все у нее оборачивалось неудачей и ровно ничего у нее не получалось, кроме как вечер за вечером на помосте выставлять напоказ свое невероятно длинное и стройное тело в расшитом блестками трико, а затем ее укладывали в ящик, как фарфоровую куклу, и распиливали надвое. Маг-фокусник открывал одну половину ящика и демонстрировал публике безукоризненно стройные длинные ноги Моны Белинды. Потом он открывал вторую половину ящика и показывал верхнюю часть ее тела. Потом обе половины плотно сдвигались, чародей произносил всякие волшебные слова, и Мона Белинда выходила из ящика, такая же оцепенело-торжественная, как раньше, когда в него ложилась. Только на ее лице теперь как будто было удивление еще и от того, что ее поразительная красота не пострадала, претерпев столь нечеловеческую процедуру. В этот момент публика, замершая и затаившая дыхание, обычно принималась аплодировать, и в течение нескольких минут Моне Белинде уделялось то восхищение, какого заслуживает подобное совершенно необычайное создание. Маленький и заурядный, стоял рядом с нею волшебник, и его благодарные поклоны выглядели так, будто наглый лакей кичится блеском и славой своей властительницы.

Но как только Мона Белинда покидала манеж, ее незаурядный рост оказывался помехой для какого-никакого счастья. В глазах мужчин она была слишком высокой. Она умела танцевать, но превосходила всех девушек кордебалета на целую голову, и ни разу для нее не нашлось подходящего партнера, чтобы выступить с парным танцем, а для сольного номера ей недоставало темперамента и фантазии. Артисткой Мона Белинда не была. Ее единственный чего-то стоящий талант заключался в неизменной стройности и гибкости, необходимой, чтобы по-змеиному свернуться в одной из половинок ящика, в то время как волшебник поочередно демонстрировал зрителям фальшивые ноги, заранее спрятанные в ящике с двойным дном, или же верхнюю часть восковой куклы, похожей на нее как две капли воды.

Но даже в роли распиленной надвое восковой фигуры ей не была суждена долгая артистическая карьера.

Мона Белинда любила зверей, – может быть за то, что некая чудовищность, свойственная ее красоте, несколько отходила на задний план, когда она стояла не рядом с людьми обычного роста, а возле слонов и жирафов. И даже в окружении невысоких животных – удавов, обезьян или тигров – она сразу же представала как некая богиня природы, и ее нечеловеческая безмерность становилась сверхчеловеческой, почти божественной мерой.

Так, во всяком случае, виделось все молодому укротителю. И однажды у него родилась блестящая идея – как создать подобающий цирковой антураж для выступлений красивой девушки. Он придумал новый номер: Адам и Ева в раю, в окружении мирных зверей. Сам он хотел выступить в роли Адама, Мона Белинда должна была стать Евой, и, чтобы затушевать разницу в их росте, Ева полулежала на ложе под древом познания, а он стоял позади нее на особом возвышении, чтобы иметь возможность видеть разом всех зверей и чтобы вертикаль его мужества главенствовала над горизонтальным великолепием Евы.

Когда отец одобрил замысел, Мона Белинда согласилась. Но при постановке нового номера обнаружились непредвиденные трудности – девушка не понравилась зверям, так, по крайней мере, тогда показалось укротителю. Они становились беспокойными и упрямыми, как только начинали работать в присутствии Моны Белинды, и укротителю потребовалась вся без остатка сила внушения, чтобы удерживать их в узде. После каждой репетиции он выходил, обливаясь потом, – так велико было напряжение. И еще ему казалось, что всякий раз, стоило Моне Белинде появиться возле клеток или на арене, как сила его внушения ослабевала. Уже это должно было бы предостеречь укротителя, однако он не пожелал расстаться со своим замыслом, а то, что тупые звери противились его воле, лишь уязвляло в нем гордость. Ведь его искусство как раз в том и состояло, что он был способен подчинить себе всякую тварь, не применяя внешнего насилия. Он и по отношению к людям был одаренным гипнотизером, и прежде всего от женщин он мог бы с легкостью добиться всего, если б захотел, благодаря одному лишь могуществу мысли, искусству беззвучного убеждения, которым обладала его сильная душа. Однако удовольствие, которое он получал от этого искусства, было ему дороже всех чувственных наслаждений, и он жил целомудренно.

Он очень долго приучал зверей к присутствию неподвижной как статуя Моны Белинды. Урча и рыча, они наконец покорились, и когда он в первый раз репетировал свой номер без особых мер безопасности, когда в первый раз королевский тигр, с трепещущими от потаенного гнева ушами, смиренно лизнул ногу Моны Белинды, как ему было приказано; когда пугливая антилопа послушно взяла корм из ее рук, а неизменно добродушный слон в это время взмахнул хоботом над ее головой, сорвал яблоко с древа познания и мягко бросил его к ней на колени, – тогда укротителя захлестнуло ликующее чувство от приумножившейся власти и возвышения его личности.

Богоподобная слабость ума и отрешенность были причиной того, что Мона Белинда абсолютно не сознавала опасности и затаенной клокочущей злобы зверей. Испытай она страх хоть раз, наверняка стало бы невозможно в ее присутствии удерживать зверей в повиновении, ибо они чуют страх в других тварях, и страх служит им сигналом, предваряющим неистовый прорыв их дикой ярости. Непрофессионалам не оценить, какой это был риск – вместе с хищниками вывести на манеж антилопу, чья глубинная сущность есть трепетный страх, больше того – ни на миг не исчезающая пугливость.

Но бесстрашие Моны Белинды простиралось не только на хищников, но и на укротителя. Его демонический взгляд, магия его воли, мощь его мужества – все сбегало с нее, как вода.

Он давно уже был побежден ее необычайной красотой, но при захватывающей, изнурительно трудной работе совершенно этого не осознавал. Он влюбился в Мону Белинду, она же где-то в вышине поводила головкой на длинной жирафьей шее, пребывая в изумленном самосозерцании, и на его пылкие взоры отвечала холодным взглядом по-индюшечьи круглых глаз, который мог скрывать все – и ничего.

Вот так она однажды и вышла в тот особенный вечер – вышла на манеж, поклонилась публике и заняла свое место под древом познания, даже не удостоив это древо хотя бы любопытствующим взглядом.

Потом выпустили неопасных зверей. Антилопа, обезьяны и слон протрусили в тупой покорности вокруг арены, приветствуя публику, и разбежались по своим местам, заняв привычные позиции. Вскоре последовал выход Адама с четой львов и королевским тигром.

И вот все заняли положенные места – тигр, пригнувшись, сел возле белых ног Моны Белинды, два льва вплотную друг к другу встали сбоку от нее, антилопа взяла из ее протянутой руки корм, а слон – ибо змею невозможно выдрессировать до такой степени – своим змееподобным хоботом потянулся к яблоку на ветке, и тут укротитель посмотрел на свою Еву, и ему захотелось поймать ее взгляд. Но она безучастно глядела на публику, как в зеркало, в котором тысячекратно отражалось ее изумление собственной красотой, великий триумф ее жаждущего поклонения тщеславия. Дрессировщик предельно напрягся, пытаясь воздействовать на нее. Она не отреагировала. Зверей охватило легкое беспокойство. Слон слишком резко бросил яблоко ей на колени, оно ускользнуло от ее протянутой руки и упало на песок. Это предусмотрено не было.

Она вопрошаюше подняла глаза на дрессировщика, и он вложил в ответный взгляд всю свою колдовскую силу: яблоко поднимать нельзя, любое неожиданное движение может насторожить зверей. Она все так же вопрошающе смотрела на него. Он повторил безмолвный приказ. И тогда она наклонилась, протянула руку к яблоку, но при этом, чтобы сохранить равновесие, ее нога подвинулась и оказалась у самой пасти тигра, и тот злобно отпрянул и пригнулся.

Случилось все не в этот миг. Случилось все лишь секундой позже, в тот момент, когда дрессировщик понял, что Мона Белинда не поддается гипнозу, – она не послушалась, и именно это вызвало раздражение зверей: его слабость, а не чуждый им запах Моны Белинды. Ибо пред нею он был безволен и слаб. За осознанием этого последовал молниеносный головокружительный провал в страх и неуверенность, власть всецело ускользнула от него, он был ничто в глазах этой красивой куклы, он на секунду перестал существовать.

Звери почуяли – центр, из которого управляли их побуждениями и движениями, распался в ничто. Их стремительного порыва было не удержать.

Тигр нанес быстрый удар.

Может быть, укротителю еще и удалось бы совладать со своими тварями, если бы все случилось на репетиции. Но шло гала-представление, решающее представление на виду тысяч глаз, устремленных к нему, к его поражению. В публике поднялся панический вопль. Не будь публики, возможно… Но любое «возможно» – это не возвышение, стоя на котором так удобно держать в узде свой мир…

Он и сам не помнил, как подхватил залитую кровью Мону Белинду и унес в безопасное место. В это время тигр терзал антилопу, львы метались, рыча, по арене и хлестали хвостами песок, слон, громко трубя, крушил древо познания. Не потерявшие присутствия духа униформисты подняли решетку, отделяющую арену от клетки львов, а там и остальные звери спаслись в своих клетках.

Тигр как великий победитель остался на арене и начал пожирать антилопу.

Когда Мона Белинда поправилась, укротитель предложил ей руку и сердце. Вероятно, он думал, что этим осчастливил ее, обезображенную страшным шрамом. Он чувствовал себя щедрым дарителем – отнюдь не тем, кто должен как-то загладить свою вину. Никому из циркачей не пришло бы в голову считать его виновным, тем, кто погубил ее жизнь, ибо опасность и риск неотъемлемы от этой профессии в точности так же, как для чиновника обязанность ходить на службу даже при плохой погоде. Итак, предложение ни в коей мере не было сделано укротителем ради возмещения того несчастья, которое принес Моне Белинде его замысел, и жалость из-за ее теперешнего уродства здесь не сыграла никакой роли. Ибо влекла его не ее красота, так жестоко пострадавшая, а ее оцепенелая, неподатливая натура, в которой ему виделись признаки неких сил, намного превосходящих его искусство.

И поскольку отец поддержал укротителя, Мона Белинда безучастно согласилась. Женой она была холодной. И пусть ей неведом был сознательный протест, она и в супружестве осталась абсолютно недоступной дрессировке. Укротитель безуспешно пытался применить к ней талант гипнотизера и столь же безуспешно произносил свои приказы вслух. Она всячески старалась ему угодить, но ничего не получалось из-за слабости ума и бесконечно замедленной реакции этого большого животного, до которого все «доходило как до жирафы», – потому что зачастую она неправильно понимала даже слова.

С той доли секунды, когда он почувствовал ужас и слабость, его власть над зверями стала ненадежной, а с каждым новым свидетельством отсутствия власти над собственной женой все больше иссякала его сила – главный смысл его жизни. Ведь все в его душе и характере подавлялось в угоду единственному, все подчиняющему себе желанию – властвовать над другими без применения насилия. С утратой этой власти в нем ничего не осталось от некогда уверенного в себе, сильного и удачливого человека. За какой-то год он понял, что никогда больше дрессировка – жены ли, зверей ли – уже не будет даваться ему с прежней уверенностью. И в конце концов он опустился до подчиненного положения циркового служителя-униформиста. Из господина и повелителя королевского тигра он стал тем, кто чистит за ним клетку.

– Мне не оставалось ничего другого, как развестись с женой, хотя я любил ее не меньше, чем раньше, – сказал служитель. – Не знаю, поймете ли вы меня, господин доктор, вам ведь наверняка не доводилось побывать в таком положении. Конечно, мужчина может что-то принести в жертву женщине, но только не свое самоуважение. По крайней мере, тогда я так думал. Я считал себя кем-то вроде разжалованного генерала, который должен ходить в денщиках у какого-то лейтенанта, – с усмешкой заметил служитель, и уже само это воинственное сравнение, а также его армейский лексикон показали, что в душе служителя поражение уже давно преобразилось в победу, унижение – в возвышение.

– Я ушел из цирка и поступил сюда на место служителя. Думал, что в соседстве здешних опустившихся от безделья и долгой неволи зверей верну себе утраченную независимость. Но вышло по-другому. Со временем я увидел, что раньше совершенно неверно понимал животных, и когда я это уразумел, у меня пропало всякое высокомерие. Ведь то было человеческое высокомерие, если я мнил себя владыкой их инстинктов лишь оттого, что, будучи человеком, умел скрутить свои инстинкты в канат из множества нитей, который был поэтому, конечно, очень крепким. Я, укротитель, свил веревку для природы.

– А я ведь так и говорил! – воскликнул доктор. – Ваша дрессировка была черной магией, волшебством.

– Нынче у меня к зверям совсем иной подход, – спокойно продолжал служитель. – Я знаю, что они от меня не зависят. Они живут в другом, не моем, мире. Там они – те, кто сильнее. Когда же их насильно загоняют в наш мир, они, понятно, теряют превосходство, и тут мне подобает помогать им. Я просто обязан хоть немного умерить зло, которое мы им причиняем. Вот и все.

Служитель медленно допил свое вино, поставил стакан и некоторое время задумчиво передвигал его по столу. Потом выпрямился и посмотрел на врача решительным, но очень дружелюбным взглядом:

– После того как я увиделся с ней снова, в клинике, я постепенно понял, что любил жену не как муж, а только как укротитель.

Он помолчал, потом снова устремил взгляд на врача и продолжил:

– Надеюсь, вы на меня не рассердитесь, господин доктор… Но ведь и вы, может быть, относитесь к ней не как служитель, а как дрессировщик. В ней определенно есть что-то, что к этому подталкивает. Но думаю, если вы вылечите Мону Белинду, она уже будет не более чем просто разведенной женой циркача-неудачника, ставшей теперь женой убийцы. Но в действительности она возлюбленная королевского тигра.

– Я врач, – сказал Клингенгаст с дружеской настойчивостью. – Мой долг – избавить ее от мании.

Служитель несколько раз кивнул:

– Да, конечно, вы правы. Вы должны повиноваться долгу, господин доктор. Но вы потерпите неудачу на том же, на чем потерпел ее я.

Клингенгаст вспомнил о разговоре, что произошел у них некоторое время тому назад.

– Вы хотите сказать – потому что в глубине ничего нет, только пустота. Полнейшая пустота. Ведь так вы в тот раз выразились?

Служитель кивнул.

– Да. Так я и думал тогда. Но с тех пор как я ее снова увидел, я думаю, что и у нее там, в глубине, есть какая-то сильная мысль. Пусть безумная. Может быть, для Моны Белинды тигр – ее Бог, и она готова отдать себя без остатка на заклание. Он для нее – более сильный.

Врач выслушал внимательно и отметил как знак их крепнущей дружбы то, что какое-либо превосходство каждого из них или большее знание теперь стало несущественным, потому что каждый признавал за другим право на иной образ мыслей.

Служитель продолжал:

– Кто знает, может быть, тот, кем я стал вопреки моей изначальной природе и тщеславному властолюбию, тоже действует по принуждению чужой воли – кого-то более сильного…

– Вы имеете в виду… – врач не договорил.

– Когда я познакомился с мальчиком, – сказал служитель, – мне захотелось и его только выдрессировать, это была игра, проба сил. Но теперь я покоряюсь. Я хочу исправить ошибку, которую совершил с его матерью, и усыновить его, я хочу стать для него не дрессировщиком, а отцом.

За этим долгим сосредоточенным разговором они не заметили, как наступил вечер. Они встали, и врач бросил взгляд на часы, а служитель сказал:

– Зоопарк давно закрыт, ворота наверняка уже заперли. Идите, пожалуйста, прямо, по левой аллее. А я сейчас принесу ключи и выпущу вас через служебный выход.

Клингенгаст кивнул и медленно пошел вдоль аллеи, под молчаливыми древними каштанами, и теперь, когда смолк диалог людей, ему стал внятен великий и беззвучный монолог природы, ее безмолвно покоящееся в себе бытие. Успокоились и звери, птицы спали, спрятав голову под крыло, кошки – свернувшись клубком. И только волк за железной решеткой загнанной серой тенью метался в безумном танце – три шага вправо, три шага влево. Как он, должно быть, тоскует по природной свободе, когда можно быть охотником и добычей, терзать и быть растерзанным жестоким железным капканом. Что движет им, что для него сильнее благ сытого покоя здесь, за решеткой, в ее плену, и под ее защитой?

Ему вспомнился кривоногий низкорослый убийца и Мона Белинда, разделенная надвое, свехчеловечески великая. Что заставляло их, всеми отверженных, выпирающих, как ржавые гвозди из ящика, из общепринятого порядка вещей, чья судьба выпала из нормального хода событий, что заставляло их отдавать себя без остатка на заклание этой судьбе?

И слово «заклание» вдруг разом вызвало в памяти забытый сон. Значит, и в нем самом есть что-то такое. Сокрытое. Лежащее под порогом. Однако он всегда умел это обуздывать, он, как человек, всецело владеющий своим нравственным сознанием, достаточно высоко поднялся над своей природой, чтобы властвовать собой. Зверь стал человеком – в каком же направлении он разовьется еще через несколько тысяч лет?

На миг в его душе как ослепительная надежда и глубокая непостижимая догадка явилось ощущение возможности выйти за пределы обычного, перейти на некий высший уровень.

И вдруг он застыл как вкопанный перед клеткой с тигром и почувствовал, как холодная волна ужаса подкатывает к сердцу. Могучий тигр, вытянув лапы, лежал на боку и спал сном хищного зверя – чутко дремал, по-настоящему не погружаясь в сон, тревожимый неусыпными рефлексами, а рядом, уткнувшись в светлую шерсть на его брюхе, лежал маленький Йозеф и тоже мирно спал, даже не подозревая о нависшей над ним опасности.

Врач все еще стоял в оцепенении, когда быстрым шагом подошел служитель.

– Моя связка ключей куда-то подевалась, – огорченно сказал он и тут тоже увидел мальчика, спящего между могучими лапами королевского тигра.

– Скорей же, – зашептал Клингенгаст, – скорей идите туда! Надо забрать его, пока тигр не проснулся!

Служитель сделал неуверенный шаг в сторону клетки, но остановился и также шепотом ответил:

– Сейчас мне нельзя входить туда. Мне страшно, а это рискованно. Они это чуют. Для них тот, кому страшно, в чем-то виноват.

То был явившийся из прошлого и вновь одолевший его страх, незатянувшаяся рана так и не искупленной вины. Страх и вина – одно, звери это знали. Они и тогда, раньше, знали, и отсюда родилась новая вина – загубленная жизнь Моны Белинды.

– Нет, нельзя сейчас… – пробормотал он. – Нельзя еще раз… Господи Иисусе! – вдруг сказал он едва слышно.

Потому что тигр поднял голову и теперь смотрел прямо на стоящих перед клеткой людей. Его глаза светились тусклыми зелеными огоньками в вечерних сумерках. Потом он пригнул голову к спящему мальчику, беззвучно понюхал и ласково лизнул его лицо длинным и влажным красным языком. Мальчик во сне поднял руку, схватил тигра, продолжавшего ласково его лизать, за морду и недовольно оттолкнул ее от себя, и только тогда, щурясь, приоткрыл глаза. Его все еще сковывал сон.

Служитель поднял руку и тихо окликнул:

– Йозеф!

Тогда мальчик поднял голову и, разом проснувшись, узнал людей, стоящих перед клеткой, поднялся на ноги и нерешительно подошел к самой решетке. Обеими руками он ухватился за железные прутья, с отчаянием и упрямством, но на его худеньком, чумазом, и детском, и старческом личике было умоляющее выражение. Он как будто задумал обороняться в этой клетке от любых новых опытов враждебных взрослых, потому что здесь был его отец, королевский тигр, а другого отцовства, человеческого, он никогда не знал.