Текст книги "Королевский тигр"

Автор книги: Джинни Эбнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Только в прохладной подворотне он остановился, утер пот с лица и, потоптавшись на месте, стряхнул пыль с босых ног. Створка ворот в конце подворотни была открыта, и в четырехугольном проеме, как на сцене, блистало яркое, искусно подгримированное пестрое великолепие сада, оттуда как будто лился свет сберегаемого под стеклом далекого рая. На несколько секунд мальчику показалось, что он крепко спал и теперь с тяжелой головой очнулся от горячечно-жаркого кипенья сновидений: сад там, вдали, светился так нереально. Под круглым, как бочонок, сводом прохладной подворотни словно послышалось ему постукиванье вязальных крючков, которыми пауки плели свою паутину, – такая стояла тишина. И он в этой тишине – маленький, жалкий, пустой.

Вдруг ему стало страшно – как будто кто-то притаился здесь и следил за ним, кто-то огромный, черный, с разинутым ртом. Теперь он почувствовал – за спиной кто-то беззвучно дохнул на него, так что волосы на затылке поднялись дыбом. И, шурша, начали подниматься все выше, до самой макушки, голове стало холодно, виски сдавило.

Он бросился в темную прихожую и с силой захлопнул за собой железную дверь, чтобы то черное, с разинутым ртом, не ворвалось за ним, но дверь ухнула гулко и, издав протяжный безумный скрежет, снова медленно растворилась.

Как от погони, он ринулся в кухню, оттуда одним прыжком – в комнату, и тут застыл, оторопев, потому что следом за ужасом явилось, как в сказке, непостижимое чудо.

Мама лежала на кровати, простершись в сияющей белизне своей наготы. Длинные светлые ноги, небрежно скрещенные, свисали над краем кровати, красные ногти на них блестели. На ней были только трусики из серебряных листьев и такой же лифчик. Грациозно гибкий удлиненный торс опирался на локоть левой руки. В ее взгляде были одновременно глубокая усталость и что-то неукротимо дикое, а ее шрам побагровел от прихлынувшей крови, как всегда, когда она была сильно взволнована. В правой руке она держала красное яблоко и разглядывала его с необычным, странным выражением: ее глаза горели блистательным безумием.

– Мама! – боязливо позвал мальчик шепотом. – Мама, а ты со мной поиграешь? Мама!

Она, видимо, его не заметила – она не отводила глаз от яблока. Но через некоторое время губы ее шевельнулись.

– Тигр, – сказала она. Потом заговорила все быстрей и быстрей: – Тигр, тигр, тигр, тигр…

И вдруг с силой швырнула яблоко туда, где стоял мальчик. Он попытался его поймать – ведь теперь стало ясно, что все это новая игра, вроде игры в мяч, – но не поймал и, мигом опустившись на четвереньки, пополз под другую кровать. Он по-собачьи взял яблоко в зубы и принес ей. И, увидев это, она засмеялась, хотя обычно не смеялась почти никогда, потому что ее ум, слишком неповоротливый для юмора с его быстротой, обычно застревал на начальной стадии смеха, то есть смущении. Смех был пронзительный и звенящий.

– Тигр! – воскликнула она радостно. – Мой маленький тигр! Ну же, бросайся на меня, кусай меня!

Вне себя от счастья он одним прыжком вскочил к ней на живот, уселся верхом, разжав зубы, выронил яблоко, обхватил ее руками за шею. С долго сдерживаемой потребностью в любви, с жестокой страстностью обездоленных душ он бросился целовать ее, и кусать, и лепетать задорные озорные слова.

– Мой маленький королевский тигр, – прошептала она нежно и прижала его к себе, и он наконец уютно свернулся калачиком у нее на груди и уснул.

Но когда вернувшаяся домой бабка хотела приблизиться к кровати, Мицци начала шипеть, буйствовать, издавать безумные крики, и больничным санитарам, которые в конце концов за ней приехали, пришлось пустить в ход всю свою силу и ловкость, чтобы, не причинив вреда, освободить мальчика из ее объятий и надеть на нее смирительную рубашку.

С тех пор как Мицци ускользнула от него и за решетками в одиночной палате начала вести свою собственную совершенно неведомую, загадочную жизнь наедине со своими мыслями, чувствами и воспоминаниями, к которым был закрыт доступ его бессильной ревности, Кутиан пил ежедневно.

Он подозревал, что поразившее ее безумие каким-то образом связано с неизвестным соперником, от которого у нее шрам. Шрам, а может быть, и ребенок. Это к нему она теперь вернулась, это он был с нею там, в сумасшедшем доме, им были полны ее ночи, вокруг него кружили ее странные мечтания.

Кутиан же, эта второстепенная фигура где-то глубоко внизу, в донном осадке ее необыкновенной судьбы, напрасно карабкался, как навозный жук, вверх по ее ногам до ямки под коленом. Выше он не поднимался даже в воображении – всякий раз она стряхивала его, небрежно махнув рукой, и он беспомощно барахтался, опрокинувшись на спину. Когда он навещал Мицци в клинике, она даже не узнавала его, и ее взгляд равнодушно блуждал вокруг, не задерживаясь на нем.

И только маленького Йозефа она обычно узнавала сразу.

В комнате жужжала воскресная полуденная тишина. От женщины, сидевшей на террасе в плетеном кресле, были видны только стройные, хорошей формы ноги и край халата в цветочек, все остальное скрывалось за газетой, которую она держала обеими руками, поставив локти на подлокотники кресла. Ее ногти, как нарядные пластмассовые прищепки для белья, на одинаковой высоте слева и справа сжимали края газеты, держа листок на весу. Они были бледно-розовые, с безупречным маникюром, не слишком длинные. Верхний край газеты изредка чуть заметно вздрагивал. По этому признаку можно было видеть, что она, уже полчаса просидевшая беззвучно и недвижно, еще жива там, за своей газетой.

Когда он взял шляпу со стола, она чуть-чуть опустила газету, ровно настолько, чтобы ее серые глаза с немного застывшим взглядом, свойственным близоруким, могли взглянуть поверх белого края газетного листа. В эту минуту ему показалось, будто с тех пор, как он ее знал, она всегда держала перед собой какой-нибудь бумажный муляж, испещренный расхожими фразами, чтобы лишь изредка бросать поверх его края бдительный взгляд в его сторону. Она напоминала его мать. Всегда, стоило ему захотеть тайком сделать что-нибудь для своего удовольствия, скажем, взять без спросу персик из вазы с фруктами, стоявшей на буфете, он тотчас же чувствовал направленный на него взгляд матери, как бы ни была она увлечена разговорами или рукоделием. И тогда следовал – нет, ни в коем случае не запрет, а только этот неизбежный акт отравления чьей-то радости, выражавшийся в ограничительном наставлении: «Обязательно вымой!»

Вот и Мелитта такая. Хотя в ее взгляде мельком отразилось неудовольствие, поскольку он собрался уходить, не сказав куда и не приглашая пойти вместе с ним, однако никакого запрета не последовало. «Но чтобы ровно в час к обеду ты был дома!» – только и сказала она и снова скрылась за испещренным печатными буквами газетным листом.

Он нерешительно вышел и остановился у ворот гаража. Хотел ведь просто прокатиться, но она отравила ему радость. Он сложил руки за спиной, приняв, в сущности, неудобную, потому что при этом выпятился живот, но бессознательно позаимствованную им от шефа позу, и зашагал по улице, словно какой-нибудь старый профессор, который решил совершить небольшой моцион перед обедом. Невольно он свернул на дорогу к задним воротам Дворцового парка, вошел и зашагал среди экзотических деревьев и кустов, иногда читая на ходу на табличках их латинские названия, и наконец очутился перед входом в зоопарк.

Фламинго цвели бело-розовыми кустами махровых гвоздик над мелким водоемом с бетонными бортиками. Мимо проплывали черные лебеди, королевские траурные фрегаты. Пронзительные крики попугаев, чьи клетки были вывешены на свежем воздухе, вызвали у него раздражение, как чья-то зловредная выходка. Он, ускорив шаг, миновал вольеры птиц и направился к клеткам хищников.

Служителя он обнаружил на деревянной скамеечке у дверей его квартиры. Служитель тоже сидел с воскресной газетой, но не читал ее, а небрежно держал в одной руке перегнувшийся пополам листок, и его взгляд, минуя газету, с улыбкой блуждал по пестрой толпе. Он сразу узнал доктора и вежливо поднялся, когда тот, подойдя ближе, остановился, явно настроенный на небольшой разговор, который, однако, против ожидания затянулся, потому что между этими людьми, почти ровесниками, независимо от их социальных и духовных различий, с первых же слов установилась та не выразимая речью взаимная симпатия, что возникает почти исключительно между мужчинами, – чувство приязненного партнерства, соблюдающее почтительную дистанцию от всякой доверительности, далекое от той грани, за которой возможна как дружба, так и вражда.

Продолжая задумчивую, прерываемую многими паузами беседу, они вместе направились вдоль аллей, поскольку служителю пора было пройтись по территории с очередным обходом, а доктор заметил, теперь уже вслух, что так или иначе решил совершить небольшой моцион перед обедом и готов составить служителю компанию. Он поинтересовался, как дела у маленького Кутиана, затем подробно и обстоятельно описал безотрадное впечатление, оставшееся у него после посещения дома мальчика.

– Социальная среда! – сказал он, качая головой, и тут же почувствовал раздражение, так как поймал себя на том, что употребил одно из типичных выражений Мелитты и даже ее интонацию. – Жуткие условия жизни, – добавил он уже своими словами. – И что только вырастет из этого ребенка?

– Он трудно поддается дрессировке, уж это точно, – сказал служитель. – Но здесь он на своем месте, и работать ему нравится. Может быть, со временем я выучу его на служителя. Звери его любят.

– Вы принимаете серьезное участие в малыше? – спросил врач. – Тогда позвольте обратить ваше внимание на одну вещь. У меня есть опасения, что у мальчика дурная наследственность. Его мать уже год лежит в нашей нервной клинике.

– Вот оно что! Значит, она… – Служитель покрутил пальцем у виска. – А это излечимо? Вообще, удается в наше время лечить от таких болезней?

– Смотря по обстоятельствам. Есть методы, которые дают высокий процент излеченных.

– Что же это за методы? – спросил служитель из вежливости, желая дать доктору повод поговорить о предметах, в которых тот намного превосходил знаниями своего собеседника.

– Электрошок, инсулиновый шок. Далее, существует возможность применения гипноза. Гипнотический принудительный сон…

– В этом я немножко разбираюсь, – скромно вставил служитель. – Я раньше был укротителем хищников.

Клингенгаст снисходительно усмехнулся, но корректность, которая установилась в их отношениях, побудила и его, со своей стороны, внимательным взглядом и вопросами поощрить служителя к рассказу о его прежней, подлинной профессии.

– Тут тоже есть некоторая связь с гипнозом, – сказал служитель. – Но в состояние своего рода сна наяву приводят не зверей целиком, а только то дикое, что в них есть. Они могут нормально двигаться, есть, прыгать и вообще делать все, как в состоянии бодрствования, но при этом на них как бы надет такой сонный колпак. Ведь чего они на самом деле желают? Быть дикими зверями, иметь свободу терзать и убивать. Вот этого они и не могут. Они забывают, что хотят этого. Это спит. Правда, спит не очень глубоким сном. Заместо этого они становятся покорными и делают то, чего желает дрессировщик.

«"Заместо", – подумал Клингенгаст. – Правильнее было бы сказать "вместо", однако "заместо" звучит очень профессионально. Как выразительны порой такие вот просторечные словечки. "Заместо"… Заместо воли, как будто воля – это самостоятельная инстанция, что-то вроде второго "я"…»

– Гипноз и шок, – согласился он. – Воздействие и хлыст.

– Те, которые работают хлыстом и пикой, и уж тем более огнем, – грубые дилетанты. Я ничего этого никогда не применял. Конечно, нужно быть очень сильным. Сначала нужно тренировать тело, до тех пор пока не станешь его полным хозяином. Пока ни перед чем уже не будет страха. Когда больше нет страха, появляется внутренняя власть. Она тоже требует длительной тренировки. Собираешь всю свою волю, сжимаешь изо всех сил, как мускулы, а потом ее надо метнуть. И она лучом бьет из глаз и поражает зверя.

Он показал, как концентрирует волю, – сжал кулаки, потом резко разжал их, выбросив руки с растопыренными пальцами навстречу воображаемому зверю.

– То, что вы сейчас сделали, – это цыганский жест, – задумчиво сказал врач. – Они насылают им проклятие. Древнейший магический жест… Ваш метод дрессировки как-то связан с черной магией.

– Вполне возможно, – согласился служитель.

Некоторое время он молча шел рядом со своим спутником и вдруг снова заговорил, изменившимся голосом, тише, чем вначале, стараясь найти слова для чего-то такого, чего и сам еще по-настоящему, до конца не понимал:

– У меня была большая власть над животными.

Он замолчал, о чем-то раздумывая, но затем, по-видимому, все-таки отказался от своего намерения что-то высказать и только пробормотал:

– Черт его знает… Провалился раз – жди провала всякий раз.

– Вам из-за провала пришлось сменить профессию? – спросил Клингенгаст.

– Да.

Они прошли дальше, до следующего дерева. Лишь тогда служитель сказал:

– Однажды, при всей своей магии, как вы это назвали, сталкиваешься с тем, кто сильнее тебя. И тогда теряешь уверенность. И тогда все кончено.

– Тот, кто сильнее, – кто же это был в вашем случае? Каждый ведь однажды сталкивается с более сильным.

– Это была женщина. Ева в раю. Тот номер мог бы стать нашим лучшим. Я был Адамом, я придумал себе превосходный номер и всю серьезную работу должен был делать в одиночку. А она просто лежала себе, и все. Красивая она была, что и говорить, очень красивая. Но звери-то этого не понимают, – они смиренно брали корм у нее из рук только потому, что я им приказывал. А она, наоборот, она не пожелала смиренно принять корм из моих рук… Не люблю я об этом вспоминать, господин доктор.

Стоило служителю заговорить, врач коротко и сухо рассмеялся.

– Ева! – воскликнул он теперь и живо закивал головой. – Естественно: естество! Женщина! Просто лежит себе, а мы должны выполнять всю серьезную работу и расшибаем себе лбы о стену. Стоит нам вскрыть и разоблачить ее тело, как она играет с нами злую шутку и тут, так сказать, выясняется, что у нее есть душа. Мы ее называем психикой. Правда, нам удалось накопить кое-какие знания об этой самой психике, но пока не очень много. Я чувствую, что под тем, что мы до сих пор раскрыли, таятся совсем иные бездны и всякая чертовщина.

– Я вам скажу, что там таится, – сказал служитель. – То есть, конечно, что там было в моем случае. Непоколебимая глыба. Ничто. Пустота. Полнейшая пустота. Вот тут-то и терпишь поражение.

– Вы атеист? – спросил Клингенгаст.

– Вас интересует, безбожник ли я? Нет. С какой же стати? То есть я об этом никогда не задумывался. Не знаю.

– А я задумывался, – сказал Клингенгаст. – И тоже не знаю. Однако мне пора, в час я должен быть дома к обеду.

Ровно в час он был дома, вернувшись точно к назначенному времени. Стол был накрыт на три персоны, к обеду ожидали его мать. Она пришла минутой позже него, и он, как обычно, встретил ее на пороге, поцеловал руку и повел к столу, после чего Мелитта и он вежливо подождали, пока старая дама сядет и лишь затем сели сами.

В детстве он тайно любил ее, потому что она была красива и благодаря свойственным ей безукоризненным манерам уверенной в себе светской дамы обладала бесконечным превосходством. Вместе с тем он боялся ее неустанно следившего за ним взгляда. Не было ничего, что могло бы укрыться от этого взгляда, будь то ниточка на пиджаке или неуверенность голоса, когда он говорил неправду, или свежая ссадина на колене, которая выдавала ей, что он опять перелез через стену сада, чтобы подобрать улетевший мяч, поленившись пойти в дом за ключом от запертых даже днем ворот с решеткой. Она бранила его редко – ибо понимала, что от слишком частого применения наказание теряет свою силу, – но никогда не упускала случая дать понять, что регистрирует каждый его плохой поступок. Под ее безмолвно-укоризненным взглядом ему делалось стыдно, и этот взгляд всегда оказывал действие. «Я устраняюсь, – говорил ее взгляд, – этот ребенок безнадежен». И тогда он тоже чувствовал, что он безнадежен.

Позже он, со своей стороны, тоже начал наблюдать за ней, и от него не укрылось, что у нее тоже есть недостатки. Вначале это очень его испугало, потом стало доставлять тихое удовлетворение, а под конец превратилось в гнетущую и унизительную как для него, так и для нее жалость. Он давно перестал ее бояться, она была слишком старой и немощной, и ее тусклая, немного протяжная речь с шепелявым «ш» приобрела плаксивый оттенок, с тех пор как жалость сына стала последней позицией, с которой она могла им править. Он мог бы воспротивиться, потому что разгадал ее уловку, но он был из тех людей, которые добровольно остаются в клетке, даже когда дверца распахнута. Он слишком много знал о необходимости всех ограничений свободы. Его пациенты – это они были беглецами, и его задача состояла в том, чтобы бережно препроводить их назад, за гуманные решетки, лишить той гораздо более ужасной свободы, в которой они очутились, сбежав. Но в сущности, он любил их больше, чем нормальных людей, больше, чем свою семью, потому что с ними он никогда не скучал, они были ему интересны, и еще они принадлежали ему, он был им нужен.

Занятый этими мыслями, он доел суп, в то время как дамы вели светскую беседу. Порой отдельные слова пробивались сквозь его отрешенность. Разговор шел о какой-то заметке в сегодняшней газете. Его это не интересовало и совершенно не касалось. Но вдруг его слух уловил имя. И он прислушался.

– Нет уж, прошу тебя! – сказала мать жалобно. «Ш» было шепелявое, как будто она сказала «просю». – Конечно же, это он. У него же нет алиби! У каждого порядочного человека непременно есть алиби!

Мелитта подняла глаза и автоматически устремила взгляд на крохотное пятнышко, которое появилось на скатерти там, где Клингенгаст положил рядом с пустой тарелкой свою ложку.

При том, что взгляды Мелитты во многом были схожи со взглядами его матери, жена была умней и более способной смотреть на вещи по-деловому.

– Алиби, – сказала она рассудительно, – что-то доказывает. Отсутствие алиби еще ничего не доказывает.

– Нет уж, прошу тебя! Кто же еще это мог быть? – с жалобным негодованием возразила старая дама. – Пишут, что это был низкорослый кривоногий субъект, да еще безработный и вдобавок запойный пьяница, без всяких устоев, опустившийся! Решительно не понимаю, откуда у людей деньги на выпивку, если они не имеют работы?

– Вот и я то же самое говорю, – энергично поддержала ее Мелитта. Корректная и грамотная речь жены была честнее и откровеннее, чем аффектированная манера матери, которая переходила на венский диалект лишь потому, что в ее времена этот выговор считался благородным. («Нет уж, просю тебя! Ведь сам император говорил на диалекте!»)

– Такой человек не лучше животного, – сказала Мелитта.

То был приговор. Несокрушимый, неумолимый.

– Как грубы эти люди, – жалобно подхватила старая фрау Клингенгаст. – Прошу тебя! Поймать в железный ржавый капкан такую юную девушку, а потом… Ах, ведь, говорят, он ее буквально на куски разорвал! Это же просто уж-жас-сно!

– Уж-жас-сно! – подтвердила Мелитта в полнейшем душевном спокойствии. – Между тем смертная казнь у нас отменена. А кто жертвы? Мы, беспомощные женщины.

Она говорила без аффектации, и было однозначно ясно, что она, разумеется, на стороне беспомощных женщин, однако саму себя к таковым не причисляет ни в коем случае. Садистское убийство! С ней не могло случиться ничего подобного. Ее взгляд, лишенный выражения и все-таки вызывающий, опять вернулся к мокрому пятну на скатерти. Клингенгаст положил рядом с пятном испачканную в подливке вилку и поглядел на жену с торжеством. Но вероятно, он ошибался, – она ничего не сказала, она, видимо, ничего и не заметила. И он подумал, что ведет себя, как ребенок. Впрочем, может быть, и сейчас все было лишь ее уловкой.

– А ведь у него, ко всему, есть ребенок, – качая головой, сказала Мелитта.

Старая дама подождала, пока с куска жаркого не стекла подливка, и лишь тогда переложила его на свою тарелку.

– Ах, прошу тебя! И зачем таким людям заводить детей?

– Хорошенькая наследственность, – заметила Мелитта. – Отец насильник и убийца, мать душевнобольная. А что ты на это скажешь? – обратилась она к мужу.

– Я? – Клингенгаст вздрогнул. – Прости, я не слышал, о чем речь.

– О деле Кутиана, разумеется. Говорят, его жена лежит в твоей клинике, на Розовом холме.

– Неудивительно, при таком-то муже, – горестно вздохнула старая дама с таким видом, будто речь шла о ее собственном муже.

– Ты знаешь эту особу? – Мелитта вдруг стала внимательной и пропустила мимо ушей реплику свекрови как неуместно сентиментальное замечание слезливой старухи.

– Нет, – сдавленно ответил Клингенгаст. Он решительно не хотел обсуждать с обеими женщинами этот казус. Но не потрясение он испытал, когда фамилия, которую он вначале не расслышал, теперь действительно была названа, – звук его голоса изменился от гнева, подавленного, но мгновенно вспыхнувшего вновь гнева, вызванного манерой, с какой эти женщины сделали страшную судьбу других людей темой непринужденной болтовни меж супом и жарким и осуждали преступления, о мотивах которых ничего не знали в своем заповедном мирке, да и совершенно не хотели знать. Ведь речь шла о живых, чувствующих людях, о людях, которых он знает!

Впрочем, в данном случае различие в их отношении, возможно, как раз и было вызвано тем случайным обстоятельством, что они этих людей не знали, меж тем как ему вместо абстрактного «дела Кутиана» живо виделся реальный Кутиан.

Тут он вспомнил о бабке, чей огород теперь казался ему символом всего, чего такие люди изначально ожидают от жизни: просто жить, есть, спать, трудиться, а потом все это, всю нехитрую задачу бытия передать следующему поколению. Но как раз им-то, простодушным и миролюбивым, такая милость не выпала. Судьба, словно разъяренный тигр, ворвалась в их убогий садик, в их обыденное бытие.

Здесь же сидели другие люди, которые, в сущности, тоже ничего иного не желали, кроме как жить, есть, спать и размножаться – хотя и с несколько более высокими притязаниями, – и им, вопреки всякой справедливости, это удалось; спокойно сидели и, как зеваки, глазели на несчастья, преступления, или болезни, и вдобавок всем этим наслаждались в спокойствии, потому что между их миром и злобным зверем, Судьбой, стояли защитные решетки: счастье, богатство, положение, образование, мораль. И высокомерие. Высокомерие тех, кто не имел ни возможности, ни необходимости, и уж тем более достаточного мужества и силы, чтобы в борьбе со зверем стать зверем самому.

– Итак, ты ее не знаешь, эту… особу? – повторила вопрос Мелитта, и теперь уже не осталось сомнений: фрау Кутиан, не признаваемая Клингенгастом «особа», была Мелитте врагом. Потому что, к своему величайшему изумлению, Мелитта была вынуждена констатировать: муж только что солгал ей. Обычно он не лгал никогда. Разве ему нужно лгать, той, которая все понимает, с кем можно разумно поговорить о чем угодно? Ее это встревожило. Где он был с утра и до обеда? Где – в то воскресенье, когда объяснил свое опоздание каким-то вывихом ноги у какого-то уличного мальчишки? У нее уже тогда появилось недоброе предчувствие. А теперь она окончательно убедилась, что он лгал, ведь свой вопрос она поставила только как ловушку, потому что еще утром, поскольку садистское убийство вызвало у нее интерес, позвонила в клинику и узнала, что фрау Кутиан лежит как раз на отделении, где работает ее муж. Конечно, она была слишком хорошо воспитана, чтобы выложить все это начистоту, однако следовало дать ему понять: меня не проведешь, я не так инфантильна и глупа, как твоя мать!

– Нет уж, прошу тебя! Клиника такая огромная! Не может он знать всех, – пробормотала старая дама и встала. Разговор был окончен, она насытилась жарким, насытилась ужасами, теперь ей хотелось вздремнуть, как обычно после обеда.

Послушно и услужливо Клингенгаст вынес в сад и разложил в тени два шезлонга для дам.

Он тоже решил ненадолго прилечь, но не в саду, а в затемненной комнате, однако успокоиться не смог. Разговор взбудоражил его и поверг в панический страх: настал последний срок, когда кто-то еще мог вмешаться и повернуть в сторону бесчувственно катящее колесо беды, которое грозило раздавить целую семью. А кто обязан вмешаться, если не он, ведь он был достаточно далек от этих событий, чтобы увидеть их полно и отчетливо, ведь он, находясь на более высоком уровне духовного развития, стоял намного выше таких несчастий и напастей, и ведь именно ему случай дал в руки все нити, на которых беспомощно, как марионетки, трепыхались действующие лица этой драмы. Они, казалось ему, олицетворяют сам рок, нерасторжимую слиянность и взаимодействие несчастий и вины.

Он решительно встал. Есть человек, который может помочь ему в этой задаче. Чувство негласного партнерства, которое утром так приятно тронуло его, вернулось, спокойное и утешительное.

По пути в зоопарк его мозг выработал план, который должен был принести единственно возможное спасение тем членам семьи, кого еще можно было спасти, – одно из тех схематических решений, патентованных средств, что у просвещенного ума всегда имеются в запасе на все случаи жизни. Он встретится с адвокатом Кутиана. Необходимо обследовать парня на предмет психического здоровья. Для бабки он при поддержке одного коллеги раздобудет место в городском доме престарелых. Маленького Йозефа придется отдать в приют.

Служитель поздоровался с ним так, будто ждал его прихода, он уже обо всем знал, отчасти из газеты, отчасти от Йозефа, который, как обычно, пришел в зоопарк, чтобы помогать ему кормить зверей. Рассказ мальчика отличался стоическим безразличием и предельным лаконизмом.

– Отца посадили. Убил там какую-то.

Его это мало огорчало, а вот другое горе тяжко сжимало его сердце. До сих пор отец по воскресеньям навещал мать в сумасшедшем доме и иногда брал мальчика с собой, так как детей без взрослых туда не пускали. Бабка никогда не навещала свою дочь, она заявила, что уже слишком стара для подобных переживаний.

Клингенгаст немедленно вызвался взять мальчика в клинику, чтобы тот увиделся с матерью, к которой, несомненно, был очень привязан, несмотря на состояние ее рассудка. Служитель также захотел пойти, он уже невольно начал чувствовать себя обязанным заменить мальчику отца.

Она больше не буйствовала. Она просто лежала в своем полосатом льняном халате, вялая и апатичная. Она очень располнела, и ее голова казалась теперь совсем маленькой по сравнению с громадой тела. Кожа приобрела оттенок той прозрачной, немного сальной белизны, что свойственна монахиням, чьи лица редко видят солнце и яркий свет дня. В целом же она стала похожа на гигантскую мягкотелую рептилию, колоссальных размеров мокрицу.

Когда Клингенгаст со служителем и мальчиком перешагнули порог палаты, она никак не прореагировала. Она возлежала, опираясь на руку, и длинные, все еще красивые ноги, ниже колена не скрытые больничным халатом, небрежно скрещенные, свешивались над краем кровати. Волосы были спутанными, но все еще блестящими и мягкими. Их крупные кольца легко вздрогнули от сквозняка, когда открылась и снова захлопнулась дверь.

К вошедшим был обращен ее профиль, изогнутый нос, крошечный ротик и с недавних пор располневший, заплывший жиром подбородок, который почти прямой линией переходил в высокую, полную, белую как снег шею; большой миндалевидный, наискось прочерченный на профиле глаз, повторяющий линию высокой скулы, с холодным взглядом василиска под мрачной стрелой удлиненной брови; и шрам, узкий у скулы, как бы тонко прорисованный тушью, спускающийся дальше бугристым извивом вдоль щеки и вниз по шее, и снова узкий и тонко прочерченный, исчезающий между большими грудями.

Это была уже не женщина – здесь было феноменальное существо, жестокая властительница природы. Они замерли, как зачарованные, три странных паломника в святилище змеиной богини, и дышали неслышно.

Внезапно она повернула голову плавным движением, в котором шея как бы не принимала участия, – казалось лишь белая маска этого нечеловеческого лика обратилась в их сторону – и застывший взгляд продолговатых глаз с круглым зрачком устремился словно сквозь вошедших, без искры узнавания, которая означала бы некое признание их реальности. Служитель почувствовал, что вверх по его затылку медленно ползет ужас перед этой бесчувственной огромной куклой.

– К вам пришли, милая фрау Кутиан, – сказал врач, произнеся эти слова громче обычного и с тем наигранным принудительным оптимизмом, который он находил уместным в общении с пациентами.

Она не ответила. Ее застывший взгляд проходил сквозь три стоявшие у двери фигуры и видел вместо них лишь призрачные контуры, не вполне достоверные в своем существовании.

Клингенгаст обернулся к служителю.

– Она не реагирует на слова, – объяснил он. – Она никого не узнает и не разговаривает. Она просто все время лежит вот так, безучастно.

В эту минуту мальчик подбежал к больной.

– Мама! – закричал он, задыхаясь от волнения. – Смотри, мама! Что я тебе принес!

Он вытащил из кармана и протянул ей красное яблоко. Она посмотрела на него отсутствующим взглядом и не подала никакого знака радости или понимания. Тогда он подбросил яблоко вверх, поймал и помахал им перед ее лицом, дразня и маня.

– Мама! – он потянул ее за рукав. – Ну посмотри! Да поиграй же со мной!

И тут лицо-маска постепенно начало оживать, и шрам побагровел, словно новая жизнь забилась там и медленно потекла по жилам всего ее тела, дремлющего в сумраке оцепенения. Вздрогнули длинные ступни и пальцы, грудь приподнялась и задышала глубже. Мальчик схватил яблоко зубами и пустился скакать вокруг кровати, как одержимый, потом одним махом вскочил на нее, запрыгнул на живот матери, уселся верхом и, выпустив из зубов, осторожно уронил яблоко ей на колени, а сам прижался к ней и обхватил ее обеими руками.

Под этим пылким натиском расходившегося малыша она откинулась на спину и засмеялась, и еще некоторое время продолжала смеяться монотонным и довольно громким смехом, но потом смех вдруг резко оборвался и она повернула голову к Клингенгасту, так как тот быстро подошел к ним, желая вырвать малыша из ее объятий. Он опасался непредвиденной реакции больной, возможно, даже приступа буйства.

Она обхватила малыша левой рукой и крепко прижала к груди. Ее лицо приняло выражение напряженного раздумья, верхняя губа приподнялась, обнажив зубы, из груди вырвалось тихое предостерегающее рычание.