Текст книги "Она и кошки"

Автор книги: Джина Лагорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Тони помогла ему понять: всякий выбор нужно прежде всего соизмерять не с тем, что приобретаешь, а с тем, что теряешь. Благодаря ей он научился не торопить время и события. «Каждый час – это твое самое настоящее сокровище, – любила она повторять. – И главное – что он наступил». Для нее часы были словно ноты в музыкальной партитуре жизни, и своим чутким слухом она умела расслышать неповторимое звучание каждого из них. Редкий случай, чтобы Тони, проходя мимо, не заметила печали или радости на чьем-нибудь лице, а с ним была неизменно так внимательна, что первое время его это даже пугало. «Мы должны любить друг друга, особенно когда того не заслуживаем. Несчастье делает людей злыми, заставляет прикрываться фальшивыми словами, и вся жизнь превращается в искусно спланированную ложь».

– Как хорошо здесь, вдвоем! – воскликнула она. – А она, бедняжка, всегда одна… Надо помнить об этом и быть благодарными…

– Кому?

– Всем. Богу, случаю, расположению звезд. – Она снова по-детски рассмеялась. – Томмазо, который рассказал тебе про меня, Лауре, притащившей тебя к нам в редакцию, фее, витавшей над тобою при крещении, глупый, глупый человек, ничего-то ты не понимаешь!

Она развеселилась; в такие минуты Джиджи особенно боялся чем-нибудь ненароком ее обидеть. Он на лету перехватил кулачки, игриво молотившие его в грудь, и шаловливая потасовка естественно, почти незаметно перешла в порыв обоюдного желания.

– Как, прямо здесь?

И все закружилось вместе с потемневшим, усеянным звездами небом.

3

На последнем пролете лестницы Тони остановилась, прислушалась: опять Лопатка плачет! Это было не жалобное мяуканье, каким обычно кошки просят есть, или пить, или вспомнить об их существовании, или приласкать, а настоящий, человечий плач со слезами. Тони уже умела различать голос подобранной на улице кошечки. Та подросла и позабыла, что когда-то была бездомным маленьким котенком, превратившись в капризную и шаловливую любимицу хозяев, внимательную свидетельницу жизни этих любовников-друзей. Когда ее брали на руки, эта глупышка требовала то, чего была лишена с рождения, – начинала сосать что попало: палец, свитер или воротничок рубашки. И при этом довольно мурлыкала, как будто снова обрела мать. Тони любила и жалела ее, а Лопатка прекрасно это чувствовала. Чуть заслышав хозяйкины шаги, кидалась к двери, они всё удивлялись, как же она их распознает: в Генуе кошка стояла на пороге, когда Тони еще только ехала в лифте на четвертый этаж, а здесь, у моря, выглядывала, стоило той войти в подъезд. Завидев Тони, Лопатка от радости смешно подпрыгивала, как пони в цирке. Потом быстро проскользнет между ног и носится как угорелая по коридору. Потом вернется и вновь убежит – так она выражала свой восторг. Временами на ласковый голос хозяйки Лопатка отзывалась звуками, напоминавшими слова. Тони прежде никогда не интересовалась кошками, а теперь поняла, что это животное может порой наполнить жизнь гораздо большим теплом и уютом, нежели человек, живущий с тобой бок о бок. Если уж кошка к тебе привязана, то никогда не отгородится стеной молчания и не станет таить ничего в душе, она открыто заявит свои требования и отомстит, если не ответишь ей взаимностью.

Сейчас Лопатка плакала, как плачут дети. Своих у Тони не было, но она до сих пор помнила, как школьницей не могла выносить плач новорожденной сестренки. Всякий раз бросалась к ней, почти всегда опережая вечно занятую мать. Так между ними возникла связь, которую не смогли разорвать ни первая любовь Тони (хотя для младшей это было жестоким ударом), ни неизбежная ревность между сестрами при довольно большой разнице в возрасте. Вере исполнилось двадцать, она была в самом расцвете и до сих пор в самые трудные моменты своей жизни бежала к сестре, а не к матери. Как-то Вера призналась, что узнает ее по запаху. Этот запах остался в ней с младенчества, когда Тони брала ее, плачущую, из кроватки и прижимала к груди вспотевшую головку – самый надежный способ успокоить ребенка. Потом подходила мама, знавшая, что с ней нужно делать, чего она хочет, но Тони первой извлекала малышку из отчаянного одиночества, а такое не забывается. Вот и Лопатке она в какой-то мере заменила мать, и за это кошка платила Тони двойной любовью.

Когда она вошла в комнату, Лопатка не сдвинулась с места. Вытянувшись на полу, она то и дело переворачивалась с живота на спину, видно искала прохлады. И почти непрерывно издавала эти отчаянные вопли, заканчивающиеся на высокой ноте. Тони наклонилась погладить ее, но кошка увернулась – не убежала, а только вся изогнулась, словно была не в силах подняться. На хозяйку она даже не взглянула: в этих страданиях не было места ни для кого и ни для чего. Тони прошла на кухню, там все было нетронутое: блюдечко с молоком, налитым до краев, две миски с рыбой и мясом – даже к поджаркам не прикоснулась. Ясное дело, кроме любовного томления у Лопатки не осталось больше никаких чувств. Вон, лежит в прихожей, опустила на передние лапы заострившуюся мордочку, за несколько дней отощала вся. Тони еще раз попыталась взять ее на руки, но Лопатка угрожающе зашипела в лицо, и из бархатных ножен на лапах появились острые кривые сабли. С царапиной на руке Тони отошла, сквозь зубы ругая себя за то, что приютила эту хищницу. А Лопатка снова едва скользнула по ней уже не прозрачными зелеными стеклышками, открыто глядевшими на мир, а свинцово-серыми стволами, притаившимися за непробиваемой амбразурой.

– Видно, никогда мне не понять ни кошек, ни кошатниц, – проговорила Тони, входя в гостиную.

Эта комната была единственной в их летней берлоге. Они обустраивали ее вдвоем, когда еще только начиналась их любовь. Джиджи эта квартира досталась от родителей, и прежде там стояли старинные буфеты и жутко неудобные канапе. Из-за нагромождения старого хлама в квартире было не повернуться, зато выручала красивая просторная терраса с видом на море. Они быстренько избавились от всего: и от мебели, и от стен. Вещи погрузили в машину и увезли в здешний женский монастырь; Тони оценила это самоотверженное решение по природе ленивого и тяжелого на подъем Джиджи. Когда ему от чего-либо приходилось избавляться, его начинали мучить ностальгические воспоминания, но на сей раз он держался молодцом, ни слова не сказал поперек и даже явился в пустое помещение, где уже снесли все внутренние перегородки, с горшком ярко-красной герани, который преподнес ей по случаю рождения их первого дома.

Уж третий год Тони проводила здесь свой отпуск, а в Генуе они жили в большом и удобном доме, оставшемся ей после развода. Там она тоже все поменяла и переставила, чтобы Джиджи не ревновал к прошлому (этот грех у него был, особенно в первое время). Но вместо того, чтоб ломать стены, она, наоборот, разгородила гостиную, и теперь у каждого был свой кабинет. Несчастливый брак научил ее тому, что нет любви без свободы, а свободы без собственного угла. Как у кошек, подумала Тони.

Джиджи поднялся ей навстречу, рассеянно уткнувшись в какую-то книгу. Она, смеясь, выхватила ее; Джиджи на миг растерялся, но быстро включился в игру. Они почти и не заметили, как очутились на диване, заваленном грудой разноцветных подушек.

– Надо что-то решать с Лопаткой, – сказала Тони, когда их страсти улеглись. – Я не могу сидеть сложа руки, видя, как она мучается.

– Только не надо меня уговаривать. Моя бы воля, я б давно уже ее выпустил. Честное слово, нынче утром, пока ты была на море, я с трудом сдержался. Муэдзины с минаретов и то не кричат так надсадно, как твоя кошка.

– Ну вот, – засмеялась Тони, – все вы, мужчины, одинаковы. Когда Лопатка играет с тобой, мурлычет, ластится, то это твоя кошка, стоит возникнуть какому-нибудь осложнению – она тут же становится моей. Вспоминаю своего отца: я и Вера были либо его, либо мамины в зависимости от того, что ему в данный момент выгодно. А ведь ты не случайно упомянул о муэдзинах, у всех вас внутри сидит шейх, хан, деспот…

– Ну хватит, не заводись! – перебил ее Джиджи. – Сама же уходишь от ответа. Решай: или стерилизация, или улица.

– Улица, – твердо заявила Тони. – Но я все-таки боюсь. А вдруг она не вернется? Или эти уличные разбойники раздерут ее на куски, ведь она уже стала домашняя.

– Вечно ты все драматизируешь. И какие такие разбойники? Я вокруг вижу только самых обычных котов.

– Да что ты можешь видеть, ты же постоянно витаешь в облаках! Есть коты, которые могут одним ударом прикончить собаку. Это же хищники, привыкшие защищаться, приспосабливаться, добывать себе еду. Лопатка по сравнению с ними – невинное создание из пансиона благородных девиц.

– Тогда отдай на стерилизацию. Последний раз предупреждаю: я этого больше не выдержу.

– Ну подождем еще денек, прошу тебя. Если к утру не успокоится – сама открою ей дверь, и будь что будет. В конце концов, инстинкт самосохранения у нее есть, она не голубых кровей, таких тигровых котов здесь целое войско. А когда найдет себе друга, он ее и защитит.

Как раз в этот момент в дверную щель просунулась лапа. Киска потерлась о косяк и тихонько вошла в комнату. В два прыжка оказалась возле них на диване. Большие, широко раскрытые глаза нежно-зеленого цвета, словно только что распустившиеся листочки, мордочка, вытянутая, как у девчушки, входящей в первую сладкую пору девичества. Проворно подлезла к Тони, облизала ей щеку маленьким шершавым язычком. Перебралась на руки к Джиджи и его тоже обласкала. Затем так же бесшумно вышла.

– Приходила извиняться за свое поведение. Кто знает, может, у них в такие моменты болит живот, – предположила Тони, – а как только чуть-чуть отпустит, они уже готовы раскаяться.

Джиджи согласился: наверно, так оно и есть, хотя трудно сказать, у кого сильней разыгрывается воображение – у влюбленной кошки или у женщины. В тот же вечер Лопатка сама решила свою судьбу. Они собрались прогуляться после ужина, и стоило им открыть дверь, как она прошмыгнула между ног и помчалась прочь. Тони, перегнувшись через перила, стала звать ее обратно. Но тут увидела его – в подъезде, под лестницей. Этот тигровый кот показался ей гигантом; голова большая и круглая, как у ребенка. Секунда – и он исчез вместе с Лопаткой.

– Моя крошка с этаким чудовищем! – ахнула Тони. – Да хранит ее Господь!

А Джиджи, сам не зная почему, почувствовал себя виноватым.

4

Дни на море текли размеренно, без суеты – блаженство да и только. Именно о таком отпуске оба мечтали после всей городской круговерти.

Джиджи, сидя за рабочим столиком, листал газеты в ожидании Тони, которая спустилась купить хлеба к завтраку. Он поставил чашки на террасе; кофе уже булькал в кофеварке, когда с лестницы послышался стук деревянных сандалий.

Лопатка будто очнулась от летаргического сна и выскочила перед ним в прихожую, выжидательно застыв у двери.

Тони сразу же с порога принялась ворковать над своей любимицей. Джиджи тем временем взял у нее из рук горячий душистый пакет и направился на террасу. Кофе показался им еще ароматнее на воздухе и с необычайно вкусным деревенским хлебом.

– Кофе вдвоем – это очень сближает, – весело прокомментировал Джиджи. – Надо надеяться, что день будет удачным.

Тони слегка смутилась, оторвавшись от своих мыслей, словно легкая неопасная тучка пробежала над морем, а Джиджи продолжал балагурить, теперь прикинувшись ревнивцем:

– С Лопаткой сю-сю, а на меня и не взглянет. Ну конечно, она же тут царица, кинозвезда, а я что – так, для мебели.

Тони улыбнулась и не ответила. Совершенно ясно, что вся она была сосредоточена на чем-то другом. После завтрака принялась упорно обшаривать уголки, закутки и встроенные шкафчики в их небольшой квартире и наконец объявила:

– Слушай, тебе не попадалась моя старая голубая тапка? Вот одна есть, а вторую никак не могу найти.

– По-моему, и одной слишком много, – отозвался Джиджи.

Тони нахмурилась. Она держала в руках бесформенную тапочку, когда-то голубую, а теперь всю облезлую. Подкладка тоже совсем протерлась. Прижав ее к груди, Тони взглянула на него с едва уловимой иронией.

– По-твоему. А у меня другое мнение на этот счет. Не всем же быть, как ты, без дефектов. Бывают люди и со странностями, с отклонениями от нормы… – Немного помолчав, она заключила: – Разве это так трудно понять?

Джиджи уже осознал свою ошибку и примирительно спросил:

– Ну и куда же, по-твоему, задевалась вторая?

Тони мгновенно успокоилась и сказала, что сама теряется в догадках.

– Извини меня, я знаю, что глупо так расстраиваться из-за старой тапочки. Выглядит она, конечно, далеко не лучшим образом, но у меня ни в чем так не отдыхают ноги…

Джиджи не перебивал: чутье подсказывало, что настал момент, когда Тони готова до конца раскрыться перед ним.

– Да, я при тебе их ни разу не надевала, но мне просто необходимо, чтобы они всегда были со мной… как талисман, что ли. Помню, я была еще студенткой, и Вера, совсем кроха, всякий раз, когда я возвращалась домой, подавала мне эти тапки и важно говорила: «Паточки». Это было одно из ее первых длинных слов. Я мысленно до сих пор так их и называю – «паточки»… Потом я начала работать, много ездить, и у меня появились другие, красивые, пушистые, я их возила с собой в кожаном чехле. Но по-настоящему дома ощущала себя только в тех, в моих «паточках», которые прятала от мамы, потому что она все время грозилась их выбросить. Правда, с годами и она тоже с ними как-то свыклась. Я меняла работу, любовников, друзей, вышла замуж, развелась и, прежде чем поделиться с кем-то своими горестями, или радостями, или проблемами, непременно отыскивала эти старые тапки. Ни отец, ни мать об этом, разумеется, не подозревали. Только Вера всегда могла меня понять.

Джиджи слушал молча, не позволил себе даже кивнуть. Да Тони и не глядела на него: ее глаза блуждали далеко, на море, которое в то утро было какого-то особенного синего цвета: должно быть, внезапно налетевший северный ветер расчистил и небо, и воду.

– Если я их потеряю, то словно бы утрачу кусочек самой себя – можешь считать меня дурой. По-моему, каждый имеет право на свое… безумство, ведь именно в безумстве и заключена нерасторжимая связь со снами, воспоминаниями, со всем, что мы некогда любили и к чему уже нельзя прикоснуться. Это такое же чувство, как и все остальные, только его нельзя оспаривать, потому что оно не поддается общим рамкам языка и здравого смысла. Как святыня…

Тони на мгновение посмотрела ему прямо в глаза и, нервно усмехнувшись, опять перевела взгляд к горизонту.

– Старые вещи каким-то чудом живут в нас, даже если их давно уже на свете нет… – Она закурила первую за день сигарету, глубоко затянулась, будто собираясь с силами. – Так вот, когда я впервые пришла в твой дом, то принесла их с собой и спрятала. Они – часть моей прежней жизни, которую я не могу выбросить, могу лишь сложить с твоей. Если я иногда буду смотреть на эти тапки, то смогу думать о прошлом без мучений, они меня ободряют, поддерживают, доказывают, что все это было, что это не сон… Помнишь, как мне в Париже стало плохо, они мне тогда были очень нужны. Не могу объяснить почему. Может, незнакомый город, или просто недомогание, или ощущение, что рядом с тобой не я, а другая, чужая. Как только вернулась к ним – все прошло. А вчера вдруг снова почувствовала на душе какую-то муть и стала искать их. Но нашла только одну, боюсь, вторую стащила Лопатка. Вот и все. Прости меня, ладно?

Джиджи потрепал ее по плечу и решительно направился к двери. Тони с недоумевающим видом последовала за ним. На лестничной площадке, рядом с пустым ящиком из-под минеральной воды, лежала кипа газет и журналов – на выброс. Джиджи нагнулся, приподнял два верхних, лежавших как-то неровно – вот-вот сползут. Под ними открылась некогда голубая тапка. Увидав ее, Тони тихонько вскрикнула от радости.

– Я заметил, как Лопатка здесь крутилась. Теперь понял зачем. Бери сама свою «паточку», а то как бы чужие руки не осквернили эту святыню. – Он шутил, но глаза смотрели на Тони серьезно, изучающе.

Больше в то лето Тони в себе не замыкалась. Иногда во взгляде сквозило отчаяние, но прежняя немая и неприступная тоска, так пугавшая Джиджи, исчезла. Он безоговорочно принял эту ее «странность», позволившую еще лучше узнать Тони, а вместе с ней и себя.

5

Ночь была тяжелая: они почти не спали. Еще с вечера раздавались приближающиеся раскаты грома. Потом ветер стал со свистом гнуть пальмы на Аурелии; море вздыбилось под ослепительными молниями. Тони побежала закрыть окна и в одной рубашке, прилипшей к телу, долго не уходила с террасы – все смотрела, как волны в ярости накатывали на площадку под домом, куда осмотрительные рыбаки втащили лодки при первых признаках шторма. На следующее утро голос у нее охрип, появилась противная ломота в костях. Джиджи уложил ее в постель, а вечером врач, которого он вызвал, как только поднялась температура, поставил диагноз: острый трахеит.

Сухой кашель душил, не давая заснуть. Джиджи рассказал о случившемся Тоске, повстречав ее в мясной лавке. Она стояла впереди в длинной очереди (очереди – единственное, что омрачало их отпуск, Тони, как и все отдыхающие, постоянно на это жаловалась).

Когда очередь Тоски подошла, Джиджи получил возможность убедиться, что Тони в своем рассказе о ней ничего не выдумала.

Женщина попросила две баночки консервов для кошек.

– А для вас, синьора? – спросил мясник.

– Ничего, – твердо ответила она. И тут же добавила, как показалось Джиджи, призывая его в свидетели: – Я живу ради них.

Мясник насмешливо улыбнулся, а среди стоявших в очереди женщин пробежал ропот неодобрения. У всех были семьи, домашние заботы, и легкомысленная страсть к кошкам не могла их не раздражать. Но Джиджи решил, что не ошибся, избрав такую необычную любовь сюжетом повествования. Конечно, он продолжит плести эту паутину, словно паук вокруг своей жертвы, вот только удастся ли найти нужные слова, чтобы всем стал ясен смысл этой «неправильной», не как у всех, жизни. Выйдя из лавки, он заметил Тоску в соседней, табачной, и дождался ее. Домой они шли вместе. Тоска показала ему спящего под олеандром котенка. Тот уже округлился, нарастил серебристую шерстку, а грудку его украшал «медальон» – белое, почти идеально круглое пятнышко, которое, как объяснила Тоска, есть и у первой дочки Миммо, красавицы Фифи: она ее прозвала царской любимицей. В ответ на улыбку Джиджи объяснила, что когда-то читала бульварный роман о «сатанинском монахе» Распутине, замешанном в интригах при русском дворе, где блистала его подруга-аристократка, носившая на шее «заколдованный» алмаз с выгравированной царской монограммой. Они стояли в маленьком саду перед ничем не примечательным домом на побережье. На Тоске был выцветший домашний халатик, прикрывавший расплывшееся тело, но когда она начинала говорить, лицо ее словно озарялось внутренним светом, разглаживавшим морщины, делавшим ее на десять лет моложе. Было в этой женщине некое скромное достоинство, невольно вызывающее уважение. Джиджи подумал, что, наверно, благодаря этому природному качеству ей удалось сохранить в неприкосновенности весь калейдоскоп образов, сквозь которые она видит мир. Именно это и раздражало окружающих: своим поведением она словно бросает им вызов. Обычная история: то, что тебе непонятно, достойно насмешки, презрения, даже остракизма. Он смотрел, как нежно она держит на руках котенка, как разговаривает с ним – прямо идеал материнства. Глаза котенка были ясные, небесно-голубые, а носик выделялся на шерстке бледно-розовым пятнышком.

– Она оказалась девочкой, – пояснила Тоска. – И уже пьет молоко из соски, Поппа-то ведь снова загуляла, с нее взятки гладки. Сегодня вечером Джулия возьмет малышку к себе, а я даю ей в приданое рожок, мячик и подушку: таким маленьким вредно менять запахи и привычки. Джулия специально приходила ко мне кормить ее из бутылочки, чтоб приучить к себе. Вот увидите, прелестная кошечка вырастет с таким же фамильным гербом, как у сестры.

Вечером Тоска позвонила справиться о здоровье Тони, и та пригласила ее на ужин. Хотя она и чувствовала сильную слабость, но, лежа на диване, все время пыталась вызвать Тоску на разговоры, чувствуя, что этого хочется Джиджи. Однако та, соблюдая необходимый, по ее мнению, такт, говорила о себе и Миммо лишь вскользь, а все больше расспрашивала Тони о самочувствии. Оказалось, она хорошо разбирается в травах и настоях, что было еще одной гранью ее необычной личности. В тот же вечер она принесла травы для настоя, который «великолепно очищает бронхи». Объяснила, как заваривать, Джиджи все тщательно записал, и, когда Тоска, пожелав им спокойной ночи, ушла, Тони с удовольствием выпила коричневатую жидкость, настоянную на мяте, тимьяне и двух раздавленных ягодах – можжевеловой и кипарисовой. А еще Тоска принесла ей в подарок баночку меда, густого и комковатого, но очень душистого. И действительно, Тони сразу почувствовала облегчение: приступы изнуряющего кашля прошли.

Тоска знала рецепты настоев от любой болезни.

– Я слишком много принимала лекарств, но ни одно не помогает мне так, как настой. К тому же и денег не тратишь, и все-таки какое-то занятие.

Она рассказала, как два года назад один аптекарь из Бьеллы, попросивший Тоску в его отсутствие поухаживать за садом, взял ее с собой на плоскогорье Мание за травами. С тех пор она и начала собирать свой маленький гербарий, который пополняла в Рождество или в какие-нибудь выходные в феврале или марте, когда старик, тосковавший о море, приезжал в городок. Он передвигался с трудом, и Тоска, провожая его в поле, «потихоньку выведала многие его секреты». Записывала названия трав, которые собирали вместе, а те, что срывала сама, обязательно сличала с образцом и с книгами.

У нее была целая серия книг по травам, все с цветными иллюстрациями. С гордостью показывала она им свою коллекцию, когда Тони выздоровела и они зашли за ней, чтобы вместе отправиться изучать сокровища средиземноморской растительности; теперь уже Тоска вызвалась быть экскурсоводом.

Квартира ее являла собой немыслимое нагромождение вещей и мебели. Мельком они заметили в спальне большой сосуд, в каких в Лигурии издавна хранили масло. Из него торчал огромный желтый зонт. Тони припомнила, что это бесплатное приложение к крему для загара, рекламируемому на пляжах. Над резным, хорошей работы комодом прошлого века висело зеркало в уродливой золоченой раме. На комоде рядом с несколькими фотографиями стояли флаконы из венецианского стекла, и тут же были свалены в кучу пузырьки и коробочки из-под лекарств. В проеме виднелся только угол кровати, покрытой легкой хлопчатобумажной тканью с красивым ярким рисунком, создававшим приятное ощущение свежести. Маленький бухарский коврик для молитв возле кровати казался верхом изящества в сравнении с прочими вещами. Почти все пространство крохотной прихожей занимал сундук из вишневого дерева, украшенный по крышке резными листьями. Точно такие Тони видела в деревенских домах (даже у ее бабушки такой был). Крышка сундука закрывалась неплотно, и в щель выглядывала какая-то красная тряпка, с которой играл кот. Тоска сердито прогнала его, засунула лоскут внутрь и смущенно пригласила их в свою «гостиную-столовую, где всего полно и ничего нет». На стенах висело много разноцветных картинок в рамках; Джиджи обратил внимание на четыре гравюры, вывешенные в ряд над столиком с телевизором. Тоска просияла, заметив это.

– Правда, красивые? Это Марио мне подарил на первую годовщину нашей свадьбы. Ему так хотелось отпраздновать встречу Тоски со своим Каварадосси, и он по такому случаю купил их на ярмарке, а потом заранее отдал вставить в рамки.

На гравюрах были изображены сцены из первой постановки «Тоски» в римском театре «Костанци».

– Кто знает, может, и мое призвание в искусстве, – вздохнула Тоска.

На стене рядом с гравюрами висели две написанные маслом картины в топорных рамах: на одной – гортензии в вазе, на другой – розы. Аляповатость этой мазни еще сильнее бросалась в глаза рядом со скромной элегантностью гравюр.

– Уродство, конечно, – тут же сказала Тоска. – Но это еще мамины, и мне жалко с ними расставаться. К вещам привыкаешь, даже некрасивые хранят тепло.

Затем с гордостью показала на три керамические фигурки – зеленого морского конька, розового осьминога и голубую рыбу, – «еще один подарок Марио».

Стол и мебель в гостиной были самые простые, штампованные, но взгляд не задерживался на них из-за множества разных безделушек и утвари. Ваза с лимонами рядом с сицилийской повозкой, опаловая лампа в стиле модерн бок о бок с керосинкой прошлого века, современный кофейный сервиз в окружении танцующих амурчиков под фарфор Каподимонте. С потолка свисала керамическая люстра в виде цветов и фруктов – свидетельство тонкого вкуса и скудных средств покупателя, удовлетворившегося хорошей подделкой под рококо. Но больше всего Тоске хотелось показать свои книги, аккуратно расставленные в небольшом шкафу, который был покрыт красным лаком.

– Марио его сам сделал, – похвасталась она. – У нас были и другие книжные шкафы, побольше, но их я оставила в Милане, здесь бы не поместились.

Перед выходом она достала все необходимые для сбора трав инструменты: ножницы, шпагат и круглые резинки. О мешочках и этикетках позаботилась Тони. Затем Тоска спросила, нельзя ли взять с собой двух братцев-котят.

– Они теперь почти все время у меня пасутся. А раз так, хотелось бы, чтоб и гулять они со мной вместе ходили, ведь, когда я изредка все-таки выбираюсь на пляж погреться, мне другой компании не найти.

День выдался на редкость ясный, по обе стороны видно все побережье: высокие мысы, бухты, островки. Извилистая береговая линия начиналась от маяка в Генуе и кончалась утесами на границе с Францией. Прозрачный воздух подрагивал от гуда шершней под аккомпанемент цикад. От смешения сотен ароматов само дыхание приобрело вкус смакуемого мелкими глотками напитка. Между кустами розмарина и можжевельника, мастики, земляники и гигантского вереска золотом сверкали цветы дрока, распространяя приторный запах, привлекающий рои ос и пчел. Тоска уверенно и сосредоточенно двигалась по небольшим полянкам среди олив, сосен и кипарисов (как «здешний гном», шепотом заметила Тони). Джиджи с удивлением обнаружил, что здесь есть практически все кулинарные приправы – рута, полынь, мальва, мята, тимьян, сальвия, душица, – они принесли домой целый запас специй для мясных и рыбных блюд. Тоска нашла даже дикий тмин для спагетти с сардинами по-сицилийски и ветки каперса: Тони поставит их в вазу, и, когда появятся бутоны, Тоска даст ей рецепт маринада.

Во время развлекательной прогулки Джиджи собрал материал для гастрономической рубрики, которая висела над ним, как невыполненное домашнее задание. Что же касается Пусси и Бисси, то они как выскочили из машины, так их и след простыл: поди разгляди эти зеленовато-серые комочки среди густых зарослей точно такой же окраски. Закончив сбор трав, Тоска, Тони и Джиджи посидели в тени оливковых деревьев, покурили, поболтали, и Тоска наконец отправилась на поиски котят, отказавшись от всякой помощи.

До них издалека долетал ее громкий радостный голос, она, словно певица, попробовала свои голосовые связки на этом просторе. В чередовании низких звуков с высокими и пронзительными не чувствовалось ни раздражения, ни тревоги. Джиджи и Тони слушали этот повторяющийся зов, уверенные, что домой им придется возвращаться без котят. Однако голос Тоски вдруг раздался где-то совсем рядом, и они поняли, что она уже нашла своих питомцев и разговаривает с ними, обещая им нечто более существенное, чем миндальное печенье, взятое для утоления кошачьего аппетита на свежем воздухе, среди стольких новых запахов.

Вскоре она показалась на повороте тропинки, которая вела от зарослей к проселочной дороге, под конвоем Пусси и Бисси. Беглецы то и дело снова принимались резвиться, но теперь далеко не забегали. В машине они уже обвыклись и проспали там до самого дома, лишь слегка вздрагивая от резких толчков. Когда они подъехали и Джиджи открыл ей дверцу, на тротуаре как раз стояли две женщины из местных, о чем-то беседуя. При появлении Тоски они мгновенно обернулись, прервав разговор. Тоска, словно королева со своей свитой, прошествовала под их взглядами, полными неприязни, готовой вылиться в сплетни. От внимания Джиджи, сценариста и режиссера всей прогулки, не ускользнула эта неожиданная мизансцена: сидя в машине рядом с Тони, он наблюдал, как Тоска, гордо расправив плечи, помахивает своим конским хвостиком, будто флагом; подруга же его с трудом удерживалась от смеха.

– Знаешь, кажется, мы с тобой ознаменовали новый этап в жизни Тоски: после упорного сопротивления наступило желанное освобождение!

Джиджи не ответил, погруженный в размышления о собственной судьбе: коль скоро мы такие, какие есть, можно ли сознательно избежать последствий однажды сделанного выбора, пусть чисто внешних, ведь до конца предугадать будущее никому не дано? Взять хотя бы Тоску: вот сейчас, судя по ее легкой, вызывающей походке, она переживает миг торжества, но он уверен, что эта женщина тут же сникнет, очутившись среди убогих декораций своей жизни. Он поставил себя на ее место и, как никогда, ощутил шаткость и уязвимость своего положения, которое явно сродни Тоскиному. Каждый рассказывает о прошлом, каким сам его видит, и при этом почти наверняка обольщается. Иллюзии могут длиться годами, пока наконец в один прекрасный день любовно выписанный радужный образ вдруг потускнеет, пойдет трещинами. Ты смотришь на то, что от него осталось, и только теперь понимаешь: таким он всегда и был на самом деле. Джиджи, когда вернулся в Италию после с трудом достигнутых, но от этого не менее эфемерных успехов в американском кино, испытал нечто подобное. Пришлось мучительно восстанавливать контакты с газетой. Главный редактор сменился, друзья погрязли кто в болезнях, кто в политике, и Джиджи почувствовал себя совершенно одиноким.

Но надо было как-то выкарабкиваться: у него было уже двое детей и масса обязательств перед бывшей женой.

Из Америки он посылал свои статьи в газету и думал, что, когда вернется, все пойдет по-прежнему. Но ситуация полностью изменилась, и Джиджи оказался перед непроницаемой стеной неприязни. Он несколько раз хотел плюнуть, бросить все к чертовой матери и все же, повинуясь необходимости, терпел и мирился с порой унизительными условиями работы. Понемногу неприязнь коллег ослабевала, но отдельные вспышки еще наблюдались. А когда ему предложили кулинарную рубрику в престижном журнале, Джиджи воспринял это как освобождение. То утро, когда он пришел к шефу подать заявление об уходе, Джиджи запомнил навсегда: было ветрено и пасмурно, в кабинете шефа витал терпкий запах мимозы, стоявшей в протухшей воде; веточки еще оставались зелеными, а пушистые цветы превратились в сухие бесцветные шарики. Твердым голосом, стараясь не выдать волнение, он объявил шефу о своем решении; тот только смерил его холодным взглядом. Выйдя из кабинета, он столкнулся с тремя «маститыми» коллегами. В разговоре с ними призвал на помощь все свое достоинство, когда они стали иронизировать по поводу его новой специальности. Он отшутился и ушел, чувствуя спиной их недоуменные взгляды. На улице вдруг заметил, что небо как-то странно поголубело, это в Милане бывает нечасто, но неутихающий ветер не сумел разогнать вместе с тучами тот гнилостный тошнотворный запах мимоз, и на душе у него скребли кошки. Еще бы, ведь задета его гордость. Шефу и коллегам глубоко наплевать, уйдет он или останется: в сущности, кто он такой, чтоб его удерживать, только лишняя ставка освободится. Джиджи, всеми силами стараясь сдержать нервное напряжение, размеренным шагом шел по миланской улице, которую любил больше всего, еще с тех пор, как начинал здесь работать. Достоинство – вот его единственное спасение. Он уходит и никогда больше не вернется: лучше любая, самая ничтожная работа, чем эти бесконечные интриги, ловушки, молчаливая враждебность и отчужденность.