Текст книги "Она и кошки"

Автор книги: Джина Лагорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

2

Настоящее безумие эта гонка на машине – в одиночестве и почти все время ночью. Но, закончив запись на телевидении и прочие дела, он почувствовал, что не может больше оставаться в Риме, ему сделалось там тошно как никогда: свирепая жара без единого намека на пресловутый западный ветер, тощие кошки среди мешков с отбросами, оставленных на пороге «исторических» зданий, прохожие, изнывающие от зноя, и никого из друзей – все разъехались отдыхать. И вот Джиджи сел в свою «альфу», залил полный бак и поехал на море, к Тони. По дороге остановился, чтобы наскоро перекусить и отдохнуть от слепящих на автостраде фар (да, старею, прежде мог сколько угодно гнать в охотку); после соленой, как селедка, ветчины, его сразу начала мучить жажда.

В Лигурии он решил свернуть с шоссе. Наверно, все же надо сделать привал в Генуе, иначе уснешь за рулем. Вышел в Карикаменто: может, хоть один открытый бар найдется. Из-за какой-то двери, которую охранял швейцар в рубашке с короткими рукавами (его выдавала лишь форменная фуражка), едва слышно звучала музыка. Джиджи сунул бумажку в десять тысяч лир, но тот почти и не отреагировал – только слегка кивнул в сторону ведущих вниз ступенек, освещенных лампой под красным абажуром. Надо же, какая сицилийская лаконичность, подумал Джиджи, уже уставший от ущербных модных словечек и теперь коллекционирующий жесты.

С трудом добился он бутылки минеральной и снова достал бумажник; бармен, молодой генуэзец, изо всех сил старался не бросаться в глаза посетителям ночного бара; наливая Джиджи воды в бокал для виски с ломтиком лимона и листиками мяты, парень доверительно поведал, что он студент и в баре подрабатывает, а в таких местах надо поменьше мелькать. Даже если пьешь воду вместо спиртного. С запотевшим бокалом в руке Джиджи не спеша разглядывал прыгавшие на крохотной площадке фигуры. Только двое тесно прижались друг к другу и не обращали никакого внимания на ритм музыки. Остальные дергались кто во что горазд, как обезьяны. Стороннему наблюдателю трудно было уловить, где партнер, а где партнерша: всех объединяли уродливые хаотичные движения, придававшие этой толпе отвратительный, разнузданный вид.

Старею, такие развлечения уже не для меня, второй раз подумал он, скорей бы очутиться дома. Но будить Тони в такой поздний час не хотелось; сон для нее – проблема, уж лучше он проведет ночь в Генуе, а утром продолжит путь.

Джиджи повернулся, чтобы вновь наполнить стакан, и тут увидел ее. Она пробиралась к площадке; казалось, это белокурое, изящное создание – единственная женщина среди бесформенных мертвенно-бледных призраков; руки ее в отличие от прочих танцующих были прикрыты легкой тканью. Лицо бледное, только на щеках алели два пятна, а может, на них просто падал красноватый отсвет ламп. Обнимавший ее моряк разжал руки, и парочка заплясала вместе с толпой. Двигались красиво и легко, но взгляд Джиджи был прикован прежде всего к ней; она словно не замечала никого вокруг, даже своего партнера. В такт бешеной музыке маленькие груди тоже пустились в пляс под прозрачной блузкой. Однако в движениях не было ничего вульгарного, непристойного, даже бедра покачивались плавно, как будто в некоем ритуале, который она совершала для себя одной. Джиджи было хорошо ее видно: она была прямо против него, но глядела под ноги, так что длинные светлые волосы упали на лицо. Внезапно на последнем визгливом аккорде диск захлебнулся. Девушка подняла голову, откинула со лба прядь; большие глаза цвета речной воды на мгновение встретились с его глазами и равнодушно скользнули дальше. У Джиджи упало сердце от этого мимолетного, невидящего взгляда; он даже вздрогнул. Эти глаза были пусты, как два пересохших озерка. Девушка исчезла вместе с моряком так же внезапно, как и появилась. Джиджи спросил про нее у бармена; тот тоже видел ее впервые, впрочем, женщины, которые сюда приходят, все одинаковы.

Джиджи бросил на стойку деньги и быстро вышел, услыхав, как парень кричит ему вслед «до свидания». Он надеялся еще раз увидеть ее у выхода, на пляже, но, кроме вконец разомлевшего швейцара, вокруг не было ни души. Тот по-прежнему сидел на скамейке сбоку от двери, прислонившись к стене, теперь он уже и фуражку снял.

От ночного бара поднимался в гору между домами темный узкий проулок. Идти по нему бессмысленно, может, даже опасно. Джиджи сел в машину и по совершенно пустой дороге поехал вдоль моря в сторону Боккадассе.

Шесть часов спустя он проделал обратный путь, не переставая удивляться тому неожиданному повороту, какой приняли его мысли. Проспал он больше, чем предполагал, однако видение, так внезапно возникшее и исчезнувшее, непонятно почему засело в голове. Сам того не желая, заглянул в чью-то жизнь, которая тут же от него ускользнула. Сколько таких уже встречалось на пути, правда не столь загодочных! Может, они кричали о помощи, о сострадании, а он прошел мимо. Нет, в тех глазах не было порока, и, если бармен не соврал, значит, грязь к ней просто не пристает. Или она взяла и перечеркнула свое мерзкое грешное существование – живет по привычке, и все. Он видел, как даже в танце очищается она от повседневной суеты. Убогая обыденность словно враз слетела с девушки, движения ее стали свободны, естественны, и было видно, как пульсирует в ней молодая кровь. В движении она забывала, вернее, оставляла за скобками то, что было и что еще предстоит. Он наблюдал за ней, как за близким человеком, а потом, когда музыка смолкла и глаза их встретились, его внимательный взгляд натолкнулся на абсолютную пустоту, и это его встревожило. Вот такое же чувство он всегда испытывал, готовясь отстучать на чистом листе первую фразу. С одной стороны, первозданность жизни и природы, с другой – он, возомнивший, что вправе играть судьбами людей, превращать их, свободных и независимых, в марионеток, разыгрывающих комедию по его сценарию.

Так оно и есть. Надо смириться, поскольку искать какой-то выход – бессмысленно. Разве не правду сказал один немецкий прозаик, что среди всех литературных масок, должно быть, самая интересная – «я». Реальность все воспринимают по-разному. Мать, помнится, говорила: бутылка наполовину полная, а отец – наполовину пустая. У матери улыбка не сходила с лица, отец почти никогда не улыбался. Так-то.

Он въехал в приморский городок. Прозрачное море искрилось под стоящим в зените солнцем. В торговом центре свежие фрукты и овощи уже распроданы; несколько человек на велосипедах медленно ехали по автостраде Аурелии; был благословенный час курортного затишья.

Джиджи поставил машину в бокс и поднялся по нескольким ступенькам парадного. Лицо женщины, с которой он поздоровался, показалось ему знакомым: она стояла нагнувшись и, подняв голову, улыбнулась в ответ, но мысленно Джиджи уже был с Тони; он легко взбежал по лестнице и, так как ключи лежали в чемодане, позвонил. Замяукала кошка, и потом сразу же послышался удивленный заспанный голос Тони, захлебнувшийся в его объятиях.

3

Тоска наклонилась над кустами, окружавшими олеандр. Ей было на вид лет пятьдесят, и тело, еще не обрюзгшее, но довольно бесформенное, составляло причудливый контраст с худощавым, обтянутым нежно-розовой кожей лицом. Грудь, живот, плечи и руки под легким платьем были свежие, налитые; кое-где просматривались совсем детские ямочки, но в мышцах уже намечалась дряблость. Однако черты сохранили какую-то наивную, ребяческую привлекательность. Синьор Пино Аудиберти во время недавнего разговора на лестнице машинально все это отметил. Не оставляли равнодушным прелести Тоски и седовласого парикмахера, хозяина Джулии, в молодости большого волокиту, особенно по части домохозяек. Встречаясь с ним, Тоска кокетливо встряхивала своим конским хвостиком, перетянутым нелепой резинкой, и говорила: «Как-нибудь зайду к вам сделать укладку». А старый греховодник, весь подобравшись, отвешивал церемонный комплимент: «Вам это ни к чему, Тоска, вы и без того прекрасны». Женщина смеялась невинно и обольстительно, а дамский мастер продолжал галантно расшаркиваться, вспоминая былые победы. Но стоило его жене выглянуть из двери подсобки, как Тоска тут же удалялась, и дамский мастер как ни в чем не бывало заходил обратно в салон. Через день-другой сцена в точности повторялась, правда лишь в курортный сезон: в сентябре парикмахер закрывал салон и перебирался к себе в Лоано; Джулия опять оставалась без работы. В этом маленьком лигурийском местечке покойный муж Тоски организовал когда-то любительский театр, и парикмахер тоже выступал на сцене. А теперь в Лигурию Тоску загнала эмфизема: как ни обожала женщина свою Ломбардию, а холодный климат был вреден для ее легких. Диагноз поставили ей совсем недавно, после очередного утомительного обследования на предмет выявления аллергенов. В Милане у нее по весне всякий раз опухали глаза и отекала слизистая; временами ее охватывали ночью страхи: а вдруг ей уже не выбраться из этого приступа удушья, от которого темнело в глазах и голова шла кругом. Сперва врачи определили астму. Тоска начала изредка выбираться к морю, что хоть ненадолго возвращало ее к жизни. Но после смерти мужа она навсегда покинула свой опустевший унылый дом и принялась в одиночку сражаться с недугом. На пять лет раньше срока она вышла на пенсию, благо для женщин это допускается законом.

В этот маленький городок ей посоветовала переехать золовка, единственная родственница покойного мужа, у которой они гостили еще после свадьбы. А когда Тоска осталась одна, золовка приехала к ней в Милан на Рождество и, послушав, как она кашляет, написала потом, что у них в городе, почти на берегу моря, освободилась квартира одной старушки-пенсионерки, работавшей в последние годы консьержкой.

Суеверная Тоска поначалу испугалась: она на пенсии, и я на пенсии, она вдова, и я тоже, правда, она была старуха, а мне нет еще и пятидесяти, но ведь я больна… Но подумала, подумала и согласилась. Работы не так уж много: лестницы короткие, всего несколько квартир, к тому же с окончанием курортного сезона, когда смотритель пляжа забивал двери бетонных кабинок и разбирал деревянные, шуметь и пачкать в подъезде становилось некому. Последним уезжал сын хозяйки, помешанный на подводной охоте (Тоска однажды ночью столкнулась с ним на лестнице: весь черный, как гостиничная крыса, в руках ружье и ласты – и закричала от страха). Одним словом, на зиму она оставалась в доме одна-одинешенька; единственной компанией был огромный фикус, росший в старом кувшине из-под масла: Тоска его то и дело поливала. Первая зима выдалась особенно тяжелой. Гулкая тишина пустых лестниц пугала ее; она все думала: а вдруг какой-нибудь злоумышленник притаился там и поджидает ее? Но зачем? Никаких ценностей у нее нет: почти все вещи остались в миланской квартире, где теперь живет дочь ее подруги, служащая телефонной компании, сама она тоже не такой уж лакомый кусочек – со всеми-то болезнями. Однако при виде темного лестничного пролета сердце у Тоски всякий раз замирало, потом подпрыгивало и колотилось где-то в горле. И она добилась от управляющего разрешения в зимнее время оставлять на лестнице свет из соображений личной безопасности. Этот случай помог ей ближе познакомиться с жильцами. В августе на собрании, устроенном в садике среди олеандров и бугенвиллей, управляющий среди прочего объявил всем о просьбе Тоски. Три женщины – синьора Аудиберти, жена кардиолога и подруга журналиста, – которых она видела довольно редко, так как квартиры их выходили на другую лестницу, не высказали никаких возражений, наоборот, по их мнению, ей надо было даже доплачивать за эти месяцы. Зато хозяйка, супруга инженера, тут же поинтересовалась, во что обойдутся эти «новости» (так она выразилась), и потребовала, чтобы ей показывали все счета за электричество. Вот теперь Тоске стало понятно, почему инженер почти не бывает на море, а если и заглянет на пляж, то лишь когда там нет жены и сына. С ним Тоска ни разу словом не обмолвилась: кивая, он быстро проходил мимо – руки за спиной, синяя матерчатая кепка на лысой голове, газета засунута в карман полотняного пиджака, который он не снимал даже в самые жаркие дни. В его присутствии в доме всегда стояла тишина; Тоска чувствовала, что в отличие от жены и сына он относится к ней с уважением. Даже снимает сандалии на деревянном ходу и обувает резиновые тапочки, чтоб громко не топать. Тоска жила прямо под хозяйской квартирой, самой большой в доме (она занимала весь последний этаж да еще внутренней лесенкой соединялась со смежной на террасе, где жил сын), и сразу угадывала, кто из них пришел, потому что сын шаркал по полу ортопедическими сандалиями, а мать и дома и на улице не снимала каблуков; ее туфли, босоножки, сабо были наверняка куплены в самых шикарных магазинах – под цвет каждого платья. Но вся эта яркая и разнообразная обувка неумолимо колотила Тоску по голове. Сын тоже не задумывался, что своим шарканьем может доставлять беспокойство, но его Тоска прощала: где мужчине понять такие тонкости, если женщина его не надоумит, а от такой, как хозяйка, этого ждать не приходится. Эту синьору Бергамони Тоска сразу невзлюбила, несмотря на весь ее холеный вид. В точеной фигуре – пышная грудь, округлые бедра, осиная талия (по молодости, наверно, была просто статуэтка) – было что-то пугающее, не говоря уж о раскосых зеленоватых, как у ящерицы, глазах и вечно поджатых, словно сдерживающих ярость или скуку, губах, за которыми сверкали безукоризненные зубы. Однажды Тоска шла за хозяйкой и отметила, что та не идет, а будто печатает шаг. И дело, конечно, не в покрытии дороги там или пола, а в походке. Или взять хоть плечи, при всей ее стройности: прямые, широкие, мощные, такие могут быть только у метательницы копья или диска. В общем, Тоска, завидев издали синьору Бергамони, старалась избежать встречи: этот могучий торс и уверенный шаг подавляли ее, она чувствовала себя еще более одинокой и больной. И, как выяснилось, страхи были не напрасны: на ежегодном собрании в августе хозяйка обнаружила разницу в счетах за свет по сравнению с прошлым годом и потребовала взыскать эту сумму с нее, Тоски. На что управляющий возразил: тарифы повысились, но если разложить эту сумму на всех жильцов, разница окажется в общем-то минимальной. Хозяйка заявила, что дело не в деньгах, а в принципе, к тому же платить все равно придется ей как хозяйке дома. Последнее замечание было встречено ухмылками жильцов: на утомительных и никому не нужных собраниях она этой своей фразой все уши прожужжала людям. Про то собрание Тоске поведала парикмахерова жена: она хоть и не сплетница, но всегда все знает, ведь клиентки так языками и чешут, пока им укладку делают. «С этой сквалыгой надо держать ухо востро, – заметила парикмахерша. – Она, чего доброго, взыщет с вас за то, что вы воздухом дышите». Но Тоска не нашла причин для беспокойства: в конце концов, за квартиру она платит, лестницы моет, цветы поливает. Вон как пышно расцвел сад с ее приездом. Мало того, за свои деньги побелила стены в трехкомнатной квартире и никогда ни на что не жалуется. Чего ж бояться?

Впрочем, парикмахерша небось и загнула, рассказывая о собрании: она ведь особа желчная – и по натуре, и от жизни со своим бабником-супругом. Считает себя великомученицей, а клиентки в толк не возьмут, как такой обходительный мужчина мог взять в жены эту зануду. Сколько уж лет они ощущали на своих висках и на шее ловкие и нежные поглаживания мастера Лоренцо, сколько сердечных тайн ему поверили; он был и другом, и утешителем, а подчас и героем их коротких летних романов. Взгляд его ласковых и чуть-чуть насмешливых глаз неизменно навевал приятные воспоминания о лете, о молодости, о любви.

До всего этого Тоска доходила чутьем: как человек нездешний, она была не в курсе городских сплетен и не вписывалась ни в суету курортников, ни в замкнутый круг местных жителей – рыбаков, лавочников, молодежи, работавшей в соседних центрах и возвращавшейся домой только к вечеру. В мертвый сезон, начиная с конца сентября, все сидели больше по своим углам, видно приберегая силы к лету, когда их выселят из собственных домов отдыхающие и им ради денег придется ютиться в купальнях и лодочных станциях. А как только курортники разъезжались, городок снова становился недоступен для тех, кто не жил здесь с самого рождения.

4

Она вздохнула, раздвинула ветки и присела на корточки возле кошки. Та вся обмякла, словно растеклась по земле, и напоминала рваную тряпку или слежавшуюся подушку из-за огромного живота, сильно изуродовавшего тело. Кошка настолько обессилела, что даже не подняла мордочки, которую свесила на передние лапы.

– Ну что, бедняжка, получше тебе на холодке-то?

Та как будто обрадовалась знакомому голосу. Ей явно было приятно, как хозяйка гладит поредевшую от такой тяжести шерстку.

– И скольких же ты мне принесешь на этот раз? Поторапливайся, Поппа, уж все сроки прошли! Может, опять вызвать ветеринара? Только ты ведь у меня дикарка, пожалуй, он и не захочет идти к тебе. Ну же, не мучай меня! А то не миновать нам скандала, сама знаешь, как они все ненавидят животных.

В знак согласия Поппа слегка шевельнула длинным пушистым хвостом, который, точно надувная камера, обвился вокруг расплывшегося тельца.

Тоска встала, в нерешительности потопталась на месте – то ли уйти, то ли посторожить кошку, чтоб ее кто-нибудь не потревожил. С тех пор как умер ее любимец, все заботы она перенесла на Поппу. Неожиданно она заметила рядом с собой красивую женщину – жену журналиста, из третьей квартиры, что по другой лестнице. Поговаривали, что она ему не настоящая жена, и слухи эти подтвердила отдыхавшая здесь нынешним летом их соседка по дому в Боккадассе. Ну и что, рассуждала Тоска, какая разница, женаты или нет, живут они, сразу видно, душа в душу: всегда улыбаются, никаких тебе ссор, и даже на лестнице наговориться друг с дружкой не могут. Увидев кошку, женщина отпрянула.

– Ой, чуть не наступила на бедняжку! А что это с ней?

Тоска благодарно ей улыбнулась.

– Да вот, пора бы уж родить, а все никак. Не пойму, что с ней такое.

– Вы извините меня за любопытство, а почему вы все время стоите в подъезде?

Тоска сообразила, что опять сделалась объектом пересудов: всех так и подмывает узнать, отчего это консьержка целыми днями торчит в парадном и разговаривает сама с собой. Она быстро пригладила волосы и приготовилась оживленно рассказывать, а то и оправдываться: вот и снова она станет действующим лицом, а не просто сторонним наблюдателем. Однако же не скоро они раскачались: уж середина июля, все жильцы на месте, а никто до сих пор не спросил ни о ней, ни о ее любимце Миммо. Только дети поинтересовались, что с Поппой, и то потому, что на нее было неприятно смотреть – до того она сделалась толста и свирепа: стоило кому-то подойти поближе, шерсть на спине вставала дыбом, Поппа начинала яростно шипеть и только что не выгибалась – мешал живот. Прошлым летом подруга журналиста Тони (так он ее называл, хотя почта была адресована Антонии Дасте) подобрала на улице еще слепого котенка, и Тоска на первых порах помогала ей ухаживать за ним. Когда котенок после тщательного ухода и кормления молоком из бутылочки, которую одолжила Тоска, открыл глаза и стал уверенно передвигаться, журналист с подругой пригласили привратницу на бокал вина. Он был очень любезен, много расспрашивал, а на прощание подарил бутылку заграничного розового вина такой необычной формы, похожую на флягу; уж потом она узнала, что это какой-то очень ценный сорт. Тоска, конечно, отказывалась, но он с улыбкой разуверил ее: «Вы не волнуйтесь, мне столько дарят этих бутылок! Главная проблема в моей профессии – как их все выпить».

Оказалось, что он работает консультантом по гастрономии в одном шикарном журнале с цветными фотографиями на глянцевой бумаге (один номер подарил в придачу к бутылке). Тони тоже писала, правда, Тоска так и не поняла о чем. Их квартира состояла из одной большой комнаты – все перегородки они снесли, – где у противоположных стен стояли два стола с пишущими машинками. Тоска часто потом вспоминала свой визит: никогда прежде она не видела такого дома – безалаберного, но очень уютного, приветливого, веселого, со множеством картин, подушек, корзин, забитых журналами, бутылками и стаканами; в этом доме жили взрослые люди, так и оставшиеся детьми, и все свободное пространство заполняла музыка, потому здесь не было места ссорам и неприязни. Когда Тоска сказала, что с Миммо никогда не чувствует себя одинокой, они и не подумали смеяться. Одним словом, она ушла очень довольная.

Сейчас Тони протянула ей пачку «Муратти», щелкнула плоской зажигалкой, эмалевой с золотом. Потом внимательно заглянула Тоске в глаза: было видно, что ей в самом деле интересен разговор, что это не просто притворство из вежливости.

– Простите, что раньше к вам не подошла, но мы заскочили сюда всего на несколько дней. Джиджи был на съезде виноделов и меня взял с собой. Ох, вы не представляете, как мы намучились в дороге с Лопаткой! Так намучились, что от поездки в Рим мне пришлось отказаться, Джиджи поехал один…

Лопатка была тем самым спасенным котенком. Ее так окрестила младшая дочка женщины с тремя детьми, которую Тоска недолюбливала из-за ее вечной спешки и недовольной мины. Когда Тони принесла в сад дрожащего котенка со слезящимся глазиком и таким худеньким тельцем, что страшно было в руки взять, малышка неожиданно назвала его Лопаткой. Тем летом трехлетняя девчушка открывала для себя мир и непрестанно повторяла слова, как-то связанные с морем. Она лопотала слова, не выговаривая «р» и «л»: «пьяж, ейка, уодка, ведейко, уопатка». И Тони приняла это имя – такое же случайное, каким было появление котенка у нее в доме. Имя пришлось как нельзя лучше: со временем выяснилось, что это кошечка, а Лопатка звучало как любое женское имя. Тони сообщила Тоске, что купила для Лопатки новую дорожную корзинку. Они часто разъезжали, но с появлением Лопатки многие планы стали рушиться, поскольку та не переносила езды в автомобиле.

– А в воздухе что было… кошмар какой-то! Ведь смотря на какой самолет попадешь. Некоторые авиакомпании требуют, чтобы животных сдавали в багаж, представляете, как бедняжка без нас плачет.

– Повезло ей, – заметила Тоска, – что попала в такие руки. А знаете, я ведь никогда не летала на самолете!

– Да уж, повезло, – засмеялась Тони, – воспитатель из меня никудышный. Помните, какая худющая она была прошлым летом? Видели бы вы ее сейчас! Если соизволит скушать ветчину, то только без жира, а рыбу предпочитает отварную, причем головы оставляет в миске.

Тоска была ужасно довольна, что наконец можно кому-то излить душу; она даже прикурила от окурка «Муратти» одну из своих сигарет.

– А моя Поппа… – с готовностью подхватила она, – в ее положении нужно хорошо питаться, а в эту жару у нее совсем пропал аппетит. Я покупаю ее любимую треску, варю, выбираю кости. Да и раньше всегда так бывало. Эта негодница пошляется где-нибудь, как бездомная, и бегом ко мне. Но если в тарелке что-то вдруг окажется ей не по вкусу, то и не притронется. Знает, как я страдаю, когда она не ест, вот и вьет из меня веревки. Сейчас-то ей тяжело, конечно, но как только окотится – все пойдет по-прежнему, я просто уверена. Стану опять готовить, бегать за ней повсюду и выполнять все ее капризы. Чуть что не по ней – только ее и видели!

Тони опустилась на ступеньку.

– Садитесь, неужто вы не устали? Я в такую жару и уснуть не могу, и ноги не держат – хоть ложкой с полу собирай.

Тоска улыбнулась.

– По вас этого не скажешь, вы так прекрасно выглядите.

Тони, видно, хотела что-то возразить, но про-молчала, и Тоска вдруг заметила, как сразу потухли, погрустнели ее глаза под накрашенными ресницами.

После небольшой паузы Тони задала вопрос, которого Тоска ожидала с начала сезона:

– А где же Миммо?

– Он умер, – произнесла она, немного по-медлив.

– Умер?

– Отравили.

Она терпеливо выслушала испуганные и негодующие восклицания благодарной слушательницы, внутренне готовясь сыграть кульминационную сцену, давно уже отрепетированную. Для этого она тоже присела на ступеньку, но не вплотную к Тони, сидевшей в такой же позе, опершись на колонну и со сложенными на коленях руками, а чуть поодаль, чтобы наблюдать за реакцией.

– Да, его отравили этой зимой, в январе, – начала она свой монолог. – В нашем районе была облава на кошек. Уцелели только те, что живут в старом городе. Почему? Да потому что они хозяйские, а с уличными, значит, можно расправляться! Вы даже не представляете, до чего доходит порой человеческая жестокость! Ну кому, кому он мешал?! Знаете, как поступают здесь некоторые? Оставляют своих животных на зиму без присмотра, те десять месяцев кое-как перебиваются, а потом обязательно возвращаются к прежним хозяевам. И вовсе не затем, чтоб отъесться после зимнего голода, а потому, что тоже хотят иметь свой дом, уютное гнездышко – ну хотя бы на лето. К примеру, те, из Алчоне, я у них в саду поливаю, сколько раз видела: приезжают, отпирают дом, а Рыжик уж тут как тут, мурлычет, трется об ноги хозяйки, она-то, бедняжка, взяла бы его с собой куда угодно, но вот муж… он ей и пикнуть не дает! Видите, Рыжик лучше понимает эту женщину, чем мужчина, с которым она двадцать лет вместе прожила… Но Миммо-то за что?! Ведь он не бродячий, не ходил по улицам и не мяукал под чужими окнами, у него был свой дом, где он как сыр в масле катался. Это все тут знали – от мясника до торговца рыбой. Я покупала-то у них больше для него, чем для себя. Ну и что, кому какое дело? Я одинока, Миммо был моим единственным утешением. Помните, какой он был? Упрямый, нахальный, независимый. Бывало, целыми вечерами стою на дороге, зову его, думаю, не дай Бог, придет поздно ночью, а как оставить дверь открытой после того случая, когда воры залезли? Не слыхали? Да нет, не ко мне, они хотели ювелирный магазин ограбить, через пол пытались влезть, вот прямо отсюда, из гаража кардиолога. А я все слышала, но оцепенела от страха. Наконец все же выглянула – будто бы кота позвать, хотя Миммо как раз был дома. Видели б вы, как он на меня вытаращился, наверно, решил, что я чокнулась. Но потом вроде понял, забегал вокруг меня. Ну, я позвонила, приехала полицейская «пантера», но никого уже не нашли, одни инструменты. У них даже землеройная машина была…

Так о чем я?.. Ах, да, о Миммо. Он у меня был такой ухоженный, ну и пускай хихикают за спиной, когда я называю его «любовь моя». Что мне до них? А с Миммо я не чувствовала себя одинокой, никому не нужной. И вот однажды вечером зову, зову, а его нет. Я сперва надеялась, что у него опять какие-нибудь шашни в старом городе. Он встречался со своими кошками в кустах над Сан-Лоренцо, так вот я поднимусь наверх, покличу, а он выглянет на секунду: успокойся, мол, все в порядке – и назад к своей возлюбленной. Домой заявится только утром. Ох, как же он тогда отъедался! Все сметет, что ни дай. Любовь, она ведь сил требует. Вот он подкрепится, отоспится за день, а к ночи только взглянет на меня, потрется об ноги: дескать, прости, иначе не могу, – и поминай как звали! Бывало, бесстыжие кошки из старого города тут его подстерегали, но он и не глядит на них. А уж коли выберет себе подругу, то больше для него никто не существует – ищи-свищи! Два раза с ним такое случалось. Любовь то есть. Все остальное так, забавы ради, на часок, тут уж он всегда возвращается, как заслышит мой голос. И спал со мной рядышком, свернется калачиком в изголовье, а утром захочет есть и будит меня, за волосы потреплет или мордочкой своей пушистой пощекочет, так приятно. Ну, я тут же просыпаюсь, грею ему молоко. Он теплое любил, с печеньем, а я пила кофе, и мы обсуждали, что к обеду купить. А иногда включу радио и там какие-нибудь плохие новости, я возмущаюсь, и он тоже встанет, выгнет спину, хвост торчком, такое умное животное, ей-богу, умней тех, кто по радио вещает. Может, я и преувеличиваю, но, по-моему, он все-все понимал.

Тоска уже не смотрела на Тони; ее невидящий взгляд был устремлен куда-то вдаль. Она увлеклась, и ее больше не волновало, верят ей или нет. Когда она вспоминала о похождениях Миммо, он ей, видно, представлялся кем-нибудь вроде Бельмондо или Жана Габена, и глаза у нее разгорались. Тони даже подумала, что это белое налитое тело, должно быть, еще жаждет любви.

– А в ту ночь не пришел. Я встала рано, на улицах еще никого не было, и поднялась к Сан-Лоренцо, звала, кричала, но никто не откликнулся. Нашла я его уже окоченевшего, только через три дня, здесь в саду, за дверью. Приполз, чтоб умереть дома, бедный мой Миммо!..

Тони не знала, что сказать, и чувствовала себя неловко при виде такого горя – настоящего, а не как это бывает сплошь и рядом… Горечь утраты всегда одной мерой мерится, и неважно, по ком ты плачешь – по коту или по человеку: слезы-то все равно соленые. И в то же время Тони вдруг с волнением ощутила, что вторглась в какую-то незнакомую область. Ей вдруг захотелось немедленно вернуться к Джиджи и обнять его. Она вышла из дома под тем предлогом, что ему надо отдохнуть после дороги, а на самом деле просто боялась показать свое дурное настроение: терпеть не могла, когда ее отрывали от сна, доставшегося с таким трудом.

– Заходите к нам поглядеть на Лопатку, – сказала она, поднимаясь. – Я ее не выпускаю, а то она сама не своя в последнее время, может, ее пора уже пришла. Как только вернемся в Геную – отдам на стерилизацию.

Крик Тоски ошеломил ее:

– Нет! Не делайте этого, прежде чем она станет женщиной! – Тоска вдруг осеклась и смущенно пробормотала: – Понимаете, я все время с кошками вожусь, может быть поэтому говорю немного странно, непривычно для людей. Так вот, я хотела сказать, что если лишить ее любви и материнства, то она никогда не будет здоровым, нормальным животным. А вы что думаете – у них тоже комплексы! Если же хоть один раз позволить ей иметь котят, а потом уж стерилизовать, не дожидаясь следующей свадьбы, то тогда, поверьте, она будет прекрасно себя чувствовать и останется здоровой, спокойной кошкой. Поскольку то, что было суждено познать, она познала и предназначение свое выполнила.