Текст книги "Она и кошки"

Автор книги: Джина Лагорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

14

Однако в этот вечер именно она с поразившим всех ожесточением затеяла спор. Обычно робкая на людях, Тони вдруг ни с того ни с сего завелась. Она и сама не подозревала, что это для нее своеобразная разрядка. А разбушевалась она, когда Лавиния с Энрико заявили, что принципиально не смотрели футбольные матчи по телевизору и даже закрыли все окна, чтоб не слышать импровизированного концерта, устроенного «обезумевшей толпой». Затем Энрико разразился изысканной, логически продуманной речью, в которой Тони, ослепленная его кичливым высокомерием, уловила только отдельные реплики. Она вся вспыхнула, маленькие ноздри раздувались от гнева.

– А тебе когда-нибудь доводилось самому общаться с этой, как ты выражаешься, «толпой»? – резко перебила она.

Последовало секундное замешательство. Лавиния открыла рот, но Тони было уже не остановить.

– Ты пробовал жить в ней, понять, что она чувствует? Какая же это, к черту, социология, если вы прячетесь от людей за закрытыми окнами!.. Да кому нужны ваши голые абстракции, кому от них легче? Возомнили о себе Бог знает что, а сами дальше своего носа не видите! Если ваша наука не имеет ничего общего с жизнью, значит, это не наука, а словоблудие. Ну конечно, зачем вам живой человек, ведь люди – это низко, гадко, грязно, не так ли? Вашей теорией вы зачеркиваете самое главное – человека с его страстями, сомнениями, борьбой за выживание… Вам нужны стерильные условия – наглухо закрытые окна, книги, пишущая машинка, которой вы пользуетесь как скальпелем для препарирования трупа. Причем одного и того же. А вообразили, что способны понять живого человека!

Она наткнулась на удивленно-насмешливый взгляд Джиджи и осеклась. Тот подал ей наполненный стакан, и она схватилась за него дрожащими руками.

Лавиния ушла в тень. Только время от времени нервно перебирала пряди волос под неотступным взглядом Маттео. Истеричка, погруженная в болото собственного психоза, подумалось Джиджи. Энрико бросился на защиту своего труда, хотя никак не мог оправиться от изумления перед лицом такой открытой враждебности. Джиджи попытался разогнать свинцовые тучи, неожиданно нависшие над террасой.

– Ты чего это разошлась, дорогая моя? Я и не знал, что ты настолько же строга к социологам, насколько снисходительна к футболистам. Но по сути – не по форме, заметь, – ты права. Я тоже часто задаю себе вопрос: как лучше узнать людей? К чему мы должны апеллировать – к разуму, интуиции, инстинкту…

– Да нет, – с готовностью откликнулась Тони, – я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто пытаюсь понять.

– Разум критичен по природе своей, – послышался спокойный голос Энрико. – Он ничего не берет на веру. Ему легче отвергнуть, чем принять.

– Это верно, но согласись и ты, что порой абстракции становятся запрограммированными предрассудками. Вот вы говорите «толпа» – и всё, по-вашему, дело в шляпе. Это слово давит на вас, не дает вздохнуть. Где же вам взять свежих сил для понимания людей, если вы отказываетесь с ними общаться? Разве можно отделять процесс от предмета исследования? – Она в упор поглядела на Энрико. – Я понимаю, нелегко отрешиться от однажды установленных для себя барьеров. Но по-моему, социолог должен, как барометр, реагировать на все, что его окружает. Не только на добрые чувства, но и на ложь, подлость, духовное убожество, обывательские интересы… Он обязан видеть глубинные мотивы человеческих поступков. К примеру, что заставляет человека порой отказываться от радостей жизни…

Она вдруг осознала, что увлеклась: пожалуй, не следовало так явно приводить в пример Тоску. Но ей вспомнилось просветленное лицо женщины, когда та рассказывала, как радостно ей было услышать собственный голос в общем хоре. Потому Тони так и оскорбилась, когда молодые ученые стали приписывать это невежеству и неполноценности.

Джиджи заметил, как по лицу подруги пробежала тень, и понял причину.

– Да-да, наша консьержка… ну та, с кошками, видели бы вы, как она была счастлива! И я уверен, что эта живая реакция принесла ей большую пользу, чем лекарства и травы, которыми она надеется вылечить свои болезни. Значит, она – тоже «толпа»? Но тогда эта «толпа» состоит из индивидов довольно высокого уровня. Хлеб Тоски – ее уныние. По-твоему, это стадное чувство?

– Нет, – сказал Энрико, – в данном случае мы имеем дело с аномалией. А мы изучаем усредненного индивида, то есть те социальные группы, в которых процент одинаковых примеров наиболее…

– Одинаковых примеров! – снова вспылила Тони. – Да не бывает их, одинаковых примеров, у каждого свои радости и страдания, а вы хотите всех поймать одной сетью!

Энрико улыбнулся.

– Ну знаете, если придерживаться такой точки зрения, наука никогда бы ни к чему не пришла.

Тони протянула ему оливковую ветвь.

– Знаю, знаю – и прошу прощения за мою выходку. Я сегодня и впрямь резка не в меру. Но в одном убеждена твердо: нет абсолюта, который бы не рассыпался в прах при столкновении с многоликой реальностью. Проверять абсолютную истину повседневной жизнью – какая иллюзия! И те, кто пытаются этого достичь, неминуемо попадут в западню.

Лавиния встала, пристально, с вызовом поглядела в глаза Тони и объявила, ни к кому конкретно не обращаясь, что устала и идет спать.

– Я провожу, – вызвался Маттео, и дверь за ними закрылась.

Смелая атака Тони как будто придала юноше храбрости. У порога квартиры Лавинии он взял девушку за руку и потянул вниз – к последнему пролету лестницы. Лавиния покорно пошла следом.

Не говоря ни слова, они свернули на дорогу, которая вела к пляжу. Сели у забора. Маттео чувствовал, как колотится сердце, как в голове стоит непрерывный гул, будто от землетрясения. С трудом соображая, что делает, он резко повернулся к Лавинии, обнял своими неуклюжими руками и прижался губами к ее губам с таким отчаянием, что Лавиния и на этот раз не могла не уступить; поцелуй получился долгим и нежным. Потом Маттео обхватил голову руками и тихо, не стыдясь, заплакал. Слезы ручьем текли по лицу. Лавиния неподвижно сидела рядом и молчала. Тогда Маттео захотелось повторить украденный поцелуй, но момент был упущен, и девушка отстранила его.

– У вас в семье все немного чокнутые, в том числе подруга твоего отца. А может, она меня просто ненавидит? Не понимаю, за что, хотя… – в голосе прозвучали язвительные интонации, – пускай себе ненавидит, мне наплевать.

Маттео снова встревожился: казалось, он благополучно добрался до вершины по отвесной скале, но темная пропасть все еще угрожающе зияла внизу.

– Не думай об этом, что нам до них? Может, Тони поняла, что я… – Он глубоко вздохнул и, словно бросаясь вниз с обрыва, выпалил: – Что я люблю тебя. А почему ты не отвечала на мои письма? Почему вчера не пришла? Я тебя так ждал!..

Лавиния смерила его взглядом и улыбнулась: улыбка ее походила на свет синей лампы, в котором все лица кажутся мертвенно-бледными.

– К чему? Я ведь не одна, и потом, так будет лучше.

Маттео лишь что-то бессвязно пролепетал о любви и отчаянии.

– Не понимаю тебя, – сказала Лавиния с высоты своего возраста и скептицизма. Неужели тебе мало того, что есть? Ночных купаний, писем, разговоров, а?

– Но ведь ты же всегда уходишь! – вскричал юноша, готовый под обломками камней на дне пропасти похоронить свое настоящее и будущее.

– Вот именно. И ты уходишь – каждый пойдет своей дорогой. Может, когда-нибудь еще встретимся.

– Выходи за меня замуж! – выпалил он не раздумывая, как нажимают кнопку «SOS», когда вспыхивает пожар или корабль кренится набок. И тут же ему показалось, что из невидимого облака брызнул мелкий хрустальный дождик.

Лавиния залилась смехом. Голова слегка откинулась назад, прядь волос мягко скользнула по его щеке. Она была так прекрасна и забавлялась так искренне. Не помня себя от стыда и унижения, он дрожащей рукой взял ее за горло и стискивал пальцы до тех пор, пока Лавиния не закричала. Она вырвалась, вскочила на ноги, и Маттео в страхе кинулся за ней.

– Ну подожди, прошу тебя, не уходи так. Я не хотел!

Он уже знал, что все потеряно. Лавиния еще слушала его, но он не находил слов и метался от отчаяния и бессилия. Потом вдруг опомнился, взял себя в руки.

– Провожу тебя в последний раз. Прощай, Лавиния, вспоминай обо мне иногда… А я… больше тебе не причиню беспокойства.

Утром Тоска увидела в ящике Лавинии большой конверт, надписанный рукой Маттео. Она вспомнила, как Тони говорила, что мальчик с детства пишет стихи; в этих он, должно быть, передал всю боль расставания.

15

Маттео уехал, не дожидаясь, пока отец встанет. На столе оставил письмо. Джиджи, проснувшись, прочитал его Тони: «Папа, извини, что не попрощался, и Тони пусть меня простит: такой уж я, наверно, уродился нескладный. Не хочу говорить ни о себе, ни о чем другом. Но я благодарен вам, и прежде всего Тони, за заботу и возможность провести самые чудесные и самые важные каникулы в моей жизни. Папа, не беспокойся за меня, я теперь, кажется, повзрослел на десять лет. Оставляю у вас свою детскую кожу и ухожу ободранным, но надеюсь, что новая нарастет. Не успел попрощаться с Энрико. Сделай это за меня. Я никогда ему не говорил – не решался, – что он счастливый человек и заслужил это. Пока, целую вас обоих».

– В общем, все понятно, – заметила Тони. – А как ты думаешь, она отдает себе отчет…

– Есть женщины, – ответил Джиджи, – напоминающие мне иглы, которые никогда не тупятся.

– Да при чем тут женщины! Я не про женщин говорю, а про эту… Молодая да ранняя! Что же, она так и останется безнаказанной?!

– Ничего, выйдет замуж, родит и сама помучается, не думай. К тому же что ты, в сущности, знаешь о ней? Ведь все твои выводы основаны на чисто внешних впечатлениях.

– Слишком уж она независима для своих лет, я в этом возрасте такой не была. Знает, чего хочет, идет напролом и через Энрико перешагнет в случае чего… И как он может?..

– Он умный, добрый и любит ее, хотя и понимает, что без взаимности. Да-да, будь уверена, он не обольщается. Знает, что получает что-то необходимое для себя. Он знает, что она способна и влюбить в себя кого-нибудь от скуки, и даже изменить, если окажется не в силах противостоять этому сильному чувству, ведь она слишком ленива… Все это Энрико понимает, но мирится, потому что не хочет ее терять.

– Но это же подло! – выпалила Тони. – Отвратительно!

– Не будь слишком строгой. Они по-настоящему связаны друг с другом.

– А как же Маттео? Насчет лени и прочего ты его имел в виду?

– Ну разумеется. Она влюбила его в себя, как кошка, которой неймется. А потом надоело, только и всего.

– Но он же ребенок! В десять раз моложе своих лет, точно так же как Лавиния в десять раз старше своих. Да ладно, что без толку языком чесать! Неужели ты допускаешь, что позволено за свои грехи отыгрываться на чужой шкуре… Только не говори, что она не заметила страданий Маттео…

– Конечно, заметила. В том-то и штука. Она нарочно подарила ему и то, и другое. Только любовь он познал едва-едва, всего лишь пригубил, а страдания испил полной мерой. А она… какое ей дело до этого, что какой-то там молокосос по ней убивается? Слезы солоны только для того, кто плачет.

Тони резко оборвала спор. Пускай Джиджи и дальше считает ее чуткой и милосердной, не надо ему показывать, какой нетерпимой, язвительной она может быть. А Джиджи вдруг заметил горестную складку у ее рта, ссутулившуюся спину, даже загар вроде бы как-то поблек. Его-то кожа все еще отливала бронзой после стольких дней, проведенных с ребятами на лодке. Чувствуя себя виноватым, он вспомнил, как Тони часто отказывалась от прогулок, чтобы успеть приготовить на всех, как в последние десять дней, почти не вставая, сидела за машинкой, хотя знал, что она любит поваляться на берегу.

Лето подходит к концу, скоро сентябрь, надо же как-то использовать последние деньки. Джиджи схватил ее за руку.

– Сегодня никакой работы: полный отдых, только море. А вечером придумаем что-нибудь.

– Может, и Тоску с собой возьмем, а?

Это снова она, его женщина, которой так мало надо, чтобы вернуть утраченный было вкус к жизни.

Целый день они жарились на пляже и наслаждались ласковым морем. А на закате зашли за Тоской, которая уже ждала их, вся разодетая. Джиджи заказал по телефону три места в концертном зале собора в Черво.

Дорога оказалась почти пустой, и приехали они еще засветло. Черво – их любимый дивный уголок Лигурии, а Тоска его ни разу не видела и, конечно, с замиранием сердца смотрела на горы, круто уходящие в голубую высь, на серебристые оливковые рощи, на узенькие средневековые улочки, перекрестки с резными арками и небольшую площадь, запертую, как жемчужина в раковине, домами и церковью, чуть окрашенной в розовато-зеленоватый цвет сумерек. Тоска все время ахала от восхищения.

– Был бы здесь Марио!

Они вошли в собор, Джиджи рассказывал историю его постройки. Места их были в партере, огороженном расписным каменным парапетом. Тоска на секунду присела на ступеньки барочной лестницы и оттуда любовалась новым чудесным видом, открывшимся взору.

– Настраиваюсь на музыку, – сказала она, хотя они и так все поняли, видя порозовевшее от восторга лицо. – Вот это место – тоже музыка… А собор… он как будто огромный подарок. Впрочем, почему как будто? Так оно и есть, раз он построен на деньги, пожертвованные ловцами кораллов.

Тони сидела на парапете и молча курила. Воздух благоухал ароматами цветов, свешивающихся с каждого балкона. Тони была рада, что снова сумела доставить удовольствие Тоске, правда, боялась, что потом она разочаруется: в программе была музыка, которую Тоска вряд ли понимала.

Римский квартет играл Бетховена, потом Малера и, наконец, Шумана.

В антракте Тоска спокойно сказала:

– Первую вещь я совсем не поняла. Может, она и красивая, но вокруг красота такая – и море, и луна, и такой ласковый ветерок, – что я никак не могла сосредоточиться на музыке… Слишком много всего. Хоть убейте – ни одной ноты не вспомню. Зато потом… хорошо бы иметь пластинку с этим «Штатс-квартетом»… не запомнила я композитора, но если рай есть, то ангелы должны играть такую музыку.

Во втором отделении Тоска слушала Шумана уже очень внимательно, сосредоточенно: эту музыку нельзя было пропеть, но от нее внутри оставалась какая-то щемящая грусть. Когда они уже шли к машине (Джиджи оставил ее поблизости, в оливковой роще), Тоска сказала:

– Я бы купила все три произведения. Даже этого беднягу Бетховена, хотя я его и не оценила. Но все-таки не представляю, как можно выучить такую мелодию, я бы ни за что ее не сыграла. Вернее, она звучит в мозгу, как стихи, заученные в детстве, но повторить ни за что не получается… Господи, какая же я дура, болтаю о том, чего не знаю! – добавила она смущенно.

Они поехали в ресторан на берегу моря, и Тоска вновь с наслаждением поела, предоставив друзьям вести беседу. Но в какой-то миг вдруг сникла: видно, подумала о том, как одиноко ей будет после их отъезда, догадался Джиджи.

И впрямь она поинтересовалась, когда подали кофе:

– Вы когда уезжаете? – Но не стала дожидаться ответа, а как бы подытожила свои невеселые размышления: – Конечно, всего этого – музыки, ужинов, разговоров – мне будет не хватать, но зато и вспомнить есть что.

У Тони язык словно присох к гортани, она только беспомощно посмотрела на Джиджи.

– Разве не лучше что-то иметь и потом потерять, чем не иметь ничего? – вновь заговорила Тоска.

– Браво, синьора! – Джиджи пожал лежавшую на скатерти полную белую руку с изящным обручальным кольцом на безымянном пальце. – Вы, как всегда, попали в точку. А знаете, что до вас это уже сказал один английский поэт? «Лучше любить и потерять, чем не любить никогда».

Тоска смотрела вдаль, туда, где темноту моря прорезали редкие огоньки.

– А как это звучит по-английски? Я когда-то учила и английский, и французский. Теперь уж позабыла, ни слова не понимаю, а слушать люблю…

Тони повторила по-английски стихи Теннисона, и в памяти ее всплыли далекие годы юности, окутанные романтическим ореолом.

Джиджи вел машину по Аурелии, огибая крутые скалы и извилистые мысы на этом участке побережья. Должно быть, это утомительно – ехать по автостраде, когда навстречу мчатся слепящие фары, подумала Тоска и, чтоб не отвлекать его, решила, что будет молчать.

Вот уж сколько дней я постоянно возвращаюсь мыслями к этой судьбе! – думал Джиджи, то и дело поглядывая украдкой на силуэт женщины, смутно различимый в зеркальце заднего обзора. Как всегда, Тоска отказалась от настойчивых предложений Тони сесть впереди, рядом с Джиджи. Вначале я хотел остаться сторонним наблюдателем, чтобы потом написать историю «белой вороны», может быть даже с психическими отклонениями. Идиот! И вот нате вам – грущу вместе с ней! До сих пор чувствую теплоту ее руки. Да, случилось нечто непредвиденное. Бесстрастность исследователя улетучилась как дым… Другие наверняка подумают: разговоры с кошками – ну, это чересчур, извращение какое-то! А я расставлял ей ловушки, раскладывал приманки и сам попался: уже не могу обойтись без общения с ней!

Он взглянул на Тони, и тут же захотелось поделиться с нею. А та улыбнулась, без слов понимая. Да, она испытывает то же самое к Тоске. Не любовь, но нечто гораздо более прочное и верное, чем любовь.

Джиджи решил поиронизировать над собой: пожалуй, об этом лучше никому не рассказывать – ни друзьям, ни коллегам, кто знает, смогу ли я когда-нибудь подняться в ее шкале ценностей до уровня Миммо! Но ирония не помогла. И только одно представлялось ему ясным в этих странных отношениях, которые он пытался было строить на холодном аналитическом расчете: важен не предмет любви, а способность любить. Вот Тоска, столкнувшись с чужим равнодушием, нашла отдушину в своих кошках. Разве этого достаточно? Почему бы и нет?

Чтобы нарушить затянувшееся молчание, он предложил:

– Мне кажется, Теннисон подходит и к случаю Маттео…

Тоска слегка наклонилась к нему.

– Вы хотите сказать, для него лучше было встретить Лавинию, чем вовсе не встретить свою любовь?

– Ну, не знаю, – вмешалась Тони, – конечно, такая девушка способна заворожить, сделать на миг счастливым, но что если рана потом останется на всю жизнь? Не породит ли это неуверенность в себе при каждой будущей встрече? Ох уж эти женщины-сфинксы, женщины-кошки, соблазняющие и ускользающие, чтобы потом их искали и преследовали. Ненавижу!

Тоска посмотрела на нее как-то странно, и Тони тут же оговорилась:

– Я позволяю себе так говорить, потому что Джиджи уже знает мое мнение на этот счет. А вы мне друг, так что, думаю, я не должна перед вами притворяться.

Тоска, довольная, откинулась на спинку сиденья:

– Нет-нет, я с вами согласна. Некоторые женщины используют свое тело как приманку. Мне тоже это претит, но, по-моему, у них есть оправдание. Пусть лучше за тобой гоняются, чем бегать самой… и когда ждут тебя, а не ты… – Она вздохнула. – Маттео еще ребенок, а уже пережил такое потрясение… ведь я все видела, Тони знает… Со временем, когда боль утихнет, он будет вспоминать о нем как о великом счастье, которое дается один раз и на всю жизнь… Скрипка коротка, а музыка долга, как говорила моя бабушка… – Она помолчала и потом вдруг заговорила изменившимся, совсем молодым голосом: – Моя бабушка… она, знаете, была себе на уме… так вот, она еще говорила, что одно наслаждение стоит сотни неприятностей. Наслаждение Маттео получил, а неприятности не заставят себя ждать.

Джиджи, собравшись с духом, сказал:

– Да, неудачу в первой любви пережить нелегко. Но за дорогие вещи нужно платить, таков закон. Я думаю, он нам еще прочтет свои любовные вирши, а мы потом позвоним вам и все расскажем… Кто знает, может, этим летом родился новый Теннисон!

Из всей этой тирады Тоска, казалось, уловила только одно – обещание позвонить. Во всяком случае, в машине она не проронила больше ни слова, а когда подъехали к дому, снова спросила у Тони:

– Когда вы уезжаете?

Узнав, что отъезд назначен через два дня, улыбнулась как-то вымученно, такой улыбки Тони у нее еще не видела. Явно не хотела их расстраивать. А потом, дома, у нее еще будет время подготовиться к расставанию и к тому, что лето кончилось.

16

За два месяца Тоска вдоволь наговорилась, и это было для нее и хорошо, и плохо. С одной стороны, остались приятные воспоминания о мгновениях, наполнивших жизнь смыслом. Как хорошо сознавать, что живешь и хочешь жить! И пусть эта радость порой сменяется грустью. Но зато ты вся тут, на ладони, со всеми своими достоинствами и недостатками, как часто повторял Марио. Но с другой стороны, нелегко думать о тех мгновениях, переживать их заново, зная, что они больше не повторятся. Иногда она подробно рассказывала Пусси, Бисси и Фифи о том, как рядом с Тони и Джиджи вновь ненадолго обрела радость жизни. Таким образом она возвращала ее и старалась подыскать ей место получше в своей душе. Когда рассматриваешь что-то на расстоянии, все становится на места, наполняясь внутренней гармонией. Каждое мгновение увязывается с предыдущим и последующим. И даже пережитая боль кажется необходимой и оправданной. Издали глядя в прошлое, Тоска сознавала всю его ценность и неповторимость, ни от одного из тех мгновений она бы не отреклась, ведь это означало бы разорвать непрерывную, хотя и ускользающую нить жизни. Вот почему теперешняя ее жизнь не стала менее насыщенной, а только протекала уже по-другому, более спокойно и размеренно.

Тоска понимала, что не все прожитые мгновения укладываются в это русло. Положа руку на сердце, едва ли она могла назвать необходимым и оправданным тот миг, когда, не веря своим глазам, взглянула на восковое лицо Марио. Или когда услышала срывающийся голос Бруно, говоривший о том, что они больше не увидятся. Но теперь эти мгновения – тоже часть существа. И она не собирается отказываться от прошлого, выбрасывать его в пустоту настоящего.

Вот этот переход от вчера к сегодня и есть беда, накликанная радостью летнего общения. Когда Тоска, усталая, но довольная, вернулась с прогулки по широким аллеям прошлого, настоящее предстало ей в виде предметов домашней обстановки.

Мисочка с миндальным печеньем, неубранная постель, светящееся око телевизора, серый хвост вокруг ножки стула. Вот он, ее сегодняшний день.

Конечно, можно рассказать Фифи про платье, в котором она в первый раз пошла на танцы. Или снова мысленно представить себе деревушку под Брианцей, где ее семья пережила войну и вновь увидела свет надежды. Заглядывая в себя, Тоска чувствовала, как светлые, чистые воспоминания постепенно уступают невыносимому напряжению воли и нервов. Да никакая игра воображения, никакие сны не способны вытеснить эту ужасающую пустоту. В настоящем ее, Тоски, нет, есть только какое-то бессмысленное передвижение в абсолютном вакууме. А раз так, значит, она не может не хотеть, чтобы все это наконец кончилось.

Однако ничего не кончилось, и Тоска снова спрашивала себя, позволительно ли приближать свой конец только из-за того, что кто-то протянул ей руку милосердия. И боролась, иногда держалась целый день и даже больше. Нет, она не надеялась встретить еще кого-то, кто обогреет, утешит, она и сама сильная, при желании ей всегда удавалось выстоять. Но это было настоящей пыткой. Она откладывала на потом мысли о главном, ведь лето еще не кончилось. Тони и Джиджи уедут, но остаются семья пенсионера из Пьемонта, мать троих малышей с подругой. А в первую неделю сентября непременно появится аптекарь, что собирает травы.

О-ох, нашла чему радоваться! Как будто она не видит их почти всякий день в саду или на лестнице. Тоска вдруг внутренне похолодела при воспоминании о наглом топоте хозяйкиных каблуков. Хоть бы не вернулась!.. Впрочем, в доме, после того как уедут журналисты, не останется ни единой души, которая посчитала бы ее за человека. А во всем городке?.. Ну, немка из бара и пляжный сторож Альдо – с ними можно выкурить сигарету-другую.

И все же рано впадать в панику: еще не разобрали кабинки, не заколотили лодочные станции. А там, ближе к зиме, поживем – увидим, если, конечно, она сможет держать себя в узде. Подумала и вдруг встрепенулась: а что «увидим»? Помирать или нет? Такая перспектива выглядела нелепой, и она сказала Фифи:

– Поняла, какие у меня далеко идущие планы? На этот раз Тоска играет по-крупному. С моим размахом да в Сан-Ремо – так в тамошних игорных домах никаких денег не останется!

Итак, планы на будущее определены, подумала Тоска с усмешкой и решила это дело обмыть. Одним стаканом больше, одним – меньше, какая разница! Фифи вспрыгнула к ней на колени: ладно, пускай посидит, сейчас не жарко, ветер посвежел. Пока пила, сидя на кухонной табуретке, все время смотрела на себя и на свое поведение со стороны и оправдывалась. А где записано, что надо беречь здоровье как зеницу ока? Анализов она сдала уже целую кучу, довольно и того, что усердно лечит эмфизему. К тому же с этими кошками столько возни, что она должна постоянно быть в хорошем настроении, а от вина оно поднимается. Да и выпивает она только изредка – разве это такой уж смертный грех? Нет, все равно что курение.

Тоска не умела врать, за что Марио укорял ее не раз. Эта прямолинейность порой приводила к гораздо большим неприятностям, чем маленькая ложь. «Лучше покой, чем правда, написано в Библии», – говорил он. Она соглашалась: нетерпимость чаще оборачивается пороком, нежели добродетелью. Но признать недостаток не означает исправить его. И вот так, негодуя в молчании, задыхаясь от возмущения и раскаиваясь, Тоска дожила до своих лет, но врать так и не выучилась. Даже в мелочах. Прикончив стакан, она тут же налила другой и произнесла тост перед Фифи, которая, навострив уши, удивлялась ее красноречию:

– За Тоску, за все ее грехи – малодушие и ложь.

Именно так. Это слово всегда резало ей слух, казалось фальшивым и театральным. Враки – для простых людей, а ложь – для важных шишек. Бедняк врет, а солгать может лишь генерал. Вино, добавленное к тому, что выпила еще за ужином, возбудило ее; на лбу выступила испарина. Она всегда начинала потеть с головы, климакс тут ни при чем. Что ж, рисковать, так рисковать. Не ври себе, ты знаешь, чем это тебе грозит.

Она поднялась, уже нетвердо стоя на ногах. Сняла и повесила в шкаф платье, в котором провела несколько счастливых вечеров, сложила шаль, умылась. Музыка Малера осталась в памяти смутным воспоминанием о чем-то грустном и нежном. Хорошо бы сразу заснуть, желание излить душу уже прошло. У ног ластилась Фифи. Тоска нагнулась, погладила ее.

– Иди, чего не уходишь, бедняжка ты моя! – Открыла ей дверь, но кошка, выгнув спину, попятилась назад, испугавшись темного провала лестницы. – Ну как знаешь. Хочешь остаться – пожалуйста, но не со мной. Будешь спать на кухне.

Закрыла дверь и пошла в спальню.

Вдруг к горлу подкатил ком и навернулись слезы.

– Господи, Господи, ну если ты есть, почему мне не поможешь? Я так устала, так устала от всего!

И уже в постели спросила себя: от чего «от всего»? Да ни от чего: от кошек, болезней, оттого, что никто не любит. Ну вот, уже и слез нет, и подушка какая-то неудобная. От спиртного в постели всегда мутит. Тоска поняла, что заснуть будет не так-то просто. Вздохнула, зажгла свет. Попробуем что-нибудь почитать. Она открыла японскую книгу про любовь, которую взяла у Тони. Но сюжет показался неубедительным. Молодая героиня, по словам автора, была идеалом красоты, а Тоска никак не могла себе представить красивую японку. Усталыми глазами пробегала она по строчкам, но сосредоточиться не удавалось. Отложила, потушила свет и закрыла глаза. Отчаяние, коварно пробившись сквозь другие мысли и поступки, охватило ее целиком. Холодный пот струился по телу. Нет, не выдержу, придется сдаться, но последним усилием воли все же оттягивала момент капитуляции.

– Если ты есть, – молилась она, – почему не научишь, как защититься, не убивая себя? Ты же знаешь, мне многого не надо. Ведь уже много лет, просыпаясь утром, я по-своему благодарю тебя за все, что ты мне дал. А когда наказывал – тоже не проклинала. Продолжала жить, не причиняя никому зла. Чего же ты теперь хочешь? Может, я должна пойти в церковь, чтобы ты услышал и внял моим мольбам?

Сон накрыл ее, когда Тоска металась между верой и отчаянием, как потерпевший крушение корабль. Наконец она погрузилась в милосердную пучину.