Текст книги "Мой единственный"
Автор книги: Джил МакНейл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Обеденная зала возвращается к своим прерванным делам, Мак торжествует. Совершенно очевидно, что он очень доволен собой, и это невообразимо меня бесит.
– Не очень-то в духе 007, правда, Джеймс? Типа встряхивать, но не мешать.
– Твою мать, не начинай!
Слышно, как набрал воздух в рот Чарли, а Дейзи с Альфи еще глубже вдавливаются в кресла и опускают глаза.
– Что?
– Ты слышала. Этим людям требуются четкие указания.
Его глаза блестят, и за весь отпуск он первые выглядит оживленным.
– Послушай, если тебе нужно подпитывать свою жизненную энергию унижением официантов, тогда давай. В этом на меня не рассчитывай. Это непорядочно, ведь они не могут отвернуться или послать тебя. А им бы очень хотелось. И знаешь что? Я сделаю это за них. Пошел ты на х…, Мак! Ты до полусмерти напугал детей и испортил им вечер. Я думаю, что мы с Чарли поужинаем наверху, а ты можешь продолжать здесь свой кутеж. И между прочим, может быть, тебе захочется повнимательнее присмотреться к Дейзи. Она так старательно красила ногти. Извини, Дейзи, но я думаю, сам бы он не заметил, не правда ли, дорогой? Очень красивые ногти, но папа так увлечен оскорблением людей вокруг, что таких пустяков не замечает.
Мак уставился на меня, его рот слегка приоткрыт. Он уже готов дать мне отпор, но пропускает момент, потому что я уже стремительно несусь из ресторана, волоча Чарли за руку, что меня несколько тормозит. Все официанты провожают меня восхищенными взглядами, а менеджер одаривает меня лучезарной улыбкой. Он стоял у дверей и внимательно слушал.
– Ужин в номере, мадам? Я позабочусь, за счет фирмы, мы почтем за честь. Мы будем в вашем номере через минуту. – И он отвешивает поклон.
О господи! Неужели я сделала это? Я успокаиваю Чарли и говорю ему, что люди иногда ссорятся, но все будет хорошо. Нет, он не может употреблять слово на «х», хоть я это и сделала. Он, кажется, все понимает, но успокаивается, только когда приносят ужин и он видит, что на десерт мороженое, огромные порции. Там еще кола и большая миска с чипсами. Он набрасывается на еду, как будто не ел несколько дней, и выглядит очень счастливым. Я выпиваю большой бокал джина с тоником, купаю Чарли и ложусь на его кровать читать ему сказки. Мака все нет, и я никак не могу придумать, что я ему скажу, когда он все-таки придет. Я лежу на кровати, стараюсь читать и продумывать предстоящий разговор с Маком одновременно. Это сказывается на моем чтении, Чарли начинает ворчать, так что мне приходится сосредоточиться на книге. Так я и засыпаю, а просыпаюсь оттого, что Мак тихонько трясет меня за руку.
Я выхожу за ним на балкон. Альфи и Дейзи спят. Мак говорит, что хотел уложить их до того, как разбудит меня. Почти полночь, и он выглядит очень уставшим.
– Мне так жаль, Энни.
– Еще бы.
– Я не очень хорошо умею извиняться.
– Да, я заметила. Ладно, нет худа без добра. Если с этих пор я сама буду заказывать еду, ты быстро поймешь, что нас перевели в статус почетных гостей. Менеджер был готов меня поцеловать, когда я удалялась из зала. Дети успокоились?
– Да, через некоторое время. Между прочим, что за бредовая идея позволить Дейзи накрасить ногти? Они ужасны.
– Да, я знаю. Это часть моего плана по подкупу и коррупции с целью заставить ее прекратить говорить мне, что у меня задница гораздо больше, чем у Лоры.
– Понятно.
– Не волнуйся, его легко снять. Я позабочусь, что на ней не будет косметики и высоких каблуков, когда ты повезешь ее домой.
– Да уж, пожалуйста. Лору такие вещи просто бесят. А они, случайно, не делают гомеопатических лаков для ногтей?
– Не думаю, но идея замечательная. Его бы расхватывали, как горячие пирожки.
– Ты знаешь, мне очень жаль. Я всегда завожусь, когда вынужден сидеть днем за днем, ничего не делая.
– Я заметила. Но нельзя срываться на людях, особенно собственных детях.
– Я понимаю. Послушай, давай не будем больше говорить о моих недостатках, честно сказать, мне это не очень нравится. Давай лучше поговорим о твоей большой заднице.
Весь остаток отпуска Мак ведет себя превосходно. Персонал отеля ходит перед ним на цыпочках, как вокруг неразорвавшейся бомбы, а управляющий относится ко мне как к давнему другу, каждый раз подбегая поздороваться, когда мы проходим мимо. Дейзи продолжает красить ногти серебряным лаком, а в последний день доходит до фиолетового. У нас уходит полдня, чтобы стереть его перед отъездом домой, но она очень спокойно к этому относится. Альфи и Чарли стали лучшими друзьями и проводят целый день во дворе отеля, пытаясь поймать в свои рыболовные сети каких-нибудь насекомых. Когда мы упаковываем вещи, Чарли говорит мне по секрету, что он не против взять с собой домой Альфи, Мак тоже может поехать, ненадолго, но эта Дейзи, конечно, нет, потому что она девчонка.
Я очень рада возвращению домой. Отдых получился замечательным, кроме этого эпизода ссоры, без которого я бы точно могла обойтись. Признаюсь Лейле, что, хоть Мак и замечательный, кроме этих редких вспышек, для меня было нелегко провести столько времени с ним и всеми детьми, и мне иногда хочется, чтобы мы вернулись на стадию ночных свиданий в городе. Лейла говорит, что первые свидания всегда самые лучшие, всю жизнь так продолжаться не может, но в любом случае Мак – то, что мне нужно. Понятно, что в отпуске все ссорятся, да еще дети неизбежно добавляют напряжение. Они с Джеймсом тоже разругались в монастыре ни с того ни с сего, и Лейла уехала на такси, потому что он просто бесил ее, но затем вернулась на виллу и успокоилась. По словам Лейлы, он дулся на нее три дня. Мы приходим к выводу, что отпуск на самом деле тяжелая работа.
Я начинаю готовиться к новому семестру в школе, нужно позаботиться о новой форме. Чарли уже вырос из половины прошлогодней, я мотаюсь по магазинам, но уже все распродано. В «Маркс и Спенсер» продаются только брюки для четырехлеток и один джемпер, но неподходящего цвета. Судя по всему, все нормальные мамы давным-давно купили все необходимое, а «МиС» даже в голову не пришло, что некоторые неорганизованные родители захотят купить школьную форму за неделю до начала учебного года. Идиоты. В конце концов мне удается подобрать две пары брюк и несколько футболок с логотипом школы у одной женщины, которая взяла на себя инициативу собрать лишнюю одежду для родительского комитета, так что теперь ее дом заполнен футболками и физкультурной формой.
Совершаю огромную ошибку, рассказав маме о своих трудностях с покупками. Через два дня прибывает громадный пакет с парой огромных школьных брюк, сделанных из какого-то особого непробиваемого материала. Она купила их в том же магазине, где покупала форму мне и Лизи. Мама говорит, что она выбрала прочные и большие, на вырост. Все школьные годы я носила платья на три размера больше, тоже на вырост, и решительно буду противиться тому, чтобы Чарли разделил эту судьбу и носил брюки, доходящие ему до подмышек. Так что я их просто прячу. Я звоню поблагодарить ее, но новости еще хуже: оказывается, она нашла изумительную шерсть темно-синего цвета и начала вязать ему школьный жакет. Объясняю, что я пыталась заставить его носить жакет в школу прошлой зимой, он был из овечьей шерсти, я думала, он будет его носить, потому что он действительно теплый, а в школе были перебои с отоплением, и дети сидели в шапках и пальто. Но он отказался наотрез даже попробовать, решительно заявив, что мальчики такую одежду не носят.
Мама очень спокойно воспринимает эту новость и говорит, что она пока связала только один рукав, так что легко переделает его на джемпер. Ну вот и хорошо, правильно, что я позвонила. Вырез углом или круглый? Выбираю углом, потому что круглые вырезы тех джемперов, которые она вязала ему маленькому, были такие тугие, что, надев их, впору было давать ему потом местное обезболивающе. Очень мило с ее стороны, и джемпер длиной до колен и рукавами на три фута длиннее, чем надо, тоже пригодится, когда пойдет снег. Затем она начинает рассказывать мне в мельчайших подробностях об операции, которую перенес сосед, все звучит ужасающе, но потом я понимаю, что операцию делали его собаке. Я соглашаюсь с ней, это просто удивительно, как на животных быстро все заживает, и сразу кладу трубку – прежде, чем она начнет с не меньшими подробностями рассказывать мне о соседке напротив, которой недавно удалили матку каким-то новым способом. Я уже знаю об этом гораздо больше, чем сама того хотела.
Глава 9
Темнее темного
Осень полностью вступила в свои права. Погода перешла из стадии туманов и созревания дынь в стадию прохладных утренних часов и вечеров, с дождями в течение дня. Мак в Токио, принимает участие в автомобильной кампании вселенского масштаба. Он сильно нервничает, потому что, по его словам, самые перспективные клиенты то и дело переходят на тайное шушуканье, а потом начинают трещать по-японски, пока ты стоишь там, как круглый идиот. А еще он никогда не может определить, когда перестать кланяться, а это очень важно – перестать кланяться в нужный момент, иначе вообще не остановиться.
Лейла в Нью-Йорке, пытается заполучить важного американского клиента, Кейт вся в борьбе со страшными простудами Джеймса и Фёби. Они оба взяли в привычку лежать на диване и криком просить чего-нибудь попить и поесть вкусненького. Меня знобит и настроение плохое, а это верный признак того, что надвигается болезнь, и Чарли ею заразится в самый неподходящий момент, и мне придется подниматься с постели, чтобы ухаживать за ним. Бесподобно.
Чарли уже на следующее утро слег со своим вариантом простуды, я не пускаю его в школу, и весь день он проводит крепко укутанным, на диване, со стонами, жалобами и видео. Ночью он спит в моей кровати, каждые десять минут сбрасывает одеяло и иногда просыпается, требуя попить, но не просто попить, а только теплый сок. Поэтому я встаю, подогреваю сок, а когда возвращаюсь к нему, он уже крепко спит. В отчаянии долго хожу по кухне взад-вперед. На следующее утро ему не становится лучше, поэтому мы едем к врачу в соседнюю деревню. Все как всегда: это вирус, пить больше жидкости, давать ему калпол, антибиотики лучше не давать, а теперь отваливайте, у меня в приемной еще тридцать восемь пенсионеров на государственном обслуживании, и я хочу попасть домой прежде, чем стемнеет. Чарли спит, а когда не спит, то суетится, ноет и капризничает и окончательно выводит меня из себя. Я явно не создана для благородной миссии ухаживания за больными и долго разговариваю с Кейт по телефону, которая соглашается, что простуженные дети невыносимы.
На следующий день ему по-прежнему плохо, у него высокая температура, и он все время хочет спать. У него даже нет сил жаловаться, когда я даю ему калпол, процесс принятия которого он обычно воспринимает как насильственное кормление суфражисток в женской тюрьме «Холлоуэй». Мне приходится провести длительную и жаркую дискуссию с дежурным регистратором терапевта, которая в конце концов соглашается принять вызов на дом, если я не буду больше ей звонить. Терапевт приходит утром, и я объясняю ему, что Чарли действительно плохо. Он бегло осматривает его, а затем читает мне лекцию о том, что ухаживание за больными детьми является составной частью родительских обязанностей, так что мне придется с этим смириться. Я рассыпаюсь в благодарностях, он смотрит на меня как на ненормальную, а затем быстро собирается уходить, все еще бурча[19]? себе под нос, что вызов врача на дом предназначен для экстренных случаев, а не для тривиальных простуд. Мне очень хочется, чтобы Чарли набрался сил и чтобы его стошнило на этого терапевта во время осмотра, для профилактики, но он безнадежно слаб.
Наступает время обеда, а Чарли все еще спит на диване, но он стал весь какого-то светло-серого цвета. Я то и дело подхожу и подтыкаю ему одеяло, я делаю так с тех пор, когда он был совсем маленьким. И тут я замечаю два маленьких пятнышка лилового цвета у него на шее; меня охватывает жуткая паника. Все еще пытаюсь убедить себя, что это краска или следы от фломастера, но в глубине души понимаю, что это не так. Изо всех сил пытаюсь притвориться, что я их просто не замечаю. Реальная физическая боль парализует меня, время идет, а я, охваченная паникой, не могу сдвинуться с места и решить, что же делать. Такое чувство, что меня огрели каким-то огромным невидимым предметом. Наконец я начинаю понимать, что должна позвонить врачу и что мне нужно крепко держать Чарли; я беру его на руки, перекладывая себе на колени, его обильно тошнит, но он не просыпается. Это приводит меня еще в больший ужас: обычно рвота выводит его по-настоящему из себя.
Пошатываясь, иду к телефону, тащу Чарли за собой, потому что боюсь выпустить его из рук. Он спит, и я понимаю, что он без сознания или даже в коме. Представляю себе, что всю оставшуюся жизнь сижу у его кровати и проигрываю записи «Короля Льва», надеясь, что он проснется. Звоню в хирургию, но дежурная сестра реагирует плохо, пока я не начинаю кричать. Затем она кладет трубку. Еще раз набираю номер и говорю как можно спокойнее, что Чарли, по всей видимости, без сознания, и, если она не соединит меня с доктором в ближайшие пять секунд, я сейчас приеду и врежу ей. Крепко. Это срабатывает, и она соединяет меня с врачом.
К счастью, это тот самый, который приезжал сегодня утром, я говорю ему, что Чарли без сознания, это его очень пугает, и он говорит, что сейчас приедет. Ему ехать минут десять, но я понимаю, что должна что-то делать, типа какой-то неотложной первой помощи, но не могу вспомнить, что именно. Сижу на полу, крепко прижав Чарли к себе, в каком-то трансе страха и боли, как будто огромное черное одеяло накрыло нас обоих. Приезжает доктор, осматривает Чарли, видит два лиловых пятна и вводит ему богатырскую дозу пенициллина. Прямо как сцена из комедии: огромная игла и огромный шприц, наполненный бледной жидкостью. Он вводит иглу Чарли в бедро, изо всех сил, но Чарли даже не шелохнется. Он принимается рыться в своей сумке, находит мобильник и вызывает «скорую», подчеркивая, что случай чрезвычайный, и подробно объясняет, как доехать. Слышать, как он диктует наш адрес, как-то дико. Его голос звучит испуганно, и я замечаю, что его руки трясутся.
Мы сидим на полу, я – держа Чарли на руках и покачивая его взад-вперед, а врач – держа его руку и незаметно стараясь прослушать его пульс. Я спрашиваю, думает ли он, что это менингит; это слово давно сидит у меня в голове, но мне так страшно в это поверить, пока я не произношу его сама вслух. Он кивает головой и смотрит на меня; в его глазах страх. После этого мы не произносим ни слова. Чарли все еще в своей пижаме в бело-голубую полоску, и я пересчитываю полоски снова и снова, и мы сидим в мертвой тишине, кажется, целую вечность, когда раздается сирена «скорой помощи». Семнадцать белых полосок, шестнадцать голубых. Приезжает «скорая», врач и водитель ведут шепотом какой-то разговор. Несу Чарли к машине. Он очень тяжелый, но я не хочу никому его отдавать.
Так странно сидеть в машине «скорой помощи». Дежурный врач не трогает Чарли, но дает мне кислородную маску, чтобы держать ее у его лица, так что я сижу, держа его на руках, и стараюсь не упасть на пол каждый раз, когда машина делает поворот. Никто ничего не говорит, ничего не выражающие лица и полное молчание. Возможно, он ничего и не может сделать, возможно, он просто дежурный фельдшер, но мне так хочется, чтобы он сказал что-нибудь ободряющее. Мы сворачиваем с главной дороги к больнице и направляемся к отделению «скорой помощи». Я думаю, что нас уже готова встречать бригада специалистов, но вместо этого нас встречают закрытые двери, и все место кажется совершенно пустым. Они укладывают Чарли на каталку и оставляют ее в коридоре. Наконец приходит сестра и говорит: «Бокс три», но когда мы отодвигаем занавеску, видим, что на кровати лежит какой-то мужчина. Он уставился на нас, я уставилась на него, и мы опять оказываемся в коридоре, пока медсестра думает, что делать дальше. Проходит минута за минутой, а Чарли выглядит хуже, чем дома.
Все это не воспринимается как происходящее на самом деле, но я вдруг начинаю понимать, что нужно что-то делать и каким-то образом собраться для следующей атаки и пригрозить возбудить судебное дело, если кто-нибудь прямо сейчас не вызовет педиатра. Хватаю за грудки врача, проходящего мимо, и требую, чтобы он сделал что-нибудь, он соглашается посмотреть, всем своим видом показывая, что считает меня сумасшедшей и что мне нужно отпустить его галстук. Я говорю ему, что это скорее всего менингит, и вдруг все приходит в движение. Сестра говорит, что она не виновата, ей никто не сказал, и врач бросает на меня гневный взгляд. Я уже приготовилась кричать, но тут в конце коридора появляется мужчина. Он устраивает страшный скандал, кричит на сестер и вообще ведет себя так, будто он здесь хозяин, я думаю, что это и есть дежурный педиатр. Или хорошо одетый алкоголик.
Это педиатр, он смотрит на Чарли и начинает кричать еще громче. Мы переходим в отделение реанимации, и, как по волшебству, начинают появляться старшие медсестры в синей униформе, с разным оборудованием. Они не могут найти капельницу подходящей высоты, такой, как сказал педиатр, представившийся как мистер О’Брайан, так что мне приходится стоять и держать мешок жидкости над головой, как можно крепче сжимая его, пока мистер О’Брайан выкрикивает команды. У Чарли по всей груди и ногам распространяются ужасные красновато-фиолетовые размытые пятна, а все остальное тело бледно-серого цвета. Они разрезали и сняли с него пижаму, и он лежит голый на белой простыне, издает слабые стоны, но ничего членораздельного, даже когда они делают укол, шлепая его по попе. Все это так ужасно, что я едва могу дышать.
Различные медсестры все время пытаются заставить меня уйти в комнату для родственников, но я видела слишком много телевизионных передач, чтобы клюнуть на это: я знаю, что, если уйду туда, случится что-нибудь ужасное. Поэтому я отказываюсь и прошу сестру позвонить маме с папой, а сама не выпускаю руку Чарли из моей, чтобы он очнулся. Мистер О’Брайан уходит, но быстро возвращается и говорит, что вызвал бригаду специалистов из «Гайз Хоспитал» в Лондоне, потому что этот случай довольно редкий и требует консультации специалистов. Они скоро прибудут вертолетом.
Мы стоим и ждем в тишине. Теперь Чарли весь покрыт пятнами, по виду напоминающими синяки, как будто он стал участником какой-то ужасной аварии. Неожиданно распахиваются двери, и входит доктор самого маленького, какого я когда-либо видела, роста, в ярко-оранжевом летном костюме. За ним идут две медсестры, тоже в оранжевых костюмах, с бесчисленными оранжевыми нейлоновыми сумками в руках. Все сумки на липучках, так что, когда их начинают открывать, стоит характерный шум; медсестры начинают обмениваться иглами, лекарствами, заполнять бланки и задавать мне вопросы.
Все остальные доктора и сестры отходят назад и наблюдают за всем происходящим в уважительном молчании, и атмосфера паники постепенно ослабевает. Приезжает главный врач больницы, знакомится со мной и присоединяется к аудитории. После того как вновь приехавший доктор убеждается, что все под контролем, он разговаривает со мной, и мне становится понятно, что у него огромный опыт бесед с травмированными родителями. Он говорит, что его зовут Стив Джонсон и что он собирается забрать Чарли в отделение педиатрической интенсивной терапии в «Гайз Хоспитал», мы поедем на машине «скорой помощи», потому что это спокойнее, чем вертолетом. Сейчас его состояние стабильное, но оно может начать ухудшаться в любой момент, и, может быть, придется подключать дыхательный аппарат. По признакам, у Чарли заражение крови, своего рода отравление крови. Следующие двенадцать часов будут критическими.
Мне не разрешают ехать в машине с Чарли: нет места. Доктор предлагает мне отправиться в больницу своим ходом, они встретят меня там. В конце разговора он несколько раз повторяет, чтобы я не испугалась, если увижу Чарли с подключенным дыхательным аппаратом; это всего лишь маленькая трубочка, ее легко вытащить. Он улыбается, старается говорить ободряюще, а потом возвращается к Чарли. Я в ответ только киваю. Чего я действительно хочу сказать, так это: «Не паниковать? Ты что, рехнулся?» Я могу паниковать с криками и рыданиями, могу биться в бесшумной истерике в уголочке, но не паниковать вообще я абсолютно точно не могу. Давай воткнем трубку тебе в горло и покроем тебя ужасными синяками, и ты не паникуй, а мы с Чарли пойдем домой. И пусть бы все эти люди, рассматривающие моего голого сына, пошли на х… и оставили нас в покое. Мне очень хочется ударить кого-нибудь или разбить что-нибудь. Я хочу закатить грандиозную сцену. Они что, не понимают, что происходит? Как они могут оставаться такими спокойными? Меня переполняют ужас и гнев.
Мне очень хочется выйти из комнаты и идти куда-нибудь, пока я не дойду до того места, где можно упасть. Но я не могу оставить Чарли, я знаю, что он все время слышит, что я зову его по имени. Я все время повторяю: «Я здесь, мама здесь, все хорошо, мама здесь, все хорошо», пока меня саму не начинает от этого тошнить. Мне хочется настоять на том, чтобы поехать в машине «скорой помощи», но часть меня просто хочет убежать, и от этого я чувствую себя виноватой и эгоистичной. Меня также не оставляет мысль, что они не разрешают родителям ехать в этой же машине потому, что им придется выполнять какие-то ужасные процедуры по дороге. Я запрещаю себе даже подумать, что это могут быть за процедуры.
Приезжают мама с папой; заметно, что мама плакала, а папа вообще весь как-то сжался, выглядит очень бледным и испуганным. Я не помню, чтобы видела его испуганным когда-либо раньше, только один раз, когда я на велосипеде въехала в речку. Он стоит посередине комнаты и почти шепотом не переставая повторяет: «Бедный малыш», мама стоит рядом с ним, на лице – выражение отчаяния, руками комкает бумажный платочек, не отрываясь смотрит на Чарли. Подходит доктор и говорит что-то папе, и он, похоже, соглашается, что нам пора выезжать на папиной машине и ехать в «Гайз Хоспитал», чтобы быть уже там, когда «скорая» привезет Чарли. Подозреваю, что папа знает, что я не смогу наблюдать, как они будут вывозить Чарли из комнаты.
Я не могу уйти, ничего не сказав Чарли, но не хочу говорить «до свидания», так что в конце концов я бубню что-то о том, что мы едем с дедушкой, что мы встретимся с ним в больнице и что все будет хорошо. Я, кажется, совсем начинаю заговариваться, так что папа берет меня за руку и практически выводит из комнаты. Мама остается с Чарли, пока готовят машину, а потом она поедет домой собрать вещи. Ни я, ни она не знаем точно, какие вещи. Но это не важно. Я бы не ушла, если бы мама не осталась с ним. Она собрала остатки его пижамы, то свернет их, то развернет; стоит и шепчет ему все время что-то.
Дорога в больницу превращается в настоящий кошмар, движение ужасное, а потом мы заблудились. Меня переполняет желание побить других водителей, которые не уступают нам дорогу, и папа едет более агрессивно, чем обычно, подрезает две машины такси и двухэтажный автобус так резко, что у нас обоих захватывает дух. Меня охватывает растущее чувство паники от сознания того, что я так далеко от Чарли, в голову лезут ужасные картины того, что сейчас с ним делают, пока я тут сижу в пробках. Нахожу в сумке свой мобильник, даже не помню, что я его туда клала, наверно, доктор передал с дежурным «скорой помощи».
Звоню в больницу, мне говорят, что Чарли уже везут в «Гайз Хоспитал»; когда уезжали, состояние было стабильное. Затем я звоню Лейле в офис и прошу оставить для нее сообщение, потом звоню Кейт, она начинает плакать. Никак не могу посчитать, сколько времени в Токио, но все равно, больше звонить не могу, сижу молча, пока папа прорывается сквозь поток машин. Наконец находим больницу, но паркуемся на большом расстоянии. Уже стемнело, и очень холодно. Папа дает мне свой пиджак, я замечаю, что он сам дрожит, но пиджак обратно не берет. Мы как бедные родственники идем, спотыкаясь, по улице, ищем вход в больницу, а потом по стрелочкам выходим к педиатрической интенсивной терапии. Приходим наконец, но Чарли нигде не видно. У меня перед глазами встают картины проведения неотложной операции прямо на автостраде, но тут распахиваются двери палаты и ввозят Чарли на огромной кровати, он весь в проводах и капельницах, но, слава богу, без дыхательного аппарата.
Его окружает целая армия врачей и сестер, которые начинают присоединять оборудование и капельницы и рисовать диаграммы. Мы стоим в сторонке, благодарные, что так много людей занимаются исключительно нашим мальчиком. Пятна на его теле стали, похоже, чуть-чуть меньше, но шок от его вида – такой маленький и больной – настолько силен, что папа вдруг выбегает из комнаты, объясняя на ходу, что он пойдет принесет чаю, но я думаю, что он плачет. Этого я не могу вынести, папины слезы оказались какой-то последней каплей, и я начинаю тихонько плакать, держа Чарли за руку. Доктор Джонсон замечает это и кладет руку мне на плечо. Он говорит, что все не так плохо, что синячки уменьшаются, что они их замеряют и что нам нужно просто сидеть и ждать.
Приезжают Лизи и Мэт, и папа говорит, что поедет за мамой. Он обещает позвонить попозже и обнимает нас с Лизи, потом вдруг срывается и выбегает в коридор. Лизи присутствовала при родах Чарли. Она приняла его от акушера. Она выглядит до смерти напуганной. Мы не разговариваем, просто сидим и смотрим на Чарли. В какой-то момент он приходит в сознание и зовет: «Мама» – и смотрит на меня, что приводит нас всех в дикое замешательство и заставляет меня с ужасом подумать о том, что я буду делать, если он ослепнет. Я не смогу это пережить. Произношу все известные мне молитвы, обещаю Богу стать лучше, обещаю все, что угодно, только бы Чарли выжил. Как-то даже глупо, потому что каждое свое обращение к Господу я начинаю с признания, что не являюсь истинным верующим, но пусть Он не переносит наказание на Чарли, который говорил, что он – язычник, ведь он говорил это не серьезно. Потом я начинаю понимать, что такое обращение к Богу не совсем правильное, и, если Он есть, пусть наказание будет послано мне, но только пусть с Чарли все будет хорошо, и он не виноват в том, что его воспитывает мать-язычница. Мне кажется, я начинаю сходить с ума.
Появляется человек в костюме, представляется как администратор больницы и говорит, что звонила какая-то Лейла из Нью-Йорка и сказала, чтобы не жалели никаких средств для облегчения состояния ее крестника. Он поблагодарил ее и сказал, что в отделении детской реанимации нет частных услуг и что с Чарли работает одна из лучших в мире медицинских бригад. Лейла попросила передать, что она сидит у мобильного телефона, и не могу ли я ей позвонить, потому что она буквально сходит с ума. Он протягивает мне листок бумаги с написанным номером. Лизи уходит поискать телефон, по которому можно позвонить, сидя у кровати, потому что мобильником пользоваться нельзя, так как он влияет на аппаратуру. Когда я дозваниваюсь до Лейлы, она начинает плакать, она всхлипывает и говорит, что сейчас же возвращается домой. Через некоторое время мне удается ее успокоить; я говорю, что приезжать не нужно, потому что она ничем не сможет помочь, и обещаю позвонить ей, как только появятся какие-нибудь новости. Я прошу ее найти Мака в Токио, и она обещает сделать это. Она говорит, что все равно вернется завтра вечером и сразу позвонит из дому, и снова начинает плакать.
У Чарли теперь своя сестра, она сидит на табуретке у его кровати и постоянно наблюдает за ним. Она все время трогает его руки и ноги. В конце концов я не выдерживаю и спрашиваю, почему она это делает. Она объясняет, что иногда нарушается кровообращение в конечностях, и это может вызвать осложнения. При этих словах Лизи издает странный звук, а Мэт так крепко сжимает металлический край кровати, что косточки на руках становятся белыми. Мне вспоминается история о бедной женщине, которая после перенесенного менингита потеряла пальцы на руках и ногах, и новая лавина ужаса охватывает меня. Весь следующий час я провожу, массируя ступни Чарли.
Снова приходит доктор Джонсон; кажется, он доволен состоянием Чарли. Разговаривая с нами, он все время поглаживает руку Чарли. Доктор говорит, что если самое страшное должно было случиться, то оно уже случилось бы, так что сейчас прогноз замечательный. Я не хочу даже думать, что значит «самое страшное». Я и с этим-то еле справляюсь. По его словам, следующие несколько часов еще критические, но будет очень странно, если к утру состояние значительно не улучшится. Он выглядит ужасно усталым, мне хочется сказать ему что-нибудь, но я не нахожу слов. Лизи предлагает, чтобы я пошла выпила кофе, а она и Мэт посидят с Чарли.
Побродив, я нахожу комнату для родителей, там есть чайник и много разных кружек и банки различных сортов растворимого кофе. Я так понимаю, люди, попавшие сюда, проводят здесь столько времени, что успевают купить банку кофе, но не успевают ее выпить. Почему-то это пугает меня, и мне не хочется пить этот кофе из этих чашек, как будто они заразные. В комнате еще несколько родителей, все выглядят расстроенными, а в углу на стуле сидит женщина и плачет какими-то отчаянными безнадежными слезами, и кажется, что она плачет так уже давно. Я не могу это выносить, я не хочу знать, что случилось с их детьми, я чувствую себя во власти собственного эгоизма. Все, что я хочу, – это посидеть в тишине, выпить чашку кофе и подумать о Чарли. Я выхожу и вскоре нахожу кофеварку-автомат и комнату, где можно выкурить сигарету.
Сидя там, в уродливой маленькой курилке, уставившись на свои ноги, я вдруг осознаю, что вошла молоденькая медсестра, что она теперь сидит и курит, объятая вся безутешным горем. Кажется невозможным сидеть молча, и я говорю, что это, наверно очень трудно – работать с такими больными детьми. Я сделала большую ошибку. Она начинает надрывно рассказывать, как в прошлом году в рождественское утро ей пришлось нести мертвую девочку в морг, а ее мама бежала за ней по коридору с розовым детским одеяльцем, она все хотела накрыть девочку, чтобы та не замерзла. «Так странно, – говорит она, – они так часто делают, родители. Они боятся, что детям холодно». Я чувствую, как сжалось мое сердце, и бегу обратно в палату. Лизи и Мэт сидят по обе стороны кровати Чарли, держа его за руки. Я сажусь на место Мэта, но не рассказываю им историю о мертвой девочке.
