Текст книги "Клевета"
Автор книги: Джейн Фэйзер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
10
– Брат Феликс скоро должен вернуться, отец настоятель.
– Надеюсь, что новости, которые он принесет, прольют бальзам на душу нашего бедного гостя, – аббат неторопливо прохаживался по мощеной террасе, разглядывая зеленеющие внизу грядки с овощами. – Такое впечатление, что силы к нему возвращаются с каждой минутой.
Он кивнул в сторону мужчины в шерстяном облачении, выдававшем человека светского, который легкими, ритмичными движениями мотыги вскапывал грядки в монастырском огороде.
– Этот юноша, видимо, привык обращаться с мечом, а не с мотыгой, – заметил монах. – Он молод и крепок, и в его возрасте люди быстро излечиваются от ран, даже если они столь страшны, как у него.
– На все воля Господня, Арман, – мягко поправил аббат. – Кроме того, я сомневаюсь, что его молодости и силы оказалось бы достаточно для того, чтобы преодолеть ранения, если бы не твои заботы и снадобья.
Брат Арман ответил, как и подобает:
– На все Божий промысел, отец настоятель, и мои снадобья могли подействовать только с благословения Господа нашего.
– Воистину так, – спокойно кивнул аббат. – И все-таки, я полагаю, у нашего гостя есть основания быть тебе признательным.
И он повернулся к большому серому каменному зданию аббатства, высокие стены которого, казалось, подпирают небо. Последние лучи заходящего зимнего солнца озарили изящные аркады на четырехугольной площади, по краям которой вознеслись четыре башни.
Зрелище это всегда поднимало настроение отца настоятеля, и он минуту любовался им, потом набросил на плечи плащ.
– Мне надо поговорить с братом Гаретом о паломниках, прибывающих из Кентербери. Он сомневается, что мы сможем всех их разместить подобающим образом.
Аббат улыбнулся улыбкой человека, отвыкшего от мирских забот.
– Брага Гарета всегда волнует, что среди паломников есть женщины. Ему все время кажется, что между гостевыми комнатами начнутся неуместные хождения, если, конечно, вовремя не проявить бдительность. Я постараюсь убедить его, что святой молитвы вполне хватит, чтобы уберечь дух нашей братии от искушения.
Аббат удалился, неторопливо постукивая посохом, и его плащ трепало на резком февральском ветру, усиливавшемся с закатом холодного ослепительного зимнего диска.
Брат Арман по-прежнему следил за работой огородника, опытным глазом отмечая каждую неловкость его движений, каждую остановку, которую тот делал, чтобы перевести дыхание. Прошло семь месяцев, как угольщик из аббатства приволок на себе бездыханное тело юноши, найденное им в лесу – тот был так близок к смерти, что выздоровление его казалось просто невозможным.
Опознать незнакомца не смог никто. Он был разут и раздет разбойниками, и из всей одежды на нем остались лишь рубашка да рейтузы. Впрочем, брату Арману сразу же бросились в глаза твердые мускулы, мозоли на руках, ярко выраженная округлость мышц на правой руке – все это выдавало в нем рыцаря, не расстававшегося с мечом. Его разорванная и окровавленная рубашка была сшита из тончайшего батиста, а манжеты и воротник отделаны изящным кружевом. Само собой напрашивался вывод, что неизвестный происходит из знатного рода и стал жертвой разбойничьего нападения.
Монахи не верили, что юноша выживет, но организм его проявил удивительное упорство. Лишь изредка, приходя в сознание, он с доверчивостью ребенка позволял себя кормить, умывать, со стоическим мужеством воина переносил мучения, которые причиняло ему изуродованное тело.
Стемнело. Зазвонил колокол, сзывая в часовню на вечерню всех обитателей аббатства: монахов, паломников и просто случайных путников, нашедших здесь приют. Вечерний холод вряд ли был полезен для человека, только что поднявшегося с больничной постели, и брат Арман окликнул своего подопечного.
Эдмунд де Бресс поднял голову на крик Армана и приветственно помахал рукой. Отставив мотыгу, он неохотно оторвался от того наслаждения, которое получал от физической работы: нехитрое это занятие наполняло его радостью жизни, позволяя вернуть ощущение целостности, упругости мышц, силу рук и крепость ног. Это было истинным счастьем для человека, еще недавно находившегося на краю смерти.
О покушении в лесу Эдмунд помнил смутно, в память врезалось лишь то, как, брошенный убийцами на съедение хищникам, он внезапно очнулся и пополз через лес. Не раз и не два ему хотелось лечь на мягкую землю, приникнуть головой к густой траве, забыться и тем самым положить конец этим мукам, но несгибаемая воля к жизни заставляла его ползти все дальше и дальше. Затем в памяти всплыли связки хвороста у порога полуразвалившейся лачуги, странный туман или дым, сквозь который на него внимательно глядели испуганные глаза какого-то бородатого человека с чумазым лицом. Дальше – ничего, только невыносимая боль и панический страх от мысли, что даже если он выживет, то навсегда останется калекой.
Он до сих пор не мог понять, почему именно этот страх всецело овладевал им в те моменты, когда он ненадолго приходил в сознание, почему даже боль отступала на второй план. Первая его мысль была о жене, жене, для которой, возможно, он теперь уже не будет полноценным, здоровым мужем; и он сжимал и разжимал пальцы, размахивал руками под одеялами и видел сочувствие и ободряющую поддержку в глазах монаха, склонившегося над ним.
Целые дни, а то и недели пребывал Эдмунд в спасительном и целительном беспамятстве, а если приходил в сознание и засыпал, то всякий раз он видел во сне Магдален, ее серые глаза, пышную копну каштановых волос, ее полный и упрямый рот. Пробуждаясь, он подолгу думал опять же о ней, и это состояние по сути мало чем отличалось от сна, хотя едва ли он мог знать, что все дело в сильнодействующих лекарствах, которые давал ему брат Арман, пока его раны заживали. И лишь позже, когда иссеченная плоть стала срастаться, а доза дурманящего зелья уменьшилась, сознание Эдмунда начало обретать ясность, и он понял, что все это время остальной мир существовал без него, а стало быть, потребуются усилия, чтобы вернуть себя в этот мир. И тогда им овладело беспокойство иного рода: не считают ли его мертвым? Что стало с Магдален, которую он оставил на турнире? И не отдал ли ее Ланкастер замуж за какого-нибудь рыцаря в интересах укрепления своей власти, пока он здесь боролся со смертью. Он порывался встать, но отец-настоятель, навещавший брата, доброжелательно убеждал его, что в таком состоянии он не сможет обойтись без опеки брата Армана. В последний раз, когда Эдмунд решительно заявил, что больше не может оставаться в аббатстве, отец-настоятель обещал, что через три дня один из монахов отправится в женский монастырь в Суиндоне и по просьбе отца-настоятеля на обратном пути сделает крюк и заедет в Вестминстер, чтобы передать письмо герцогу.
С тех пор прошли три недели. Эдмунд глядел на темнеющее небо, по которому чертили круги, сбиваясь перед наступлением ночи в стаи, галки и вороны. Брат Феликс отбыл двадцать дней назад. Если завтра он не вернется, Эдмунд уйдет отсюда, чего бы ему это ни стоило. У него хватит сил, чтобы пешком дойти до Вестминстера – медленным шагом еще не вполне выздоровевшего человека он доберется туда самое большее за два дня. Аббатство располагалось в стороне от проезжих дорог, братия в нем усердно предавалась молитвам и мыслям о Боге, предпочитая не впутываться в мирскую жизнь, и настойчивость Эдмунда не встречала у монахов должного понимания – слишком много было в ней мирской суеты.
Закончив окучивать капусту и убрав мотыгу в сарай, Эдмунд направился в часовню, с наслаждением ощущая ногами твердую землю, а телом – прикосновение грубого шерстяного облачения. С этим ощущением он и пошел на молитву, чтобы воздать хвалу Господу за свое возрождение.
Брат Феликс вошел в церковь вместе с последним ударом колокола, и Эдмунд, занявший место на скамье, предназначенной для мирян, почувствовал, как у него радостно подпрыгнуло сердце. Он с трудом смог сосредоточиться на молитве да и то лишь потому, что помнил ее с детства. Как только служба кончилась, он быстро вышел из часовни и тут же увидел поджидавшего его аббата.
– Брат Феликс только что возвратился, сын мой, и привез с собой письмо от герцога Ланкастерского.
Поспешность, с которой молодой человек бросился к посыльному, заставила аббата улыбнуться. Он, как и вся братия монастыря, слышал бессвязные слова, произносимые юношей в бреду, и знал, что все его мысли занимает некая Магдален, которая, как выяснилось чуть позднее, была его женой и ждала от него ребенка. Многие в аббатстве находили, что столь сильные чувства заслуживает только Отец Небесный, но аббат, достаточно поздно приобщившийся к монашеской жизни, успел познать радости и горести плотских утех, а потому сочувствовал пылкой влюбленности молодого человека.
Эдмунд схватил пергамент, дрожащими пальцами взломал круглую печать Ланкастеров и развернул лист. Письмо было лаконичным: герцог выражал удовлетворение тем, что его зять жив, и приказывал ему прибыть в Савойский дворец как можно скорее. Леди де Бресс, говорилось в письме, направилась в Пикардию, чтобы подтвердить права де Брессов и Ланкастеров на владения мужа, и было бы хорошо побыстрее присоединиться к ней, чтобы положить конец внушающим беспокойство и смуту слухам о смерти владельца замка де Бресс. Письмо заканчивалось призывом возблагодарить Бога за чудесное спасение.
– Радостные новости, сын мой? – аббат дружески взглянул в лицо Эдмунда.
– О, разумеется, отец-настоятель, – Эдмунд свернул пергамент. – Но я вынужден покинуть аббатство и не откладывая направиться в Вестминстер. Герцог приказал мне явиться ко двору.
– В таком случае тебе следует договориться обо всем этом с братом Арманом, – засмеявшись сказал аббат. – Ему едва ли понравиться, если его долгие труды пропадут из-за твоей чрезмерной поспешности, сын мой. Я бы очень хотел, чтобы ты прислушался к его пожеланиям.
– Я ему чрезвычайно благодарен, отец-настоятель, – сказал Эдмунд любезно и в то же время искренне. – Однако я чувствую себя достаточно крепким, чтобы ехать.
– Давай сначала отужинаем, а потом ты сам обо всем поговоришь со своим лекарем, – аббат направился в трапезную. Рядом, сгорая от нетерпения, но сдерживая себя, шагал Эдмунд. Но перед тем, как сесть за стол, он исполнил все, что полагалось мирянину, допущенному в братию: поблагодарил ее за кров и помощь, за попечительство во время его болезни, за те уроки служения Господу, которые он получил, находясь в сей обители. Но теперь он снова в состоянии был взяться за меч и продолжить службу своему сеньору герцогу Ланкастерскому и своему верховному сюзерену – английскому королю, и намеревался вновь вступить в бой с врагами Англии и своего семейства, чтобы защитить жену и свою горячую любовь к ней.
На следующее утро в рясе мирского брата, в монашеских сандалиях, в простом плаще, мало спасавшем от февральских холодов, вооруженный одним только тяжелым посохом, Эдмунд отправился в Вестминстер. Путь его лежал через леса, но для человека, одетого, как он, они не представляли опасности: если кто из разбойников, притаившихся за кустами или засевших на деревьях, и обращал внимание на странника в убогой одежде, то тут же отводил взгляд, ибо проку от этого нищего было что от козла молока.
Он прибыл в Савойский дворец в тот час, когда домашняя прислуга ужинала, и камергер учтиво сообщил, что его светлость примет сьёра де Бресса, как только тот соответствующим образом оденется, что его апартаменты не тронуты и ждут хозяина, а после ужина в большой зал прибудут оруженосец и пажи, чтобы как и прежде служить своему господину. Эдмунд, разумеется, не мог знать, что такая почтительность и забота объяснялись в первую очередь стремлением герцога предотвратить распространение слухов, будто сьёр де Бресс отсутствует при дворе так долго вовсе не случайно, а потому, что с ним, сьёром де Брессом, не иначе как что-то стряслось; впрочем, он был слишком утомлен, чтобы расспрашивать о деталях. К нему тут же поднялся цирюльник, чтобы коротко остричь длинные спутанные волосы и сбрить бороду, отросшую за время болезни; к этой бороде Эдмунд успел настолько привыкнуть, что, оставшись без нее, ощутил себя будто голым. Он оделся в рейтузы, бургундский бархатный кафтан, подпоясался серебряным ремнем, на котором висел обоюдоострый кинжал в ножнах, и только теперь он почувствовал, что он действительно Эдмунд де Бресс, и это никакой не сон, не бред, а самая что ни на есть сущая правда.
В потайную комнату дворца Джона Гонтского вошел худой и бледный мужчина, лишь отдаленно напомнивший хозяину энергичного и пылкого юношу, сражавшегося на рыцарском турнире в Вестминстере в августе прошлого года. В его взгляде отразились глубокие страдания, и эти страдания навсегда состарили юного зятя принца.
Эдмунд преклонил колено, приветствуя своего господина и тестя, и сразу же заметил, как тот напряжен. Сидя в большом резном кресле, герцог играл массивным рубином на среднем пальце.
– Скажи, что ты помнишь о тех, кто напал на тебя? – спросил Ланкастер без предисловия, жестом приказав Эдмунду подняться. Паж герцога налил вина и по знаку хозяина быстро удалился.
Эдмунд рассказал о своих злоключениях, несколько удивленный тем, что тестя так волнуют мельчайшие детали покушения, казалось бы, совершенно заурядного для Англии тех лет. Цепкие голубые глаза герцога смотрели на Эдмунда не отрываясь, а рука, как всегда, поглаживала маленькую раздвоенную бородку. Когда Эдмунд в заключение описал удивительное искусство и истинно христианскую заботливость лекарей-монахов из аббатства Св. Юдифи, наступила тишина. В потайной комнате без окон было жарко, и Эдмунд, почувствовав внезапное головокружение, решил, что мало поел после изнурительной дороги и зря выпил столько вина.
– Садись скорее! – воскликнул герцог, заметив, что Эдмунд покачнулся и, побледнев, ухватился за край резного дубового стола. – О, Господи, да ты еще болен!
Эдмунд рухнул на стул, чувствуя подступившую к горлу дурноту и в то же время испытывая неловкость, что сидит в присутствии герцога и сюзерена. Ланкастер собственноручно наполнил украшенный драгоценными камнями кубок и пододвинул его Эдмунду.
– Пей, ты потерял много крови.
Подождав, пока Эдмунд осушит кубок, и убедившись, что впалые щеки юноши немного порозовели, герцог произнес:
– Пришло время раскрыть тебе ту опасность, которой подвергаются твоя жизнь и жизнь моей дочери. Лорд де Жерве и я рассчитывали отгородить вас от нее, не вовлекать вас в эту игру, но после того, что произошло, было бы нечестно не поставить тебя в известность о том, что замышляют де Боргары.
Эдмунд сидел в кресле и, затаив дыхание, слушал рассказ Джона Гонтского о стремлении де Боргаров, являющихся агентами французского короля, вырвать из-под влияния Англии земли де Брессов и вернуть их французской короне. Герцог и на этот раз ни словом не обмолвился о резне в Каркассонской крепости, о том, как явилась на свет девочка, от которой сейчас зависело, останется ли де Бресс подданным английского короля. Речь шла всего лишь об аристократическом семействе, слепо преданном французскому монарху и разъяренном тем, что отпрыск их семьи – Магдален Ланкастерская была использована их врагом для уязвления Франции и ее короля, и готовых пойти на все, чтобы вернуть владения де Брессов Франции.
– Поэтому тебе следует быть бдительным, – заключил Ланкастер, поднимаясь с кресла. – Когда отправишься во Францию, восьми с собой мощную дружину, которая смогла бы защитить тебя от любого нападения, прямого или скрытого. В настоящее время лорд де Жерве находится в замке Бресс, охраняя твои владения и твою жену от врагов. Как только ты вернешься, он сможет тут же возвратиться ко мне.
Герцог снова погладил бородку.
– Мне очень нужны его мудрость и разумные советы. Среди крестьян зреет недовольство, а тут еще эти проклятые еретики-лолларды! Они используют любую возможность для подстрекательства к бунту. А если учесть, что король и его министры только и делают, что развлекаются, не обращая внимания на бедствия вилланов-крепостных, то ничего хорошего ждать не приходится.
– Я соберу всех своих вассалов и без промедления выезжаю, милорд, – Эдмунд поднялся вместе со своим господином, хотя ноги все еще подкашивались, а перед глазами стоял туман.
– От моего имени можешь реквизировать те корабли, которые тебе понадобятся, – сказал Ланкастер с небрежностью принца, даже не задумываясь над тем, что купцы – владельцы судов, могут быть недовольны. – Полагаю, недели через три ты сможешь выехать.
Однако на следующее утро Эдмунд проснулся в лихорадке и в бреду: прогулка по февральскому холоду сломила его. Целый месяц он был прикован к постели, а когда выздоровел, сообщение с континентом было парализовано из-за весенних штормов и приливов. Лишь в конце апреля он смог собрать всех своих вассалов и на трех кораблях отплыть во Францию.
Теплым апрельским утром Магдален, еще неодетая, стояла в своей спальне и рассеянно поглаживала твердый, уже сильно выдававшийся живот. Не успела она подумать, что ребенок сегодня ведет себя удивительно спокойно, не то что в предыдущие дни, как вдруг почувствовала, что из нее полилась вода.
Она недоверчиво уставилась на лужу возле ног. Затем по комнатам пронесся ее тревожный крик: «Эрин! Эрин!»
– Что случилось, миледи? – служанка вышла из соседней комнаты, где сортировала по стопкам чистое белье.
– Смотри! – Магдален указала на пол, и лицо ее приобрело пепельный оттенок. – Это вылилось из меня…
– Ничего страшного, миледи, – невозмутимо сказала Эрин. – Значит, скоро будет и ребенок.
– Но… ведь еще слишком рано. И зачем здесь вся эта вода?
– Восьмимесячный ребенок, – прикинула в уме Эрин. – Такие, как правило, выживают. У вас что-нибудь болит?
Магдален отрицательно покачала головой, все еще ошеломленная, но уже слегка успокоившаяся от безмятежного тона служанки.
– Только вода.
– Такое обязательно бывает, – пояснила Эрин. А иначе ребенок не смог бы родиться.
Эрин пожала плечами. Она не могла объяснить хозяйке, почему отходят воды, но твердо знала, что так должно быть, потому что так бывает всегда. Она не раз принимала роды и имела представление, в каких случаях они протекают удачно, а в каких нет. Но в замке имелись и более сведущие в этом деле женщины.
– Я пошлю за повитухой, миледи, – сказала она. – А вам пока что лучше лечь. Я принесу полотенца, чтобы вам было удобнее. Магдален осторожно прилегла на кровать, уступая уговорам служанки, которая лучше разбиралась в том, что происходит. Ее собственные познания в этой области не выходили за рамки нескольких прописных истин, с которыми ее ознакомила в порядке просвещения старая дева леди Элинор, сама представлявшая себе процесс родов сугубо умозрительно; других женщин, которые удосужились бы посвятить ее в тонкости этого важного дела, как-то не нашлось.
Ей пришло в голову, что сейчас самое время порасспрашивать Эрин и Марджери – в ее глазах они были авторитетами по части родов – и о том, чего ей ждать дальше.
– Ну-ка, расскажите-ка мне, что в таких случаях бывает, – потребовала она, присев на подушках, когда потребность лежать отпала.
Эрин почесала нос.
– Ну, миледи, будет немного больно, потом появится ребенок.
– Очень больно?
Эрин вовсе не горела желанием запугать хозяйку, но никакая добродетельная ложь ей в голову не приходила, и она сказала:
– Некоторым женщинам бывает больно, другим – нет.
– И этим некоторым очень больно? – упорствовала Магдален.
– Думаю, что да, миледи.
– Тогда желаю, чтобы здесь присутствовал милорд, – сказала Магдален.
– Роды – это работа для женщин, миледи. – Эрин пошла к двери. – Я за повитухой.
Дверь закрылась, а Магдален сидела, следя за солнечным зайчиком, пляшущим на стеганом одеяле. Дотронувшись до живота, она снова подивилась тому, что происходит у нее внутри. Может быть, роды работа и женская, но ей было бы легче, если бы рядом в замке присутствовал Гай. К сожалению, он с рыцарями выехал в Компьень на турнир, организованный герцогом Бургундским. В другое время она сопровождала бы его в течение всех трех дней состязаний и пиршеств, но в нынешнем ее состоянии это представлялось неразумным, и он уехал, потому что никому и в голову не могло прийти, что роды могут начаться так скоро.
Повитуха вошла в сопровождении Эрин и Марджери. Это была пожилая женщина с узловатыми руками и седеющими, но тщательно заколотыми волосами и с очень неприятным пискливым голоском. Магдален она сразу же не понравилась.
– Я желаю, чтобы меня обслуживали Эрин и Марджери, – заявила Магдален, отстраняясь от женщины. – Я не нуждаюсь в ваших услугах, сударыня.
– Не надо меня бояться, миледи, – пропищала женщина, откидывая одеяло. – Я видела на своем веку столько детей, входящих в этот мир… и покидающих его. Иногда вместе с матерями.
И она ткнула рукой в живот Магдален, прежде чем приступить к более тщательному обследованию.
Магдален смирно лежала, пока ее ощупывали жесткие старушечьи пальцы, и по мере того как в ней росли отвращение и страх, крепло и убеждение, что от этой женщины ничего хорошего ждать не приходится. Первая схватка началась так внезапно и была такой острой, что она закричала – в негодовании и удивлении.
– Если вы уже сейчас начинаете кричать, миледи, то что же с вами будет позже? – заявила повитуха, кладя руку на туго натянутый живот.
Магдален что есть силы отпихнула ее руку.
– Не желаю видеть здесь эту женщину! – закричала она. – Уходите, сударыня!
Эрин и Марджери, испугавшись, как бы их госпожа не взбушевалась, уговорили глухо ворчавшую старуху на время оставить комнату.
– Она лучше всех знает это дело, – уговаривала хозяйку Марджери, возвращаясь к кровати.
– У нее дурной глаз, – заявила Магдален. – Из-за нее у меня родится ребенок с косоглазием или кривыми ногами. Не хочу, чтобы она была рядом.
Служанки молча пожали плечами. Они знали, что при схватках у многих женщин возникают самые дикие подозрения, но они понимали также, что скоро леди Магдален будет настолько поглощена болью, что будет рада любой помощи.
Ближе к вечеру Магдален лежала, изнуренная и оцепенелая, и тело ее жадно пользовалось мгновением отдыха между схватками. Единственными ощущениями, появившимися у нее в минуты просветления рассудка, были негодование и замешательство, которые испытывала бы всякая на ее месте. В самом деле, почему ее не подготовили к этому? Почему с ней вообще такое происходит? За что ей такое мучение? Неужели это плата за грех, за смертный грех, и орудием возмездия избрана эта зародившаяся в ней жизнь? Может быть, так чувствует себя каждая женщина или все-таки это расплата за ее прегрешение? Эти и подобные мысли проносились в ее воспаленном мозгу. Слезы заблестели в уголках ее глаз, и отчаяние вновь охватило ее, ибо опять начались схватки, неумолимые, бесконечные, нестерпимые.
Эрин держала у губ хозяйки влажную тряпку, и Магдален жадно сосала ее, потому что слишком ослабела, чтобы пить из чашки. Свет дня сменился сумерками, и лица служанок были бледными и напряженными: боли у роженицы, кажется, начинали стихать, но ребенка все не было, а госпожа их впала в беспамятство.
– Придется вызвать старуху, – тихо сказала Эрин. – Она-то сумеет вытащить ребенка наружу.
Марджери вздрогнула. Обе они знали, чем чаще всего кончаются такие попытки: вместо ребенка вынимают окровавленный кусок мяса, а мать, истерзанная и искалеченная, умирает, истекая кровью, либо после родов заболевает смертельной родильной горячкой.
– Может быть, миледи стоит отдохнуть, тогда она сама без помощи повитухи сумеет помочь ребенку выбраться, – с трудом выговорила Марджери. – Милорд будет в гневе, если мы не сделаем все, чтобы предотвратить вмешательство бабки.
Обе служанки вдруг вспомнили страшную ночь в штормовом море, черное от муки лицо де Жерве, и ту неудержимую радость, которая охватила его, когда они сообщили, что миледи будет жить.
Эрин снова смочила тряпку и протерла лицо Магдален. Веки девушки приоткрылись, и глаза на мгновение ожили.
– Леди, нам придется вызвать повитуху, – настойчиво сказала Эрин, понижая голос. – Иначе ребенок погибнет.
Магдален, застонав, замотала головой.
– Не хочу, чтобы она… пока не хочу.
Казалось, она взглядом умоляла служанок собраться вместе возле нее для последнего усилия. Боль в очередной раз исказила ее лицо, и Магдален, задыхаясь, начала биться в конвульсиях.
В темном небе поднялась луна, зацепившись рогом за край окна. Служанки лихорадочно перебирали четки, страстно шепча молитвы.
Разоблачившись, Гай сложил доспехи в палатке, разбитой за оградой арены. Был ранний вечер, и на краю долины виднелся сквозь дымку замок Компьень.
– Вино, милорд, – Джеффри поднес кубок. – Ваша победа, милорд, была просто блистательна!
– А? – Гай даже не расслышал замечания оруженосца. Он двинулся к выходу из палатки, потягивая из кубка вино. Воздух приятно освежил лицо, еще недавно закрытое шлемом и забралом, а тело без громоздких доспехов двигалось широко и свободно. Впереди его ждал пир, который наверняка завершится грандиозной попойкой, а потом он сможет уснуть в мягкой и чистой постели – предвкушение всего этого наполнило его радостью.
На небе сверкнула вечерняя звезда, и Гай нахмурился. Ему вдруг пришло в голову, что каких-нибудь два часа дороги – и он снова в замке де Бресс. Мысль была совершенно несвоевременной: его спутники вполне заслужили хорошую пирушку в отменном обществе, удобную постель и неспешный путь домой при свете дня, когда им не грозит никакая опасность.
Гай резко повернулся.
– Мы возвращаемся в Бресс, Джеффри. Передай рыцарям и прислуге, что мы отправляемся немедленно.
Отряд выехал из Компьени, когда уже совсем стемнело. Никто не спрашивал лорда де Жерве о причинах его внезапного решения, хотя все устали после трех дней сражений, не ужинали и вынуждены были быть бдительными на случай возможного нападения. Все мечтали об одном: как можно скорее оказаться в замке. И ни единой жалобы или ропота недовольства не долетело до уха Гая, который ехал впереди, нахмурив брови и сжав губы.
Он и сам не знал, почему так поступил, но решение пришло внезапно и было необоримым.
Около десяти часов вечера они прибыли в замок Бресс.
Магдален, измученная родами, не слышала, как герольд де Жерве властно протрубил в рог, требуя опустить подъемный мост, зато этот звук сразу же услыхали через открытую створку окна ее служанки.
– Это милорд, – обрадовалась Эрин, наклонившись к Магдален, чтобы вытереть ей лоб. – Милорд приехал, леди.
Она не была уверена, слышала ли страдалица ее слова, и на всякий случай повторила их.
– Она чуть было не умерла, – проворчала старуха, осторожно приближаясь к кровати. Магдален все еще не разрешала ей прикасаться к себе, хотя сил на то, чтобы выдворить ее из комнаты, у нее уже не было. – Если я в течение часа не вытащу из нее ребенка, они оба умрут.
– Нет! – каким-то образом смысл слов проник в сознание роженицы. – Ты не прикоснешься ко мне!
Ворча и качая головой, старуха ретировалась в тень. Ее дело – предложить услуги, а на нет и суда нет: если женщина умрет, то она здесь ни при чем.
– Но, миледи… – начала было Эрин, и слова застряли у нее в горле.
Дверь распахнулась, и вошел Гай де Жерве, на ходу стягивая с рук латные рукавицы; его обветренное, загорелое лицо побледнело. Еще в воротах ему сообщили, что леди де Бресс весь день мучается в родах и никак не может родить ребенка, а по выражению лиц у попадавшихся ему навстречу обитателей замка он без всяких слов понял, что дело плохо.
– Как она?
– Плохо, милорд, – тупо сказала Эрин. – Ребенок никак не родится, а силы миледи на исходе.
Гай приблизился к постели и пристально, с отчаянием и недоверием взглянул на Магдален. Вместо глаз он увидел глубокие лиловые впадины, кожа на скулах и на лбу так натянулась, что, казалось, еще немного, и она прорвется, а рот, чудесный, страстный рот, сжался в тонкую страдальческую улыбку.
– Она не желает, чтобы я к ней подходила, милорд, – заскулила повитуха. – Я бы давно вытащила на свет Божий ее ребенка. Это единственный способ спасти ее, но она не позволяет прикасаться к себе!
– Гай! – выдохнула Магдален шепотом, и он наклонился ниже.
– Я здесь.
– Прогони ее. Не разрешай ей прикасаться ко мне.
Гай стоял в нерешительности: с одной стороны, у него не было оснований не доверять замковой повитухе, а с другой… если Магдален, находясь в таком состоянии, способна так упорно настаивать на своем, то, может быть, в этом что-то есть?
– Милорд, надо позвать священника, – тихо сказала Эрин. – Я пошлю за отцом Вивьеном, чтобы он исповедовал миледи.
– Я не умираю, – послышался с кровати протестующий шепот. – Я не умру.
– Пошлите за отцом Вивьеном. Он может подождать снаружи, пока в нем не возникнет нужда. А вы, сударыня, можете идти.
Гай принял решение, неуверенный в своей правоте, но чувствуя, что не может поступить по-иному. Между тем Магдален вновь отплывала в мир беспамятства и непереносимого страдания. Руки Гая задрожали от невозможности прийти ей на помощь, а сердце заледенело при взгляде на изможденное лицо, из которого, казалось, ушли последние остатки жизни.
– Я в часовне, – сказал он внезапно. Там, у алтарного ограждения, стоя на коленях и моля Господа о милости, он переждет эти ужасные часы. – Пришлите за мной, как только…
Он не закончил фразы, поскольку не мог сказать об этом в присутствии любимой женщины, душа которой готова была отлететь в мир иной. Казалось, он совсем обессилел перед лицом одиночества, перед горечью утраты, – как это уже было с ним однажды.
Он пошатываясь уже дошел до двери, когда вдруг сзади послышалась какая-то возня. Взявшись за дверную ручку, Гай машинально обернулся: Эрин и Марджери, стояли, согнувшись, у самой кровати.
– Что там? – голос его прозвенел в тишине ожидания, сменившей тупые причитания бездействия.
– Ребенок… он выходит, милорд, – испуганно заговорила Эрин. – Но миледи уже не может помочь ему. Она, кажется, отходит в мир иной.
– Нет! – он бросился к постели, упал на колени и дотронулся до холодного, отрешенного лица, утонувшего в подушках.
Положив пальцы ей на рот и нос, он кожей уловил слабое дыхание.
– Она не умерла, – сказал он с облегчением.
И тут комнату прорезал слабый, захлебывающийся крик.
Глаза Магдален открылись, и Гай с радостным изумлением увидел, что взгляд ее ясен, несмотря на осевшую в глубине их муку.
– Все! – это было единственное слово, которое она сумела произнести.
– Девочка, милорд, – Эрин подошла к нему, что-то держа в руках. – Такая крошка, а кричит. Это после таких-то родов!
Гай встал и посмотрел на свою дочь, поднесенную Эрин. «И этот крохотный, сморщенный, испачканный кровью комочек плоти едва не стал причиной гибели своей матери?» – подумал он, забирая ребенка у Эрин.
