Текст книги "Ледниковый щит и люди на нем"

Автор книги: Джеймс Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Но такие уединенные зимовки, как зимовка Курто, являются выдающимися.

Из подвигов такого рода мало известна зимовка Петера Фрейхена [5] в 1907/08 г. на станции, устроенной на восточном краю Ледникового щита, где он провел в полном одиночестве четыре темных месяца.

Фрейхен, сделавшийся впоследствии одним из самых опытных исследователей Гренландии, вспоминая об этой зимовке в автобиографии, опубликованной в 1953 г., писал: "Я никогда бы не оставил неопытного юношу одного в течение темных зимних месяцев в полном уединении. В то время я над этим не задумывался".

Проведенная в очень суровых условиях зимовка Фрейхена и физически и психологически была гораздо легче, чем зимовка Курто.

Книга Скотта, написанная спустя двадцать лет после экспедиции, сохраняет тем не менее всю свежесть первых впечатлений, так как Скотт широко использовал дневники – свои и своих товарищей, в особенности Курто. Его книга не только вполне достоверный документ об одном из этапов покорения сурового гренландского Ледникового щита, но вместе с тем и художественное изображение жизни группы молодых англичан на Крайнем Севере.

Метеорологические наблюдения на станции "Ледниковый щит" вместе с гораздо более обширными наблюдениями станции "Ледяной центр" Вегенера (производившимися тремя опытными исследователями) позволили впервые дать точную картину зимних климатических условий на поверхности Ледникового щита. До этого метеорологические наблюдения на Щите производились только летом во время единичных пересечений Гренландии.

В нашем издании мы даем полный перевод книги Скотта, добавив схематическую карту Гренландии, на которой показаны все маршруты пересечений Ледникового щита до 1931 г. включительно.

Центкевичи А. и Ч.

ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ(глава из книги "Осажденные вечным холодом")

Издание:

Центкевичи А. и Ч. Осажденные вечным холодом. Л.: Гидрометеоиздат. 1975. – 208 с.

OCR и корректура: Готье Неимущий (Gautier Sans Avoir)

Апрель 2003 г.

Оригинальная метка подразделов внутри главы с помощью текстового отступа заменена на * * *.

Вся книга Центкевичей написана весьма эмоционально, можно сказать, с надрывом и "со слезой". В ней рассыпано множество рассказов, подобных анекдотам, о невероятных талантах эскимосов. И хотя не все в нем следует принимать на веру, труд Центкевичей, тем не менее, несет важную информацию.

ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ

В тишине, стоявшей вокруг, он слышал лишь биение своего сердца. Широко раскрытыми глазами вглядывался в темноту. Непроницаемая, грозная, она словно нависла над головой, теснила со всех сторон. Проснувшись, он не отваживался вытянуть руку, шевельнуться в спальном мешке. Учащенно дыша, он прислушивался какое-то время. Звук доносился откуда-то сверху, нарастал волнами, переходил в монотонный стон. Вдруг все вокруг него ожило. Где-то затрещали деревянные доски, что-то застучало, загрохотало. Нет, это не они и это не их шаги, И вновь – в который уже раз? – он осознал страшную истину: в радиусе по меньшей мере 200 километров не было ни одной живой души.

При первых же порывах ураганного ветра прошел подсознательный, необъяснимый страх, прошло напряжение, зато вернулась жгучая колющая боль в кончиках пальцев ноги. Она то появлялась, то вновь исчезала, отдавала выше стопы, длинными волнами охватывала колено. Он медленно вытащил руку из спального мешка, ощупью достал спички. Приучился уже систематически все класть на одно и то же место.

Желтоватое пламя робко мелькнуло, прежде чем разжечь миллионы искорок в мелких кристалликах инея. Стены и потолок маленькой каморки были сплошь покрыты им. Все кругом обледенело. Лед безраздельно овладел каморкой, толстым слоем стлался на ящиках, на столе, на кухонной утвари, плотной коростой покрыл одежду, висевшую на колышке.

Серебристая пыль с легким хрустом осыпалась со спального мешка, из которого медленно выбирался человек, с трудом напрягая мышцы. Он медленно разматывал бинт, страшась того, что ему придется увидеть. Вместе с марлей оторвался и ноготь. Из другого опухшего пальца сочился гной. Лишь бы не началась гангрена!

Он не верил, что сможет когда-нибудь нормально ходить. Если даже его найдут и отвезут на базу, любой хирург, не колеблясь, ампутирует ему стопу [6]. Он придвинул к себе баночку с мазью из рыбьего жира, обильно смазал ею пальцы и обмотал их куском полотна. Тоскливо глядел на исхудалые, ставшие теперь совсем тощими ноги. Стальные мышцы, которыми он некогда гордился, мышцы лыжника и альпиниста, сделались за четыре месяца дряблыми, исчезли без следа. Суждено ли ему еще когда-нибудь?..

Пронизывающий холод вернул его к действительности. Он осторожно натянул на больную ногу меховой чулок, на другую – лыжный ботинок и, прихрамывая, прошел несколько шагов до стоявших у стены ящиков. Пламя тускло горящей свечи метнулось в сторону, бросая длинные тени на сверкающие белизной обледеневшие стены.

В который уже раз в течение этих нескольких страшных недель – десятый, двадцатый или сотый – он проверял свои запасы? Все еще не терял надежды, что, может быть, проглядел кое-что и обнаружит вдруг хотя бы одну банку мясных консервов. Но, увы, ничего не нашел. Тяжело вздохнув, осторожно налил в примус последние поллитра керосина.

С сожалением глядел, как медленно, бесконечно медленно, словно нехотя, таяли, превращаясь в воду, льдинки и иней, соскребенные [так, хотя и неприлично] со стены. Не ожидая, пока вода закипит, он бросил в нее горсть овсяных хлопьев, помешал, добавил кусок маргарина, быстро, как скряга, погасил примус, а затем и свечу. Жадно стал глотать в темноте чуть теплую, недоваренную кашицу, заедая ее кусочками пеммикана [7] и сухарем. Эта единственная за весь день теплая пища не утоляла голода, однако ничего больше он не мог себе позволить. Прежде чем опять забраться в ставший от мороза твердым спальный мешок, он вновь зажег свечу и записал в блокнот:

"20 апреля 1931 года. У меня осталась только одна свеча. Керосин кончается. Левая стопа распухла, гноится. Неделю назад выкурил последнюю трубку. Сегодня минуло пять месяцев, как я покинул базу, четыре с тех пор, как я остался один. Три недели назад снег завалил все выходы. Сделал меня пленником... Напрасно я пытался пробраться через слой толщиной в несколько метров. Причем много раз. У меня не хватает сил. Один не выберусь из этой западни".

Последние несколько фраз он написал второпях, чтобы сэкономить свет. Писал, сознавая, что делает это не для себя, а для тех, кто, быть может, прибудет сюда с помощью. Но, по-видимому, слишком поздно!

"Не могу примириться с мыслью, что я погребен заживо. Все во мне восстает против этого..." – дописал он наконец.

Перед тем как задуть свечу, он скользнул взглядом по ручному зеркальцу – подарку невесты. Вздрогнул при виде посеребренных преждевременной сединой висков и постаревшего, заросшего густой бородой лица. Только глубоко ввалившиеся глаза говорили о молодости.

Он делал все возможное, чтобы не сдать. Инстинкт самосохранения подсказывал ему во время этих бесконечно долгих дней заключения переставлять ящики, просматривать одежду, прочищать оружие. Десятки ненужных действий были избавлением от преследующих его мыслей, от которых он не мог отвязаться.

– Ог! – громко сказал он себе. – Держись! Твоя невеста не узнала бы тебя, она знает, каким молодцом ты был всегда, и гордилась тобою. Если бы она увидела тебя сейчас, то не поверила бы, что восемь дней назад тебе исполнилось всего двадцать пять лет. Помнила ли она о дне твоего рождения? Будет ли ждать тебя? И как долго? А может быть, выйдет замуж и только иногда будет вспоминать о том, кто "погиб на посту"?

Заиндевелые стены гулким эхом отражали звуки его голоса. Он замолк. Все чаще он ловил себя на том, что говорит громко, подсознательно ощущая потребность нарушить гробовую тишину. Он разговаривал с кухонной посудой, с примусом, упрекал несчастные пальцы за причиняемую ими боль, то называл их ласковыми именами, то бранился.

В полном мраке отчетливее, чем обычно, всплыло дорогое, улыбающееся лицо, каким оно запомнилось ему в момент прощания.

– Клянусь тебе всем, что свято, что уже никогда, никогда больше не отправлюсь ни в какую арктическую экспедицию. Если только... вернусь из нынешней, – добавил он торжественно, как бы давая присягу.

С горечью вспоминал он момент, когда ему сказали: "Беру тебя в Арктику, поедешь с нами". Каким счастливым он почувствовал себя тогда. После долгой ночной беседы Джино Уоткинс [8], завзятый полярник, решил включить его в свою экспедицию, поставившую перед собой смелую цель: основать метеорологическую станцию в самом сердце материковых льдов Гренландии.

– Нашу экспедицию финансируют авиационные компании, ее результатов ожидают гляциологи всего мира. Нас, молодых ученых, упрекают в том, что у нас нет идеалов. Мы ответим им действиями, – постоянно слышал он от Уоткинса.

Часто в его памяти ясно и отчетливо вставало, словно это было лишь вчера, то ясное летнее голубое утро, когда перед форштевнем судна экспедиции "Квест" неожиданно всплыла из тумана ослепительная панорама ледников Гренландии. Как и многие другие молодые люди, он мечтал увидеть эти ледники. Медленно приближались они к фьорду, находившемуся всего в нескольких километрах от Ангмагссалика [так] на восточном побережье острова. В застывшей, похожей на озеро глади отражались высокие, ослепительно белые стены ледников и темный гранит нунатаков [9].

Их было четырнадцать – молодых, здоровых, хорошо тренированных, исполненных страстного желания совершить нечто необыкновенное.

Накануне их отплытия из Лондона вся английская пресса с беспокойством отмечала, что средний возраст участников гренландской экспедиции не достигает и двадцати пяти лет, а ее организатору и руководителю, студенту-геофизику, всего двадцать три года от роду. Это именно он увлек ровесников своим энтузиазмом, своим стремлением разрешить одну из бесчисленных загадок, которые ставит перед человеком крайний Север, своим смелым проектом создать исследовательскую станцию, которая бы действовала не только во время короткого арктического лета, но – впервые в истории – на протяжении всей долгой суровой зимы.

– Увидеть, что происходит во мраке ночи на этих проклятых богом и людьми пустынных просторах! Бросить на алтарь науки плоды ежедневных, регулярных, непрерывных наблюдений и измерений. До сих пор никто еще не делал ничего подобного. Вот задача, достойная человека, наша задача! зажигал всех своим энтузиазмом Уоткинс.

Молодым ученым было достаточно сознания, что еще никто, никогда не добивался цели, которую они поставили теперь перед собой. Они самозабвенно боролись за право принять участие в необычной экспедиции, за предоставление им этой чести.

Желание проникнуть в тайны природы – извечное желание человека. Оно не давало покоя и этим сильным, полным энергии молодым людям. Они отнюдь не были новичками, не лезли, как говорят, напролом. Каждый из них мог похвастать недюжинной спортивной, альпинистской, а некоторые даже полярной закалкой. Огастин Курто – товарищи звали его просто Ог – одолел несколько нелегких вершин в горах канадской Арктики, жил долгое время среди трапперов, постиг трудное, но ценное в каждой арктической экспедиции искусство управлять собачьей упряжкой.

Увлеченные идеей выдающейся полярной экспедиции, они, наверное, удивились бы и почувствовали себя задетыми за живое, если бы кто-либо сказал им, что этот пионерный замысел принадлежит отнюдь не Уоткинсу, а зародился под влиянием проекта профессора Альфреда Вегенера, который уже несколько лет назад начал в Германии кропотливую подготовку к созданию метеорологической станции в самом сердце материковых льдов Гренландии, именуемом в науке датским термином "Инландсис". Вегенер решил организовать две исследовательские станции: "Эст-пойнт" и "Вест-пойнт", на восточном и западном побережье, чтобы получить таким образом полную картину климата этого малоизведанного острова.

Веки Ога Курто опухли от бессонницы. В памяти его возникали полузабытые уже картины.

Пока хоть искра жизни будет тлеть в нем, он не забудет этого первого изнурительного перехода по почти отвесной круче ледника, находящегося у порога внутренней части Гренландии. Упряжка из четырнадцати сильных собак, которая вихрем неслась по равнине, не могла взять этот подъем. Собаки изо всех сил цеплялись когтями за гладкий, крутой склон и беспомощно соскальзывали назад, как будто разверзшаяся под их лапами пропасть тянула, засасывала их вниз. Пришлось впрячься самим и на четвереньках, вместе с собаками тащить сани вверх.

Переход на расстояние 225 километров при ослепительном сиянии незаходящего солнца под блеклым безоблачным небом запомнился ему как мучительная борьба с нагруженными до отказа нартами. Они все время переворачивались, падали в ямы, становились дыбом перед каждым препятствием, цеплялись за снежные заструги [10], которые, словно каменный лес, вырастали у них на пути.

С высотой нарастала усталость. Трудно было перевести дыхание, каждый шаг, почти каждое движение требовали неимоверных усилий. Сердце колотилось в груди, рот с трудом ловил морозный воздух, в ушах шумело. Когда стрелка анероида достигла наконец отметки 2700 метров над уровнем моря, Уоткинс остановился. Здесь, в 500 километрах к югу от станции Вегенера, будет заложена "Айскап" – английская исследовательская станция.

Базой станции стала круглая палатка с двойными стенками. В полу было сделано отверстие, от него отходил шестиметровый туннель, через который люди выбирались из палатки наружу. Из этого туннеля два коротких лаза вели в два вспомогательных иглу. Работали энергично, с подъемом, не чувствуя усталости. Ни мороз, ни ветер, поднимавший тучи снега, ни разреженный воздух – ничто не было им помехой. Все, как в детстве, казалось легким. Никто не допускал даже мысли о неудаче.

Могли ли они предвидеть, что эта легкость на самом деле обманчива?

Возвращение с "Айскап" на береговую базу, где ожидало стоявшее на якоре судно экспедиции "Квест", казалось ее участникам прогулкой. Да и как иначе назвать форсированный переход, занявший всего лишь двенадцать суток? Всех охватило чувство радости. Они победили.

Первая пара наблюдателей осталась в "Айскап" на десять недель. Джино Уоткинс велел им тщательно обложить за это время палатку снежными плитами, наподобие эскимосского иглу. От береговой базы одна за другой пойдут партии людей, которые будут доставлять по частям съестные припасы зимовщикам. План казался в принципе простым и логичным. Молодые люди забыли, однако, что не они, не человек является хозяином на этом удивительном, безлюдном полярном плоскогорье, что испокон веков полновластная хозяйка здесь – Арктика, которая диктует всем и всему свои суровые, беспощадные законы, развеивая в прах все замыслы людей. Они забыли, что на материковых льдах, расположенных на высоте 3000 метров над уровнем моря и простирающихся на 2000 километров в одном направлении и на 1200 в другом, существуют только два времени года, что здесь нет растений, расцветающих весной и увядающих осенью, нет переходных периодов.

В те памятные дни внезапно, точно шторм в открытом океане, грянула снежная, ветреная, морозная зима.

Еще дважды к станции "Айскап" добирались партии, однако доставить припасы, предназначенные на все время полярной ночи, не удалось. К концу октября из береговой базы вновь отправился большой караван упряжек. На нарты были погружены продукты, рассчитанные на несколько месяцев, научное оборудование, радиостанция – все, что было необходимо для трех зимовщиков. Однако путь оказался чрезвычайно трудным и полным неожиданностей.

Собаки первыми почуяли надвигавшуюся опасность, которую человек, следивший за барометром и за блеклым, безоблачным небом, не в состоянии был предвидеть. Отдохнувшие и хорошо накормленные, псы тем не менее тащились нехотя, при всяком удобном случае останавливались, тревожно сбивались в кучу или упорно прижимались к снегу. Ничего не могло заставить их тронуться. Ни окрики, ни удары кнутом.

Пурга разразилась неожиданно. Налетела с ледяного плато, пронеслась над караваном снежной стеной, отгородив его от всего мира. Вслед за пургой нагрянули трескучие морозы. 40°, 45, 50...

После пятнадцати суток изнурительной борьбы с метелью караван сумел продвинуться лишь на 22 километра. Черепашьи темпы перехода грозили катастрофой. С саней сбросили тяжелые аккумуляторы, всю аппаратуру радиостанции, ветряной двигатель с генератором и часть ящиков с продовольствием. Четыре человека, и среди них радист, который должен был зимовать, вернулись на береговую базу. Остальные только через пять недель, в начале декабря, добрались до "Айскап".

Переход был крайне мучительным. В любом другом месте земного шара, когда человек выбивается из сил, он может остановиться, передохнуть. Здесь же, на материковых льдах Гренландии, при температуре 50° мороза, привал был бы равносилен смертному приговору. Если кто-либо по неосторожности потеряет варежку, пальцы его сразу же побелеют, если же споткнется и упадет, то его тело вскоре окоченеет от холода. В довершение всего мороз действует как наркотик: одурманивает, отупляет, подавляет инстинкт самосохранения, лишает сил бороться, вызывает непреодолимое желание отдохнуть.

Караван достиг "Айскап", когда оба наблюдателя, не надеясь уже дождаться смены, решили вернуться на береговую базу. Решение крайне рискованное, так как им предстояло совершить переход, не имея ни собак, ни продовольствия и не рассчитывая на чью-либо помощь.

Наскоро прикинув, сколько съестных припасов уцелело после пурги, члены экспедиции с ужасом обнаружили, что их не хватит на три месяца даже для двух зимовщиков.

– А одного нельзя оставлять среди льдов, категорически возражаю! заявил врач.

Пораженные неожиданным открытием, означавшим катастрофу, все сразу согласились с ним. Когда же они немного пришли в себя, кто-то с горечью и некоторой долей зависти помянул профессора Вегенера и его экспедицию. Поднялась целая буря.

– Неужели мы хуже немцев? Каждому из них уже далеко за сорок, мы почти вдвое моложе!

– Их станция наверняка будет работать.

– Главной целью нашей экспедиции были – впервые в истории! – зимние наблюдения.

– Не для того мы с таким трудом создали "Айскап", чтобы теперь, в самый ответственный момент, покинуть ее!

Громче всех кричал Огастин Курто.

– Должен остаться хотя бы один! Любой ценой! И этим оставшимся буду я! Не беспокойтесь, не пропаду!

Он гордился собственным мужеством. Полные восторга и зависти взгляды товарищей только убеждали его в правильности принятого решения, льстили самолюбию.

И до сих пор, спустя столько месяцев, до него доносился, казалось, звук собственного возбужденного голоса. Он помрачнел.

– Глупец! Сам виноват, никто тебя не заставлял поступить так бездумно, терпи теперь, – шептал он. – Честь знамени? Благородное соревнование? Все это фантазия, юношеское бахвальство, желание блеснуть перед другими. Разве те, кто испытал на себе все ужасы Арктики, не предупреждали, что нельзя оставаться здесь одному? Глупец, несчастный глупец! – с горечью повторял он.

Усталость гасила эти излияния. Боль в пальцах ног усиливалась, напоминая, какой ценой приходится платить за легкомысленное решение. Почему он не отказался от него, пока еще было время? Почему не понял, что имели в виду оба наблюдателя? Прощаясь, они смотрели на него не то с тревогой, не то с состраданием, повторяя: "Возненавидишь лопату!"

Почему он не послушал их тогда? Если бы он мог хотя бы уснуть в восстановить этим немного свои силы. Но достаточно было задремать, как его одолевали кошмары. Чаще всего ему снились волки. Они нападали на него целой стаей, он чувствовал на лице их горячее, зловонное дыхание, видел острые блестящие клыки. И просыпался в холодном поту. В этой безлюдной пустыне не было волков, он хорошо понимал это, они не выжили бы здесь. Да если бы и были, то все равно не смогли бы пробраться в его гробницу, даже пустив в ход свои мощные когти. Но напрасно взывал он к рассудку. Страх не проходил.

Иной раз его преследовал глухой грохот, который нарастал, усиливался, и казалось, будто через мгновение мчащийся на полном ходу скорый поезд разрушит, раздавит его снежное убежище. Грохот разламывал голову, прижимал к постели. Измученный, он засовывал голову в спальный мешок, ожидая удара, но грохот затихал, как замирает звук удаляющегося поезда. Проходил страх, возвращалась тоска по жизни. Суждено ли ему еще услышать когда-либо шум железнодорожного вокзала?

Или вдруг там, высоко над головой, раздавалось какое-то шарканье точно звуки шагов, шагов множества ног. Он готов был поклясться, что слышит их. Это, верно, наконец-то явились они. Сколько их? Сумеют ли докопаться до него через смерзшийся снег? От этих надежд сердце начинало бешено биться. А если пройдут мимо, если не заметят станции? Мысль эта была невыносимой. Палатки, иглу, сани, ящики, бочки – все скрыл толстый белый покров. Пока у него хватало сил, он боролся, чтобы обе метеорологические будки выступали над поверхностью снега, но каждая новая метель за несколько минут наносила новые сугробы сыпучего снега.

В отчаянии он напрягал слух. Шарканье удалялось, звуки шагов замирали. Ушли. Он кричал, кричал изо всех сил, надрывая горло. Звук его голоса затихал, тонул в жуткой тишине. В тишине, которая казалась громче завываний метели. Заглушить, отогнать звуки, которые обманывают! Он начинал петь во весь голос, пока хватало дыхания. Наконец замолкал и вновь беспомощно прислушивался. В ушах звенела тишина, торжествующая, неодолимая.

На что еще он мог надеяться? Сколько раз испытывать горечь обманутых надежд? Если они действительно явились, преодолев свыше 200 километров, отделяющих "Айскап" от берега, и ушли ни с чем... то это конец. Больше они не вернутся сюда, будут искать где-нибудь в другом месте. А тем временем он...

Дни текли за днями, исполненные то надежд, то сомнений. Измученный вынужденным затворничеством человек страдал от сырой, пронизывающей стужи. Холод не давал уснуть, от него усиливалась боль в стопе. Наступила депрессия.

Не проще, не лучше ли было бы покончить с собой? Заиндевелое ружье притягивало взгляд. Достаточно было бы также достать порошки из аптечки... Не вправе ли человек положить конец своим страданиям? Однако мысль о гибели Скотта и его товарищей [11] на обратном пути с Южного полюса заставляла отказаться от этого искушения. Мужество и выносливость этих полярных исследователей вызывали восхищение. К концу трагического похода его руководитель велел раздать всем по тридцать таблеток опиума. Каждый из них мог прекратить свои страдания, но никто не воспользовался этим благодеянием. Выстояли до конца.

"Смерть этих пятерых прославила их родину больше, чем это сделала бы гибель нескольких тысяч самых храбрых воинов на поле брани. Это был самый прекрасный урок героизма в истории полярных исследований и во много раз более ценный вклад в эту историю, чем само достижение Южного полюса", писали о них впоследствии [12].

Он тоже выстоит. Однако призрак смерти, который он до сих пор упорно прогонял, с которым боролся изо всех сил, настойчиво возвращался, как бы выжидая только своего часа.

Прошло много часов, прежде чем Курто, напрягая всю свою волю, справился наконец с мрачными мыслями. В тишине, стоящей вокруг, он невольно вспомнил безмолвие первых дней своего одиночества. Как много времени прошло с тех пор, когда он, исполненный еще надежды, гордившийся своим мужеством, исписывал целые страницы в дневнике, предназначенном для невесты. Он рассказывал ей тогда обо всем. О том, как регулярно, каждые три часа, невзирая на мороз и вьюгу, проводит метеорологические наблюдения, о том, что видит вокруг, как себя чувствует и как устроился в своем белом жилище. Но уже спустя две недели его заметки начали делаться все более скудными. Все консервы, несмотря на разные этикетки, казались одинаково безвкусными, а аппетит пропадал.

"Я любил готовить себе пищу, даже когда не был голоден, – записывал он в дневнике. – Лишь спустя некоторое время я понял причину: шум горящего примуса заполнял всю палатку, нарушал тишину, глушил стоны и завывания ветра. Никогда, вероятно, не свыкнусь с этими жуткими звуками. Читаю мало, не ладится с лампой".

Во многом он не признавался в своих записях. Лишь здесь, в полном одиночестве, он стал многое понимать. Не хотелось вспоминать, как вместе с товарищами не раз подшучивал он над невыносимым педантизмом Нансена и Амундсена [13], читая описания многолетних кропотливых приготовлений к каждой экспедиции.

– Это классический пример дотошности. Норвежцы не в меру предусмотрительны. Им не хватает того отчаянного мужества, которым отличались викинги, не хватает пламенного увлечения, – беззаботно повторяли они.

Лишь теперь, в этой снежной гробнице, он стал размышлять. Джино Уоткинс и создатели "Айскап" многого не продумали. Они забыли, например, что бидоны с керосином нельзя оставлять снаружи. Несколько из них Огастин сумел откопать, прежде чем остальные его запасы не скрылись под многометровым слоем снега. Уже на второй месяц своего одиночества он был вынужден весьма экономно расходовать горючее. Плохо сооруженный вход в туннель с первых же дней стал подлинным кошмаром. Изо дня в день, по многу часов подряд, он должен был, стоя на коленях, прокапываться, чтобы выходить наружу и вести наблюдения. "Проклянешь лопату", – все время звучали в ушах слова товарищей. Как они были правы!

С половины января солнце начало ненадолго показываться над горизонтом. Стало легче переносить одиночество.

"Закат здесь неописуемо красив, величествен. Солнце кладет багровые пятна на снегу, удлиняет причудливо острые тени, сглаживает контрасты, рассказывал он в письмах к невесте. – Мертвая, зловещая, обманчиво плоская белая равнина в этом багровом отблеске приобретает пастельные тона, становится как-то мягче, человечнее. Но это, увы, продолжается лишь несколько минут. И снова моя пустыня, грозная и неумолимая, синеет и сереет. Мороз крепнет. Моя несчастная стопа причиняет мне все больше страданий".

Несколько дней спустя своим нервным, торопливым почерком он писал:

"Этой ночью меня разбудил адский треск, словно крыша под тяжестью снега валилась на меня. Я мысленно попрощался с тобою, дорогая, и только ждал, когда эта масса обрушится и раздавит меня. Грохот, от которого все дрожало вокруг, перекатывался медленно, затихал, пока наконец не замолк совсем. Потолок не обрушился, стены остались невредимы. Чувство неодолимого ужаса прошло, когда я понял, что где-то вблизи лопнул, по-видимому, ледяной панцирь и появилась новая трещина. Но если она образовалась около самой моей палатки? Может, следующая расщелина разверзнется уже прямо под ней?"

Никогда раньше он не испытывал чувства одиночества. Только теперь, когда его одолевали воспоминания далекой юности, он стал ощущать его. Никогда прежде он не задумывался над этим. Всегда окруженный товарищами, он вел деятельную жизнь, смело шел ей навстречу. А сейчас не умел заполнить пустоту вокруг себя. Когда ему начало казаться, что "хуже быть уже не может", наступило вынужденное затворничество, заключение. "Заживо погребенный" – непрерывно звучало в ушах. Если бы Огастин прочитал эти слова в газете или книге, он счел бы их мелодраматичными.

Сначала он не хотел признать себя побежденным. Пытался бороться, прокопаться через белый покров наружу. От входа в туннель он вынужден был сразу же отказаться – в пургу его целиком завалило снегом, столь плотным, что его не брала лопата. Тогда он предпринял попытку пробиться через кровлю бокового иглу. За этот выход он бился долго и упорно. Наконец победил, пробил брешь и, не помня себя от счастья, выскочил наружу и зашатался как пьяный. Метель, словно огромная тяжесть, свалилась ему на плечи, ошеломила, прижала к земле, перехватила дыхание, придавила. И все-таки никогда еще завеса из миллиардов снежинок, поднятых вьюгой, не казалось ему столь желанной. Цепляясь за канат, покрытый толстым слоем изморози, он окунался в морозную белесую тьму, упиваясь свободой.

Эта победа была первой и последней. Продолжительная метель окончательно заточила и замуровала его. Запасы керосина, продуктов – все, что было необходимо для жизни, – остались снаружи.

"21 марта я был погребен под снегом. Должен жить теперь как крот, правда, не под землей, а под снегом. Найдут ли меня когда-либо?.. Увижу ли еще когда-нибудь дневной свет и блеск звезд, отраженный на льду? Вдохну ли еще когда-либо глоток свежего воздуха?

Стопа причиняет все больше страданий, одиночество, темнота и голод становятся невыносимыми. И подумать только, что я легкомысленно пренебрег замечаниями старика Фрейхена [14]. Перезимовав один на кромке материковых льдов Гренландии, он писал, что ни в коем случае нельзя оставлять в Арктике в одиночку человека на зиму, в условиях полярной ночи. Там, где двое кое-как справились бы с положением, один безусловно погибнет".

С трудом подавлял в себе чувство зависти при мысли об "Айсмитте". Всего в 500 километрах отсюда, на немецкой исследовательской станции, сейчас было наверняка светло, тепло и шумно. Профессор Вегенер, несомненно, оставил на пионерную зимовку подо льдом по меньшей мере двух наблюдателей. Это, наверное, его подающие большие надежды коллеги, доктора естественных наук Георги и Зорге. Они, должно быть, ни в чем не нуждаются и выручают друг друга в повседневной работе, совещаются, когда возникают какие-либо сомнения. Не испытывают ни голода, ни одиночества. Поддерживают радиосвязь со своей базой "Вест-пойнт" на западном побережье острова. Да, они, несомненно, справятся с положением, в их работе не будет никаких пробелов, никакого перерыва. И результаты их наблюдений станут единственными, которые получат ученые.

Эта мысль против воли наполняла его горечью.

* * *

Курто не знал, да и не мог знать, что на немецкой станции "Айсмитте" дело обстояло далеко не так, как он себе представлял. Вместо двух человек там непредвиденно зазимовали трое. И не в теплом, удобном домике, который они приготовили и о котором так много писала пресса во всем мире, а в глубокой, дышащей холодом пещере, наспех вырытой в ледяном панцире.

Закутанные до самых глаз во все имевшиеся у них теплые вещи, они ужасно мерзли в своем тесном помещении. Минус 15, минус 20, а порой и минус 25° по Цельсию. Окоченевшие пальцы ничего не могли удержать, варежки протирались и рвались, как и вся остальная тщательно чинимая одежда. Однако наблюдений они не прекращали и не пропускали ни одного из них, хотя силы их иссякали.