Текст книги "Книга духов"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

– Попугать. Все, чего мне хотелось, – это немножко их попугать.

Мама Венера присвистнула:

– Попугать – множко или немножко… А безвинных-то на кой ляд дотла сжигать?

Элайза Арнолд сидела молча, призадумавшись. Мама Венера продолжала заниматься своим делом. Я с разгоревшимся лицом прислонилась к книжным полкам. За окном ночной холодный воздух дышал покоем. В нем все еще чувствовалась свежесть вызванного призраком ливня, легкий ветерок доносил запахи скошенной травы, добытого из земли угля, табака из лавки, плещущей о берег речной волны… Однако ничто – о нет, ничто – не могло перешибить зловоние смерти, исходившее изо рта актрисы, когда она приступила к изложению фактов.

Обычный четверг, двадцать шестое декабря. Ставятся две новые пьесы: «Отец, или Семейные распри» Дидро, а вслед за ней – «Раймонд и Агнеса, или Истекающая кровью монахиня из Линденберга». В антракте будут исполнены две песни, а также танцы и хорнпайп.

Все шло как надо – во всяком случае, по словам Элайзы Арнолд.

– Кроме, конечно, дочки Пласида, которая плясала, как всегда, будто корова на льду.

– Вы были там? – спросила я.

– Ведьма! – оборвала она меня. – Призраки водятся в каждом театре… Ну разумеется, я там была.

И вот во время первого акта «Раймонда и Агнесы» (Элайза пренебрежительно назвала эту пьесу «кровавой мелодраматической пантомимой») вдруг что-то на нее нашло.

– Я туда и раньше наведывалась, но в тот вечер, когда я стояла за кулисами…

В партере она увидела женщин, которые еще недавно толпились у нее в комнате, прижимая к лицу надушенные платки.

– Они думали, мне так плохо, что я ничего не услышу, но я ни словечка не пропустила. Они торговались, словно на базаре, выбирая моих детей как пучки зелени. О да, я тогда слышала все-все, и в театре мне вдруг почудилось, будто я снова слышу их бездушные споры. И внезапно меня переполнила ненависть, дикая ненависть к этим женщинам, к их бездушным мужьям, ко всему этому городу жалости!

И вот, когда после первого акта пантомимы занавес опустился, Элайза Арнолд наткнулась на рабочего сцены. Этот рабочий – «мальчонка», по ее словам, «кровь с молоком, настоящий живчик, просто прыскал здоровьем» – оказался с ней бок о бок. Оставаясь невидимой, она сумела так его перепугать, что он затрясся будто осиновый лист и «отрекся от престола своих обязанностей»; она же завладела вверенным ему канатом, который соединялся с цепью, удерживавшей канделябр внутри разбойничьей пещеры – декорации первого акта. Юноша успел потушить только одну из пары масляных ламп.

– Сама не знаю как, но я стала поднимать эту горящую лампу вверх. (Руки у меня были тогда еще целы и невредимы.) Я поднимала ее все выше и выше, прямиком к балкам, откуда свисали наши театральные задники, пропитанные маслом и густо размалеванные красками. Канат зацепился за какой-то выступ. Дернув за него посильнее, я невзначай раскачала канделябр – и… – Элайза Арнолд расплылась в простодушной улыбке застенчивой инженю и, взмахнув своими чудовищными руками, крутанула запястьями, словно желая этим простым жестом стряхнуть всякое воспоминание о смерти. – Это было началом конца. А тем временем по ту сторону занавеса, на авансцене, скрипач наяривал на своей скрипке.

11
Город муки

– Вначале, – продолжала Элайза Арнолд, – идиоты приняли посыпавшиеся на авансцену горящие угли за новый световой эффект. Они принялись охать и ахать от удивления, восторженно захлопали в ладоши и никак не могли уняться, даже когда Хопкинс – этот бездарный козел, который исполнял роль Раймонда, – выскочил из-за кулис с криком: «Пожар!» Зрители зачарованно продолжали следить за падающим огнем в ожидании дальнейших приятных сюрпризов.

– Мы думали, это все по пьесе, – поддакнула из-под вуали Мама Венера.

Она явилась в театр пораньше, захватив с собой двух подружек.

– Фанни, – предалась воспоминаниям Мама Венера, – ага, и Плезантс. – Ну да, Плезантс. Эх, детка, второй такой раскрасавицы, как Плезантс, и не сыскать было. Мы пришли в театр до Старков, кое-какие дела у меня там были. Я ведь тогда жила в доме Гренвилла Старка. Это получше, чем в деревне горбатиться от зари до зари – то хлопок собирать, то еще что. Я была служанкой у хозяйки – она со мной сносно обращалась, по большей части.

– Сносно! – возмутилась Элайза. – Это с тобой-то сносно обращались? – Накинувшись на Маму Венеру, она повернулась ко мне спиной. – Ну не с души ли воротит эдакое слышать? Уши вянут от негритянского трепа, тошно мне – мочи нет! По правде говоря, это… Ладно, Венера, давай дальше.

Маму Венеру отправили в театр до прихода туда семейства Старков. Ее хозяйка, София Старк, принимала в тот вечер гостей, и все должно было быть подготовлено наилучшим образом – бархатные сиденья кресел почищены щеткой и покрыты кружевными и атласными накидками; в самый последний момент надо было побрызгать розовой водой, а на каждом кресле предписывалось подержать противни с раскаленными углями, чтобы подушечки как следует прогрелись.

Справиться с этими хлопотами Маме Венере помогали Фанни и Плезантс.

– Ох и порезвились же мы в тот вечер! Плезантс уселась у края ложи и напустила на себя важный вид, будто цаца какая. А что Фанни вытворяла – господь не приведи.

С появлением первых зрителей Фанни и Плезантс пришлось покинуть здание театра через боковой выход. Потом они взобрались по наружной лестнице на галерку, где собиралась вся компания. Маме Венере не терпелось к ней присоединиться.

– Вот-вот, – съязвила Элайза, – там бы ты и свиделась со своим кавалером.

– Да помолчи ты! – вскинулась было Мама Венера, но Элайза не унималась:

– У нашей мамочки был кавалер, был-был. Звали его Мейсон, братец той самой Плезантс. Думаю, они «сладили» (так у них это называется), если только… Короче, собирались пожениться.

– Помолчи, – повторила Мама Венера, но теперь, когда его имя было произнесено, она кое-что о Мейсоне поведала: в семье он был средним из пяти детей, и его отдали в услужение некоему Криттендену, владельцу лесопилки на берегу реки. – Мейсон, – добавила Мама Венера с гордостью, – вел у него конторские книги.

Элайза дала понять об испытанном парочкой счастье мимическим изображением их любимого танца. Смысл ее затеи уловить было трудно. Прищелкивая языком, призрак попеременно ударял руками то о плечи, то о колени, разводя их в стороны и снова сводя со стуком вместе, причем из межножья потянуло самой что ни на есть мерзейшей вонью.

– Это джуба, – прокричала Элайза. – Никто из чернокожих не отплясывал джубу лучше, чем Мать Венера и ее красавчик Мейсон.

Мама Венера упрашивала свою хозяйку разрешить ей подняться на галерку, где все уже были в сборе, но для Софии Старк тот вечер ознаменовался настоящим светским торжеством. Она посещала театр в сопровождении бравого лейтенанта Гиббона – сына героя Революции, который и сам геройски отличился в войне с Триполитанией, Джейкоба и Сьюз Ван Эйнов, принявших наконец многократно повторенное приглашение посмотреть спектакль из ложи Старков. Но нет, Мама обязана была находиться под рукой, готовая услужить гостям. Ей поручалось также следить за юным мастером Джорджем Старком двенадцати лет, страшным непоседой и неисправимым озорником.

– Отпусти она меня на галерку, я бы уж как-нибудь, хоть полуживая, а из театра бы да выбралась.

Потолочное покрытие в театре отсутствовало, просмоленная дранка была прибита прямо к сосновым стропилам. На фасаде здания, если смотреть на него с Академи-сквер, на высоте третьего этажа, как раз над галеркой, имелось декоративное окно – an oeilde-boeuf[41]41
  Слуховое окно (фр.).


[Закрыть], – где, словно в печи, образовалась мощная тяга. Пламя, охватившее сцену, где пылали клочья занавеса, перекинулось на костюмерную и склад бутафорского реквизита. Языки огромного разбушевавшегося погребального костра со страшной силой устремились в это одно-единственное окошко. Таким образом, сидевшие на галерке увидели огонь первыми и первыми бросились спасаться бегством.

Рабам и слугам, пояснила Мама Венера (почти всем из тех, кто там находился), удалось выжить. Заметив огненные языки, лизавшие подвесные декорации, они ринулись вниз по той самой лестнице, которая предназначалась для изоляции их от общества белых.

Странно, но Мама Венера и Элайза пустились вдруг обсуждать, каким оказалось само представление, словно не решались описывать дальнейшее. Я настойчиво их поторопила, и Мама Венера взялась за подробное повествование.

В партере и в трех рядах лож люди замешкались. Взметнувшееся пламя они увидели последними, а до того, захваченные магией театра, не могли поверить в то, что происходило на самом деле. Зрители повскакали с мест, только когда занялся алый занавес. Послышались пронзительные крики. Через боковые окошечки виден был исход чернокожих с галерки, который, благодаря планировке здания, совершался организованно – узкая лестница, прикрепленная к внешней кирпичной стене, позволяла спускаться вниз лишь по одному. Внутри же театра возникла паника. Хаос не заставил себя ждать.

Большинство зрителей (в первую очередь публика из партера) попали в театр через главный вход – и теперь все они ринулись именно к нему. Скоро выход оказался заблокированным из-за давки, поскольку двустворчатая дверь в театре открывалась внутрь помещения. Возле этой двери обнаружат целую гору пепла и горячих костей. Что до зрителей в ложах, которые опоясывали зал полукругом, то они кинулись в тесные проходы, ведшие к еще более тесным лестничным колодцам, недостаточно прочным для того, чтобы выдержать подобную нагрузку. Как и следовало ожидать, лестничные пролеты обрушились один за другим на нижний этаж. Тем, кто избежал падения вниз, оставалось только прыгать в окна, которые они начали вышибать с помощью кресел. От потоков воздуха голодный огонь мгновенно разгорелся еще пуще.

Люди, сумевшие выбраться из здания в безопасный двор, ошеломленно взирали на застывшие силуэты в окнах – прыжок вниз казался этим несчастным страшнее подступавшего сзади огня. За их спинами метались фигуры, охваченные пламенем. Оробевших силой выталкивали из окон. При ударе о землю они ломали себе руки и ноги, перешибали позвоночник; на тех, кто пытался отползти подальше от здания, валились сверху горящие тела и погребали их под собой.

По всему городу звонили колокола. Жители Ричмонда сбегались со всех сторон. Прибыла пожарная команда, но все усилия были тщетными – от театра исходил такой жар, что струи воды испарялись, прежде чем достигнуть огня. Само по себе здание представляло собой идеальное топливо, к тому же оно было напичкано легко воспламеняющимся материалом – не только декорациями и бутафорией, но и креслами в ложах, которые славились тем, что их каждый сезон обновляли пропиткой, и на них образовался густой слой краски. Ложи отделялись одна от другой перегородками, окрашенными и оклеенными обоями, потолки были задрапированы плотной тканью. Все это яростно пожирал огонь, из гущи которого слышался истошный предсмертный вопль, неподвластный никакому словесному описанию.

Позднее распространились слухи, будто за кулисами находились дикие звери. Никто из свидетелей не хотел и не в силах был допустить, что подобный вой могли исторгнуть глотки их сограждан.

Тем временем Мама Венера и гости Старков попрыгали из своей ложи в первом ряду на край сцены – с высоты шести или восьми футов. Софию Старк столкнул ее муж, и она, упав в объятия лейтенанта Гиббона, растянула себе лодыжку. Гренвилл Старк также спрыгнул на сцену, неструганые доски которой уже быстро поддавались огню. В последний раз Мама Венера его видела, когда он устремился вслед за едва ковылявшей женой к главному выходу, крепко прижимая к себе юного Джорджа. На следующий день в еще неостывшей золе внутри обугленного каркаса бывшего театра найдут два тела – взрослого и ребенка, – сплавленные воедино. Гренвилла и Джорджа Старков опознают только по отцовским запонкам из начищенного никеля с инициалами, которые от жара приобрели пурпурный цвет. София Старк растворилась в груде безымянного праха. Спасшийся лейтенант Гиббон скончался от ожогов спустя несколько дней. Именно он помог Маме Венере последней спрыгнуть из ложи на сцену. Говоря об отважном воине, она почтила его память паузой.

Сьюз Ван Эйн тоже пришлось совершить прыжок, и она вывихнула себе бедро. Никто, кроме Мамы Венеры, не слышал ее криков: Джейкоб Ван Эйн не промедлил с бегством ни секунды. Повинуясь инстинкту, разъевшему его душу, Джейкоб Ван Эйн сломя голову бежал из театра, и, только оказавшись в безопасности, оглянулся на пожар с мыслью о многолетней спутнице своей жизни.

Самостоятельно Маме Венере удалось выбраться из огня – но только один раз. Стоя в оцепенении над простертой ничком Сьюз Ван Эйн, она почувствовала, как кто-то тянет ее за руку. Обернувшись, она увидела Мейсона. Он силой потащил ее через дверцу под сценой, где хранился реквизит, а само пространство использовалось для различных сценических эффектов. («Ну и потеха! – вмешалась Элайза Арнолд. – Нужно было нырнуть в люк, куда проваливался призрак в нашем „Гамлете“. Забавно, ничего не скажешь».) Согнувшись в три погибели, они пробирались вперед под полыхавшей сценой. Рубашка Мейсона была порвана, и Мама Венера видела, как на покрытой рубцами от порки кнутом коже на спине Мейсона вздуваются и лопаются пузыри. Огонь опалял волосы у него на голове, и они искрами сыпались в разные стороны. Самой Маме Венере доставалось, конечно, не меньше.

Очутившись с Мейсоном во дворе, ошарашенная Мама Венера столкнулась с Джейкобом Ван Эйном, который спросил, где его жена.

– Как сейчас его слышу, – продолжала рассказ Мама Венера. – Во дворе ад кромешный, во тьме красное зарево, а он пристал к нам с расспросами – вынь ему жену да подай, будто мы ей сторожа какие.

Я ему твержу – она там, на сцене, ждет его и зовет. А потом… а потом помню только: вдруг мы опять под сценой, мы оба с Мейсоном недожаренными ребрышками провалились сквозь рашпер прямехонько на угли… Дьявол забери этого негодяя! Подступил к нам вплотную, вцепился мне в плечо, вдавил платье в кожу – клочья ткани там остались и по сей день – и шепчет мне прямо в ухо, чтоб никто не услышал, какой он трус: иди, мол, обратно и приведи ее мне сюда. Не скажу, чтоб он очень уж грозился, но не без того. Разворачивает меня в сторону этого адского кострища и пихает в спину, нашептывая: «А ну давай иди… Иди, да поживее!»

И я, будто охотничья сучка, пошла за добычей. Пошла! Ох и дура же я была, что послушалась этого белого! А Мейсон, вот уж дурачок, добрая душа, поплелся за мной обратно в это жуткую жаровню, когда ее подпоры из кирпича тряслись, будто ноги у жеребенка.

Мама Венера расчесывала волосы Элайзы с той же свирепостью, что и рассказывала, но тут ее проворные руки замерли. Элайза Арнолд не протестовала.

– Мы проникли внутрь тем же путем, что выбрались. Сцена сгорела, но еще не совсем. Крыши уже не было, дым свободно валил наружу громадными серыми волнами – такого шторма и на море не случается. Клубы крутились и взвивались со страшным свистом. Сильнее урагана я сроду не слышала. И господь не приведи хоть еще раз услышать… А какой вой и плач стоял – ох, сердце разрывалось. Люди не задыхались в дыму – его тут же уносило вверх; нет, они горели заживо, сгрудившись в кучу у выхода, и царапали дверь, будто коты в мешке, и гибли под лестницей, которая на них рушилась. Там они стояли и смотрели на себя, как сгорают. Будто индюшки под ливнем, ох, пока их не затопит… Некоторых раздувало как беременных – что женщин, что мужчин. Один мужчина – я знала его в лицо, а по имени нет, белый, – так он лежал под балкой, которая размозжила ему голову, что твое яйцо, и… и мозги у него текли, точно зимний сироп. А глаза были открыты и провожали меня взглядом, когда я подобралась к старой Ван Эйн, которая там лежала, как на погребальном костре.

По первости я решила, что она померла. Где уж иначе? И наладилась снова обратно, пока сцена не обвалилась. Потом присмотрелась – гляжу, а она шевелится. Может, думаю, пламя к ее платью подобралось, но нет – не так. И впрямь шевелится – чудно эдак, но шевелится. Подползла поближе, как смогла. Вглядываюсь через огонь ей в лицо, а лица у нее больше нет. Жаром отовсюду так и пышет и печет ее как в духовке, уши съеживаются, а потом бриллиантовые серьги с них падают. Модный гребень в ее взбитых волосах – их тоже больше нет – вплавился ей в макушку, и раздувшаяся кожа блестит, словно жиром намазанная. Нос превратился в свинячий пятачок. Губы разбухли вдвое обычного и напружились, а зубы оскалены в улыбке, будто от удовольствия. Я-то понимаю, это не так, она уже покойница! Но все еще шевелится! Ноги у нее сгибаются и поджимаются коленями к груди. А потом, когда пламя поджарило мышцы, руки тоже сводит вместе – как будто она собралась боксировать!

Чудно это было – ох как чудно! Делает обеими руками выпады, будто на ринге, а сама уже померла. И мне никак поближе к ней не подобраться, разве что на сцену нужно влезть, да только зря все это, потому как сцена с треском и грохотом рушится. Ба-бах!

Стою, озираюсь вокруг. Дыма нет, но пекло, пекло такое, будто ты на задней стороне солнца. Кличу Мейсона. Пытаюсь скорее его окликнуть; воздух такой раскаленный, что не продохнуть. Нельзя его глотнуть – обожжет все внутри. Не вижу ничего – будто шило в глазах. И в голове мешается, одна только мысль – вот-вот умру, прямо сейчас.

И тут… тут вдруг она. Голышом, тело белеет сквозь волны жара, черные волосы змеятся по воздуху. Усмехается, точно супруга Сатаны – явилась звать его к ужину. (Собственное описание Элайза Арнолд сочла особенно выразительном.) И тычет на меня сверху пальцем. Мне и вздуматься не могло, что она неживая, у смерти еще не было времени отрастить ей когти, точь-в-точь как у дракона… Да-да, она тут как тут, преспокойнехонька как ни в чем не бывало, словно ни для чего другого вышла, как только раскланяться.

Что я делаю? Иду к ней. Почему – не знаю, просто иду. Я ее знаю. Она та актриса, о которой все толковали: вот, мол, как грустно, что оставляет двоих сирот. Умирает? Ох, да. Мне и невдомек, что вижу сквозь пламя покойницу. Но я ничуть не испугалась. Ничуть. Вокруг меня все трещит и хрустит, а я иду к ней и думаю: вот она, смерть. Если бы не боль – а уж как было, детка, больно, – то совсем не страшно, смерть – это же так просто.

Но я, конечно, не была мертвой. Она была, а я нет.

При этих словах я почувствовала облегчение.

– Так, значит, вы… вы не мертвая?

Самой мне было не разобраться: один передо мной призрак или два?

– Нет, – ответила Мама Венера, – я не мертвая. Но ближе к ним любого из живых.

Рассказывать ей осталось немного.

Вокруг бушевал ливень из огня, щепок и плоти. Зловонный запах паленого мяса выворачивал внутренности наружу, кровь бурлила у нее в сожженном горле. И все же Мама Венера шагнула навстречу актрисе, которая парила в воздухе, да иначе и быть не могло, поскольку сцена исчезла.

Внезапно горящие боковые драпировки из алого бархата сорвались с крючьев и мгновенно окутали Маму Венеру. Они бились вокруг нее кровавыми крыльями. Последнее, что она помнит, это то, как ее обволокло пламенем. И еще помнит голос. Голос, возвестивший о спасении.

12
Рабыня за пенни

После пожара были проданы две рабыни – Мать Венера пошла за пенни, а Плезантс купили с четырьмя уцелевшими детьми.

– А Мейсон? – спросила я.

Черная вуаль медленно качнулась в одну сторону, потом в другую. Нет.

Так я поняла, что Мейсон не выбрался из огня.

– А что же?.. Как вам?..

Я запнулась, не докончив вопроса, как же все-таки Маме Венере удалось выжить.

– Что да как, сама не знаю. Лучше скажу, что нашли меня не сразу – стены уже давно обрушились, а я лежала возле груды горячих кирпичей. Поначалу, видно, приняли меня за мертвую. Вся моя одежда сгорела, а пылавшая ткань окутала меня будто в пеленку, сшитую из крови. Меня, наверно, оставили лежать на месте, а занялись белыми – из тех, кто выжил. Мертвые чернокожие не в счет и до умирающих чернокожих дела мало, раз уж есть мертвые белые, а если умирающие белые, то и подавно, верно?

Тут, помнится, я прямо обратилась к Элайзе Арнолд:

– Это вы вынесли ее с пепелища?

Мне не терпелось дознаться. Понимая это, Элайза с наслаждением тянула паузу.

– Сдается мне, она немногим больше меня помнит, что тогда было да как, – вмешалась Мама Венера. – Только не желает признаться.

Услышав это, Элайза Арнолд, словно по сигналу, отвернулась от нас со скучающим видом и принялась корявыми тыльными сторонами ладоней вычесывать из волос остатки листьев и сучков. Очень скоро ее руки запутались во всклокоченной шевелюре, и Мама Венера поднялась с места прийти ей на помощь.

– О чем мы толковали, если толковали, не знаю, – сообщила Мама Венера. – Но почему-то я догадалась, чего она от меня хочет взамен, верно? Когда очнулась в корчах от боли, вышло, что я уже пообещала приглядывать за детишками этого алого ангела. – Она рассмеялась. – Ну и ну! Очнулась, ни жива ни мертва, и вообразила, будто ангел сошел с неба меня спасти. Ангел, тоже мне. Тьфу.

Мама Венера долго той ночью распространялась о дубильных ваннах – медных бочках, наполненных крепким чайным настоем, в которые ее погружали. Кроме примочек и самых бережных перевязок, других средств не находилось. Или же о других не знала Фанни, взявшаяся ухаживать за своей подругой.

– Так это Фанни… Фанни вас купила?

– Нет, детка. Фанни была не свободней меня. И не могла бы меня купить, даже за пенни. – Она с трудом подняла руки и попыталась ими взмахнуть, указывая на особняк и, намеком, на его владельца. – Вот этот самый голландец меня и купил, когда я еще и не знала, что меня на продажу выставили. И вот когда я, сонная, мокла в своей бочке – ох, детка, словом не описать, какая жуткая была эта боль… – мокла, тряслась от дрожи и дивилась путям Господним, приходит к Фанни один белый человек. Да ты его знаешь, пускай только по имени.

– Я? Нет, я никого не знаю.

– Ну да, рассказывай. Это ражий, рыжеволосый крепыш Джон Аллан – острый, будто только что отточенный нож. Тогда он не очень-то процветал, пока еще деньги на него не свалились. Угу. И молодой Джон Аллан выследил меня ради дядюшки – Голт его звали, – который торговал рабами исподтишка, с задней двери своего магазина. Явился он известить Фанни, что вместе с богатым дядюшкой занят распродажей всего имущества Старков. Мол, все они на том свете и никого из родичей нет – заявить права на наследство. И вот этот Аллан говорит Фанни: делай, что тебе велят, поскольку ты «укрываешь беглянку» и всякое такое. Укрывает беглянку, слыхали? Будто я краденая лошадь. Это я-то! Ведь мне и глаза было не приоткрыть – поглядеть, что там на небе – солнце или луна. «Кого я укрываю?» – спрашивает Фанни. Я, конечно, все это слышу, лежа в бочке за ширмой у очага. «Мать Венера Старк, – называет Джон Аллан имя, которое сроду моим не было, – была продана некоему (тут я слышу, как он шуршит бумагами)… некоему Джейкобу Ван Эйну». А потом вдруг просит Фанни поставить подпись. С какой стати? Не знаю. А Фанни хоть и неграмотная совсем, но ставит значок там, где указал этот рыжий шотландец. Хитрость это или нет – но что ей оставалось делать?

– Рабыня за пенни, – хохотнула Элайза Арнолд.

– За пенни, так-то оно так, и сделку совершил тот самый мастер Аллан, у которого теперь твой сыночек Эдгар, угу. Хотела бы я знать, чего он еще в этом доме натерпится?

Актриса не нашлась с ответной репликой.

– И вот я здесь сижу, здесь живу. В этом большом доме, где хозяин – человек, который заплатил пенни, чтобы меня укрыть и дать покой.

– Потому он вас и купил?

– Может статься, наверное не скажу, толком мы ни разу с ним и словом не перемолвились. Но притвориться, будто он в услужение меня взял, ему бы не удалось. Стоит только на меня разок глянуть – непригодна я ни для какой работы. Днем с постели лучше и не подниматься, бедная моя кожа солнца не выносит, и свет глаза режет. Я и с нуждами своими без Фанни никак бы не справилась. А уж она-то мне помогала как могла.

– А Плезантс тоже? – спросила я.

– Плезантс? Нет, детка. Ни разу не заходила. Да ее хозяин не отпускал, держал в ежовых рукавицах. Не вырваться, даже если бы и захотела.

– Не очень-то и хотела, – добавила Элайза Арнолд.

– Ну уж нет, – возразила Мама Венера и продолжала: – Голландец держал меня в укромном холодном подвале, будто корнеплод. В темноте, как он и надеялся, я усохла и сморщилась и ни о чем никому не проговорилась. Но вместе под одной крышей мы с этим голландцем и месяца не прожили – и с сердцем, и с головой у него сделалось неладно, винтики завертелись не в ту сторону.

– Ого, – вставила Элайза, – зато ему самому вдоволь пришлось повертеться. Я уж об этом позаботилась.

– Ей бы только бахвалиться. Не знаю, что она там с ним сотворила, если вообще смогла. И знать не желаю, угу. Думаю, совесть его замучила, разъела душу… как могильная плесень.

– Хмм! – Это сравнение покойница явно не одобрила.

– И совесть толкнула его на доброе дело. Человек он был неплохой, нет, но поступил низко – заставил меня и Мейсона вернуться в огонь, угу. Не скажу, что он должен был пойти сам – каждый должен сперва свои раны зализывать, верно? – и все ж не надо было ему меня заставлять. Но теперь об этом волноваться незачем. Что случилось, то случилось, я недолго здесь пробыла. А голландец вдруг взял и снялся с места – подался в другие края, а все это (Мама Венера повторила свой жест)… Все это оставил после себя и по закону прописал, чтоб я могла спокойно тут жить. Никто меня не сгонит, сколько ни проживу.

– И взамен вы сохранили тайну Ван Эйна? – спросила я. – О том, к чему он принудил вас с Мейсоном?

– Сохранила тайну? Может, и так, да только потому, что никто ни разу меня не спросил. Тайну? Вот еще. Мне что за дело, какой там у белого камень на душе? Тьфу.

– Не думай, будто он подарил ей этот дом по доброте душевной, – вставила актриса. – Mais non![42]42
  Ну уж нет! (фр.).


[Закрыть] Совершил сделку, и притом выгодную: успокоил совесть и обеспечил молчание единственного оставшегося в живых свидетеля своей трусости. Ловко вывернулся, ничего не скажешь… Старина Ван Эйн, конечно же, рассчитывал, что его поджаренная рабыня скоро умрет. И уж, вне всякого сомнения, полагал, что мозгами еще попользуется. Увы, – Элайза вздохнула, – не произошло ни того ни другого.

Тут она, хотя никто ее об этом не просил, произнесла целый монолог о совести:

– Совесть – ммм… пожалуй. Совесть мучила Ван Эйна сильней, чем других, через эту дверцу я и проникла к нему в душу, но позволь доложить тебе, ведьма, что обыкновенное чувство раскаяния охватило весь город. Угрызения совести что кресло-качалка – вроде как двигаешься и подталкивает оно тебя вперед, а с места никуда.

Элайза Арнолд описала, как жители Ричмонда, пока руины на Академи-сквер все еще продолжали дымиться, подвергли себя наказанию – «чисто пуританский порыв», уточнила она. Еще не всех мертвых опознали, не весь пепел просеяли, но всякая деловая деятельность в городе прекратилась. Постановили закрыть все танцевальные залы и прочие места для развлечений на четыре месяца, в противном случае налагался апокалиптический штраф в 6 долларов и 66 центов за каждый час веселья.

Когда выяснилось, что опознать все трупы не представляется возможным, решили похоронить их в общей могиле. Требовался и поминальный монумент.

– И что, кроме воздвигнутой церкви, – вопросила Элайза Арнолд, – могло бы освятить это место, искупив тем самым грех развратного сценического действа? Разве театр – не биржа блудниц? А кто такие, вообще говоря, актеры – кто они? Распутные, безнравственные типы!

Из-под вуали Мамы Венеры послышалось сдавленное хихиканье, но я разобрала и слова:

– Вообще говоря, да, угу.

Элайза подплыла ближе к очагу, отчего зола взвилась, закрутилась столбиком и осела на коврик, запачкав золотые кисточки по его краям.

– «Божья кара» – вот как они это назвади. Проповедники на каждом углу возвещали, что пожар не что иное, как небесное возмездие городу, погрязшему в мирской суете. Ха! Ричмонд? Погряз в мирской суете? Но не важно. Посещение театра было сочтено грехом и преступлением. А мы, его насельники, – шутами, блудницами и шлюхами.

– И безбожниками, – вставила Мама Венера. – Не забывай об этом, угу.

Элайза продолжала декламацию:

– «Преступный по природе и злокозненный по воздействию» – вот что такое театр! Какой идиотизм! В итоге пришли вот к чему: «Да будет прибежище греха и разврата посвящено восхвалению и почитанию всемогущего Отца Вседержителя! Да воздвигнется на пепелище храм Божий!»

Яростный порыв ветра раскрыл книги, которые Элайза Арнолд спихнула на пол, и быстро перелистал страницы. Масляная лампа зачадила и погасла. Оконные стекла задребезжали. В дымоходе засвистел сырой ветер. Плеск дождика во дворе аккомпанировал дальнейшим излияниям ходячего трупа:

– Построить церковь постановили Джон Маршалл и иже с ним – grandes[43]43
  Важные особы (фр.).


[Закрыть] этого жалкого городишки. А под ней, у главного входа, поместили громадный ящик из красного дерева, куда сгребли весь пепел. Теперь все мертвецы покоятся, – тут Элайза показала своей вывернутой клешней на окно по направлению к той самой (я это поняла) церкви, в которой я сегодня была, – под церковью Поминовения, где хорохорятся епископальные пастыри. Мерзость одна, вот что!

К ее мнению я готова была присоединиться, однако Элайза имела в виду, конечно же, не только архитектуру здания, наделенного множеством углов, дабы уязвить Пифагора. Но я не сказала ни слова, выжидая, пока актриса выдаст концовку:

– И вот так театр стали считать гнездовьем Сатаны, и так церковь опечатала место, где процветало театральное искусство. Ни единого спектакля за целых восемь лет.

– Бедняжка, тебе и некуда стало являться, что иль кого посещать – разве что сына своего. А мне это по нраву. Обхохочешься!

– А ты, прислужница, смотрю, расхрабрилась! Не рассказать ли мне о том, какой еще большей развалиной ты когда-то была… не поведать ли этой ведьме, кто дрожал и трясся, кто обмочился и обмарался, когда я в следующий раз явилась? Рассказать?

Актриса вихрем пронеслась по библиотеке и взгромоздилась на изогнутую спинку дивана. Когтями вцепилась в подушечку, набитую конским волосом, а пятки вдавила в обивку. Верхнюю часть ступней она задрала кверху – и поберечь, и продемонстрировать вросшие в мякоть ногти. Колени она то сводила вместе, то разводила, вспомнив, в какое расстройство чувств ввергло меня зрелище ее паха с признаками пола.

Наконец она заговорила:

– Я долго ждала, прежде чем снова показаться.

– А почему бы нет? У тебя, дамочка, целая вечность в запасе, угу.