Текст книги "Книга духов"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

27
Матансас

«Объезди Медисон мертвецы…»

Эти слова – выведенные незнакомыми каракулями, явно не четким пером Розали По, – я обнаружила на оборотной стороне письма, которое пришло тогда, когда безумное отчаяние сделалось просто непереносимым. Этот ребус – а как еще назвать столь загадочную фразу? – нанесли на бумагу грифелем, причем неуверенно, без всякого нажима. Буквы едва можно было различить.

Об этой дополнительной, бессмысленной фразе в основной части письма, написанного Розали, ни словом не упоминалось. Она, конечно же, сообщала новости об Эдгаре. И даже выдрала стихотворение – «К Елене» из «Сазерн литерэри мессенджер». В постскриптуме говорилось: «Дорогая Г., переверни, пожалуйста, эту страницу и посмотри на пробу пера нашей Черной Мамочки. Чудно и восхитительно, не правда ли? Она написала здесь слова, которые услышала во сне…».

Написала Мама Венера? Диво дивное. Слова, которые «услышала во сне»? Ей открылось нечто такое, что нужно знать мне, однако подробности доверить Розали не решилась? И одна, всего лишь одна фраза, лишенная смысла? С ума сойти.

В нашей переписке Розали иногда затрагивала тему пророчеств. Многие страницы в моей книге посвящены толкованию снов, хотя я не питала (и не питаю) к этому склонности. Однако ни разу, ни единожды в письмах не упоминалось о провидческом даре Мамы Венеры, и в конце концов я предположила, что она стремится утаить его от Розали. Итак, эту фразу приписала сама Мама Венера, отнюдь не Розали.

«Объезди Медисон мертвецы». Какое отношение имеют эти слова к привороту (единственное, что занимало мои мысли) и к заданным мной раньше настойчивым вопросам? Я целыми днями ломала над письмом голову, пока меня не осенило: разве мне уже не приходилось иметь дело со всякой абракадаброй – как переводчице?

Я поспешила заварить свой thé de traduction. Если он помог справиться со шведским и языком индейского племени мускоги, неужто мне не совладать с одной-единственной темной английской строчкой?

…Взгляните: вот я сижу в холодке, потягивая чай. На моей левой ладони, которая ходит ходуном, – вышеупомянутое письмо. И я сделала это!

Как я и думала, фраза Мамы ни малейшего касательства к четвертому американскому президенту не имела. Нет, она указала на массовое скопление, впервые встреченное мной на подходах к Сент-Огастину, – на орду духов на юге, от которой я давно отреклась.

«Объезди Матансас мертвецы» – вот что услышала Мама во сне. Разумеется, фраза показалась ей бессмысленной из-за непонятного слова «Матансас» – откуда бы Маме его знать? – и она взяла первое подвернувшееся, знакомое ей понаслышке: Медисон.

…Идея? Рекомендация? Приказ? Так или иначе, а я обращусь за помощью к мертвым. Дни отречения кончились.

В ближайшее полнолуние (без луны, конечно, никак, хочешь не хочешь, а прибывающая луна – в отличие от убывающей – благоприятствует) я отплыла из Сент-Огастина вверх по реке Матансас. Прилив и подводные течения были оптимальными, дул попутный ветер, и я – в лодке, оснащенной единственным парусом, – вскоре добралась до заливчика.

Я дежурила возле дюн, к которым ни разу не возвращалась, и гадала, с чем там столкнусь. Опаски в душе не было. Даже тогда я ожидала встретить со стороны мертвецов доброе к себе расположение. Они могли быть в растерянности, но не враждебной, и желать зла наверняка не станут. Однако вопрос: явилась бы я на побережье вторично, если бы не директива Провидицы? Если бы не страдала от безответной любви, не корчилась от похоти, не впадала в отчаяние? Пожалуй, нет, не явилась бы – слишком свежими в памяти были странные ощущения, пережитые мной при первом посещении этих дюн.

Ночное небо отливало темной, до черноты, синевой. И мертвые французы при моем приближении нагнали непогоду.

Низко нависли тучи, гонимые ожесточенным ветром, хлеставшим песок, тростники, камыши и пальметто. Мелкая живность – кролики, черепахи, птицы, – кто на какую скорость был способен, в испуге заметались по прибрежной полосе. Подуло холодом. Казалось, что смерч взметнет в воздух тучи песка. По реке побежали волны с белыми гребнями. За дюной громадные океанские волны перетирали раковины друг о друга с таким скрежетом, что мнилось, будто некое морское чудище намерено изгрызть сушу.

Вода в реке неуклонно прибывала. Лодку несло к берегу. Я бросила черный якорь, прыгнула в ледяную воду и, погрузившись в нее по пояс, побрела к берегу вброд.

Со мной был мешок, в который я уложила надежные и испытанные средства для умиротворения покойников – мед, молоко и, не утаю, кровь. Дань от коров, пчел – и от меня самой.

Положившись на сестринский инстинкт, я обвязала вокруг каждой лодыжки по пять крошечных медных колокольчиков – всего десять. Мертвецы откликаются на зов меди. Это знание я извлекла из опыта общения с элементалями… Безмолвие нарушали только свист ветра, плеск волн и перезвон колокольчиков с каждым моим шагом.

Сняв кожаные одежды, я облачилась в простую тунику. И какое же благословенное облегчение испытала, освободившись от тугих, ставших ненавистными пелен! А потом, переполненная чувством свободы, сбросила с себя и тунику, обнаженной – в чем мать родила – на природе оказавшись впервые. Шла по берегу, погружая ступни во влажный, чавкающий под подошвами песок. Касания ветра меня возбудили: соски отвердели, член напрягся, половые губы увлажнились. Но видела меня только луна. В столь поздний час возле заливчика не было ни рыбаков, ни моряков, а ближайший форт – построенный англичанами для охраны вод и защиты Сент-Огастина от нападения со стороны реки – давно стоял заброшенным.

Я повернулась лицом к всхолмленной дюне. Карабкалась по склону, увязая в песке, растертом до мельчайшего порошка. И тут увидела, как передо мной простерлась алая тень. С вершины дюны вниз, до самой береговой кромки. Этим обозначилось великое кровопролитие, злодеяние вековой давности. Здесь, молвила тень. Здесь полегли французы. И здесь до сих пор обитают их духи. И здесь же сокрыты их тела, обращенные в скелеты.

Тень перетекла через меня и окружила со всех сторон. Нет, это не было игрой лунного света, я это чувствовала. Восстала древняя кровь. Ровный песок превратился в кровавый холодный ил, и мои ноги заныли от стужи. Кровь поднималась все выше и выше – вплоть до язычков моих колокольчиков и… Нет, это не кровь поднималась – тонула я.

Понимая это, я осознавала и то, что мне не страшно. Внутренний голос диктовал спокойствие. Я упала на колени, потом на четвереньки и отдалась воле песка… И только тогда они заговорили.

В порывах ветра различались стоны мужчин. Рухнув лицом вперед и распластавшись на песке, я ощутила близость погибших. И скоро их увидела – их кости в голубом мерцании луны медленно начали светиться. Вокруг меня – кости, кости, кости. Поле, усеянное костями.

Я тонула все ниже, все глубже – в сплошной холод. Восприятие сделалось сверхчувственным. Видела я не глазами, слышала не ушами, прикасалась не пальцами. Погружаясь куда-то с головой, я отделилась от собственного тела, полностью его лишилась. Ниже, ниже – сквозь кости к отрубленным головам, внутри которых гнездились остатки солдатских душ.

Люди Менендеса (их сабли затупились от прорубания пути сквозь заросли лоз) убили не всех французов. Казненных они побросали в братскую могилу, однако у иных шеи были перерублены не до конца и головы держались на окровавленных телах буквально на ниточке. Многие были обречены на медленное умирание, их кровь по капле впитывалась в песок. И в этих холодных дюнах, где они недвижно лежали спрессованными и просоленными близостью моря, шел некий дьявольский алхимический процесс. И вот сейчас эти французы транслировали мне – мне! – суть и образ жизни, с которой они не расстались окончательно.

Некоторые из казненных молили о пощаде на разговорном французском – их полуистлевшие головы все еще были соединены с костяками. О, сколь же безмерной была эта пытка! И еще не самая страшная – masticatio mortuorum[74]74
  Посмертное жевание (лат.).


[Закрыть]. Те страдальцы, что не расстались с телом, почти дочиста обгрызли пальцы рук, которые тянули себе в рот. У других души задержались в черепах, и они обращались ко мне на языке, неведомом никому из живых. Этот язык исходит из… Запредельности – и состоит не из слов, а только из звуков, из голого смысла… Только теперь мне припомнились рассказы моих французских спасителей – Себастьяны и ее компании – о казненных на гильотине, чьи головы, упавшие в подставленную корзину с отрубями, умоляли палача остановить лезвие, которое уже успело соскользнуть вниз.

Когда я наконец покину этот злосчастный берег, унося с собой его тайны – тайны в самом что ни на есть зачатке, и мне заказано их здесь раскрывать, ибо записи они не подлежат, – я вернусь в Сент-Огастин, к Селии, совершенно переменившейся. Поймите, я мало куда годна и как женщина, и как мужчина, но как ведьма я десятикратно хуже. Нет, не хуже – сильнее. И хуже, это верно. По возвращении я применила добытую у смерти энергию в эгоистических, гибельных целях.

Но прежде чем я вернусь, с обычного календаря слетит три листка. Да, две ночи и три дня я проведу в песках, в обществе мертвецов.

…Объясню, как умею. Первым о тройственной смерти заговорил Аристотель. По его мнению, всякое живое создание состоит из тела и души, причем душа не может существовать вне своего телесного вместилища. Волей-неволей смерть тела означает и смерть души. Далее, душа в понимании Аристотеля обладает тремя аспектами: растительным (поддерживающим телесную жизнедеятельность и регулирующим механизмы дыхания и работы сердца), животным (благодаря которому мы способны двигаться и упражнять наши чувства) и рациональным (проще говоря, управляющим областью разума). Рациональный аспект может угаснуть, не повредив растительный – как это происходит при коме, – однако смерть растительной души, то есть прекращение функций тела вызывает, всегда и неминуемо, смерть души животной и души рациональной. Или – окончательную смерть.

О нет, Аристотель, это не так. Хотя телесно я была эти три дня мертва, никогда ранее во мне не было столько жизни. Я не дышала, и сердце мое не билось, однако все мои чувства непрестанно вбирали и вбирали жизненную энергию, не угасшую во французах, до тех пор, пока они не обрели свободу – освобождение от жизни, – пока они не умерли, а я не преисполнилась энергией, истекшей от двух сотен душ. Короче, я стала гораздо сильнее… Поскольку оспаривать мне приходится Аристотеля, я на этом прервусь, а диспут с закутанным в тогу философом мы продолжим в ином мире, если нам доведется там встретиться.

В самом деле, если бы меня тогда выкопали из земли, то, вне сомнения, сочли бы мертвой – согласно признакам смерти, известным с незапамятных времен: от «Прогностикона» Гиппократа и далее через Плиния и Корнелия Цельса… Нет, постойте. Разве не Плиний написал в своей «Естественной истории» о римлянах Ацилии Авиоле и Люции Ламии, которые ожили после того, как их положили на погребальный костер? Да, он. И Платон тоже писал о вернувшихся с того света. А в трактате моего любимого учителя-медика грека Галена «De locis affectis»[75]75
  «О пораженных местах» (лат.).


[Закрыть] упоминается некий Гераклид с Понта, ссылавшийся на женщину, которая поднялась на ноги через тридцать дней после смерти, вызванной маточным кровотечением.

А если кому-то вздумается отмахнуться от верования во временную жизнь после смерти как свойственного только античности, скажу, что позднее я обратилась к европейцам и там – в книге Корнманна «De miraculis mortuorum»[76]76
  «О посмертных чудесах» (лат.).


[Закрыть], в трактате Гарманна под тем же названием и в «Historia vitae et mortis…»[77]77
  «История жизни и смерти» (лат.).


[Закрыть] Бэкона – нашла множество доказательств; собственно, не доказательств как таковых, а свидетельств о тех, кто вернулся в наш мир из-за Грани. Но увы, нигде, нигде не попалось мне ни единого упоминания ни о чем, даже отдаленно похожем на общину, мной встреченную.

По возвращении (пески буквально изрыгнули меня обратно) я была подобна трупу. Страшно исхудала. Открыть глаза смогла только через четверть часа, не раньше. Песок набил мне тело, как египтяне набивали мумии, плотно закупоривая все отверстия. Ковыляя по дюнам (алой тени теперь там не было и в помине), я выплевывала песок, испражнялась песком, вытряхивала его из носа и из ушей. Потом кое-как подтащилась к берегу и окунулась в реку, и этот странный обряд крещения немного меня оживил. Мне необходимо было и помыться. При погружении из меня полностью изверглось все содержимое кишечника и мочевого пузыря. Не от страха, так случается с покойниками. Член оставался твердым, хотя я знала, что извергла в песок и семя.

Наконец я с трудом добралась до лодки, все еще стоявшей на якоре. Ни ветер, ни течение не желали меня выручить, и только с помощью шеста мне медленно, с большими усилиями удалось вывести лодку с мелководья, однако вид обвисшего паруса оптимизма не внушал. О чернокнижных способах передвижения я и не помышляла, хотя, если шекспировские ведьмы переплывали моря в яичной скорлупе, я и подавно могла бы сварганить надежное суденышко, которое доставило бы меня обратно в Сент-Огастин.

Когда впереди показался город, на берегу я увидела Селию. Обезумевшую от горя… Чудно. Чуднее некуда. Но потом я заметила нечто еще более поразительное. Это была совсем не та Селия, которую я знала три дня тому назад. О нет, хуже! Эта была та Селия, которой я так долго домогалась.

28
Колдовство – и хуже, чем колдовство

Пущенная мной в ход магия возымела стремительный эффект. Селия была околдована.

Сгорбленная, голодная, с кожей в волдырях от солнечных ожогов, я приплелась на Хоспитал-стрит в накидке, сшитой из козьих невыделанных шкур, под которой не было ничего, кроме сорочки, разысканной мной в песках. Глаза я как могла старалась защитить от полуденного солнца. Язык во рту напоминал кусок солонины. Горло? Першило. Я, вне сомнения, наглоталась песка. Одним словом, когда я ступила на сушу, мной вполне можно было пугать детей. И тем не менее Селия рванулась мне навстречу.

– Генри! – воскликнула она. – Слава Богу, Генри, вы дома. Где вы пропадали? Я вся извелась. Позавчера приходил посыльный от губернатора, и мне пришлось солгать – сказать, что вы… И не упомню толком, что сказала. Понимала лишь одно – нельзя сознаваться, что вы пропали, а я перепугана до смерти, боюсь, что… – Она крепко меня обняла. Расцеловала.

Ее голос пресекся, но ее страхи, ее отчаяние я понимала очень хорошо. Мне, конечно, и в голову не могло прийти, что я отсутствовала целых три дня, но ведь я оставила ее совсем одну, тогда как мы давным-давно твердо решили всегда держаться вместе – и подальше от всяких властей, невзирая на трудности. На этом и держался наш безлюбовный брачный союз.

Я попыталась что-то ей ответить (разумеется, солгать; выбора у меня не было), но почувствовала во рту вкус крови. Видать, в горле или на языке слизистая оболочка была поранена. Лучше помолчать, и все-таки одно слово – шепотом – мне удалось из себя выдавить: «Селия».

Селия повела меня к дому – окольным путем. Вскоре я опустилась в плетеное кресло, поставленное в тени нашей кухни. Водой из tinajone[78]78
  Кувшин (исп.).


[Закрыть] Селия вымыла мне лицо и шею, потом руки, и мне вспомнился Норфолк, то давнее время, когда жизнь и любовь так и не слились для нас воедино. Опасаясь разоблачения (и в прямом, и в переносном смысле), я не дала Селии снять с себя изодранную накидку, слишком теплую для такой погоды. Глупо, но меня била дрожь.

Пока Селия занялась нагреванием воды для ванны и приготовлением холодного ужина, я под каким-то предлогом удалилась в свое логово. Понятно, насколько я была изнурена, однако мое состояние столь простому объяснению не поддавалось. Я изменилась. Это я знала точно. Я стала сильнее, но не физически. Крепче душой, духом. И мне не терпелось увидеть, что именно нового я приобрела, и полагала – с полным основанием, – что перемена покажет, какое колдовство я использовала… О, это замирание внутри. Именно тогда я поняла…

Когда Селия подошла к моей двери сказать, что ванна наполнена, я это увидела:

Я – другая, но другая и она.

Селия легонько постучалась в запертую дверь. Я накинула на голое тело халат, хотелось поскорее попасть в ванну.

В ее аметистовых глазах виднелось то, что мы должны были скрывать. Ее глаза сияли в полутемной комнате с закрытыми от закатных лучей ставнями. Я зажгла лампу и увидела то, чего боялась: слезы. Слезы – и не только слезы.

Селия сказала, что тосковала обо мне. Я просила прощения, напирая на то, что мучилась не меньше, чем страдала она, не имея возможности позвать на помощь и опасаясь организовать розыски. И все же я спросила, почему она плачет, почему выглядит так, будто не в своей тарелке. Ведь такого раньше с ней никогда не бывало. Селия – она всегда держалась стоически.

Пела только тогда, когда знала, что ее не услышат. Ни разу не заговаривала о прошлом, не вспоминала о потерянных близких. И вот теперь она стоит передо мной в слезах, дрожа всем телом. В ней и в самом деле что-то переменилось, хотя я все еще не догадывалась, что причастна к этому я. Но вскоре все стало ясно.

Говоря, что чан с горячей водой ждет меня внизу, а ужин стоит на столе, Селия придвинулась ко мне вплотную. Со времен Норфолка она еще не оказывалась так близко от меня. И сделала это она намеренно – чтобы меня коснуться. Притронуться к руке. Я отступила назад. Она устремилась ко мне. Упала мне на грудь и прильнула поцелуем к моим губам. Открыв глаза, я увидела в ее глазах истину – и поняла, что на сей раз никакого обмана нет. Мне стало плохо при мысли о том, что я наделала.

Зелья и куклы, чары и заклинания… Чего бы я ни пробовала – все без толку. О, но теперь я перестала быть той ведьмой, какой была. Свидание с матансасскими мертвецами влило в меня… другое. И связь со смертью придала внезапную, мощную силу Ремеслу, которому я служила.

Я едва опомнилась от нашего поцелуя. Попыталась, во всяком случае. И позволила Селии позвать Эразма Фута, уступила ее настойчивым просьбам. Доктором он, конечно, не был, прогноз дал туманный, предписал сон. Вручил какие-то снотворные таблетки и порошки. И я уснула, проспала до глубокой ночи и очнулась, заслышав знакомые шаги снаружи на галерее. В лунном свете увидела, как медленно начала поворачиваться дверная ручка из резного ограненного стекла. Грани круглой ручки отбрасывали цветные блики, словно это был калейдоскоп.

Помедлив, Селия вновь взялась за ручку, и цветные отблески заплясали по всей моей комнате. Она не постучала, но так и не отошла от двери. Наутро, распахнув дверь, я увидела, что она скрючившись спит на полу, с засохшими потеками слез на щеках.

Я ни о чем не стала ее расспрашивать. А она сказала только, что забеспокоилась ночью, как мое самочувствие, и пошла посмотреть. «Ничего больше», – добавила она.

К стыду своему, сознаюсь: никаких мер предосторожности я не предприняла. То есть оставила дверь незапертой. И боролась со сном, ожидая повторения вчерашней сцены. Так оно и случилось.

Снова: ее шаги. Снова: поворачивание дверной ручки, обсыпанной алмазной крошкой. И… и вот она стоит здесь, в десяти шагах от моей постели.

Ее ночная сорочка расстегнута, кружева свободно лежат на груди.

Я притворилась, что крепко сплю, однако раздвинула сетчатый полог, висевший над кроватью, и, посторонившись, расправила простыни для большего удобства моей компаньонки.

Десять шагов. Девять, восемь, семь…

Мало сведущая в любви и еще менее – в похоти, я здорово набила руку в разных увертках.

И потому, следуя намеченному плану (о да, знаю: стыд мне и позор!), я туго стянула груди под рубашкой и наполовину приспустила штаны, которые расстегивались спереди. Я должна предстать перед Селией мужчиной, каким она меня считала. О, но как жестоко я заблуждалась – не менее жестоко, чем вводила в заблуждение Селию, ибо я упустила из виду… процесс наслаждения.

Поймите, с Ромео, любовником Себастьяны, сексуальный акт был внезапным – восхитительным, но слишком неожиданным, чтобы восстановить в памяти его подробности; к тому же мне не нужно было тогда прятать себя. Не маскировалась я и с Арлезианкой. Что касается инкуба и суккуба – отца Луи и Мадлен, то они разбавили мою страсть ужасом. Более того, нельзя любить призрак секса – ледяной холод совокупления исключает страсть, ты просто используешь партнера, или он использует тебя. Таким образом, после вычитания моих немногих партнеров сумма сводится к единице. И эта единица – та, кого я еще не упоминала: Перонетта Годильон. Племянница матери настоятельницы монастырской школы. Девочка, наделенная дьявольскими способностями (воистину так), чуть не навлекшая на меня гибель. Однажды ночью, в грозу, она, ссылаясь на испуг, проскользнула ко мне в постель, и… и я уступила инстинкту, сделала с ней то, что, как я видела, делают на кладбище собаки. Ничего другого о фрикциях я не знала. И, однако, я вошла в нее, с помощью члена до крови прорвала ей девственную плеву. Перонетта стала моей, да.

По невинности – разве повинен в чем-то инстинкт? – я обесчестила Перонетту. Возможно, даже погубила ее. Вместе с девственностью она утратила шанс составить выгодную партию, выйти замуж за человека с титулом или за владельца земельных угодий; теперь же муж ей светил столь же неполноценный, что и она, – бедняк, неудачник, уродливый ремесленник. И вот Перонетта предала меня, объявила всем и каждому, что я ее соблазнила и надругалась над ней при содействии дьявола. Она раззвонила всем о моей двуполости, уверяла, что только служанка Сатаны могла породить подобное существо, говорила, что… Enfin, она – кого я, вопреки всякому рассудку, так любила – способствовала скорейшему суду надо мной, признанию меня преступницей по обвинению сестры Клер. Признана виновной? Да, и без всяких проволочек. Что до Перонетты, то она бежала из С***, унося с собой только свою совесть, черную как деготь… Я часто задумывалась, где она.

Итак, дабы предотвратить распознание Селией моей истинной природы, как распознала ее Перонетта (достаточно было тронуть мои спеленатые груди или нащупать пальцем девическую щель за мошонкой), я… я связала ей руки. Да, Селия лежала подо мной, а я, высвобождая набухший член в борьбе с непослушными пуговицами штанов, в панике прижала ее руки к плотному, набитому мхом матрацу. Наклонилась, чтобы ее поцеловать, и получила ответный поцелуй. Охваченная бурей нахлынувших чувств, я была близка к помешательству. Хотела высвободить себе руки, но побоялась, что Селия начнет блуждать своими. Подумала – нет, я вообще ни о чем не думала. Только действовала – и с помощью тюлевых занавесок, предохранявших нас от москитов, туго привязала Селию за запястья к столбикам кровати.

И тут Селия подала голос, меня потрясший, – он до сих пор стоит у меня в ушах. Она не то захныкала, не то заскулила, словно животное, угодившее в капкан, но потом – когда я ее целовала, когда обнажала ее тело, забирая себе то, к чему так долго стремилась, восторгаясь ее темными и розовыми переливами, – я услышала, как в ее голосе что-то изменилось. Это была песня радости, все более и более нараставшей, пока я… покрывала самку. О да, я покрывала самку… Зверь, обезумевший от жажды, я вылакала подставленное корыто до дна. И только потом развязала ей руки.

В последующие ночи мы доводили упражнение в самом распространенном грехе до совершенства. Я наслаждалась и дарила наслаждение, а в голове стучал вопрос: «Чем я лучше Толливера Бедлоу – разве я не такой же рабовладелец?»