Текст книги "Гавайи Миссионеры"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Такого заблуждения Эбнер вынести уже не смог, поэтому счел необходимым вмешаться:

–Я однажды уже предупреждал вас, Малама, что женщи на, конечно, может научиться писать слова, но эти слова ни чего не будут значить. Малама, я еще раз хочу предупредить вас! Пока вы не выучите заповеди Господа нашего, вы ничему не научитесь.

Стены травяного дома были достаточно толстыми, и когда Малама встала во весь рост, продолжая держать в руках палочку, она заслонила собой дверной проем так, что в комнате сразу потемнело. Сейчас, в полумраке, она словно представляла собой некий гигантский обобщенный образ всех гавайцев: смелых, решительных и отважных людей. Когда-то в недалеком прошлом, во времена правления ее бывшего мужа Камехамеха, она на войне задушила голыми руками мужчину, который намного превосходил ростом этого щуплого типа с болезненным цветом лица, снова вставший сейчас у нее на пути. Она хотела смахнуть его в сторону, как ее слуги отгоняют от нее мух, но на Маламу все же произвела впечатление его удивительная настойчивость, а также некая сила и убежденность в голосе. Более того, она и сама понимала, что он был прав. Начертание палочкой букв было достаточно простым. Тут должен был таиться какой-то секрет, придающий силу этим буквам. Малама уже приготовилась выслушать этого тщедушного хромого человечка, но он сам, наставив на Алии Нуи палец, неожиданно закричал:

–Малама, не надо просто копировать форму букв. Надо научиться понимать, что означает каждое слово!

Такие манеры были для Маламы невыносимы, и поэтому она одним ударом своей правой руки, которая была, кстати, толще, чем туловище Эбнера, просто сбила его с ног. Вернувшись к куску тапы, она в ярости снова принялась выводить свое имя, не обращая внимания на кляксы и растекающуюся краску от сильного нажима на палочку.

–Я умею писать свое имя! – ликовала женщина, но даже в эти минуты радости убедительные слова Эбнера продолжали

преследовать ее. Швырнув палочку на пол, она подошла к тому месту, где на тале лежал распростертый священник и, встав на колени рядом с ним, очень долго вглядывалась в его лицо, пока, наконец, не произнесла: – Мне кажется, что ты сказал правду, Макуа Хейл. Подожди немного, Макуа Хейл. Когда я научусь писать, тогда настанет и твоя очередь. – Затем она сразу же позабыла о миссионере и, повернувшись к Иеруше, скомандовала своим шелковым, неповторимым голосом:

–Теперь продолжай учить меня писать.

Урок длился три часа, пока Иеруша не почувствовала слабость и поняла, что ей пора остановиться.

Нет! – возмутилась Малама. – Я не могу просто так те рять время. Учи меня писать!

У меня кружится голова от жары, – попыталась оправ даться усталая женщина.

Малама велела слугам с опахалами немедленно подойти к Иеруше, чтобы освежать воздух в комнате, но молодая женщина все же продолжала настаивать на перерыве. Тогда Алии Нуи взмолилась:

Хейл Вахине, пока мы понапрасну теряем время, те лю ди, которые умеют читать и писать, грабят наши острова. Я не могу больше ждать. Пожалуйста, я прошу тебя!

Малама, – чуть слышно проговорила Иеруша. – У ме ня скоро будет ребенок.

Когда Кеоки перевел матери эти слова, великая Алии Нуи буквально преобразилась. Вытолкав Эбнера из большой комнаты, она приказала своим слугам отнести Иерушу туда, где на полу было уложено пятьдесят слоев тапы, представляющих собой нечто наподобие кровати для дневного отдыха. Когда худенькую Иерушу положили на эту ткань, Малама ловкими движениями пальцев исследовала живот своей учительницы и объявила:

–Еще не скоро.

Правда, в отсутствие Кеоки в комнате она не смогла объяс нить свое заключение белой женщине. Однако она все же уви дела, что Иеруша устала, и теперь Малама винила себя, что была недостаточно внимательна к своей учительнице и позво лила ей переутомиться. Она велела принести воды, чтобы опо лоснуть Иеруше лицо, а затем взяла женщину на руки с такой легкостью, словно подняла маленького ребенка. Покачивая ее взад-вперед, как убаюкивают дитя, она сумела быстро усы

пить измотанную женщину, а затем аккуратно перенесла ее на прежнее ложе. Тихо поднявшись и выйдя из комнаты на цыпочках, она подошла к недоумевающему Эбнеру и шепотом спросила его:

А ты тоже сможешь научить меня писать?

Конечно, – кивнул тот.

Учи меня! – скомандовала Малама и встала на колени рядом с маленьким миссионером из Новой Англии. А тот вполне логично начал:

Чтобы научиться писать на моем языке, нужно выучить двадцать шесть различных букв. Но вам повезло, потому что для того, чтобы писать на вашем языке, достаточно лишь три надцати букв.

Скажи ему, чтобы он научил меня всем двадцати шести! – скомандовала Малама своему сыну.

–Но ведь для того, чтобы писать по-гавайски, нужно знать всего тринадцать букв, – снова объяснил Эбнер.

Научи меня всем двадцати шести, – ласково попросила Алии Нуи. – Я хочу писать твоим соотечественникам.

Эй, би, си, – начал читать английский алфавит Эбнер Хейл, и урок продолжался до тех пор, пока он сам от усталос ти не лишился чувств.

* * *

Когда настало время отплытия "Фетиды", попрощаться с бригом явилось чуть ли не все население Лахайны, и на бере гу стало темно от обнаженных бронзовых тел. Гавайцы вни мательно следили за каждым движением уезжающих мисси онеров. Наконец, те двадцать человек, которые должны были расселиться на соседних островах, собрались на небольшом каменном пирсе, чтобы в последний раз всем вместе спеть свой любимый гимн, некую смесь горести и надежды. Голо са слились в унисон и пели о том союзе, который навсегда объединил эти души. При этом собравшиеся на берегу остро витяне смогли оценить не только приятную мелодию, но и уловили дух нового Бога, о котором уже понемногу им нача ли рассказывать и Эбнер Хейл, и Кеоки Канакоа. Когда дело дошло до куплета, в котором упоминались слезы, тут уж ни кто не смог сдержаться, и вся паства, во главе с миссионера ми, разрыдалась.

Может быть, только в одном случае эта печаль была не столько формальной, сколько искренней. Когда Эбнер и Иеру-ша наблюдали, как Джон Уиппл готовится отплыть, они не смогли скрыть своих мрачных предчувствий. Ведь Уиппл был единственным врачом, и теперь они расставались с ним. Иеру-ша прекрасно понимала, что когда ее беременность подойдет к концу и настанет время рожать, благополучный исход этих родов будет чуть ли не полностью зависеть лишь от того, насколько Эбнер сумел изучить книгу Джона и насколько внимательным он был на его семинарах по гинекологии и акушерству. Почувствовав тревогу Иеруши за свое будущее, Джон пообещал:

Сестра Иеруша, я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы вовремя вернуться на Мауи и помочь вам. Но вы не забывайте, что на вашем же острове, только на другой его оконечности, будут жить брат Авраам и сестра Урания, а так как сроки беременности у вас разные, может быть, вы смо жете подъехать друг к другу на каноэ и помочь, когда наста нет время.

Но вы в любом случае попробуете выбраться к нам? – умоляюще спросила Иеруша.

Я буду стараться и сделаю все возможное, – поклялся Джон.

После этого Иеруша Хейл и Урания Хьюлетт отыскали друг друга и торжественно обменялись рукопожатиями:

–Когда наступит нужное время, мы обязательно помо жем друг другу, пообещали они, хотя обе прекрасно пони мали, что их будут разделять мили труднопроходимых гор и предательски опасного морского пути.

В это время плач на пристани усилился, поскольку на тенистой дороге, ведущей к югу, туда, где жили алии, показалось сухопутное каноэ Маламы, покоящееся на плечах крепких мужчин, и она сама, одетая в любимое красно-голубое платье, рыдала громче всех. Спустившись со своих странных носилок, она подошла по очереди к каждому из миссионеров и сказала:

–Если на других островах вы не найдете себе дома, воз вращайтесь на Лахайну, потому что все вы – мои дети.

Потом она целовала их и снова плакала. Но торжествен ность прощания под конец все же была испорчена: когда мис сионеры на шлюпках направились к "Фетиде", по пути им

встретились с дюжину обнаженных девиц, плывущих от брига к берегу. Их длинные черные волосы шлейфами колыхались в голубой воде. При выходе на берег у каждой из них в руке оказалось либо зеркальце, более ценное здесь, чем серебро в Амстердаме, либо цветная лента, а то и украденный молоток. Малама встретила их с теми же проявлениями любви, с какими провожала только что уехавших христиан.

А затем, к востоку от того места, где грохочущий прибой ударялся о коралловый барьер и несся дальше пологими волнами, увенчанными шапками пены, миссионеры впервые стали свидетелями одного из таинств островов. Высокие мужчины и женщины, прекрасные, словно боги, стоя на узких досках и управляя ими с помощью ног и плавных движений корпуса, взлетали на гребень волны и неслись по воде с удивительной скоростью. А когда волна спадала возле пляжа, усыпанного коралловым песком, островитяне, пользуясь отливным течением, вновь возвращались в океан, словно истинные дети Гавайского моря.

Невероятно! – воскликнул доктор Уиппл. – Стреми тельное движение только больше способствует равновесию, – пояснил он.

А белый человек способен на такое? – поинтересовалась Аманда.

Конечно! – ответил ее муж, завороженный ловкостью развлекающихся гавайцев.

А у тебя бы получилось? – не отставала Аманда.

Как только приедем в Гонолулу, я обязательно попро бую, – пообещал Джон.

Один из более старших по возрасту миссионеров, услышав эти слова, нахмурился, отмечая про себя, что их доктор опять проявляет легкомысленное отношение к своей миссии. Однако он не успел поделиться своим мнением с товарищами, посколь ку рядом с "Фетидой" в поле зрения миссионеров возникла на стоящая морская нимфа: на доске мчалась восхитительная обнаженная девушка, как бы олицетворяющая собой дикую языческую красоту. Высокая, с черными волосами, летящими по ветру, она не обладала массивными формами своих соплемен ниц, а, напротив, отличалась гибкостью и изяществом. Она сво бодно стояла на доске, а ее высокие груди и длинные крепкие ноги казались изваянными из коричневого мрамора. Однако в ней не было неподвижности статуи: легко переступая ногами, изгибаясь и поводя плечами, в искусстве управления доской она

намного превосходила остальных. Для миссионеров это захватывающее зрелище, а особенно сама девушка, представлялись символом всего того, что они должны были переделать. Ее нагота была вызовом, ее красота опасностью, ее образ жизни – оскорблением Бога, а само существование воплощением зла.

Кто это? – прошептал доктор Уиппл, пораженный мас терством красавицы.

Ее зовут Ноелани, – сообщил один из гавайцев, явно гордясь своим пиджин-инглиш, которым он овладел, общаясь в портах с моряками. – Это девочка Маламы. Потом она ста нет Алии Нуи.

Пока он говорил, волна уже спала, а следующий гребень скрыл прекрасную наездницу на доске из виду. Но все равно перед мысленным взором миссионеров оставался ее провоцирующий, словно бросающий им всем вызов, образ. Дух языческого острова, оседлавший волну. У Джона Уиппла зародилась в мозгу откровенно богохульная мысль. Его так и подмывало высказаться, но он благоразумно промолчал, понимая, что не найдет поддержки у остальных. Наконец, не выдержав, он шепнул на ухо своей миниатюрной жене:

–Очевидно, тут многие умеют ходить по воде.

Аманда Уиппл, женщина благочестивая, прекрасно поняла скрытый смысл его слов. Если раньше Аманда едва осмеливалась поднять глаза на своего ученого мужа, мысли которого казались ей иногда непостижимыми, теперь она твердо взглянула на него, поскольку богохульный подтекст его замечания был уж слишком очевидным. При этом она подумала: "Один человек никогда не поймет другого до конца". Однако, вместо того чтобы осудить супруга, она впервые посмотрела на него аналитически. Холодно, отстраненно, но внимательно она изучала своего необычного кузена, стоящего рядом с ней под жарким гавайским солнцем, и наконец пришла к выводу, что любит его еще больше, чем когда-либо.

Мне не нравятся такие слова, Джон, – пожурила она его.

Но я просто должен был выговориться.

Так и поступай всегда, но только со мной, – шепнула Аманда.

Нам будет очень сложно понять жизнь этих островов, – заметил Джон.

И пока супруги Уиппл любовались морем, они вновь уви дели, как Ноелани (чье имя означало "Небесная Дымка"),

вновь оседлав доску, сильными гребками направляет ее в открытый океан, где зарождались длинные крутые волны. Встав на колени так, что ее груди почти касались доски, она придала своими сильными руками ей такую скорость, что пробила волну во много раз стремительнее, чем это могла сделать любая лодка с опытными гребцами. Выбранный девушкой курс пролегал поблизости от "Фетиды" и, когда красавица оказалась рядом, на ее лице промелькнула улыбка. Затем, выбрав подходящую волну, она круто развернулась и встала на одно колено. В этот момент на миссионерской лодке Джон Уиппл шепнул жене:

– Смотри, вот сейчас она пойдет по воде.

И девушка действительно пошла.

Когда "Фетида" отплыла, Эбнер и Иеруша, чувствуя себя покинутыми, приступили к осмотру дома, в котором им предстояло провести долгие годы. Четыре столба по углам строения были вытесаны из толстых стволов деревьев, доставленных с гор, а стены и крыша изготовлены из вязанок травы. Пол был выстлан галькой и покрыт циновками из пандануса, который следовало подметать метлой из тростника. Окна представляли собой простые проемы, занавешенные китайской тканью. Это было довольно неуклюжее примитивное сооружение, даже не разделенное на комнаты. Шкафов, кроватей, стола и стульев не было и в помине. Тем не менее, хижина имела два значительных преимущества: в задней части дома, под раскидистым деревом хау, имелось подобие террасы, где удобно было проводить занятия миссии. Кроме того, входные двери были выполнены в голландском стиле: нижние створки могли оставаться закрытыми, чтобы никто без разрешения не вошел, а верхние могли открываться, чтобы улыбки островитян и их приветливые слова доходили до хозяев.

В этом доме Эбнер расставил мебель, захваченную им из Но вой Англии: разболтанную кровать с веревочным основанием для матраса, ржавые кофры, долженствующие исполнять роль шкафов, маленький кухонный столик, два стула и кресло-ка чалку. Если бы в будущем им бы потребовалась одежда, ее мож но было получить только за счет пожертвований из Новой Анг лии. В том случае, если кто-нибудь бы позаботился отправить бочки с ненужными вещами в центральную миссию в Гонолулу. Если бы Иеруше захотелось сменить износившееся платье, для этого потребовалась бы какая-нибудь добрая душа из Гонолулу,

которая, порывшись в обносках, решила бы: "Вот это сестре Ие-руше как раз подойдет". Правда, такого ни разу не случилось. Если бы вдруг Эбнеру понадобилась пила для элементарных домашних нужд, ему тоже оставалось рассчитывать на помощь какого-нибудь доброго христианина. И даже люльку для ребенка Иеруши могло прислать только благотворительное общество. Хейлы не имели ни денег, ни доходов, ни поддержки, кроме той, которую могла бы оказать миссия в Гонолулу. Случись с ними болезнь, вроде тропической лихорадки, лекарств купить они не могли. Оставалось уповать на христианское милосердие, которое пополнит их аптечку, состоящую лишь из каломели, рвотного корня и соды.

Иногда Иеруша, вспоминая свой прохладный дом в Уолполе, со шкафами, набитыми всевозможными нарядами, которые всегда были накрахмалены слугами, или думая о тех двух жилищах, которые предлагал ей капитан Хоксуорт – одно в Нью-Бедфорде, а другое – на борту корабля, – неизменно испытывала огорчение, глядя на свою хижину, в которой теперь ей приходилось жить и работать. Однако она никогда не позволяла себе открыть эти чувства супругу, и ее письма домой были неизменно полны оптимизма и жизнерадостности. Когда дни становились особенно жаркими, а работы не убавлялось, она выжидала, когда наступит вечер, и тогда принималась писать матери, Чарити или Мерси, рассказывая о своих очаровательных приключениях и интереснейшей жизни. Но хотя мать и сестры и являлись членами ее семьи, им она открывала только внешнюю сторону своей жизни. Как ни странно, но только сестре Эбне-ра Эстер, которую Иеруша никогда не видела, она могла изливать всю полноту своих истинных чувств и делиться наболевшим. В одном из своих первых посланий Иеруша писала:

"Моя нежно любимая сестра во Христе, дорогая Эстер! По следние дни мне почему-то стало особенно печально и грустно. Иногда здесь в Лахайне стоит невыносимая жара. Кстати, слово "Лахайна" означает "Беспощадное Солнце". Более подходяще го названия для этого поселения и не придумать. Возможно, прошедшие недели были чрезмерно загружены работой, по скольку Малама постоянно давит на меня и заставляет учить ее. Хотя она не может сосредотачиваться на уроке более, чем на один час, и как только ее интерес к предмету ослабевает, она вы зывает слуг, которые начинают делать ей массаж. И пока они за нимаются своим делом, она велит мне рассказывать ей разные

истории. Я поведала ей о Марии, об Эстер и о Руфи. Когда я впервые рассказывала ей о том, как Руфь покинула свой родной дом, чтобы жить в чужих краях, боюсь, мои слезы выдали мое настроение, потому что Малама сразу заметила их, тут же прогнала служанок и, подойдя ко мне, потерлась носом о мой нос, а затем сказала: "Я очень признательна тебе за то, что ты приехала жить к нам на эту незнакомую и чужую для тебя землю". Так что теперь, когда ей хочется послушать какую-нибудь историю, она, как самый настоящий ребенок, снова и снова просит меня повторить рассказ о Руфи, и когда я дохожу до рокового места о чужих краях, мы начинаем рыдать вместе.

Ни разу за все время она не поблагодарила меня за то, что я делаю для нее. Она считает меня кем-то вроде дополнительной служанки, но я уже привыкла к ней и люблю ее, и никогда мне еще не приходилось видеть женщины, которая бы так быстро обучалась.

По каким-то непонятным для меня причинам, в последнее время я все больше испытываю желание поговорить именно с вами. Мне кажется, что из всех людей в Америке, которых я помню, вы мне ближе всего по духу. И мне очень хотелось бы поделиться с вами двумя вещами, моя любимая сестра во Хри сте. Первое: я благодарю вас каждый день за то, что вы когда– то решились написать мне письмо, в котором рассказали все об Эбнере. Теперь я замечаю, что мой муж день ото дня стано вится сильнее. Он очень хороший человек и прекрасный слу га Господа нашего. Он очень нежен, терпелив, отважен и ис ключительно умен. Деля с ним бремя служения на этой земле, которую он намерен возродить, я испытываю такую радость, которую не могла себе даже смутно вообразить, пока жила в Америке. Каждый день несет в себе новый вызов. Каждая ночь становится благословением за хорошую работу – нача тую или уже законченную. В своих письмах к вам я раньше никогда не писала о любви, но теперь, как мне кажется, я по няла, что это такое – настоящая любовь. Мое самое заветное желание – чтобы и вы когда-нибудь встретили достойного христианина, такого же, как ваш благородный брат. Его хро мота почти пропала, хотя я продолжаю делать ему массаж каждый вечер. Если говорить точнее, то я занималась этим до недавнего времени, но несколько дней назад одна полная жен щина, живущая на нашем острове, и очень опытная в "ломи– ломи", как называют здесь лечебный массаж, предложила

свои услуги. Вот сейчас я слышу, как она по-матерински обращается ко мне: "Я пришла делать ломиломи маленькому человеку". Я уже несколько раз поправляла ее, настаивая на том, чтобы она называла моего супруга "Макуа", что означает "Отец", но она упорно не желает меня слушать.

И второе, что я хотела бы рассказать вам. Во мне растет та кое чувство, будто я работаю, непосредственно руководству ясь волей Божьей. Еще не так давно я сомневалась в том, мое ли это призвание – миссионерство. Но время идет, и когда я наблюдаю за теми преобразованиями, которые происходят на острове, я еще раз убеждаюсь в том, что нашла для себя заня тие, единственно верное и подходящее именно для меня. Я ра дуюсь каждому рассвету, потому что впереди у меня целый день, полный работы. В пять утра, когда я выглядываю во двор, я вижу, что он уже заполнен терпеливыми, красивыми улыбающимися туземцами. Они готовы оставаться там весь день, в надежде, что я уделю им время и поучу их шить, или просто побеседую с ними и расскажу что-нибудь из Библии. Малама обещала мне, что когда она сама научится читать и писать, то разрешит мне учить и других людей тому же, но не раньше. Она не может никому позволить опередить себя ни в чем. Правда, она дала свое согласие вот еще на что. Во время дневных уроков она позволяет своим детям и детям других алии сидеть и слушать, что я говорю. Между прочим, ее дочь Ноелани почти настолько же сообразительна, как и ее мать. Мой дорогой супруг также надеется на помощь Ноелани и чувствует, что она должна стать второй по счету обращенной христианкой на острове. Первой, разумеется, должна быть Малама. Милая Эстер, можете ли вы мысленно представить себе, как преображается лицо язычника, когда тучи невеже ства и предрассудков исчезают, и их место занимает чистый свет Господа нашего, начинающий сиять в их глазах?! Я хочу попытаться передать вам, дорогая моя сестричка, насколько я счастлива, и хотя то, что я сейчас сообщу, может показаться даже богохульством (но я ведь говорю это не кому-нибудь, а только своей дорогой сестре!), но в эти плодотворные восхити тельные дни, когда я перечитывала Новый Завет, я почувст вовала, что читаю не о Филимоне и коринфянах, а о Иеруше и гавайцах. Ведь я – как раз та, кто трудится ради нашего Учи теля, и я не могу передать даже своему любимому супругу ту радость, которую я испытываю, живя в своей травяной хижи

не и встречая каждый день счастливые коричневые лица. Ваша сестра во Христе Иеруша".

* * *

Пока Иеруша занималась образованием Маламы, у Эбнера оставалось свободное время, когда он мог исследовать поселение, и как-то раз он обнаружил, что все мужчины и даже некоторые крепкие женщины куда-то исчезли. Он не мог объяснить столь странного события. Все алии оставались на местах, и Эбнер хорошо видел, как они разгуливают под деревьями коу рядом со своими домами, или направляются к морю, чтобы покататься на досках, ловя высокие волны. Хорошо в этих краях быть алии. Для них тут существовало лишь несколько занятий: почаще есть, чтобы вырасти огромным, и побольше времени уделять играм, чтобы быть в форме на случай войны. Год проходил за годом, алии становились все более ловкими, а война так и не начиналась.

И все же один алии также исчез вместе с мужским населением Лахайны. Эбнер заметил, что Келоло вот уже несколько дней не заходил навестить его и Иерушу. Правда, он присылал еду, а вместе с ней передал и три доски, из которых Эбне-ру удалось смастерить примитивные полки для грубых шкафов, но самого Келоло видно не было. Это тревожило Эбнера, потому что только вождь мог решить, где и когда будет выстроена новая церковь. И вот, когда терпение миссионера стало иссякать, он обнаружил Келоло на самой окраине поселка. Он занимался тем, что копал огромную яму. Работа шла полным ходом, а Кеоки поблизости не оказалось, так что переводить Эбнеру непонятный пока язык было некому. Все, что мог сказать Келоло, было только: "Фетида", после чего вождь начал отчаянно жестикулировать, показывая, что размеры этой ямы должны соответствовать размерам трюма брига.

Эбнер все еще пребывал в растерянности, когда увидел на пляже длинную процессию, состоящую из двух тысяч пошаты вающихся мужчин и женщин. Пыль от их ног поднималась вверх и застилала небо. Их подгоняли королевские слуги, а ту земцы были нагружены бревнами, распиленными на шестифу товые куски и привязанных для надежности к спинам людей. Эта желтоватая древесина, наверное, была очень ценной, пото му что даже в том случае, если падал один небольшой кусок

дерева, остроглазый надсмотрщик тут же ударял палкой незадачливого носильщика, и приказывал одной из следующих за мужчинами женщин немедленно поднять упавший груз. Это было сандаловое дерево. С его ароматом не могло соперничать никакое другое растение. Оно представляло собой бесценный товар на азиатском рынке, это была основа коммерции Гавайских островов и цель всех американцев. Сандаловое дерево играло роль одновременно и сокровища и проклятия Гавайев.

Деревья прятались в непроходимых лесах. Они редко вырастали до тридцати футов, и их отличали светлые листья. Давным-давно, когда их ценность еще не была открыта, эти деревья в изобилии росли даже в низинах, но теперь во всех доступных местах их вырубили. Причем уничтожали их алии, для которых сандал не считался деревом запретным. И если Келоло действительно вознамерился заплатить Джандерсу два груза сандалового дерева за бриг, ему необходимо было загнать своих людей высоко в горы или послать их в самые отдаленные уголки острова. И теперь, наблюдая, как усталые, еле держащиеся на ногах мужчины приближаются к яме, Эбнер понял суть происходящего. В тот день, когда миссионер впервые занялся обучением Маламы, капитан Джандерс указал точные размеры трюма "Фетиды", по которым и была вырыта яма. Так вот, когда эта яма дважды заполнится сандаловым деревом, "Фетида" перейдет в собственность Келоло.

Как только первые бревна попадали в яму, несколько мужчин спрыгнули туда же и принялись укладывать их ближе друг к другу, поскольку капитан Джандерс несколько раз предупредил Келоло, чтобы между бревнами не оставалось пустых мест. Эбнер догадался и о том, что эти несчастные пробыли в горах несколько дней. Поэтому он не на шутку встревожился, когда люди снова отправились в горы. Подозвав к себе Кеоки, Эбнер возмущенным тоном выразил свое недовольство:

Мне кажется, твоему отцу не следовало бы сразу же по сылать своих людей обратно. А кто же позаботится о поле та– ро? И кто будет ловить рыбу?

Но это же его люди, – объяснил Кеоки.

Я понимаю, – кивнул Эбнер. – Но ведь это же в интере сах самого Келоло, чтобы его люди отдохнули, восстановили силы и трудились с полной отдачей.

Когда алии чувствует запах сандалового дерева, его ра зум и здравый смысл куда-то испаряются, – с сожалением констатировал Кеоки.

Мне нужно немедленно поговорить с твоим отцом! – на стойчиво попросил Эбнер.

Он сейчас не захочет никого выслушивать, – предупре дил Кеоки. – В данный момент он способен думать только о сандаловом дереве.

Тем не менее, Эбнер надел свой черный фрак, высокую шляпу и лучший галстук, то есть нарядился в свою официальную форму, как поступал всякий раз, когда ему требовалось донести до кого-либо слово Божье. Под палящим солнцем, в самый зной, он отправился по дороге на юг, мимо резиденции короля, затем прошел под тенью деревьев коу и, наконец, очутился перед большим травяным домом Маламы и ее брата-супруга. Он сразу же услышал, как Иеруша обучает Маламу правописанию некоторых американских слов, но он едва обратил на это внимание, поскольку сейчас его интересовал только Келоло. Он отыскал вождя у моря, где тот играл на доске с волнами.

Увидев официальный наряд Эбнера и не желая выслушивать никаких нравоучений в данный момент, вождь отказался выходить из воды. Эбнеру оставалось только запастись терпением и, неспешно прогуливаясь по берегу, перекрывая шум прибоя, кричать:

–Келоло! Вы нарушили все свои обещания! – При этом голос его звучал как у пророка из Ветхого Завета.

Кеоки перевел слова миссионера, причем в точности повторил его интонацию.

Скажи ему, чтобы проваливал! – зарычал Келоло, об рызгав себе лицо водой и продолжая развлекаться с доской.

Келоло! Вы до сих пор не определили место, где будет выстроена церковь!

О, я обязательно выделю место под строительство бук вально в ближайшие дни, – прокричал наслаждающийся от дыхом вождь.

Сегодня же! – потребовал Эбнер.

Как только покончу с сандаловым деревом, – пообещал Келоло.

Келоло! С вашей стороны очень неразумно посылать лю дей в леса, не дав им даже немного времени для отдыха.

Великан почесал спину о коралловый выступ и прогремел:

Если сандаловое дерево найдено, его надо забирать.

Но вы не должны требовать так много от своих людей!

Но они принадлежат мне! – упрямился вождь. – И они пойдут туда, куда я им прикажу.

Келоло, вы поступаете неправильно. Нельзя заниматься одним только сандаловым деревом, когда и поля таро, и рыб ные запруды остаются без присмотра.

Таро может расти само по себе, – мрачно констатировал Келоло, нырнув глубоко в море, чтобы больше не слышать этот надоедливый раздражающий его голос.

Где он должен вынырнуть? – забеспокоился Эбнер.

Вон там! – указал Кеоки, и миссионер бросился бежать по песку, придерживая одной рукой свою высокую шляпу, так, что когда вождь вынырнул из воды, на него уже смотре ли преданные глаза миссионера.

Келоло, Господь требует, чтобы мы уважали всех тех, кто трудится.

Эти люди принадлежат мне! – сердился гигант.

И еще я хотел поговорить о той каменной площадке, – продолжал Эбнер. Ее до сих пор не снесли.

Не вздумай прикасаться к площадке! – предупредил Келоло, но миссионера так возмутило поведение вождя, что он, прихрамывая, неловко подбежал к святилищу, где долж ны были отдыхать старые боги, и начал разбрасывать во все стороны находящиеся на нем камни.

Не надо! – предупредил его Кеоки, но Эбнер его уже не слышал. Он стал поднимать древние камни один за другим и сбрасывать их в море. Один из них прокатился рядом с Кело ло, и когда вождь увидел, как разрушается творение его соб ственных рук, он издал дикий вопль, и, позабыв о своих раз влечениях, рванулся к священнику. Схватив его за лацканы фрака, он сильно встряхнул маленького хромого миссионера и легко отшвырнул его в сторону.

Не смей трогать камни! – зарычал Келоло.

Эбнер, ошеломленной таким неожиданным нападением, покачиваясь, поднялся на ноги и стал с удивлением изучать нагого великана, защищавшего каменную площадку. Взяв с земли свою шляпу и решительно надев ее на голову, он смело двинулся вперед к этой коллекции камней.

–Келоло, – серьезным тоном начал миссионер, – это ме сто таит в себе зло. Вы не позволяете мне построить новую

церковь, а упорно продолжаете цепляться за злых старых богов. Вы не правы. – И вытянув указательный палец, он чуть ли не ткнул им в грудь вождя, укоряя его. – Это "хева".

Обнаженного воина, героя многих битв, так и подмывало схватить этого маленького надоедливого человечка и попросту уничтожить, но серьезность тона, с которым говорил Эбнер, остановила Келоло, и двое мужчин застыли под деревьями, пристально глядя в глаза друг другу. Наконец, вождь решился пойти на компромисс: