Текст книги "Полуночный ковбой"

Автор книги: Джеймс Лео Херлихай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

11

Двигаясь по Восьмой стрит к Гринвич-Вилледж, он поймал на себе взгляд больших карих глаз над чашкой кофе, уставившихся на него из-за витрины кафе.

Увидев, что Джой заметил его, Рэтсо быстро закрыл глаза и застыл на месте, как человек, взывающий, чтобы небо даровало ему невидимость. Но Джой, который скитался бездомным странником, вот уже три недели, у которого из всех вещей остались только часы, был поражен, увидев знакомое лицо. Он остановился как вкопанный, заставляя себя привыкнуть к свалившемуся на него столь приятному ощущению, и ему потребовалось несколько минут вспомнить, что Рэтсо Крысеныш Риччио – его враг. Джой направился прямиком к двери и вошел в заведение.

Когда рука Джоя легла ему на плечо, Рэтсо затрепетал, стараясь провалиться сквозь землю.

– Не бей меня, – сказал он. – Я калека.

– О, я не собираюсь бить тебя. – Но гнев в его голосе был наигран, носил актерский характер, ибо он был так рад увидеть хоть кого-то, кто был ему знаком, что не мог сдержаться. – Но первым делом, я хочу, чтобы ты вывернул передо мной свои карманы. Давай, начнем вот с этого.

Крысеныш повиновался, не пискнув. В ходе обыска появилось:

– 64 цента;

– Две с половиной жвачки «Дентайн»;

– 7 плоских изгрызанных пробок от напитка «Рей-ли»;

– одна коробочка спичек;

– две квитанции из ссудной кассы.

– Что у тебя в носках? – спросил Джой, не забыв придать голосу рыкающие нотки.

– Ни цента, клянусь Богом, – Крысеныш поднял правую руку и быстро вскинул глаза к небу. – Клянусь здоровьем матери.

– Если я найду то, что ты от меня прячешь, – сказал Джой, – я пришибу тебя так, что и глазом моргнуть не успеешь. – Он толкнул по стойке к Крысенышу содержимое его карманов. – Забирай это дер-рьмо, оно мне не нужно.

– Оставь себе шестьдесят четыре цента, Джой. Они твои, и я хочу их отдать тебе.

– Да эта мелочь просто воняет, ты что, сосал их? Не хочу к ним даже притрагиваться. Сунь их себе обратно в карман.

Поняв, что ему тут больше нечего делать, Джой решил, что должен покинуть раз и навсегда того паршивого Крысеныша. Но почему-то он не мог сдвинуться с места. Его охватило странное смущение: рассудок говорил ему, что перед ним сидит его заклятый враг, и тем не менее, у него не было никакого желания вкушать сладости мести. Он провел столько времени в одиночестве, и с ним что-то случилось: сердце, самый неверный, непостоянный орган тела, было преисполнено радостью встречи чуть ли не с родственником.

Крысеныш затараторил относительно первой ночи.

– Богом клянусь, я не понял, что там такое было, – но чувствовалось, что он хочет откреститься от того свинства, в котором участвовал.

– Если ты хочешь получить бесплатный медицинский совет, – сказал Джой, – то я посоветовал бы тебе заткнуться на весь остаток ночи, ясно?

– О'кей, ладно, ладно, о'кей! – сказал Риччио. – Но только вот что: где ты живешь? Все еще в гостинице?

Вопрос заставил Джоя вспомнить то, что он все эти дни старался изгнать из памяти свою черно-белую седельную сумку, захваченную гостиницей. Во всей своей реальности она предстала перед ним, говоря о той жизни, которая навсегда ушла от него. В эту секунду он отчетливо понял, что никогда больше ее не увидит, и с неожиданной радостью воззрился на лицо Риччио, искривившееся в гримасе сочувствия его страданиям. Ему пришлось стиснуть зубы, чтобы на лице не дрогнул ни один мускул, после чего он повернулся и, выбравшись на Шестую авеню, направился в верхнюю часть города.

Когда он оказался у Девятой стрит, кто-то окликнул его. Обернувшись, он увидел, что его догоняет Риччио, припадая на бок при каждом шаге, рискуя потерять равновесие и свалиться. Джой хотел остаться в одиночестве, но понимал, что если увеличит шаг, то коротышка будет еще быстрее хромать за ним. В таком настроении у него не было желания устраивать спектакли: он замедлил шаг.

Когда Рэтсо наконец вцепился в него, Джой сказал:

– Слушай, ты, шишка на ровном месте, отвали-ка от меня. И помни, что я тебе сказал.

– Где ты живешь, Джой? У тебя есть какое-то место?

– Ты слышал, что я тебе сказал?

– Да у меня есть. Есть у меня местечко для тебя.

– Учти, Крысеныш. Я не бросаю слов на ветер. Только подойди ко мне, и я тебе башку с плеч снесу.

– Да я просто приглашаю тебя, черт возьми, – сказал Рэтсо. – Говорю тебе, что я приглашаю тебя.

– Ах ты меня приглашаешь, дер-рьмо такое.

– Ну да.

– И куда же?

– Идем, я тут же все тебе покажу.

Они бок о бок двинулись в верхний город.

– С тобой жить я не хочу, – сказал Джой. – Ты думаешь, у меня совсем мозги потекли, если считаешь, что я буду с тобой?

Рэтсо не обратил внимания на его возражения.

– Там нет отопления, – сказал он, – но, когда наступают холодные дни, я уматываю во Флориду. Так что чего мне беспокоиться, верно?

– Я, должно быть, совсем с ума сошел, – сказал Джой. – Ты у меня все зубы вытащишь и продашь, пока я сплю.

– В сущности, у меня там и кровати нет. Но одеял столько, что на хорошую лошадь хватит – с головы до ног.

– И что ж ты с ними собираешься делать, ты, хромая черепашка? Завалить меня ими до смерти. Ты-то уж точно попробуешь.

– И я обхожусь без света. Черт с ним, у меня есть свечки. Верно?

Мало-помалу, Джой стал представлять себе жилищные условия Риччио.

В Нью-Йорке было немало зданий, откуда из-за аварийного состояния были выселены жильцы. Семья одна за другой покидали обреченное строение, и, когда оно пустело, владелец (какая-нибудь крупная корпорация) малевал большие белые кресты на каждом из окон опустевшего дома. И Рэтсо обитал в целой серии таких «икс-квартир», как он называл их, – с тех пор, как в шестнадцатилетнем возрасте ушел из дома. Нуждаясь в квартире, он бродил по улицам в поисках окон, на которых были намалеваны большие белые кресты. Порой ему приходилось ломать замок, чтобы попасть внутрь, но куда чаще дверь была нараспашку. Порой ему даже случалось обнаружить остатки мебели, которую оставляли, уезжая, прежние обитатели квартир. Он перетаскивал свои скудные пожитки на новое место и невозбранно пользовался им как своим домом, пока управляющему не становилось известно о его присутствии или с отъездом последнего жильца в доме окончательно не отключали воду.

Теперешнее его жилище располагалось в большем квартале, населенном пуэрториканцами, в районе Западных Двадцатых улиц. Приведя Джоя сюда, он провел его в пустую квартиру на пустой этаж двумя пролетами выше, где в конце холла располагалась маленькая квартирка. Солнце клонилось к вечеру, но в комнатке было еще светло, и Джой понял, что тут куда приятнее, чем во всех тех местах, где ему доводилось спать в последнее время. Единственной мебелью у Рэтсо были стол и стул, но одеял было вдосталь. Взгляд Джоя упал на большую кучу их, сложенных в углу около окна, любых видов, которые только можно было себе представить: ватные, стеганые, армейские, индийские – все они были аккуратно расстелены на полу, образуя уютное мягкое ложе.

Рэтсо с удовольствием демонстрировал преимущества своего положения. Он предложил Джою стул, а сам наполнил жестянку водой, чтобы приготовить гостю растворимый кофе. Джой, намеривавшийся, было, расположиться на стуле, миновал его и опустился на ложе из одеял. Он буркнул что-то относительно его жесткости, но, не успев закончить предложение, провалился в глубокий сон без сновидений.

Через несколько часов он окончательно проснулся, не понимая, где находится. Он лежал лицом к стене в странной незнакомой комнате, погруженной в темноту, и только свеча на столе бросала неверные тени на стены и потолок. Где он? Медленно повернувшись, он обнаружил, что лежит на искусственном ложе из одеял, раскинутых на полу. Рядом с собой он увидел уродливую ногу в вельветовой штанине и начал узнавать ее.

Освещенный пламенем свечи, прислонившись к стене и покуривая, сидел Рэтсо, слушая приемник Джоя.

Сев, Джой вырвал у него радио. Он покрутил его, чтобы убедиться в исправности. Выключив его, он подтянул транзистор к себе поближе.

– Где моя обувь? – спросил он.

Сапожки стояли под столом. Крысеныш ткнул в них пальцем.

– Как они там оказались?

– Ястащил их с тебя.

Джой снова посмотрел на сапожки и перевел взгляд на Рэтсо.

– Зачем?

– Чтобы ты мог выспаться.

Встав, Джой подошел к столу, под которым стояла его обувь.

– Я думаю, самое умное, что я могу сделать – это уносить отсюда ноги. – Сев, он стал натягивать сапоги.

– Зачем? Зачем, зачем, зачем? – сказал Крысеныш. – В чем дело?

Джой поднял голову, и ему показалось, что он увидел на физиономии Рэтсо знакомое выражение. Большим и указательным пальцами он держал сапожок, который медленно покачивался в воздухе, а Джой тем временем оценивал ситуацию.

Крысеныш – вор, – думал Джой, – но он представляет опасность только, если у тебя есть, что красть. Если же он будет проводить тут ночь, приемник, он может класть себе под голову – а что же касается сапожек, какой в них толк для человека, у которого такие разные ноги? Что еще ему может сделать этот малыш? Он вроде не педик. Взглянув на него, Джой увидел всего лишь испуганное маленькое хромое существо, сидящее на куче старых одеял в комнате запущенного дома, смертельно боящееся остаться в одиночестве. Так почему бы ему и не остаться? Он не мог объяснить, что с ним происходит, но ему показалось, что каждый раз, когда он делал самые простые вещи, они ему дорого обходились. Тем не менее ему не помешает, если хоть одну ночь он нормально выспится. Но первым делом, он должен вбить в голову, чёрт возьми, этому типу несколько главных принципов.

– Слушай, Крысеныш, – буркнул Джой, – я должен тебе кое-что сказать. Но только сначала дай мне сигарету.

Крысеныш протянул ему мятую «Рейли» и подвинул свечку прикурить.

Затем Джой в упор посмотрел на Рэтсо и сказал:

– Вот что я должен тебе сказать – для твоего же собственного блага. Значит, ты, м-м-м… хочешь, чтобы я тут остался?

Крысеныш пожал плечами.

– Я тебя не заставляю. То есть, ты понимаешь, я не настаиваю. – В голосе его явно не хватало убедительности, и, когда он пожал плечами, чтобы продемонстрировать меру своего равнодушия, движение это было еле заметно. Джой понимал, что, несмотря на свои слова, Крысеныш страстно хотел его присутствия, но тем не менее понимал, что не должен этого показывать, контролируя ситуацию.

– Ага. Ясно, я понимаю. – Он натянул сапожки. – Черт, а мне казалось, что ты хочешь, чтобы я тут остался с тобой. Но вроде я ошибся.

– Ладно, так и есть, – проворчал Крысеныш. – Я хочу, чтобы ты остался, и я приглашаю тебя. Я тебе это уже говорил.

– Ты знаешь, что тебя ждет?

– Что?

– В том случае, если я останусь. Потому что ты еще не знаешь – я очень опасный человек, ясно? Я только и думаю о том, как бы пришибить кого-то. – Он вгляделся в лицо Крысеныша в поисках реакции. Тот просто смотрел на него, и на лице его ничего нельзя было прочесть. Джой продолжал: – Чистая правда. Если кто-то поступает со мной, как ты, я только и думаю, чтобы рассчитаться с ним. Так что ты предупрежден. Ты слышишь меня?

– Я тебя слышу.

– Ты так и не сказал, что ты об этом думаешь. Может, мне тебе еще раз объяснить?

– Ладно, я уже все понял! Ты человек опасный, ты убийца!

Джой кивнул.

– И для твоего же блага тебе лучше не забывать об этом. – Помолчав, он добавил. – Так что, если ты все еще хочешь, чтобы я тут остался на день-другой… то есть, я хочу сказать, ты этого хочешь? Или нет?

Нахмурившись, Крысеныш буркнул:

– Да! Черт бы тебя побрал! Джой с удовлетворением потянулся.

– Легче, легче. – Он снова сбросил сапожки и направился к одеялам. – Мне нужно было все поставить на свои места. Потому что мне ни от кого не надо одолжений. Обойдусь.

Вернувшись в прежнее лежачее положение, он огляделся, привыкая к новой обстановке. Несколько минут они курили в молчании. Затем Крысеныш спросил:

– Ты уже убивал кого-то?

– Пока нет, – сказал Джой. – Но одного типа я просто изуродовал. – Он рассказал историю той ночи в бардаке Хуаниты Босоногой, когда бил Перри. – Я ничего не мог с собой поделать. Я прямо сошел с ума и не представлял, сколько во мне силы. Если бы меня не оттащили, с этим сукиным сыном было бы покончено. То же могло быть и с тобой. Той ночью я искал тебя с ножом наготове. А ты и не подозревал об этом, верно? Я был готов пустить его в ход. – Он помолчал, прикидывая, как бы расцветить повествование. – Всю ночь я провел в кутузке. И не наткнись я на копов, быть бы еще одному мертвому крысенышу.

– Ха! Ты думаешь, так бы я тебе и дался?

– Так что, – продолжал Джой, – с тех пор каждый раз, как я сталкиваюсь с копом, я шлю ему воздушный поцелуй, ясно?

Он бросил окурок в консервную банку, которую Ретсо приспособил для этой цели.

– И вообще, – сказал он, укладываясь, – держись от меня подальше. А то ты меня толкаешь.

Риччио торопливо доковылял до одеял и, повозившись, сказал:

– Джой?

– Ну?

– Поскольку мы у меня, сделай мне одолжение, ладно?

– Нет. Никаких одолжений. У меня нет настроения.

– Нет, ну ты послушай, мы же у меня – так?

– Все одолжения на сегодня я уже сделал, – сказал Джой.

– Ну да, это так, но мы у меня, и мое имя не Крысеныш, не Рэтсо. Понимаешь. То есть так получилось, что мое полное имя Энрико Сальваторе. Энрико Саль-ваторе Риччио.

– Ну, дер-рьмо, парень, я это и не выговорю.

– Ну хорошо! Тогда просто Рико! По крайней мере, здесь зови меня Рико!

– Иди спать, – сказал Джой.

– Договорились? – настаивал парень. Джой приподнял голову и гаркнул:

– Рико! Рико! Рико! Хватит с тебя? – Он повернулся лицом к стене и, помолчав, добавил: – И держи свои грязные лапы подальше от моего радио.

Через несколько мгновений Риччио сказал тихим хрипловатым голосом:

– Спокойной ночи. – Но Джой был далек от того, чтобы обмениваться любезностями с этим типом. Он сделал вид, что спит.

12

Так, этим днем в конце сентября было положено начало союзу Джоя Бака с Крысенышем Риччио. Эта пара стала привычным зрелищем на некоторых улицах Нью-Йорка в ту осень – маленький блондинчик, подпрыгивающий, как сломанная сенокосилка, чтобы успеть за ковбоем в потрепанном одеянии; они с детской бездумностью убивали время, слоняясь по улицам Манхеттена, в страстной надежде найти то, что могло бы представить для них ценность.

Покончив с кофе и куревом, которые ему удавалось приобрести, Рэтсо осталось только грызть ногти, а по ночам он лежал, хмурясь и покусывая губы. В сущности, в их паре он был ведущим и на его плечах лежала необходимость придумывать все новые способы существования.

Джой Бак, исполнял роль ведомого, просто был погружен в безграничный пессимизм, с которым встречал все предложения, но тем не менее следовал за ним. Например, Риччио как-то услышал о городке в Джерси, где счетчики на стоянках можно вскрыть простой отверткой. Джой Бак скептически отнесся к этому известию, о чем и сказал но все же согласился заложить свой приемник, чтооы купить билеты на автобус через реку. Когда они добрались до моста, сразу же стало ясно, что информация Рэтсо опоздала: город только что поставил новые счетчики, к которым с отверткой не стоило и подступаться. Столкнувшись с таким разочарованием, Джой повел себя достаточно благородно, во всяком случае, он не раскрыл рта, когда Риччио рассыпался в извинениях за неудачу.

Но в целом он, на чьих сапожках по-прежнему играло солнце, был груб и раздражителен по отношению к маленькому белокурому коротышке. Он тоже это чувствовал. Джой был бы и рад взвалить на свои плечи какой-то груз, но ему не о чем было беспокоиться. Причина такого его равнодушия заключалась в том, что он был счастлив.

В первый раз в жизни он чувствовал себя свободным от необходимости улыбаться и заискивать, чтобы обратить на себя внимание. Теперь в лице Риччио он обрел человека, который страстно жаждал его присутствия, и оно бальзамом обволакивало его исстрадавшуюся душу, нуждающуюся в утешении. Бог знает, как это случилось и почему, но он в самом деле наткнулся на существо, которое, похоже, обожало его. Никогда раньше Джой Бак не ощущал, что обладает такой властью и, честно говоря, не умел пользоваться ею. Он мог только снова и снова пробовать ее на вкус, как изголодавшийся по слабостям ребенок перед кучей засахаренного печенья: замирая от счастья, и капризничает, и хмурится, и ругается… Ибо именно таким образом и познают силу власти – отказываясь от нее. Ее сладость притягивала, и от нее тошнило, но он ничего не мог с собой поделать, чтобы отказаться от нее. Единственное, что коротышке, казалось, надо, – это пользоваться привилегией находиться в тени высокой фигуры ковбоя. И предоставлять такое укрытие в своей тени доставляло Джою Баку особое удовольствие.

Так же ему нравилось и слушать Рэтсо. Когда они бродили по городу, или делили одну чашку кофе у стойки бара, или дрожали на пару в холодных подъездах, он выслушивал самые разнообразные точки зрения Риччио. Мало-помалу ему удалось составить представление о ранних годах его в Бронксе.

Крысеныш был тринадцатым ребенком в бедной иммигрантской семье. Отец его, работавший каменщиком на стройке, запомнился ему тем, что в свободное время старался завалиться спать в любом месте, где мог занять горизонтальное положение. Его мать, беспрерывно рожающая детей и мучающаяся от приступов тошноты, правила семьей с царственной рассеянностью, с которой она выдавала из спальни противоречивые указания. Время от времени она втискивала свое расплывшееся тело в домашний халат и принималась наводить порядок в доме. Во время одного из таких набегов, она обнаружила под столом в кухне семилетнего Риччио с тяжелым воспалением легких. Справившись с ним, он несколькими неделями позже подхватил детский полиомелит, а когда на следующий год смог наконец покинуть больницу, мать его уже скончалась и была похоронена. Три его сестры и двое из девяти братьев покинули дом – то ли создав свои семьи, то ли по каким-то другим причинам. Никто из восьми оставшихся ребят не проявлял никакого интереса ни к готовке, ни к домашнему хозяйству, да и глава семьи особенно не заботился о своем потомстве. Когда он думал о работе, она представлялась ему в виде бесконечных поисков жратвы. Тем не менее раз в неделю, он забивал полки пачками солнечного печенья и банками свинины с бобами, а холодильник – сыром и молоком. За шесть дней ребята подметали все, до чего могли дотянуться, а в воскресенье папа давал им праздничный обед в соседней пиццерии. В прежние времена он, как правило, устраивал семейные сборища в этом самом ресторане, и владелец всегда испытывал гордость, что появление этого огромного выводка позволяет обратить внимание, что у него самый большой стол в округе.

– Вот и Риччио идет! – обычно восклицал он. – Милости прошу за стол! – Даже теперь, когда у него осталось только восемь сыновей, приходилось составлять вместе два обыкновенных стола. Но прошло несколько месяцев, и эти воскресные обеды стали все более нерегулярными, потому что у старого каменщика заметно испортился характер, и сборища за столом становились поводом для криков и оскорблений. Мальчишки, подрастая, один за другим выясняли, что прокормиться можно куда проще, чем выслушивая бесконечную ругань раздраженного старика, и постепенно исчезали из дома. Наконец в одно прекрасное воскресенье за обедом из всей семьи остался только один Рэтсо. Когда владелец подвел их к столику для двоих, старик был потрясен, смущен, а затем замкнулся в себе. Он ел в молчании, обращаясь к своему тощему хромому тринадцатилетнему отпрыску едва ли не с церемонной вежливостью. Каждый глоток он запивал вином и наконец настал момент, когда он нарушил молчание, закончив трапезу громовым ударом кулака по пластмассовой поверхности столика и, проклиная самого себя, все мироздание и господа Бога объявил, что привык к куда большему столу: «Дети мои! Все вы меня бросили!» Подошел хозяин заведения, и два старика, обнявшись, всплакнули вместе. Потом Риччио довел отца домой. На пороге тот содрогнулся и испустил ужасный вопль. Он вел себя так, словно, очнувшись от самого долгого из своих снов, обнаружил, что вся его семья вырезана бандитами, а стены и потолок залиты кровью. Глядя мимо Риччио, словно его не существовало, каменщик начал всхлипывать, вопрошая снова и снова – куда делись его сыновья. «Неужели у меня такие ужасные дети?» Постепенно, а, скорее всего, из-за отсутствия всех прочих, Рэтсо стал его любимцем, и понемногу жизнь его стала куда лучше, чем у всех прочих. Ему подкидывали содержание и никогда не оскорбляли. Воскресные обеды продолжались. Говорить им за маленьким столиком было практически не о чем, но между ними царило молчаливое взаимопонимание и мирная атмосфера. Папа Риччио, который стал в свои шестьдесят с лишним лет толстым, мягким, лысым старым увальнем, в одиночку выпивал кварту кьянти, и по пути домой из ресторана он находил массу поводов то положить руку на голову единственного оставшегося у него сына, то, стоя у светофора, обнять мальчика тяжелой рукой за плечи. В один такой летний день, Риччио не устоял на ногах под тяжестью навалившегося на него отца, и оба они рухнули на тротуар. Когда Риччио удалось высвободиться, он увидел, что старик так и скончался на нем, при свете дня, на Бронкс-ривер, Паркуэй. С этого дня Рэтсо оказался полностью предоставленным самому себе. Ему было шестнадцать лет, и он ничего не умел делать в этой жизни. Но он от природы был сообразительным мальчиком и, как большинство детей, выросших в больших семьях, умел легко и отменно врать. Вооруженный этими способностями, он и вышел на улицу.

Риччио мог рассказывать о Бронксе, он мог рассказывать о Манхеттене, да и вообще почти обо всем на свете. Но любимой темой его разговоров была Флорида, и, хотя он никогда там не был, рассуждал об этом предмете уверенно и авторитетно. Он часто рассматривал цветные проспекты транспортных компаний или пытался собирать вырезки из газет; кроме того, у него была книга «Флорида и Карибы». В этом прекрасном месте (как он утверждал) для жизни необходимы только две вещи – солнце и кокосовое молоко, а их там было такое обилие, что проблема заключалась в том, как справиться с этим. Ибо чтобы проводить время на солнце, необходимы были лишь широкополая шляпа, темные очки и крем для загара. Что же касается кокосов, то они в таком изобилии валялись на улицах любого из городов Флориды, что муниципалитет был вынужден нанимать огромные грузовики, чтобы собирать их, иначе машины просто не могли ездить. И, конечно, кокосы представляли собой прекрасное питание: это всем известно. Как только ты чувствовал хоть легкий голод, оставалось только сорвать один такой орех с дерева, а потом, пустив в ход карманный нож, опрокинуть содержимое скорлупы в глотку. Рассказывая об этом Риччио был не в состоянии сдерживаться от демонстрации того, что надо делать с невидимым орехом.

– Тут у тебя в чем проблема, – говорил он Джою в промежутках между фразами, втягивая воздух сквозь зубы, – проблема в том, чтобы продержаться на этой диете, ясно? И у тебя теплое молоко течет по лицу и шее. Пей сколько влезет, а потом только физиономию вытри. Здорово, а? Как тебе это понравится? Мне нравится. Это точно. – Что же до рыбалки, то по Риччио она выходила таким простым делом, что Джою стало казаться, будто нет необходимости ни в леске, ни в удочках, ни даже в крючке. Но, задумываясь, насколько это соответствует действительности, он представлял себе картинку, как они вдвоем стоят у воды, приговаривая «Ловись, ловись, рыбка», и совершенно прекрасные рыбины так и прыгают им в руки, уже готовые для жарки. В своих глупых, но полных счастья мечтах, он уже ощущал их запах на сковородке. Порой, чтобы поддержать столь приятный разговор, Джой подкидывал вопросик:

– Слушай, парень, что за дер-рьмо, а где же ты собираешься спать? Там таких домов с перекрещенными окнами нет, так что тебе придется уносить ноги.

Но у Рэтсо были готовы ответы на все случаи жизни. Он начинал рассказывать о бесхонечных милях пляжей, на которых стоят сотни пагод, беседок, и веранд; с ними, да еще на мягком песке и удобных скамейках, скрытых навесами от ветра и дождя, спишь, как в раю.

Но куда чаще дискуссии касались их финансового положения. Риччио явно был склонен относиться с сомнением к так называемым честным способам его решения. Ни один из них не внушал достаточно доверия, чтобы рассчитывать на работу, которая могла бы их прокормить, да и никто из них не был готов к ней. Помимо этого, любое занятие, которое требовало полной занятости, не стоило того, чтобы считаться решением проблемы: такие разговоры Риччио считал просто непристойными и даже не углублялся в них. Конечно, существование только за счет хитрости казалось им столь же проблематичным, как и путем нормальной работы: конкуренция в этой области была просто ужасная и, придумав что-то новое, надо было постоянно следить, чтобы оно внезапно не устарело. («Вот, например, как с этими чертовыми счетчиками, верно?») Что же касается способностей Джоя Бака зарабатывать, то у Риччио были серьезные сомнения насчет его надежд жить за счет женщин. Эта профессия была узко специализирована, требовала соответствующего гардероба, изящества и возвышенной внешности. Ковбойский подход не действовал на женщин в Нью-Йорке. И дело было не в том, что его внешний вид просто тянул к себе гомосексуалистов; даже среди них существовала строгая специализация по группам, и на него обращали внимание лишь те, кто испытывал тягу к мазохизму («Ты не можешь себе представить, что там делается, и не поверил бы, если бы даже я тебе рассказал».) Порой, борясь с лучшими чувствами, но не в силах справиться с муками голода, он организовывал Джою быстренькое дельце на пять-десять долларов, когда от ковбоя почти ничего не требовалось, а только постоять несколько минут со спущенными штанами. Но после этого Джой приходил в смущенное состояние духа и впадал в депрессию. Ему казалось, что он попадал в опасную своей неощутимостью ситуацию, которую невозможно было обговорить при сделке и которую не ощущали обе стороны; пребывая в мрачной рассеянности, он не мог найти этому разумное объяснение. Риччио был согласен, что это не лучший способ заработка. Он утверждал, что проституция всегда была самой тяжелой работой в мире, в которой свирепствовала отчаянная конкуренция, – и еще труднее ею заниматься в сегодняшнем мире, когда к предмету потребления предъявляются такие требования. Лучшее, что она могла предоставить, – это возможность ограбить клиента, но это требовало проворства и отточенного чувства времени, которые, как Риччио подозревал, отсутствовали у его приятеля-ковбоя, и он не мог заставить его выйти с этим на рынок. Риччио не сомневался, что у него самого хватило бы и хитрости и ловкости рук, но его шансы на успех практически сводились на нет искалеченной ногой. («Взять тех же педиков – ну, кому из них нужен калека?»)

Но Риччио обладал специальностью, которая куда лучше служила ему: он был карманником. Но и тут ему не особенно везло. Не раз его во время работы хватал за шиворот некто, вдвое выше его ростом, и без всяких сложностей отволакивал к полисмену, и Риччио приходилось терять последние остатки достоинства, унижаясь и ссылаясь на свою искалеченную ногу. Более искушен он был в других формах краж, но эти варианты требовали большой отдачи по времени, и порой ни к чему не приводили: он мог подцепить в баре незнакомца и пуститься с ним в оживленную беседу, чтобы улучить момент, спереть у собеседника кошелек, но случалось, что он впустую проводил так несколько часов и покидал бар лишь с мелочью в кармане и парой кружек пива в желудке.

Джой с отвращением относился к таким операциям («Мне от них рвать хочется!») и старался не иметь ничего общего с прибылью, которая порой доставалась Риччио. Тому приходилось придумывать совершенно невероятные истории, чтобы объяснить происхождение денег, в противном случае Джой отказывался даже прикоснуться к купленному на них гамбургеру и целыми днями ходил с вытянутым лицом.

Но Джой все же не забывал дружеских чувств, охвативших его при первой встрече с Риччио, и в течение этих недель ему казалось самым страшным – возможность опять остаться в полном одиночестве. Хотя он освободился от груза одиноких лет и полностью существовал в потоке нового времени, все же воспоминания о них не исчезли окончательно, бросая сумрачную тень на настоящее, как чудовища из ночных кошмаров, черные и безжалостные, готовые снова и снова погрузить его в бездонную пучину одиночества.

Таким образом пара проболталась весь октябрь, и когда ударили ноябрьские холода, в их жизни по-прежнему не происходило ничего достойного внимания.

Дни были похожи как две капли воды, и ощущение, что он загнан в угол, без всякой надежды, что дела пойдут лучше, вызывало в Джое беспокойство и возбуждение, от которых он по-настоящему страдал. Словно Манхеттен был его камерой, стены которой сдвигаются с чудовищной быстротой, и он обречен метаться меж них, пока они окончательно не сомкнутся, придавив его.

То один, то другой маялись простудой. Особенно страдал Риччио: его голос обрел густые интонации баса-профундо, что Джой находил особенно смешным у такого коротышки. Он глотал жаропонижающие и пил сироп от кашля в таком количестве, что у него постоянно кружилась голова и совершенно не хотелось есть. Время от времени он заставлял себя съесть лишь несколько ложек супа в баре у Херши. И, конечно, кофе. Этот напиток он мог пить всегда и везде и, естественно, курить сигарету за сигаретой. Риччио не вынимал сигареты изо рта, и Джою казалось, что в табаке есть какая-то жизненная субстанция, которую может извлекать оттуда только Риччио.

Ноябрь был суровым месяцем для тех, кто, как они, скитались по подъездам – холодным, сырым и ветреным. И похоже, что по мере того, как все более и более ухудшалась погода, им придется все больше и больше времени проводить на улицах. Конечно, они испытывали искушение как можно больше продлевать ночные часы, когда они находились в своем убежище в доме с перекрещенными окнами. Но излишне долгое пребывание в этом месте так угнетало их, что они начинали ненавидеть свое укрытие. Оно давило их. Они как-то понимали, что уж если его выбрали, то сетовать не на что. Никакой волшебник не постучится к ним в двери и не приподнесёт им удачу или хотя бы жратву. Это было им ясно, и поэтому так приятно было лежать по ночам в захламленном, но безопасном укрытии, погрузившись в сон. Но просыпаться при свете дня и видеть, как в комнату падают тени от крестов, намалеванных на окнах, словно намекая на их положение, было так неприятно, что даже удобства начинали тяготить их. Нет, на эту тему они не говорили. Не было смысла. Какая бы ни была омерзительная погода на улицах, как бы муторно они себя тут ни чувствовали, каким бы привлекательным ни казалось это место по сравнению со скитанием по улицам, к полудню они покидали его.