Текст книги "Дни"

Автор книги: Джеймс Лавгроув

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

14.56

Мисс Дэллоуэй понимает – на каком-то первобытном, неуловимом уровне, находящемся где-то в глубинах подсознания, – что не может надеяться незаметно, тайком подобраться к своей цели. Единственная ее надежда – это быстрота и элемент неожиданности.

Собрав последние капли энергии, чудом оставшейся в теле, она готовится к последнему броску. Злобное упорство велит волочащейся ноге зашагать как следует, дает сил поднять камень над головой. Кажется, сам воздух, будто незримая рука, пытается удержать ее, но воля толкает ее вперед, и с нетвердого шага она переходит на бег.

И даже если бы ее барабанные перепонки и не лопнули во время взрыва, она едва ли признала бы в боевом кличе, который вырывается из ее глотки, свой собственный голос.

14.56

Что это – обезьяна? Или медведь на задних лапах? Вот все, что приходит в голову Фрэнку при виде этого пугала в лохмотьях, которое с воем несется на него из-за деревьев, устрашая воинственным сверканьем единственного глаза. Ему даже в голову не приходит, что эта безобразная визжащая тварь на задних лапах может быть человеком.

Камень, зажатый в лапе странного существа, начинает опускаться по дуге. Для защиты или бегства уже нет времени.

И вдруг что-то обрушивается на этого обезьяно-медведя, отшвыривает его в сторону, выбивая камень из лапы. Фрэнку мерещатся мускулы, светлая шерсть, вертикальные черные полосы…

Тигрица.

Обезьяно-медведь навзничь валится на землю. Он молотит тигрицу, которая уже придавила ему грудь передними лапами. Существо отчаянно хватается за ее шкуру, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры, а тигрица опускает голову и смыкает челюсти вокруг его шеи, однако оно продолжает сопротивляться и после того, как хищница одним кивком огромной белой головы разрывает зубами его горло. Издавая чудовищный хрип, обезьяно-медведь бьется, как машина, которая уже сломалась, но все еще движется по инерции; его хаотичные, спазматические усилия становятся все слабее по мере того, как тигрица отъедает от него все новые куски.

И только когда обезьяно-медведь наконец прекращает бороться, Фрэнк замечает на груди распростертого тела покоробленный, обугленный пластмассовый прямоугольник, в котором все еще можно опознать удостоверение сотрудника магазина, и тут он понимает, ктоэтот обезьяно-медведь (вернее, кем он был).

Фрэнк отворачивается. Но если он может отвести глаза от этого зрелища – тигрицы, пожирающей мисс Дэллоуэй, то от звуков чавканья – чавканья человечиной – деваться некуда. Эти звуки всегда будут преследовать его.

Наконец они прекращаются. Насытившись, тигрица оставляет истерзанную добычу.

Фрэнк слышит, как мягкие лапы деликатно ступают по траве, приближаясь к нему. Он замирает, закрывает глаза и пытается слиться с окружающей средой. Если бы он только умел маскироваться среди деревьев и лиан так, как умеет это делать среди витрин и полок с товарами! Если бы он только мог каким-нибудь образом сделаться незаметным для тигрицы, слившись с джунглями, как делает это в магазине, становясь почти невидимкой для покупателей. Но – увы. Здесь он сам – подозрительный посетитель, а вот тигрица – Призрак.

Тигрица останавливается перед ним и тянет вперед свою розоватую от крови морду. Она обнюхивает его правую руку – ведет носом вдоль рукава до локтя и опять вниз, потом вниз по штанине и снова вверх, к паху. Она втягивает ноздрями воздух и выдыхает со слышным свистом. От нее исходит резкий запах земли и мочи.

Фрэнку больше всего на свете хочется пуститься наутек, но он приказывает себе стоять на месте и не шевелиться.

Тигрица всматривается ему в лицо своими лазурными глазами, и в глубине ее глотки рождается какой-то звук – вроде рыка, только нежнее.

Звук настолько тих, что Фрэнк так никогда и не поймет, уж не примерещился ли он ему вообще. Но точно так же, как ему вовеки не забыть ужасного чавканья, с которым тигрица поедала мисс Дэллоуэй, не забыть теперь и этого нежного, ласкового рокота в пасти зверя. И всегда он будет недоумевать: неужели это в самом деле было – а именно так ему слышится сейчас – мурлыканье?

Звериная шкура на миг слегка касается кончиков пальцев его правой руки, шерстинки щекочут их, и Фрэнк осторожно размыкает веки: вот, тигрица медленно удаляется, опустив хвост, проходит мимо обглоданного трупа начальницы отдела «Книг» и направляется в сумрачную зелень Зверинца. Постепенно она растворяется в темноте леса, сливаясь своими полосками с пятнистыми тенями листвы, мало-помалу превращаясь в призрачную серую тигриную тень, а затем вдруг становится частью джунглей, лишенной определенной формы.

15.12

Проходит некоторое время, и Фрэнк замечает, что сидит на камне возле ручья на какой-то поляне – вполне возможно, на той самой, где сегодня утром впервые увидел тигрицу. Над ячеистой сетью поднимаются, сужаясь к куполу, ярусы атриума. Вдоль парапетов виднеются лица – многие смотрят вниз, на него. Пожарные сирены уже замолкли. В любом другом месте организовали бы полную эвакуацию из помещения – в любом, кроме «Дней». Как – потерять целых два часа прибыльной торговли?

Отряд сотрудников Зверинца продирается к нему через джунгли. Он слышит, как они перекрикиваются между собой. Они одеты в кольчужные комбинезоны и вооружены винтовками с транквилизирующими пулями. Они уведут его отсюда, проводят в безопасное место.

Ручей с журчаньем бежит по своему каменистому руслу, образуя длинные, петлистые, мелководные извивы; то здесь, то там на ровной поверхности неожиданно собираются и лопаются пузыри. Из оросительных труб со свистом вырывается туман водяных капель, окропляет Фрэнку голову, превращая его волосы в скопление плоских, свалявшихся крысиных хвостиков. Природа уже подхватила свою дирижерскую палочку, и птицы Зверинца снова пробуют голос; насекомые тоже подобрали инструменты и начали пиликать.

В руке Фрэнк держит свой сломанный, раздавленный «сфинкс». Внимательно вглядывается в треснувшее стекло экрана. Вглядывается с восторгом и легким удивлением.

Работники Зверинца сейчас подойдут.

Скоро он отсюда выберется.

42

Семидневная лихорадка: при возвратном тифе – остром инфекционном заболевании, возбуждаемом спирохетой, переносимой клещами или вшами; характеризуется повторяющимися приступами, между которыми бывают периоды ремиссии, длящиеся также около семи дней

16.30

Процедура дознания сама по себе оказалась не очень страшной. Строгий шотландец-коротышка, который ее проводил, вел себя сурово, но не грубо. В отличие от многих людей, по роду службы каждый день сталкивающихся вплотную с человеческими проступками, он не вполне утратил уважение к другим людям. Он обошелся с ними достаточно вежливо, за что Линда была ему благодарна. Она нашла в этом хоть слабое, но утешение: на нее не смотрели как на существо, лишившееся всякого достоинства.

В тесной будке Триветты с приставленной к ним охранницей сидели по одну сторону стола, а чиновник – по другую. Он слушал, как Линда рассказывает свою версию происшествия с Призраком в «Часах». Она излагала все как можно доверительнее, смягчая острые углы, однако при допросе не могла отрицать ни того, что тайком пронесла в магазин баллончик с перцовой жидкостью, ни того, что напала на сотрудника. И хотя тогда она не знала, что он – сотрудник, это не снимало с нее вины. Едва ли помогло ей и то, что совершенное ею нападение, наблюдавшееся из «Глаза», было записано на пленку. «Глаз» никогда не лжет. Моррисон (это он вел дознание) показал Линде тот фрагмент записи, где она брызжет спреем прямо в лицо Призраку. Да, так это выглядело в смазанной черно-белой передаче. Непоправимо.

Развернув монитор обратно, Моррисон сообщил Линде, что, ввиду имеющихся свидетельств против нее, у него нет иного выбора, кроме как навсегда приостановить счет Триветтов и пожизненно изгнать их из «Дней». Причем обоих. Линду – за ее проступок, а Гордона – потому, что он является совладельцем счета и, таким образом, автоматически виновен.

Хотя Линда и ожидала подобного приговора, слова чиновника прозвучали для нее будто похоронный звон. У Гордона все еще гудело в левом ухе, поэтому ему пришлось несколько раз переспрашивать Моррисона, пока он не понял сути. Похоже, он нисколько не расстроился.

Моррисон попросил Линду передать ему карточку и вызвал у себя на экране все данные, касающиеся их счета. Несколькими быстрыми нажатиями клавиш он снимает с их общего банковского счета значительные средства, которые должны покрыть числящийся за ними долг. А потом, заявил он, придется заплатить дополнительную сумму, как только будет подсчитана стоимость ущерба, нанесенного «Музыкальным инструментам Третьего мира». Поскольку общая сумма делится поровну между всеми участниками погрома (а их было около четырехсот), то доля Триветтов вполне впишется в рамки их финансовых возможностей, хотя ничтожной ее не назовешь.

Самый неприятный момент наступил, когда Моррисон вернул Линде «серебро» и в придачу – тупоносые безопасные ножницы.

– Мы предпочитаем, чтобы покупатели сами делали это, – пояснил он.

Разрезая карточку пополам, Линда едва не расплакалась. Но сумела сдержаться.

После этого им с Гордоном оставалось только выйти из будки, усесться на одну из скамей в общей комнате и ждать, когда их выведут из магазина. Здесь они и остаются в течение последнего получаса в компании угрюмой и необщительной охранницы. Это, пожалуй, самая унизительная часть процедуры – сидеть тут рядом с преступниками и случайными простофилями, хотя, разумеется, Линда считает, что они с Гордоном не попадают ни в ту, ни в другую категорию. Линде хочется думать, что они с Гордоном принадлежат к третьей, совсем иной, группе людей – злосчастных неудачников.

Наконец другой охранник выкликает их имена. Приставленная к ним охранница выводит их из Следственного отдела и ведет по узкому коридору, который заканчивается коротким маршем бетонных ступенек. Над ступеньками – невзрачного вида металлическая дверь, снабженная рядом замков и засовов. Когда все замки разомкнуты, все засовы открыты, дверь с трудом подается внутрь, а за ней обнаруживается еще одна короткая лесенка.

– Выходите, – говорит охранница, распахивая дверь пошире, и Линда с Гордоном выходят. Дверь за ними с лязгом захлопывается.

Вот они и снаружи. Ступеньки ведут на Площадь «Дней». Когда они поднимаются на уличный уровень, оказавшись на виду у десятков «витринных мух», на них налетает сильный ветер. Линда мысленно собирается с духом, готовясь к граду насмешек и издевок, однако «витринным мухам» зрелище изгнанников магазинного рая, нервно озирающихся по сторонам, не кажется ни особенно новым, ни более интересным, чем события, разворачивающиеся внутри любимой витрины. Впрочем, кто-то один, заметив их, все же улыбается и говорит: «Добро пожаловать в наш клуб».

Щеки Линды вспыхивают от негодования. Она шагает прочь, Гордон плетется следом.

Возле ближайшего входа на кольцевой развязке припаркованы такси, поджидающие толпу, которая хлынет в час закрытия. Линда подходит к первой же машине, вначале бросив беглый взгляд на водителя и удостоверившись, что это не он утром привез их с Гордоном сюда. Это было бы чересчур. Последняя капля. Она бы сгорела со стыда. Хотя, если хорошенько подумать, она была бы не прочь перемолвиться парой ласковых с тем самым таксистом, который подговорил ее купить перцовую жидкость…

Шофер такси с неохотой соглашается принять наличные.

– Совсем растратились, да? – спрашивает он.

Линда, оставив его слова без внимания, сообщает ему адрес, а потом плотно задвигает окошко в перегородке, отделяющей передние сиденья от задних.

– Ну, вот и все, – громко говорит Гордон, когда такси отъезжает от первого и (что за наглая, беспардонная, отъявленная ложь!) крупнейшего гигамаркета в мире.

– Что ж, – отвечает Линда, кивая. – Зато приятно провели время. – Она хочет бросить прощальный взгляд назад, но не может. Нельзя этого делать.

– Что-что?

– Я говорю, приятно… Ну, да ладно. Как твое бедное ухо?

– Что-что?

– Я говорю…

– Да понял. Просто пошутил.

Линда тычет ему пальцем в ребра.

– Ну так что – мы усвоили урок, а? – спрашивает он, прислоняясь к спинке сиденья и осторожно кладя руку Линде на плечо. Когда же она не сбрасывает его руку (как обычно это делала раньше), он принимается медленно поглаживать ее плечо, постепенно подбираясь к затылку. – Больше – ни за что, да?

– Да, больше – ни за что, – соглашается она. – Хотя, – задумчиво добавляет потом, – всегда же остается «Евро-Март».

Гордон прекращает поглаживание.

– Линда…

Но та принимается говорить быстро-быстро. Лучше заронить семя как можно раньше.

– Как только мы расплатимся с «Днями», можно будет вскоре взять кредит и подать туда заявление. Ты подумай. Мы могли бы совершать однодневные поездки в Брюссель. Покупали бы билеты по льготным ценам. Или короткие шоп-туры. Останавливались бы в дешевых гостиницах…

–  Линда…

Она улыбается ему, в ее глазах – легкая грусть.

– Ну, я же просто мечтаю, Гордон. Просто мечтаю.

– Разве что так. Пусть это остается только мечтой! – Он возобновляет поглаживание.

Но, медленно прокручивая план в уме, Линда решает, что, пожалуй, он и вправду может осуществиться. Конечно, на это уйдет время, но в конце концов она сумеет уговорить Гордона. Терпение и стойкость – вот ее сильные черты. Она одолеет его словами. Может, на это уйдет еще пять лет, ну и что? Результат того стоит.

Но на этот раз она уже не удовлетворится каким-то там «серебром». Когда они подадут заявление в «Евро-Март», Линда Триветт не согласится ни на какой другой счет ниже «золота».

43

Весы: седьмой знак Зодиака, изображаемый в виде двух чаш весов

17.00

О закрытии было объявлено еще четверть часа назад, потом – еще раз, пять минут назад, а с третьим и последним объявлением, ровно в пять часов, те покупатели, что до сих пор медлили, устремляются к выходам. Одни доходят до вестибюлей, спускаются на лифтах на семиэтажную подземную автостоянку и расходятся по своим машинам; другие гуськом тянутся к четырем выходам, неся свою добычу в пакетах, и выходят на улицу, во внешний мир, окрашенный в шафрановый цвет лучами заходящего солнца. Покупателей, замешкавшихся в надежде сделать еще одну, последнюю покупку перед уходом, охрана выгоняет из торговых отделов и препровождает к выходам.

Продавцы подсчитывают дневную выручку и пересылают подведенные итоги в Зал заседаний. В продуктовых отделах еду убирают либо – если за ночь она может испортиться или зачерстветь – выбрасывают.

На витрины опускаются тяжелые бархатные шторы, кладя конец «мыльным операм» в реальном времени. «Витринные мухи», пресытившиеся чужим духом потребительства, вздыхая и смущенно улыбаясь, принимаются собирать свои пожитки. Те, у кого есть дом, идут домой, а те, для кого домом стало подножье этого здания, начинают устраиваться на ночлег тут же.

Служащие надевают верхнюю одежду и спускаются к своим машинам или расходятся к ближайшим железнодорожным станциям и автобусным остановкам. Можно было бы считать, что прошел еще один день, во всех отношениях совершенно обычный, если бы не взрыв, прогремевший во второй половине дня и вызвавший волну возбуждения, которая до сих пор еще не вполне утихла. Сотрудники, как и покупатели, продолжают обмениваться рассказами о том, где они находились, что делали в тот момент, когда взорвалась бомба. Разумеется, ходят всякие слухи. Самый распространенный утверждает, что тут замешаны террористы. Вовсю обсуждаются и другие сплетни, связанные с отделом «Книг». Кое-кто знаком кое с кем, кто знает кого-то из «Компьютеров», и этот кто-то божится, что охрана окружила всех Книжных Червей и арестовала их, – но что еще вы ожидали бы услышать от Техноида? Утверждалось – и не одним источником, – что бомбу взорвала начальница отдела «Книг» и что сама она погибла от взрыва. Как – чтобы сотрудник «Дней» попытался взорвать свой же магазин? Быть такого не может!

Все эти слухи, правдивые и лживые, закончившие работу сотрудники охотно передают заступающим на смену ночным сторожам и уборщикам. Оцепенение и страх, которые охватили всех после взрыва, в силу каких-то загадочных алхимических воздействий времени уже переродились в ликование. Теперь-то, задним числом, можно сказать, что это было очень здорово – оказаться внутри магазина, когда там взорвали бомбу настоящие, всамделишные террористы. И служащие, которым предстоит ночная смена, остаются в полной уверенности, что пропустили нечто увлекательное и диковинное.

Для сверхурочных работ – починки сети над Зверинцем – вызвана ремонтная бригада. Через щели, проделанные двумя свалившимися вниз сотрудниками, уже выбираются на свободу бабочки и птицы, и, хотя ремонтники сразу взялись за работу, служащим Зверница придется выслеживать и отлавливать беглый товар еще в течение недели.

Во всем опустевшем здании тускнеет свет.

17.22

Фрэнк запирает дверцу своего шкафа в раздевалке и подбирает сумку, в которой лежит его выпачканная одежда и обувь. Он одет в точности так, как был одет утром, – вплоть до башмаков с мягкой подошвой и бордового шелкового галстука. Его волосы подсушены и причесаны, и выглядит он будто свежеотутюженным, заново отлитым в форму.

Фрэнк окидывает взглядом раздевалку, не ожидая испытать никакого укола ностальгии и, в согласии с ожиданием, не испытав его. Но как знать, быть может, он и не в последний раз стоит здесь, рассматривая эти два ряда стальных дверей с их висячими замками и отверстиями.

Он разворачивается и выходит в коридор, где его поджидает мистер Блум.

– Все в порядке? – спрашивает мистер Блум. – Я про одежду. Она тебе впору?

– Да, все оказалось впору. Спасибо. Стоимость, разумеется, перебрось на мой счет.

– Даже не подумаю.

– Нет, я настаиваю.

– Фрэнк! После того, через что тебе пришлось сегодня пройти…

– Прошу тебя, Дональд. – В голосе Фрэнка слышится нотка недовольства. – Я не хочу никому ничего быть должен.

– Ну, ты всегда будешь должен «Дням»! – Мистер Блум пытается подсластить горечь этого замечания улыбкой.

– Думаю, свой долг я уже выплатил, – отвечает Фрэнк, рассеянно почесывая параллельные глубокие борозды, похожие на полосы рыбьей чешуи, процарапанные на тыльных сторонах его ладоней ногтями мисс Дэллоуэй.

Они идут рука об руку к лифту для персонала, и мистер Блум замедляет шаг, чтобы не обгонять Фрэнка, шагающего неуклюжей, механической походкой. Несколько раз мистер Блум вроде хочет задать какой-то вопрос.

Наконец Фрэнк облегчает ему задачу.

– Нет, я пока не знаю, уйду ли. Я все еще думаю.

– Ну, это уже лучше. За обедом-то ты уперся и ни в какую.

– Дональд, пожалуйста, не ищи несуществующего смысла в моих словах. Я только хотел сказать, что случилось нечто такое, такое… Извини, я, наверно, не сумею этого объяснить.

Они доходят до лифта.

– Между прочим, Фрэнк, – говорит мистер Блум, нажимая на кнопку, – я отправил братьям рекомендательное письмо, где прошу их разрешить тебе уйти на пенсию без всяких штрафов, если ты этого пожелаешь. Собственно, я надеялся получить от них ответ еще до твоего ухода, но, видимо, у них сейчас полно хлопот. Прежде всего, со страховой компанией. Хотя, после того, что ты сегодня для них сделал, я думаю, вряд ли они откажут. В любом случае, расклад получается такой. Ты можешь остаться или, если братья согласятся, можешь уйти, аннулировав все долги и оборвав все нити.

Приезжает лифт.

– Ну, что скажешь?

Фрэнк входит в открывшиеся двери, поворачивается и ставит сумку с грязной одеждой у ног.

Он смотрит на единственного человека на свете, которого мог бы назвать своим другом.

– Не знаю, Дональд, – отвечает он. – Правда не знаю.

Двери закрываются.

17.31

Фрэнк выходит в сгустившиеся вечерние сумерки. В воздухе пахнет чем-то сладковатым, что довольно странно, поскольку он оказался с подветренной стороны от нескольких сотен немытых «витринных мух». Наверное, эта сладость существует не столько у него в носу, сколько в уме, и воздух пахнет так лишь потому, что этот воздух непохож на воздух внутри «Дней». Это – воздух, принадлежащий всей остальной планете, а сладкий запах – это свобода и неограниченные возможности.

У подножья ступенек стоят репортеры, берущие интервью у выходящих из магазина сотрудников. Поблизости припарковано несколько телевизионных фургонов, прибывают и новые. Появляются дуговые лампы, камеры, микрофоны, – и вот уже инцидент с бомбой подвергается дотошному расследованию тележурналистов.

Попрощавшись с охранниками, Фрэнк начинает спускаться вниз. Краем глаза он замечает одиноко стоящую женщину, но, приняв ее за одну из журналисток, решительно проходит мимо.

– Сознательно меня игнорируете, мистер Хаббл? – произносит знакомый вежливый голос.

Фрэнк останавливается. Оборачивается.

Миссис Шухов осторожно делает в его сторону два шага.

– Охранница сказала мне, что вы – человек привычки, – продолжает она, улыбаясь. – Всегда приходит и уходит через Северо-Западный вход, так она сказала.

– Вы, – медленно говорит Фрэнк, – доставили мне сегодня море забот.

Она не понимает, как следует толковать его тон. Что это – гнев? Или насмешливое лукавство? По его лицу тоже ничего не понять.

– Ну, извините меня, если…

– Да нет, вы тут не виноваты. Откуда вам было знать. – Уголки Фрэнковых губ почти незаметно подергиваются.

– Вы надо мной смеетесь, мистер Хаббл?

– Смеюсь? С какой стати?

Миссис Шухов вздыхает.

– Ну почему мужчины всегда все портят?

Тут Фрэнка посещает неожиданная мысль.

– Миссис Шухов, а вы не меня тут случайно поджидали?

– Наконец-то – проблеск интеллекта! Оказывается, мистер Хаббл, вы не безнадежны. – Она делает еще два шага ему навстречу. Он остается стоять на месте, не будучи посвящен в ритуал этого словесно-телесного танца. – Я подумала – а не захотите ли вы вместе со мной выпить по чашечке кофе, – говорит она. Он хмурится. – Если вы не против, – добавляет она поспешно. – Но если я переступаю какие-то границы, так и скажите. Может, ваши правила запрещают служащим запросто общаться с опозорившимися покупателями, или, может, у вас другие планы, – ничего, я все пойму.

– Погодите, дайте осмыслить. Вы хотите, чтобы я выпил вместе с вами по чашечке кофе?

– Ну, или чего-нибудь покрепче, если угодно.

– Да нет, кофе – это как раз… Как раз то, что нужно.

– То есть вы мне говорите «да»?

– Я не говорю «нет».

Миссис Шухов закатывает глаза.

– Честное слово! Думаю, если бы я отыскала в словаре слово «тупица», то толкование было бы коротким: «мужчина».