Текст книги "Что лучше денег?"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Я познакомился с Римой Маршалл месяца через четыре после того, как Расти взял меня пианистом в свой бар.

Она вошла туда как-то вечером в грозу, когда дождь неистово барабанил по крыше под глухие раскаты грома.

В баре было всего два посетителя, оба под градусом. Расти за своей стойкой бесцельно перетирал стаканы. В кабинке напротив чернокожий официант Сэм изучал скаковой бюллетень. Ну и я сидел за пианино, наигрывая ноктюрн Шопена.

Я сидел спиной к двери и не заметил, как она вошла. Потом Расти говорил мне, что было где-то без двадцати девять, когда она вынырнула из-под ливня, промокшая до нитки, и присела в кабинке справа от входа.

Расти не любил, когда к нему в бар заходили женщины в одиночку, обычно он выпроваживал их, но в тот вечер в баре было пусто, да и дождь лил как из ведра, и он оставил ее в покое.

Она заказала кока-колу, достала сигарету, щелкнула зажигалкой и, положив локти на стол, равнодушно уставилась на двух пьянчуг, восседавших за стойкой.

Так она сидела минут десять, а потом все и началось.

Внезапно распахнулась дверь, и в бар вошел мужчина. Он сделал четыре шага враскачку, как ходят по шаткой палубе, затем остановился как вкопанный.

Пронзительный крик заставил меня резко обернуться. Вот тогда я их и увидел – Риму и того, кто вошел.

Я навсегда запомнил ее такой, какой увидел впервые – примерно восемнадцати лет, с серебристыми волосами и большими удлиненными глазами василькового цвета, в ярко-красной водолазке, плотно облегающей грудь, и в черных брюках в обтяжку. В ее облике угадывалась какая-то небрежность и запущенность, словно бы она вела жизнь, лишенную всякого комфорта. Сбоку на стуле лежал обшарпанный пластиковый дождевик с прорехой на рукаве.

В спокойном состоянии она была бы, пожалуй, хорошенькой по меркам, принятым для тех девушек ее возраста, которые толпами обивают пороги голливудских киностудий в поисках работы, но как раз в тот момент она не была в спокойном состоянии.

Ужас обезобразил ее лицо, на котором широко открытый рот, застывший в непрерывном вопле, казался уродливой дырой. Прижавшись к стене как загнанный зверь, пытающийся укрыться в норе, она громко скребла ногтями по деревянной обшивке и всем своим видом олицетворяла безысходный панический страх.

Вошедший был страшен, как смертный грех. Он был лет двадцати четырех, плюгавый, с узким заостренным лицом цвета холодного бараньего сала. Длинные черные волосы, слипшиеся от дождя, свисали по обе стороны лица неровными мокрыми прядями. Но что придавало ему поистине жуткий вид, так это его глаза. Зрачки были чудовищно расширены, почти целиком закрывая радужную оболочку; у меня даже мелькнула мысль, что он слепой. Но он не был слепым. Он смотрел на вопившую девушку, и на лице его было выражение, которое меня испугало.

На нем был потрепанный синий костюм, грязная сорочка и галстук, похожий на ботиночный шнурок. Вся его одежда насквозь промокла, и с отворотов брюк стекала вода, образуя две лужицы на полу.

Секунды три-четыре он неподвижно смотрел на Риму, затем из его узкого злого рта вырвался протяжный шипящий звук.

Пока мы разглядывали его, он сунул правую руку в карман и вытащил пружинный нож устрашающего вида с длинным блестящим лезвием. Выставив нож лезвием вперед, он зашипел еще громче и начал приближаться к девушке быстро и несколько боком, как передвигаются пауки или крабы.

– Эй, ты! – гаркнул Расти. – Брось нож!

При этом он благоразумно оставался на своем месте за стойкой. Двое пьянчуг неподвижно сидели на своих стульях и наблюдали за происходящим с разинутыми ртами.

Сэм, лицо которого внезапно посерело от страха, сполз под стол и исчез из вида.

Оставался я.

Связываться с таким типом, да еще с ножом в руке, дело чрезвычайно опасное, но я не мог сидеть и спокойно ждать, когда он пырнет девчонку, а я видел, что именно это он и собирается сделать.

Я отшвырнул ногой стул и рванулся ему наперерез.

Рима уже перестала вопить. Она повернула стол боком и загородила им вход в кабинку. Вцепившись в край стола, она с животным страхом смотрела на приближавшегося к ней человека.

Все это длилось не более пяти секунд.

Я настиг его у самой кабинки.

Похоже было, что он совершенно меня не замечает, целиком сосредоточившись на своей цели.

Я ударил его в тот самый момент, когда сверкнул нож. Это был панический удар наугад, но достаточно увесистый. Он угодил ему сбоку в голову, и сбил с ног, и все-таки на долю секунды опоздал.

Нож полоснул ее по руке. Я видел, как потемнел рукав ее водолазки. Она отпрянула к стене, скользнула вниз и скрылась из вида за столом.

Я видел все это краем глаза, не переставая следить за ним. Он с трудом поднялся на ноги и вновь двинулся вперед, впившись своими сычьими глазами в кабинку и не обращая на меня никакого внимания.

Когда он был у самого стола, я собрался и врезал ему по-настоящему. Удар в челюсть оторвал его от пола и свалил с ног.

Он лежал на спине, совершенно оглушенный, но все еще сжимая в руке окровавленный нож. Я прыгнул и наступил ему на запястье. Мне пришлось сделать это дважды, только тогда он разжал руку. Я схватил нож и отшвырнул его далеко в сторону.

Зашипев, как змея, он опять вскочил на ноги и бросился на меня с целеустремленностью маньяка. Не успел я и глазом моргнуть, как он повис на мне всем телом, раздирая ногтями мое лицо и вцепившись зубами в горло.

Мне еле удалось стряхнуть его, а когда он снова полез, я встретил его прямым ударом в подбородок, который отдался резкой болью у меня в руке и чуть не оторвал ему голову. Он пролетел с болтающимися руками через весь бар и врезался в стену, опрокинув стол с посудой. Там он и остался лежать, задрав подбородок к потолку, хрипло и часто дыша.

Пока я вытаскивал стол из кабинки. Расти кричал в телефонную трубку, вызывая полицию.

Рима сидела, сжавшись в комок, на залитом кровью полу, с белым как мел лицом и безотрывно смотрела на меня своими большими глазами.

Наверно, вид у меня был не приведи господи. Этот плюгавый своими ногтями пропахал на моей щеке четыре борозды и выпустил из меня почти столько же крови, сколько из нее.

– Здорово досталось? – спросил я, присев рядом с ней на корточки.

Она покачала головой.

– Ничего страшного.

Голос у нее был на удивление ровный, с лица исчезло выражение животного страха. Он смотрела мимо меня на человека, лежавшего без сознания у стены, смотрела так, как смотрят на паука с волосатыми ногами, который неожиданно выполз из-под кровати.

– За него не беспокойся, – сказал я. – Теперь он угомонился на несколько часов. Встать можешь?

– У тебя кровь идет…

– И за меня не беспокойся…

Я протянул ей руку и помог подняться с пола. Ладонь у нее была как ледышка. Она прислонилась ко мне, чтобы не упасть.

В это время, распахнув пинком дверь, в бар ворвались двое полицейских.

Они взглянули на мое окровавленное лицо, на Риму, которая опиралась на мою руку, на рукав ее водолазки, намокший от крови, потом один из них вытащил дубинку и направился прямо ко мне.

– Эй, вам нужен вон тот малый, – сказал я.

Полисмен посмотрел на меня так, словно примерялся дубинкой к моей голове. Чуть помедлив, он оглянулся на человека, лежавшего на полу, затем опять взглянул на меня.

– Ладно, Том, не торопись, – сказал другой полицейский. – Давай-ка все по порядку.

Неожиданно Рима с глухим стоном упала в обморок. Не подхвати я ее в последний момент, она бы рухнула на пол. Я опустился на колени, поддерживая ее голову, хотя меня самого впору было поддерживать.

– Сделайте что-нибудь, – крикнул я полицейскому, – она же кровью изойдет!

К нам подошел тот полисмен, что был поспокойнее. Он достал карманный нож и отрезал напрочь рукав ее водолазки. Осмотрев длинную глубокую рану на ее руке, он вытащил из кармана пакет первой помощи и менее чем за минуту наложил повязку и остановил кровотечение.

К этому времени Расти успел объяснить другому полисмену, как было дело; тот подошел к плюгавому и ткнул его ногой.

– Осторожно, – сказал я, все еще поддерживая Риму. – Это наркоман, и он накачался под завязку.

Полисмен презрительно ухмыльнулся.

– Неужели? Думаешь, я с наркоманами дела не имел?

Плюгавый внезапно ожил. Он вскочил на ноги, сгреб со стойки графин с водой и, не дав полисмену опомниться, грохнул его по голове. Графин взорвался, как бомба, оглушенный полисмен осел на колени.

Плюгавый повернулся. Его сычьи глаза сразу отыскали Риму, которая едва начала приходить в себя. Выставив горлышко разбитого графина, как пику, он бросился на нее, и вот тут я действительно испугался.

Я держал ее, стоя на коленях, и в этом положении был беспомощен. Если бы не спокойный полисмен, он сделал бы фарш из нас обоих.

Полисмен пропустил его мимо себя, а затем хватил дубинкой по затылку. Плюгавый ткнулся лицом в пол и откатился в сторону, смертоносная «розочка» выпала из его руки.

Полисмен наклонился над ним и защелкнул наручники, потом велел Расти вызвать «скорую». Другой полисмен, пошатываясь и бормоча ругательства, прислонился к стойке и оперся на нее локтями, зажав голову в ладонях.

Я помог Риме встать на ноги и усадил ее на стул достаточно далеко от того места, где лежал плюгавый. Она вся дрожала и была близка к шоку. Я стоял рядом и придерживал ее, а свободной рукой прижимал платок к своему лицу.

Минут через пять прибыли две машины – «скорая» и полицейская. В бар вошли двое проворных парней в белых халатах. Они пристегнули плюгавого к носилкам и вынесли наружу, затем один из них вернулся и обработал мне лицо.

Пока все это происходило, высокий краснолицый детектив, который приехал на «скорой» и представился как сержант Хэммонд, беседовал с Расти. Затем он подошел к Риме, которая сидела, опустив голову и придерживая раненую руку.

– Давай разберемся, сестрица, – сказал Хэммонд. – Имя?

Я слушал, потому что мне хотелось знать, кто она такая.

Она сказала, что ее зовут Рима Маршалл.

– Адрес?

– Отель «Симмондс». – Она назвала третьеразрядные номера в портовом районе.

– Занятие?

Она взглянула на него, потом опустила глаза.

– Статистка в киностудии «Пасифик», – сказала она с угрюмым лицом.

– Как зовут наркомана?

– Он называет себя Уилбур. Другого имени я не знаю.

– Почему он хотел тебя прикончить?

Она колебалась долю секунды.

– Когда-то мы жили вместе, потом я ушла от него.

– Почему?

Она с удивлением взглянула на него.

– Вы же видели его. А вы на моем месте не ушли бы?

– Возможно, – хмуро сказал Хэммонд, сдвинув шляпу на затылок. – Ну, ладно. Завтра ты потребуешься в суде.

Она с трудом поднялась на ноги.

– Все?

– Да. – Хэммонд повернулся к одному из полисменов, стоявших у входа. – Отвези ее в гостиницу, Джек.

– Вам надо бы связаться с полицией Нью-Йорка, – сказала Рима. – Она его разыскивает.

Хэммонд бросил на нее настороженный взгляд.

– За что?

– Я не знаю, но его разыскивают.

– Откуда ты знаешь?

– Он сам мне сказал.

Хэммонд помедлил, потом пожал плечами и подал знак полицейскому:

– Отвези ее в гостиницу, где она живет.

Рима вышла под дождь в сопровождении полицейского. Я смотрел, как она уходила, и был несколько удивлен, что она даже не взглянула на меня. Разве я не спас ей жизнь?

Хэммонд указал мне на стул.

– Садитесь. Как вас зовут?

– Джефф Гордон. – Я назвал ему имя, которым пользовался, пока жил в Голливуде.

– Адрес?

Я назвал адрес. У меня была комната в номерах недалеко от бара.

– Давайте послушаем вашу версию происшествия.

Я рассказал все, что видел.

– Как вы думаете, у него был серьезный умысел?

– Если вы спрашиваете, хотел ли он убить ее, думаю, что хотел.

Он надул щеки.

– Ну, ладно. Попрошу вас быть завтра в суде ровно в 11 утра. – Он внимательно посмотрел на меня. – Вам не мешало бы заняться своей физиономией. А раньше вы ее здесь не видели?

– Нет.

– Ведь красивая девушка – и жить с этакой крысой! Просто в голове не укладывается. – Он даже поморщился. – Девушки… Слава богу, у меня парень.

Он кивнул стоявшему у двери полисмену, и они вместе вышли под дождь.

Все то, о чем я рассказываю, происходило через год после начала войны с Гитлером. Сейчас Пирл-Харбор кажется далеким прошлым, но в то время мне было 21 год, я учился в колледже и с головой ушел в занятия, готовясь к карьере инженера-консультанта. До диплома оставалось рукой подать, но война ускорила свою поступь, и я не мог не откликнуться на призыв к оружию. Отец пришел в ярость, когда я объявил ему, что иду добровольцем в армию. Он пытался убедить меня, что вначале надо получить диплом, но мне претила сама мысль о том, чтобы провести еще шесть месяцев в колледже, пока другие воюют.

Спустя четыре месяца, в возрасте 22 лет, я одним из первых высадился на побережье Окинавы. Как только я побежал к раскачивающимся пальмам, за которыми были укрыты японские орудия, раскаленный осколок величиной с дюйм угодил мне в лицо, и на этом война для меня закончилась.

Следующие шесть месяцев я лежал в госпитале, где специалисты по пластической хирургии ремонтировали мне лицо. Они придали ему вполне сносный вид, если не считать легкого опущения правого века да еще шрама, прочертившего серебряной нитью правую щеку. Мне сказали, что это можно исправить, если я соглашусь пробыть у них еще три месяца, но я решил, что с меня хватит. В палате я насмотрелся таких ужасов, что они меня преследуют по сей день. Я думал лишь о том, как бы поскорее выписаться.

Я возвратился домой.

Мой отец был управляющим в банке. Он не располагал большими средствами, но готов был поддержать меня, пока я не получу диплом инженера-консультанта.

Чтобы угодить ему, я вернулся в колледж, но месяцы, проведенные в действующей армии, а потом в госпитале, что-то во мне перевернули. Я обнаружил, что меня уже не интересует техника. Я просто не мог сосредоточиться. Через неделю я бросил колледж. Я рассказал отцу все как есть, и он выслушал меня с сочувствием.

– Ну и что ты будешь делать?

Я сказал, что не знаю. Зато я точно знал, что понадобится время, пока я смогу усадить себя за книги.

Скользнув взглядом по правой стороне моего лица, от опущенного века до шрама на щеке, он улыбнулся.

– Ладно, Джефф. Ты пока еще молод. Почему бы тебе не отправиться куда-нибудь, хотя бы для того, чтобы переменить обстановку? У меня есть свободные двести долларов. Возьми отпуск, а потом возвращайся и принимайся за дело.

Я взял деньги. Нельзя сказать, чтобы я сделал это с легкой совестью, зная о том, что у него нет свободных денег, но тогда я был в таком поганом настроении, что должен был уехать, иначе я бы попросту свихнулся.

Я приехал в Лос-Анджелес с туманной надеждой получить работу в кино. Эта надежда очень быстро рассеялась.

Мне было все равно. По правде говоря, я и не хотел работать. Целый месяц я слонялся без дела в портовых кварталах и много пил. В то время было немало ребят, которые по своей работе имели отсрочку от призыва. Они испытывали некое чувство вины перед теми, кто воевал, и всегда готовы были поставить им выпивку в обмен на рассказы о сражениях, но это продолжалось недолго. Очень скоро я оказался на мели, когда денег перестало хватать даже на еду.

Я привык приходить каждый вечер в бар Расти Макгоуэна. Это был бар, имевший определенный престиж, с видом на гавань, где стояли на мертвом якоре корабли, оборудованные под игорные дома. Расти перестроил интерьер под корабельную каюту, с окнами в виде иллюминаторов и множеством медных компонентов – истинным проклятием для чернокожего официанта Сэма, который должен был постоянно драить их до блеска.

Расти был в армии сержантом и воевал с японцами. Он знал, с чем мне пришлось соприкоснуться, и принял во мне участие.

При своем кругом нраве и грубой наружности он был отличный малый и ради меня готов был на все. Узнав, что я без работы, он сказал мне, что не прочь купить пианино, было бы только кому играть, и ухмыльнулся во весь рот.

Он попал в самую точку. Единственное, что я умел делать более или менее сносно, – это играть на пианино. Я сказал, что он может отправляться за пианино, и он купил его.

Я играл в баре с восьми вечера до полуночи за тридцать долларов в неделю. Меня это вполне устраивало. Денег хватало на комнату, сигареты и еду, выпивка шла за счет Расти. Иногда он спрашивал меня, долго ли я собираюсь у него оставаться. Он говорил, что с моим образованием я мог бы выбрать гораздо лучшее занятие, чем стучать по клавишам каждый вечер. Я сказал, что не его дело, чем я занимаюсь, если это меня устраивает. Всякий раз, когда он заводил этот разговор, я отвечал ему то же самое.

Вот так обстояли дела, когда Рима вынырнула из грозы. Мне пошел двадцать четвертый год, и никому не было от меня ни жарко, ни холодно. Когда она вошла в бар, вместе с ней вошла моя беда. Тогда я этого еще не знал, но долго ждать не пришлось.

На следующее утро в десять с небольшим госпожа Миллард, хозяйка номеров, где я снимал комнату, крикнула снизу в лестничную клетку, что меня просят к телефону. Я пытался побриться, обходя борозды от ногтей, которые за ночь вздулись буграми и имели отвратительный вид. Чертыхаясь сквозь зубы, я стер с лица мыло, спустился в холл на нижнем этаже, подошел к телефонной будке и взял трубку.

Звонил сержант Хэммонд.

– Вы не понадобитесь нам в суде, Гордон, – сказал он. – Мы не станем заводить дело на Уилбура за вооруженное нападение.

Я был удивлен.

– Не станете?

– Нет. На той серебристой пташке каинова печать, не иначе. Она упекла его за решетку на двадцать лет.

– За что?

– Есть за что. Мы связались с полицией Нью-Йорка. Когда они узнали, что он у нас, они обрадовались, как мать, отыскавшая свое давно потерянное дитя. На нем висит столько, что двадцать лет ему обеспечено.

Я присвистнул.

– Подходящий срок!

– Еще бы. – Он помолчал. Из трубки доносилось его тяжелое медленное дыхание. – Она спрашивала ваш адрес.

– Да? Ну и что, я не держу его в секрете. Вы ей сообщили?

– Нет, хотя она сказала, что хочет просто поблагодарить вас за то, что вы спасли ей жизнь. Примите мой совет, Гордон, держитесь от нее подальше. По-моему, она любого затащит в пропасть.

Это меня разозлило. Я был не из тех, кто легко принимает советы.

– Я учту.

– Надеюсь. Ну, пока. – Он повесил трубку.

В тот вечер около девяти Рима пришла в бар. На ней была черная водолазка, которая очень шла к ее серебристым волосам, и серая юбка.

Бар был переполнен. Расти был так занят, что даже не заметил, как она вошла.

Она села за столик рядом со мной. Я играл этюд Шопена. Никто не слушал, и я играл для собственного удовольствия.

– Привет, – сказал я. – Как рука?

– Нормально. – Она открыла потрепанную сумочку и вытащила пачку сигарет. – Спасибо за вчерашний подвиг.

– Не стоит. Я всегда был героем. – Я снял руки с клавишей и повернулся к ней лицом. – Я знаю, что выгляжу ужасно, но это скоро пройдет.

Она посмотрела на меня, наклонив голову набок.

– Судя по твоему лицу, у тебя уже вошло в привычку причинять ему неприятности.

– Что и говорить. – Я повернулся и начал подбирать по слуху мелодию «Ты мне назначена судьбой». Это замечание насчет моего лица меня задело. – Я слышал, Уилбуру светит двадцать лет.

– Скатертью дорога. – Она сморщила нос. – Надеюсь, теперь-то я избавилась от него окончательно. Он ранил ножом двух полисменов в Нью-Йорке. Ему еще повезло, что они выжили. Этого недоноска хлебом не корми, только дай пырнуть кого-нибудь.

– Вот уж это точно.

Подошел официант Сэм и вопросительно взглянул на нее.

– Надо что-нибудь заказать, – сказал я ей, – иначе тебя попросят отсюда.

– Это что, приглашение? – спросила она, вскинув на меня глаза.

– Нет. Не можешь за себя платить, значит, не приходи сюда.

Она заказала Сэму кока-колу.

– Кстати, о приглашениях, – сказал я ей. – Я не вступаю в связи. Они мне не по карману.

Она смерила меня равнодушным взглядом.

– Ну что ж, хоть скряга, зато откровенный.

– Вот именно, детка. Откровенный скряга, так и запишем. – Я начал играть мелодию «Душой и телом».

С тех пор, как тот злополучный осколок попал мне в лицо, я утратил интерес не только к работе, но и к женщинам. Было время, когда я увивался вокруг девушек, подобно большинству ребят из колледжа, но сейчас они мне были до лампочки. Те шесть месяцев в палате пластической хирургии вытравили из меня все: я был бесполый дух, и мне это нравилось.

До меня не сразу дошло, что Рима потихоньку подпевает, но через пять или шесть тактов я почувствовал, как у меня по спине поползли мурашки.

Это был редкостный голос необыкновенно высокого тембра, который вел мелодию, как и полагалось, с чуть заметным синкопированием, голос чистый, как серебряный колокольчик. Именно эта чистота поразила мой слух, свыкшийся с хриплыми стонами исполнителей сентиментальных песенок о несчастной любви, записанных на пластинке.

Я продолжал играть, вслушиваясь в ее пение, которое оборвалось, как только Сэм принес кока-колу. Когда он отошел, я повернулся к ней.

– Кто научил тебя так петь?

– Петь? Да никто. Ты называешь это пением?

– Да, я называю это пением. Ну а если в полный голос?

– Ты хочешь сказать – громко?

– Именно это я хочу сказать.

Она пожала плечами.

– Могу и громко.

– Тогда давай громко. «Душой и телом». Жми на всю железку, если хочешь.

Она казалась испуганной.

– Меня выгонят отсюда.

– Давай, давай и погромче. Лишь бы получилось, об остальном я как-нибудь позабочусь, а не получится, пусть выгоняют, мне тогда все равно.

Я взял первые аккорды.

Я сам просил ее петь погромче, но то, что услышал, меня ошеломило. Я предвидел нечто необычное, но не этот мощный серебряный звук, который вспорол многоголосый шум вокруг стойки, как бритва вспарывает шелк.

После первых трех тактов шум затих. Даже пьяные перестали горланить и тупо уставились на нее. Расти с вытаращенными глазами облокотился на стойку, сжав свои ручищи в кулаки.

Ей даже не понадобилось вставать. Она лишь откинулась на спинку стула, и звук лился из ее горла так же легко, как вода из крана. Он заполнил весь зал. Он прямо-таки огорошил тех, кто там находился, он поймал их, как рыбу на крючок. Это была сила, это был свинг, это был блюз, это было феноменально.

Мы исполнили куплет и рефрен, затем я подал ей знак остановиться. Последняя нота с головой накрыла и меня и пьянчуг. Еще мгновение она висела в воздухе, а когда, наконец, угасла, перестали дребезжать стаканы на полке.

Я сидел неподвижно, опустив руки на клавиши, и ждал.

Произошло то, что и должно было произойти. Для них это было чересчур. Ни хлопков, ни возгласов одобрения. Никто не смотрел в ее сторону. Расти с озабоченным лицом полировал стакан. Трое или четверо завсегдатаев потянулись к двери и вышли. Разговор вокруг стойки возобновился, но в нем не чувствовалось прежней легкости. Для них это было слишком хорошо; такое они просто не воспринимали.

Я посмотрел на Риму. Поймав мой взгляд, она сморщила нос. Я уже знал значение этой гримасы: «А мне-то что».

– Бисер перед свиньями, – сказал я. – С таким голосом ты наверняка добьешься успеха. Ты можешь напеть себе состояние. Ты можешь стать сенсацией.

– Ты так думаешь? – Она пожала плечами. – Лучше скажи вот что: где найти дешевую комнату. У меня почти не осталось денег.

Я засмеялся.

– Тебе еще думать о деньгах! У тебя же голос – чистое золото, неужели ты не понимаешь?

– Не все сразу. Я должна экономить.

– Ступай туда, где я живу. Нет ничего дешевле, и нет ничего ужаснее. Лексон-авеню, 25. Как выйдешь отсюда, первый поворот направо.

Она погасила сигарету и встала.

– Спасибо. Пойду договариваться.

Откинув назад свои серебристые волосы, она вышла из бара, слегка покачивая бедрами. Все пьянчуги глазели ей вслед, а один болван даже засвистел.

Только после того, как Сэм подтолкнул меня локтем, я сообразил, что она ушла, не заплатив за кока-колу.

Платить пришлось мне, но я чувствовал, что бутылка кока-колы – не самая большая плата за то, чтобы послушать этот поразительный голос.