Текст книги "Арена. Политический детектив. Выпуск 3 (сборник)"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Николай Черкашин,Андрей Серба,Хорст Бозецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

– Заткните глотку! – зашипел я на него.

– Но позвольте! – вспыхнул он.

Я оборвал его на полуслове.

– Смотрите не перегибайте палку, – с угрозой в голосе проговорил я. – Это вы и такие, как вы, виноваты в том, что Плаггенмейер и остальные, что мы все оказались в этой безнадежной ситуации.

– Уж не я ли убил его невесту? – высокопарно произнес Ентчурек, но все же во избежание нежелательного эксцесса решил убраться подобру-поздорову.

Послышались первые крики:

– Убийца, вон из Брамме!

Это крикнул мужчина лет пятидесяти с угловатым черепом, с виду шофер такси.

– Убирайся, откуда пришел, паршивый макаронщик, слышишь!

– Плаггенмейер, пристрели его!

Это официант из ресторана в моей гостинице.

Карпано бледнел и бледнел.

Кемена ободряюще улыбнулся ему:

– Не беспокойтесь, господин доктор, суда Линча у нас не будет!

Я огляделся, прислушался к голосам из толпы. Там другое настроение, но пока не кричат, а говорят негромко, обращаясь к стоящему рядом:

– Это бесчеловечно.

– Надо сделать что-то для доктора Карпано.

– С моим гастритом он справился шутя.

Но их заглушали другие голоса.

И голоса эти объединились, начали скандировать: «Убий-ца! У-бий-ца!»

– Настроение подходящее, как для погрома, – сказал Корцелиус и повернулся лицом к толпе: – Заткнитесь вы, в конце-то концов! – крикнул он. – Тихо.

Гомерический хохот, улюлюканье.

– Смотри, чтобы ты не оказался следующим!

Карпано смотрел на нас пустыми глазами. Я не совсем уверен, понимал ли он смысл выкриков.

Под руководством нескольких родителей толпа начала скандировать:

– Верните нам наших детей!

– Тихо! Не то я прикажу очистить площадь! – прорычал в мегафон офицер полиции, чем лишь обострил ситуацию.

То же улюлюканье толпы, что и в ответ на слова Корцелиуса, а потом они принялись скандировать:

– Убей Карпано– раз, два, три! – и детей нам возврати!

– Убей Карпано – раз, два, три! – и детей нам возврати!

Совершенно очевидно, что и придумали это не родители, и кричали не они. Они ни о чем другом, кроме своих детей, думать не могли, они ни о чем так не мечтали, как обнять их живыми, но были слишком подавлены и исстрадались, чтобы им в голову пришла столь жестокая и одновременно поверхностная формулировка. Нет, эти крикуны – жадная до сенсаций масса, которой не терпелось увидеть, как прольется кровь.

Карпано беспомощно оглядывался по сторонам: где же Бут?

Бут был единственным человеком, который мог ему помочь, который должен был ему помочь, потому что он, Карпано, играет серьезную роль в его планах.

Но Бут вот уже несколько минут как исчез.

В первый раз с того момента, как Плаггенмейер сделал свой ультиматум, Карпано набрался смелости, чтобы что-то сказать, спросить.

– Не знаете ли вы, где господин Бут? – обратился он к Кемене.

– Пошел в квартиру завхоза позвонить куда-то, по крайней мере он так сказал, – ответил Кемена.

Карпано даже пошатнулся.

Итак, Бут с кем-то созванивался. Крупный промышленник и делец, привыкший быстро оценивать ситуацию и принимать решения, занялся передислокацией сил применительно к изменившемуся соотношению сил на поле боя. Крысы покидают тонущий корабль.

На какое-то мгновение Карпано задумался: а не сообщить ли Кемене при всех собравшихся, какую роль в обмане и подлоге сыграл Бут? Но отказался от этой мысли. Что ему это даст? Ничего. Бут станет все отрицать, и никто в Брамме не пожелает уличить его во лжи.

И снова скандирующая толпа, она предъявляет требование к снайперам и полицейским:

– Карпано надо пристрелить – детей наших отпустить!

Офицер полиции скомандовал наконец:

– Очистить Кирхгассе, школьный двор, площадь перед церковью и кладбище!

Полицейские с дубинками двинулись на толпу.

Их остановил голос Плаггенмейера:

– Стойте! Люди останутся, где есть! Не то…

Полицейские остановились в нерешительности. Ни их офицер, ни Кемена не повторили приказа.

Отцы города пребывали в состоянии прострации.

И тут кто-то бросил первый камень.

Он больно ударил Карпано в плечо.

А теперь – комья земли.

Тяжелый вересковый корень.

Металлическая ваза, которую кто-то снял с надгробия.

И снова камень – на Старом кладбище боеприпасов такого рода довольно.

– Пре-кра-тить! – кричал Кемена.

А Карпано даже не нагибался и не уклонялся, не выходил из-под обстрела, как выразились бы военные.

14 часов 17 минут —14 часов 28 минут

Наконец-то два десятка полицейских додумались образовать вокруг нас полукруг и защитить своими пластиковыми щитами.

За этим совершенно неожиданно возникшим защитным валом кроме Карпано находилось человек десять. И среди них доктор Ентчурек, Кемена, офицер из ГСГ-9, Корцелиус и я.

Кто были остальные пятеро – родители, местные политики или журналисты, – я, честное слово, не помню. Ланкенау же оттеснили назад, точно так же, как и доктора Блуменрёдера, полицейского психолога и викария из церкви Св. Матфея.

А Плаггенмейер сделался совсем неприступным. Договориться с ним было делом столь же безнадежным, как договориться с каменным Геркулесом, украшающим фронтон гимназии.

«Я хочу, чтобы люди оставались там, где они есть.

Я хочу, чтобы Карпано умер, как умерла Коринна».

Камни и комья земли долетали до нас лишь изредка, потому что несколько полицейских в штатском замешались в толпу и свое дело сделали. Но время от времени раздавались выкрики:

«Смерть Карпано! Лучше один, чем двадцать!»

«Убийца должен умереть! Месть за Коринну!»

Корцелиус вопросительно посмотрел на меня.

– Мне достаточно выхватить пистолет из кобуры Кемены и застрелить Карпано…

Я уставился на него, ошарашенный. Нет, он не шутил, он ждал моего согласия. Неужели он полагает, что я скажу хоть полслова, сделаю какой-нибудь жест, которые можно будет истолковать как подстрекательство к убийству? Чтобы впоследствии, если он приведет свой план в исполнение, я всю жизнь терзался угрызениями совести из-за того, что мой кивок или взгляд были истолкованы так, что стоили жизни человеку? Тут он свою задачу чрезмерно упростил.

Или это я чрезмерно упростил свою?

В чем альтернатива? Не в том, убить или не убить Карпано. Она вот в чем: убить Карпано или допустить гибель двадцати учеников и врача. Но ни Корцелиус, ни кто другой не вправе требовать, чтобы ответственность за решение взял на себя я.

Если кто-нибудь осмелится… Это будет целиком на его совести… Он должен совершить этот исключительный поступок, но потом и ответить за него, в том числе и перед самим собой.

Я в себе таких сил не нашел.

А Корцелиус?

Я покосился на Кемену. Он широко расстегнул пиджак, кобура с пистолетом съехала на живот и вдобавок расстегнута. Да, при известной ловкости выхватить пистолет будет нетрудно.

Итак, один из нас. Но кто?

Кемена тяжел на подъем, но он во всем слепо следует букве закона.

Офицер из ГСГ-9 тоже государственный чиновник, он и подумать ни о чем подобном не осмелится.

Доктор Ентчурек в глубине души вовсе не против, чтобы Плаггенмейер взорвал бомбу. Тогда он мог бы на всех углах орать о том, что наша демократия больна, что раньше было лучше… Он в смерти Карпано отнюдь не заинтересован.

Остальных я не знал и не вправе был судить о них.

А я сам?

Сам я нашел спасительную лазейку в мысли: все кончится хорошо!

Оставался, значит, Бут.

Но Бут исчез. А вдруг он поднялся сейчас на чердак одного из зданий, где поставлены снайперы, и уговаривает одного из них все же выстрелить – за большие деньги, конечно?

Эта мысль показалась настолько убедительной, что я невольно отпрянул шага на два-три. Чтобы не попали в меня, если снайпер промахнется.

Водонапорная башня, церковь Св. Матфея, управление кладбища, дом церковной общины – выстрел мог быть произведен отовсюду. Я мысленно представил себе обливающегося кровью Карпано и даже не обратил внимания на то, что Корцелиус по-прежнему не сводит с меня глаз и ждет ответа.

В конце концов он счел мое молчание знаком согласия, потому что прыгнул вдруг в сторону, чтобы вырвать пистолет у Кемены.

Молниеносно среагировал офицер из ГСГ-9 – перехватил руку Корцелиуса, вывернул ее за спину и оттолкнул Корцелиуса в сторону мешков с песком.

Карпано наблюдал за этой сценой молча: глядя на Корцелиуса, он раскуривал сигарету.

– Мне очень жаль, – прошептал Корцелиус.

В эту секунду прозвучал выстрел..

Но не у нас, а в классе.

Крики школьников, умоляющий голос доктора Рей-нердса.

Второй выстрел. «Что там с Плаггенмейером? Все кричат: «Гунхильд!»

– Вон отсюда, вон! – заорал Плаггенмейер и выстрелил в третий раз.

В окне появилась Гунхильд, спрыгнула с подоконника, побежала по двору гимназии, не нашла прохода в бруствере из мешков с песком… Наконец ее схватил за руку Корцелиус.

Она истерически всхлипывала:

– Он заставил меня уйти из класса. Он застрелил бы меня…

Каждый из нас понимал, что это значило: Плаггенмейер устранил последнее обстоятельство, мешавшее ему привести угрозу в исполнение.

Карпано достал из пачки сигарету, пятую уже за несколько минут, и смотрел в нашу сторону, не произнося ни слова.

Неужели он тоже ждал выстрела подкупленного Бутом снайпера? Разве он не лучше остальных знал человека, считавшегося его другом? А что случится с полицейским, который «ошибочно» спустит курок? Мелкие служебные неприятности, незначительная задержка с продвижением по службе. Для вида. А если даже его действительно уволят? Бут предоставит ему хорошо оплачиваемое местечко в заводской охраце.

Четырнадцать часов двадцать восемь минут.

– Еще две минуты! – крикнул Плаггенмейер.

Через две минуты пробьют часы на башне церкви

Св. Матфея, и это будут последние звуки, которые услышат Плаггенмейер, доктор Рейнердс и девятнадцать школьников.

Сколько работы для могильщиков и каменотесов Нового кладбища!

14 часов 28 минут 41 секунда.

14 часов 28 минут 45 секунд.

14 часов 28 минут 49 секунд.

Две или три матери с криками отчаяния бросились к брустверу – они хотели умереть вместе со своими детьми.

Полицейские, пытавшиеся их задержать, допустили рукоприкладство. У мужей не выдержали нервы, они начали драться с полицейскими, чтобы защитить жен. Замелькали дубинки. Рукопашная. В цепи образовались бреши, в них просочились родители, добрались до окон класса.

14 часов 29 минут 15 секунд.

– Назад! – прогремело с полицейской машины. – Соблюдайте спокойствие! Назад! Будьте же благоразумны!

И все время слышались крики: «Да пристрелите вы этого Карпано!»

Первая граната со слезоточивым газом разорвалась у здания гимназии, под самыми окнами. И сразу– вторая.

14 часов 29 минут 36 секунд.

Сейчас пробьют часы на башне церкви.

Газ заставил людей кашлять, их трясло, кое-кого вырвало, все искали укрытия за мешками.

Матери теряли сознание, отцы закрывали лица руками. Только бы не видеть, как…

14 часов 29 минут 42 секунды.

Я перегнулся через мешки, схватил за руки Корцелиуса и Гунхильд, потащил их к себе.

Сейчас уже абсолютно все искали укрытие.

Карпано выудил из пачки последнюю сигарету. Медленно, почти как в замедленной киносъемке, упала на землю пустая пачка.

14 часов 29 минут 49 секунд.

Карпано не нашел зажигалки, сунул сигарету в рот – правда, не тем концом! Что неудивительно в такой ситуации!..

14 часов 29 минут 51 секунда.

Сейчас все кончится.

Карпано сунул сигарету еще глубже в рот, я видел, как заработали его челюсти…

Когда часы на башне церкви пробили половину третьего, доктор Ральф Мариа Карпано, родившийся в Нонненбурге на Боденском озере, лежал мертвый на сером школьном дворе гимназии имени Альберта Швейцера.

Как выяснилось впоследствии, в последней сигарете была стеклянная капсула с примерно одним кубическим сантиметром обезвоженной синильной кислоты. Он знал, что смерть наступит через долю секунды после того, как он раскусит ампулу. Осколки стекла, обнаруженные между его губами, сегодня можно увидеть в отделе криминалистики музея города Брамме.

После того как доктор Карпано покончил с собой, Плаггенмейер сдался властям без всякого сопротивления.

Девятнадцать учеников 13-го «А», которых он до последнего держал в качестве заложников, и доктор Рейнердс были спасены.

Когда труп Карпано и Герберта Плаггенмейера увозили на полицейских машинах, никто из нас не мог знать, что десять месяцев спустя Бут откроет курортный центр «Бад-Браммермоор», руководить которым согласится профессор из Женевы, а Герберт Плаггенмейер, несмотря на все усилия своих защитников, будет осужден на пять лет лишения свободы.

Ах да, не знали мы и того, что доктора филологических наук Еитчурека на Браммермоорском шоссе собьет грузовик, в результате чего он умрет.

Смерть этого человека неприятно поразила меня, потому что главного редактора газеты «Браммер Тагеблатт», который, между прочим, подписывает свои статьи в уголовную хронику псевдонимом, состоящим из двух последних букв его фамилии, – все-таки будет легче легкого обвинить в том, что он любит приукрасить свои «невыдуманные истории» хэппи-эндом, счастливым концом.

Джеймс Чейз
КЛУБОК

Глава 1

Меня освободили июльским утром, в восемь часов. Дождь лил как из ведра.

Не так-то легко возвращаться в мир, с которым пришлось расстаться на долгих, во всяком случае для меня, три с половиной года. Я вступил в него с опаской, отошел на несколько ярдов от обитых железом ворот и остановился, чтобы хоть немного свыкнуться со свободой.

На углу виднелась автобусная остановка, откуда я мог бы доехать до дому, но меня еще не тянуло к семейному очагу. Мне хотелось просто стоять на тротуаре, ощущать струи дождя на лице, сжиться с тем, что я наконец-то свободен и следующую ночь мне не придется проводить в камере, среди воров и насильников.

Лужи на мостовой росли на глазах. Дождь лился на мою шляпу, купленную четыре года назад, на плащ, приобретенный годом раньше, теплый дождь из нависших облаков, темных и мрачных, под стать моему настроению.

Блестящий от воды «бьюик-сенчури» подкатил к тротуару, и, подчиняясь команде, электрический моторчик включил привод, опускающий стекло.

– Гарри!

Дверца распахнулась, и я наклонился, чтобы взглянуть на водителя.

Меня встретила широкая улыбка Джона Реника.

– Садись, ты промокнешь, – сказал он.

После короткого колебания я залез в кабину и захлопнул дверцу. Реник схватил мою руку и крепко пожал ее. Его загорелое лицо не выражало ничего, кроме радости от встречи со мной.

– Как поживаешь, старина? – спросил он. – Каково снова очутиться на свободе?

– Все нормально, – я высвободил руку. – Только не говори мне, что я должен вернуться домой в сопровождении полиции.

От моих слов улыбка Реника поблекла. Его серые глаза озабоченно разглядывали меня.

– Неужели ты мог подумать, что я не приеду? Я же считал каждый день.

– Ни о чем я не думал, – я оглядел приборный щиток. – Твоя машина?

– Конечно. Купил ее пару месяцев назад. Прелесть, не правда ли?

– Значит, фараоны в Палм-Сити не разучились зарабатывать на жизнь? Поздравляю.

Лицо Реника застыло, в глазах сверкнула ярость.

– Знаешь, Гарри, скажи эти слова кто-то еще, я бы дал ему по морде.

Я пожал плечами:

– Если тебе это приятно, я не стану возражать. Я привык к зуботычинам фараонов.

Прежде чем ответить, он глубоко вздохнул.

– К твоему сведению, я теперь работаю у окружного прокурора. Следователем по особым поручениям. И получаю гораздо больше, чем раньше. Из полиции я ушел больше двух лет назад.

Я почувствовал, что краснею.

– Понятно… Извини… Я не знал.

– Ты и не мог знать, – он заулыбался и отпустил сцепление. «Бьюик» плавно тронулся с места. – Пока ты был там, многое изменилось. Прежней банды уже нет. У нас новый окружной прокурор… порядочный человек.

Я промолчал.

– Какие у тебя планы? – резко спросил Реник.

– Их у меня нет. Я хочу осмотреться. Ты знаешь, что из «Вестника» меня вышибли?

– Слышал, – он кивнул и продолжил после короткой паузы: – Поначалу тебе придется нелегко. Ты это понимаешь, не так ли?

– Естественно. Когда человек убивает полицейского, даже случайно, ему не дают об этом забыть. Я знаю, что меня ждет.

– Полиция не держит на тебя зла, Гарри. Я имел в виду другое. Тебе придется сменить профессию. Кубитт по-прежнему в силе. И ты у него на прицеле. Если он будет против, работа в газетах тебе заказана.

– Это мои трудности.

– Я мог бы помочь.

– Мне не нужна помощь.

– Да, конечно, но Нина…

– Я позабочусь о Нине.

Он долго молчал, вглядываясь в залитое дождем лобовое стекло.

– Послушай, Гарри, мы с тобой друзья. Мы знакомы бог знает сколько лет. Я чувствую, что у тебя сейчас на душе, но не надо относиться ко мне, как к врагу. Я говорил о тебе с Мидоусом. Это наш новый окружной прокурор. Пока еще ничего не решено, но думаю, что он сможет взять тебя в штат.

Я повернулся к Ренику:

– Я не стал бы работать на администрацию Палм-Сити, даже умирая с голоду.

– Нине пришлось нелегко… – Реник замялся. – Она…

– Мне тоже было несладко, поэтому мы сможем во всем разобраться сами. Помощь мне не требуется. И покончим с этим!

– Ну, как хочешь, – Реник раздраженно хлопнул руками по рулю. – Я понимаю, что с тобой происходит. Наверное, я бы тоже злился на весь свет, если б со мной обошлись так же, как с тобой, но что было, то прошло. Ты должен подумать о своем будущем и о будущем Нины.

– А чем, по-твоему, я занимался все эти годы, проведенные в тюремной камере? – сквозь окно я смотрел на море, серое в пелене дождя, бьющееся о набережную. – Да, я озлобился. Мне хватило времени осознать, каким же я был слюнтяем. И чего я не взял десяти тысяч долларов, которые предложил комиссар-полиции в обмен на мое молчание! Так вот, в тюрьме я дал себе зарок: теперь никто и никогда не скажет, что я слюнтяй!

– Это все слова, – резко возразил Реник. – Ты знаешь, что поступил правильно. Если бы ты взял эти деньги, то никогда бы не примирился со своей совестью. Это же ясно как божий день.

– Ты так думаешь? Не обольщайся, что теперь мы с ней поладили. Три с половиной года в одной камере с растлителем детей и двумя ворами не проходят бесследно. По крайней мере, взяв десять тысяч, я бы не был отбывшим срок преступником, да к тому же и безработным. Возможно, я даже купил бы себе такой же автомобиль.

Реник пожал плечами:

– С этим не шутят, Гарри. Я начинаю волноваться за тебя. Ради бога, возьми себя в руки перед встречей с Ниной.

– А почему бы тебе не заняться своими делами? – рявкнул я. – Нина, кажется, моя жена. И она примет меня таким, какой я есть. Вот так-то. И позволь мне самому заботиться о ней.

– Думаю, ты поступил неправильно, Гарри, не разрешив ей не только присутствовать на суде, но даже посещать тебя в тюрьме и писать письма. Ты знаешь не хуже меня, что она хотела разделить с тобой это несчастье, но ты вел себя так, словно она совершенно посторонний человек.

Мои руки сжались в кулаки, но я продолжал смотреть на мокрый песок пляжа.

– Я знал, что делаю. Я не хотел, чтобы эти стервятники фотографировали ее в зале суда. Не хотел, чтобы она видела меня на скамье подсудимых, чтобы мерзавец-тюремщик читал ее письма, прежде чем они попадут ко мне. Не было нужды втягивать ее в эту грязь только потому, что я оказался слюнтяем.

– Ты ошибался, Гарри. Разве тебе не приходило в голову, что она хотела быть рядом с тобой? – воскликнул Реник. – Я едва смог убедить ее не ехать к тюрьме.

Мы проезжали мимо Палм-Бей, аристократического района Палм-Сити. На пляже сиротливо торчали роскошные домики-раздевалки. Около них не было ни души. На стоянках у шикарных отелей застыли «кадиллаки», «роллсы», «бентли».

Когда-то я считал Палм-Бей моими охотничьими угодьями. Казалось, прошла вечность с тех пор, как я вел колонку светской хроники в «Вестнике» – самой популярной газете, выходящей в Калифорнии. К примеру, мою колонку потом перепечатывали в доброй сотне мелких городских газет. Я неплохо зарабатывал, жил в свое удовольствие и наслаждался работой. Потом я женился на Нине и купил бунгало неподалеку от Палм-Бей, ставшее нашим домом. Все у меня ладилось, и я с уверенностью смотрел в будущее. Но однажды в баре отеля я случайно подслушал разговор двух незнакомцев, крепко выпивших и потому говоривших слишком громко.

Те несколько слов толкнули меня на очень опасную дорожку.

Два месяца расследования, проведенного в строжайшем секрете, позволили мне представить полную картину. Я подготовил сенсационный материал, который мог бы не одну неделю не сходить с первых страниц «Вестника». Чикагская мафия решила прибрать к рукам Палм-Сити. Установить игральные автоматы, не случайно прозванные «однорукими бандитами», опутать город сетью злачных мест. Ожидалось, что ежемесячный доход составит два с половиной миллиона долларов.

Убедившись в достоверности фактов, я решил, что кто-то из донов мафии сошел с ума. Я не мог поверить, что они собираются просто прийти в наш город и вести себя как им заблагорассудится. Затем мне намекнули, что комиссар полиции и еще полдюжины высших чинов городской администрации куплены с потрохами и согласны обеспечить мафии необходимые поддержку и прикрытие.

Вот тут-то я допустил главную ошибку: я попытался продолжить расследование в одиночку. Я хотел стать единственным автором сенсации. Поэтому я пошел к Мэттью Кубитту, моему боссу и владельцу «Вестника», лишь после того, как собрал исчерпывающие доказательства вины чиновников и набросал перечень статей, разоблачающих заговор, которые намеревался опубликовать в его газете.

Я рассказывал, что происходит в городе, а он сидел с непроницаемым, напоминающим маску лицом.

Когда я закончил, Кубитт изъявил желание проверить результаты моего расследования. Холодок в его голосе и явное отсутствие энтузиазма не насторожили меня. Я вызвал на откровенность многих людей, копнул глубоко, но не до самого дна. Мафия купила «Вестник». Позже я узнал, что Кубитту обещали место в сенате, если он будет петь под их дудку, и честолюбивый газетчик не смог устоять.

Кубитт попросил показать ему все материалы. По дороге домой меня остановила патрульная машина.

Мне сказали, что со мной хочет поговорить комиссар полиции, и препроводили в полицейское управление.

Комиссар не стал ходить вокруг да около, а сразу взял быка за рога. Он выложил на стол десять тысяч долларов новенькими, хрустящими купюрами и предложил их мне в обмен на досье и отказ от дальнейшего расследования.

Не говоря о том, что я никогда не брал взяток и не собирался брать их в будущем, мне было предельно ясно, что благодаря этой истории мое имя в течение многих недель не будет сходить с газетных страниц, а другого такого случая утвердиться в газетном мире могло и не представиться. Поэтому я встал и вышел, по существу, сам накликал на себя беду.

Я отдал досье Кубитту и рассказал о взятке, которую предложил мне комиссар полиции. Тот взглянул на меня из-под нависших век, кивнул и велел приехать к нему домой в половине одиннадцатого вечера того же дня. К тому времени он обещал изучить мои находки и решить, что делать дальше. Полагаю, он сжег досье. Я его больше не видел.

Нина с самого начала знала о моем расследовании. Она испугалась до смерти, осознав, с каким огнем я играю, но потом признала, что я не могу упустить такой шанс, и во всем помогала мне.

Около десяти вечера я поехал к Кубитту. Провожая меня, Нина дрожала от страха. Мне тоже было не по себе, но я верил Кубитту.

Он жил в Палм-Бей. Дорога к его дому обычно бывала пустынна. Там-то меня и подстерегли.

Патрульная машина на большой скорости догнала меня, обошла слева и притерлась вплотную. Вероятно, они надеялись, что я отверну, собью ограждение и свалюсь в море. Но все вышло по-иному. Машины столк-нудись, водителя-полицейского намертво зажало между рулем и сиденьем. Его напарник, однако, не пострадал и арестовал меня за опасную езду. Я понимал, что все подстроено, но ничего не мог поделать. Несколько минут спустя появилась вторая патрульная машина с сержантом Бейлиссом из отдела убийств. Потом никто так и не поинтересовался, что он делал на пустынной дороге. По его распоряжению раненого водителя увезли в больницу, а меня он повез в полицейское управление.

По пути Бейлисс приказал своему шоферу остановиться. На темной улице. Он велел мне вылезти из машины. Шофер подошел сзади и заломил мне руки за спину. Бейлисс вытащил из ящичка в приборном щитке бутылку шотландского, набрал полный рот виски и прыснул мне на лицо и рубашку. Затем выхватил дубинку и стукнул меня по голове.

Я пришел в себя в камере. Раненый полицейский скончался в больнице. Мне дали четыре года. Мой адвокат сражался как лев, но ничего не добился. Когда он представил доказательства заговора, от них просто отмахнулись. Кубитт показал под присягой, что никогда не получал моего досье, да и вообще давно хотел избавиться от меня, потому что я был посредственным репортером и к тому же пьяницей.

Отбывая срок, я постоянно возвращался к мысли о том, каким же я был идиотом. Только безмозглый кретин мог прийти к выводу, что ему по силам в одиночку свалить городскую администрацию.

Мало радости доставило мне известие о том, что комиссару полиции пришлось уйти в отставку, да и многие чиновники покинули свои посты. Выступление моего адвоката не прошло бесследно, и мафия решила обосноваться в другом месте. Но мне это не помогло. Я ведь получил четыре года за то, что убил полицейского, управляя машиной в пьяном виде.

И вот три с половиной года спустя меня выпустили на свободу, а я умел лишь писать газетные статьи. Кубитт внес меня в черный список, и это означало, что я не смогу работать в редакции. Оставалось подыскать новую профессию, и я понятия не имел, чем же заняться. До тюрьмы зарабатывал я неплохо, но деньги у меня не задерживались. И Нина, конечно, не могла прожить на наши сбережения, когда меня по-садили за решетку. Я очень волновался, как она там, без меня, но упрямо настаивал, чтобы она мне не писала. Я не мог смириться с тем, что мерзкий толстяк тюремщик будет читать ее письма.

– На что она жила? – спросил я Реника. – Как она?

– Нормально. Да ты в этом не сомневался, не так ли? Она теперь художница. Расписывает керамические горшки и вазы и выручает за это довольно много денег.

Он свернул на мою улицу. При виде бунгало к горлу подкатил комок. На тротуарах не было ни души. Лишь дождь хлестал по асфальту.

Реник притормозил у ворот.

– Еще увидимся, – он сжал мою руку. – Ты счастливчик, Гарри. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь ждал меня, как Нина.

Я вылез из кабины. Не оглядываясь на Реника, пошел по знакомой дорожке. Дверь распахнулась. На пороге стояла Нина.

Примерно в половине седьмого утра на седьмой день освобождения из тюрьмы я проснулся, как от толчка. Мне снилось, что я снова в камере, и прошло какое-то время, прежде чем я понял, что нахожусь в нашей спальне, а рядом спит Нина.

Я лежал на спине, смотрел в потолок и размышлял, как и в предыдущие дни, о своих планах на будущее. Прежде всего требовалось ответить на главный вопрос: как я собираюсь зарабатывать на жизнь? Я уже попытался обратиться в редакции. Как я и ожидал, работы для меня не нашлось. Щупальца Ку-битта проникли повсюду. Самая заштатная газетенка шарахалась от меня, как от прокаженного. А больше я ничего не умел. Я мог лишь писать, да и то был не сочинителем, а репортером. Чтобы написать статью, мне требовался фактический материал. Но ни одна газета не решалась воспользоваться моими услугами.

Я взглянул на Нину.

Мы поженились за два года и три месяца до того, как я угодил за решетку. Тогда ей было двадцать два, а мне – двадцать семь.

Ее лицо цвета слоновой кости обрамляли темные вьющиеся волосы. Мы оба сходились в том, что ее нельзя принять за эталон красоты, но я заявлял и до сих пор остаюсь при своем мнении, что из всех встреченных мной женщин Нина, без сомнения, самая эффектная. Всматриваясь в ее спящее лицо, я видел, сколько лишений выпало на ее долю. Натянулась кожа у ее глаз, опустились уголки рта, на лицо легла печать грусти: ничего этого не было до того, как я попал в тюрьму.

Она пережила трудное время. На нашем счету было три тысячи долларов, но они разошлись очень быстро: гонорар адвокату, последний взнос за бунгало, и ей пришлось искать работу.

Нина сменила несколько мест, прежде чем, как и говорил Реник, в ней раскрылся талант художника и она начала расписывать керамику для хозяина маленького магазинчика, который продавал эти горшочки и вазы туристам. Прошлый год она зарабатывала в среднем по шестьдесят долларов в неделю. Она полагала, что нам этого могло хватить, хотя бы на первое время, пока я не найду работу.

На моем банковском счету оставалось двести долларов. Когда они иссякнут, мне придется просить у нее денег на проезд в автобусе, на сигареты и все прочее. При одной мысли об этом меня передергивало.

Отчаявшись, я пытался устроиться даже на временную работу. Я был согласен на что угодно, лишь бы добыть какие-то деньги.

Прошатавшись по городу почти весь день, я вернулся домой с пустыми руками. Меня слишком хорошо знали в Палм-Сити, чтобы предлагать физическую работу.

– О, мистер Барбер, вы, должно быть, шутите, – каждый раз говорили мне. – Эта работа не для вас.

Я не мог заставить себя признаться, что у меня нет ни гроша, и они облегченно вздыхали, когда я уходил.

– О чем ты думаешь, Гарри? – спросила Нина, повернувшись на бок.

– Ни о чем… Дремлю.

– Не тревожься понапрасну. Мы выкарабкаемся. Шестидесяти долларов в неделю нам хватит. Не суетись. Работа найдется.

– А пока она найдется, я должен жить за твой счет, – ответил я. – Это прекрасно. Я вне себя от счастья.

Она подняла голову. Ее темные глаза не отрывались от моего лица.

– Гарри… я боюсь за тебя. Возможно, ты этого не осознаешь, но ты сильно изменился. У тебя ожесточилась душа. Ты должен попытаться забыть о прошлом. Нам жить дальше, и твое отношение…

– Я знаю, – я встал. – Извини, Нина. Возможно, проведя в тюрьме три с половиной года, ты бы поняла, что со мной происходит. Я сварю кофе. По крайней мере, от меня будет хоть какая польза.

То, о чем я рассказываю, случилось два года назад. Оглядываясь на те события, я могу лишь сказать, что проявил душевную слабость. Я вижу, что подстроенная полицией западня и последовавшее за ней тюремное заключение тяжелым грузом висели у меня на плечах. Я не ожесточился. Меня снедала жалость к себе.

Будь у меня твердый характер, я бы продал бунгало, вместе с Ниной уехал в края, где меня не знали, и начал новую жизнь. Вместо этого я искал работу, которой не существовало в природе, изображая мученика.

Следующие десять дней я притворялся, что ищу эту призрачную работу. Я лгал Нине, что занят с утра до вечера. На самом деле, заглянув в пару мест и получив отказ, я искал убежища в ближайшем баре.

Работая в газете, я почти не пил, а тут по-настоящему пристрастился к бутылке. Виски стало для меня палочкой-выручалочкой. Пять-шесть стаканчиков, и все заботы таяли как дым. Плевать я хотел, есть у меня работа или нет. Я даже мог приходить домой, смотреть на Нину, гнущую спину над керамическими горшками, и не чувствовать себя альфонсом.