Текст книги "Арена. Политический детектив. Выпуск 3 (сборник)"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Николай Черкашин,Андрей Серба,Хорст Бозецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Гун, выражаясь старинным словом, владела всеми его помыслами, переполняла все его естество, как он выразился в одном из своих стихотворений: «Ты во мне, я гляжу сквозь тебя, когда мечтаю у моря, Ты во мне, мои мечты проходят сквозь тебя, когда я гляжу на море».

Дня не проходило, чтобы он не посвящал ей стихи, а вечерами, оставаясь один, он мысленно танцевал с ней под луной и поражал своим остроумием, музыкальностью и фантазией.

А Гунхильд и не догадывалась о его любви, а если бы и догадалась, это ровным счетом ничего не изменило бы; он был ей так же безразличен, как любой из бесчисленных камешков на берегу реки.

Сейчас она сидела в трех рядах от него, склонилась над столом и что-то писала. Он знал, что у «юзосов» она один из вожаков, а в политических дискуссиях молодежи ей не было равных от Гамбурга до самой голландской границы. Ентчурек, для которого она все равно что красная тряпка для быка, каждый день причитал в учительской: «От речей этой девицы они все пьянеют!» Судя по всему, Гунхильд разрабатывала сейчас какой-то стратегический маневр или писала письмо Плаггенмейеру, убеждая его отказаться от задуманного– так, по крайней мере, предполагал Ханс Хеннинг.

Но не эта мысль занимала Хакбарта, а возможность умереть вместе с Гунхильд. Он мысленно видел ряд гробов в городской ратуше, свой гроб рядом с ее. Мимо них длинной чередой проходили все его знакомые, сломленные горем, со слезами на глазах. «Такие молодые люди! И какие надежды они подавали! Они умерли, не вкусив еще жизни. И как это могло произойти?»

Хакбарт даже прослезился от умиления, лицо Гунхильд сейчас как бы расплывалось в тумане.

Спасения нет. Все они погибнут!

В классе мертвая тишина. Даже те, кто поначалу принял все за шутку, уставились на записи в своих тетрадях, уткнулись в раскрытые учебники или разглядывали узорчатое полированное покрытие письменных столов. Время от времени они бросали тоскливые взгляды на голубые и розовые пятна карты, которую доктор Ентчурек повесил в правом углу. «Ход военных действий на Западном фронте в 1914 – 1918 годах». Он собирался повторить с ними пройденный материал. В сотый раз npочитывали они названия французских городов: Камбрэ, Суасон, Монмеди. Лишь бы не смотреть на Плаггенмейера, не показывать, что волнуешься, переживаешь, Лишь бы не двигаться, не глядеть друг на друга. Шок, смертельный испуг, овладевший всеми, когда разлётё-лось вдребезги надгробие на могиле бургомистра, остались позади. Несколько секунд спустя они осторожно перевели дыхание: мы-То пока живы!

Вновь и вновь спрашивали они себя: почему он явился именно сюда? Почему именно к ним? Сначала они все свои надежды связывали с теми, что собрались во дворе гимназии. Им помогут, выручат, спасут. А затем наступила апатия, отупение. Помощи нет как нет, и, наверное, рассчитывать на нее не приходится.

Поначалу Хакбарт только молился: господи, помоги мне, я сделаю все, что ты пожелаешь… У него было такое чувство, что он вот-вот потеряет сознание. Он пришел в себя, услышав сдавленный хрип за одним из первых столов. Там кого-то вырвало. Дёрте или Инго.

Бросив взгляд в окно, увидел стоявших во дворе Бута, Ланкенау, Кемену, Корцелиуса – весь цвет города. Хуже не придумаешь. Стоят себе там, а им здесь подыхать!

Хакбарт горевал. Он горевал о том, чему теперь никогда не бывать – не будет никаких поцелуев и объятий, жены и детей, почетных званий и наград. Не будет Ханса Хеннинга, целующего свою Гунхильд. И не будет Ханса Хеннинга, отдыхающего на собственной яхте в окружении голливудских красавиц, как и положено «биг боссу»[18]18
  «Биг босс» (англ.) – «большой хозяин».


[Закрыть]. Не будет и Ханса Хеннинга, доктора юридических наук, контролирующего торговлю кофе в Германии, носителя гордого титула консула Коста-Рики[19]19
  Консул – в данном случае не дипломатический чин. В ганзейских городах титул консула получали главным образом представители торговых домов.


[Закрыть]. Не будет Ханса Хеннинга, фотографирующего своих сыновей под рождественской елкой.

И тут на него снизошло просветление, ему нежданно-негаданно открылась блестящая возможность, он увидел свой звездный час! Если он убьет Плаггенмейера, он станет героем дня! Все газеты напишут о том, как он спас всех одноклассников и учителя. И тогда все наконец поймут, какой он молодчина. А главное – Гунхильд! Она будет гордиться им, оценит его по достоинству. Чтобы он да не справился с этим ниггером – просто курам на смех!

Его даже пот прошиб. Самое главное, чтобы никто ни о чем не догадался!

Надо придумать план.

В последнее время они с отцом жили в летнем домике у Браммского моря, куда он вечерами добирался на велосипеде или шел через лес, и для безопасности всегда имел при себе газовый пистолет и складной нож.

Если он молниеносно вырвет из рук Плаггенмейера шнур, тому нипочем не успеть нажать на эту кнопку смерти. Остается придумать, как ему пробраться вперед, поближе к Плаггенмейеру. А потом – прыжок…

Но что это?

Кровь бросилась ему в лицо. Почему Плаггенмейер на него уставился? Он что, умеет читать мысли на расстоянии? Говорят, будто негры и полукровки иногда таким даром обладают. Принялся торопливо листать лежавший перед ним словарь шведского языка.

Он уже три недели изучал шведский, чтобы было чем поразить Гунхильд. Ее дед с материнской стороны был шведом, и она собиралась на каникулы с несколькими друзьями-одноклассниками отправиться к нему в Эстерсунд. Может быть, она пригласит и его, если узнает, что он тоже кое-что смыслит в шведском языке – остальные не знают ни слова. Varifran gar.tâget till Ostersund? Когда отправляется поезд на Эстерсунд? Один билет во втором классе до Эстерсунда, пожалуйста! Kan jag fa en andra klass, enkel till Ostersund!

Но как ему пробраться вперед, не вызвав огня на себя, – Плаггенмейер может выстрелить и без предупреждения. Как этого избежать, не допустить?

Какой путь выбрать?

Это следует хорошенько обдумать.

9 часов 15 минут – 9 часов 37 минут

После окончания средней школы ему был открыт путь к любой из двухсот с лишним профессий, а вот поди ж ты, пришлось ступить на стезю полицейского чиновника. Карл Кемена не раз сожалел о сделанном выборе, но никогда прежде с такой остротой, как сегодня утром. И почему эта пакость произошла именно в Брамме! Этот псих, этот отщепенец объявился не в Бремене, не в Ольденбурге и не в Вильгельмсхавене, нет, здесь, у него под носом, в Брамме! А эти ополоумевшие ничтожества, граждане и политики из Брамме, собрались тут вокруг него и ждут, что он, Карл Кемена, сотворит чудо из чудес. И все только потому, что судьба неизвестно за какие грехи забросила его в это паршивое гнездо, где все они раз в месяц любуются на телесуперкомиссара Эрика Оде[20]20
  Эрик Оде – полицейский комиссар, герой многосерийного телефильма, популярного в ФРГ.


[Закрыть], своего любимца, и всех меряют его меркой. Поди им угоди! Положим, случись убийство – это еще куда ни шло, никто не стал бы требовать от него, чтобы он оживил мертвеца. Но это…

Несмотря на двадцатитрехградусную жару, его знобило, трясло словно в припадке лихорадки. «Не нервничай, держи себя в руках, чтобы никто ничего не заметил», – уговаривал он себя. Незаметно сунул в рот две таблетки велиума-5, судорожно сглотнул.

Все на него таращатся. Как будто он опять напился с утра. А ведь он трезв как стеклышко. Он знал, как они о нем сплетничают. Дескать, комиссар и спать ложится с первыми петухами, и встает вместе с ними. Чепуха! Болен он, вот и все. В пятьдесят один год развалина. А до пенсии еще целых десять лет службы. Если его раньше кто-нибудь не подстрелит.

Печень болела так, будто кто-то зажег у него в боку газовую горелку. Черт бы побрал эту вчерашнюю пьянку у Бута. Около полуночи они опять обнаружили, что он, Кемена, якобы вылитый Ганс Альберс[21]21
  Ганс Альберс – знаменитый актер ФРГ, много снимался в Голливуде,


[Закрыть]. По такому случаю ему пришлось спеть «Ла палому» и «Когда впервые, это больно»[22]22
  «Ла палома» (исп.) – «Голубка», популярная кубинская песня. «Когда впервые, это больно» – фривольная немецкая песенка,


[Закрыть] . И конечно, пить одну рюмку за другой. Похож на Ганса Альберса? Черта с два! Издеваются они над ним, только и всего. Он не сомневался, те два последних убийства в Брамме, оставшиеся нераскрытыми, эти господа поставили в счет лично ему. Попробовал бы их раскрыть Эрик Оде…

Если вдуматься, ему на этом гимназическом дворе нечего делать.

Он предпочел бы убраться отсюда куда подальше, но это, конечно, не выйдет. А может, проглотить пару таблеток «НЕД О-мед», средство от головной боли? У него против них аллергия, и через несколько минут лицо распухло бы так, будто его, Кемену, целый раунд обрабатывал на ринге сам Кассиус Клей. И тогда его отправили бы домой на санитарной машине…

Кемена шарил по карманам в поисках трубочки с лекарством, когда откуда-то вынырнул криминальмейстер Штоффреген, один из его сотрудников. Стоило кому-то запаниковать, как это чувство немедленно передавалось ему первому.

– Мы должны притащить сюда Карпано! – воскликнул он. – Пусть переговорит с Плаггенмейером.

– И Блеквеля тоже, – безучастно отозвался Кемена.

– У Блеквеля дома никто к телефону не подходит.

– Разве вы не дозвонились до наших коллег в Браке?

– Дозвонился. Они обещали разыскать его и доставить сюда.

– Надо думать, они не заставят себя ждать чересчур долго.

– Давайте поедем поскорее в больницу к Карпано, – не отставал Штоффреген.

– Поехали бы вы сами.

– Со мной он и разговаривать не станет.

Кемена задумался. Хочешь не хочешь, придется ехать. Буту не в чем будет его упрекнуть. И вообще, лучше побеседовать с доктором Карпано, чем стоять тут и ждать, взорвутся выпускники гимназии или нет. Вон там стоит Корцелиус с этим чистоплюем из иллюстрированного еженедельника. Придумали небось уже свои заголовки. «КРОВАВАЯ БАНЯ В БРАММЕ». Идиоты. Прочь отсюда, да поскорее. Он прошел со Штоффрегеном к машине.

– Карпано, я думаю, уже известно, что здесь происходит, – сказал Штоффреген.

– Я тоже так полагаю…

Они с доктором Карпано встречались в последний раз не далее как вчера, у Бута. Золото, а не человек!

Карпано не только походил на южанина, он и был им – по отцовской линии. Его предки перебрались сюда в середине девятнадцатого века из Тосканы, поселились на немецком берегу Боденского озера и открыли торговлю вином и фруктами. G тех пор клану Карпано удалось заметно преуспеть. И не в последнюю очередь благодаря тому, что мужские отпрыски клана все, как один, обладали такой внешностью, что могли твердо рассчитывать получить руку, по меньшей мере, третьей (по величине приданого) невесты из таких городов, как Юберлинген, Кемптен, Фридрихсхафеи или Равенсбург. А поскольку получение образования в Германии во все времена зависело от наличных, представители клана Карпано разных поколений принимались в университеты Тюбингена или Фрейбурга, чтобы послужить впоследствии фатерлянду и народу в качестве врачей, учителей, юристов и коммерции советников.

Я не присутствовал при том, как Кемена со Штоффрегеном шли навстречу доктору Карпано по пропахшему карболкой коридору больницы города Брамме, происходившее известно мне лишь по отдельным свидетельским показаниям, но все было примерно так, как я описываю.

Кемена, будучи ипохондриком и опасаясь со дня на день оказаться на смертном одре, не решился прямо сказать Карпано о цели их приезда. Просто побоялся. А вдруг при следующем инфаркте, который мог хватить его со дня на день, тот ему за это отплатит? От врачей тоже многое зависит…

Он уставился на Карпано, не в силах сделать первый ход в дебюте партии.

Карпано, очевидно, обо всем догадался и с сожалением кивнул:

– Мне уже известно…

– Ужасно! – сказал Кемена.

– Да, – подтвердил Карпано.

– Плаггенмейер требует признания, – сказал

Штоффреген, намеренно не уточняя, от кого именно.

Брови Карпано поползли вверх.

– Ах так, теперь я понимаю…

Бросил взгляд на часы, сунул руки в карманы своего белого халата.

– Я, правда, очень занят, но, пожалуйста, пройдемте ненадолго в мой кабинет.

Не дожидаясь согласия с их стороны, повернулся и пошел по коридору, в конце которого открыл одну из дверей.

Кемена и Штоффреген безмолвно поплелись за ним, вошли в кабинет Карпано и подождали, пока тот не закрыл дверь и не пригласил их садиться.

– Прошу вас, устраивайтесь поудобнее.

Сам прислонился к письменному столу и закурил сигарету.

– Итак…

– Господин доктор, я чувствую себя в высшей степени неловко, – выдавил из себя наконец Кемена. – Прошу вас понять, я в исключительно сложном положении. Этот Плаггенмейер… невменяем, он за свои поступки не отвечает. Он требует, чтобы убий… чтобы человек, который сбил на шоссе его невесту, явился с повинной… короче говоря, признался… В противном случае он угрожает взорвать целый класс… вы понимаете? И тогда я подумал…

– Я знаю, о чем вы подумали. Но позвольте мне еще раз напомнить вам, что всего через час с небольшим после несчастного случая пять специалистов из технической службы полиции рассмотрели мою машину чуть ли не под микроскопом и ровным счетом ничего не обнаружили. – Карпано ненадолго умолк. – Какие, собственно, доказательства моей непричастности к случившемуся вам еще требуются?

Кемена неловко заворочался в кресле.

– Конечно, господин доктор, я знаю… Но Плаггенмейер по-прежнему одержим бредовой мыслью, будто узнал номер вашей машины…

– Номер, некоторые буквы и цифры которого совпадают с моим, – резко поправил его Карпано. – Помимо всего прочего, эти буквы и цифры с таким же успехом подходят к машине господина Блеквеля. Пожалуйста, не истолкуйте мои слова превратно: мне прекрасно известно, что у господина Блеквеля безупречное алиби. И слава богу, я искренне рад за него,

– Да, да, мы уже дали указание разыскать господина Блеквеля, – поспешил заверить Кемена. Пусть Карпано не думает, что по отношению к нему допущена нарочитая несправедливость.

– Что ж, отлично, – проговорил. Карпано почти любезно. – Я, правда, не знаю, какую цель вы этим преследуете, ибо вряд ли господин Блеквель – точно так же, как и я, – сознается в преступлении, которого он не совершал, лишь бы успокоить впавшего в истерику молодого человека, – с этими словами он выдвинул один из ящиков письменного стола и требовательно взглянул на своих посетителей. – Если вопрос исчерпан…

– И тем не менее вам придется поехать с нами, господин доктор, – сказал Штоффреген.

Он терпеть не мог Карпано. И поскольку был здоров как бык, не считал необходимым подмазываться к этому красавчику.

– То есть… почему это… придется?.. – переспросил Карпано.

– Чтобы успокоить Плаггенмейера.

– И не подумаю. Что это? В присутствии всего общества косвенно признать свою вину? И речи быть не может. А теперь, господа, прошу извинить… Меня ждут пациенты.

Пружинящим шагом он вышел из кабинета.

– Будем надеяться, что Блеквель уже на месте,– заметил Штоффреген.

– Да, будем надеяться.

– Стоило бы подумать о том, как разыскать в Гамбурге мать Плаггенмейера. И пусть тамошняя полиция заранее позаботится о вертолете, – сказал Штоффреген. – Пожалуй, она его уговорит.

– Кого? Карпано? Или своего сына?

– Сына, конечно.

– Так что же вы медлите? Немедленно свяжемся с Гамбургом!

9 часов 37 минут – 9 часов 53 минуты

Не прибегая к терминологии психологов и психиатров, то есть не ссылаясь на неврастенические или шизоидные факторы, трудно объяснить состояние Плаггенмейера в эти минуты. И, кроме того, откуда мне знать в точности, что с ним в описываемое время происходило, – я никого не желаю ни обманывать, ни вводить в заблуждение. Подобно всем остальным, я могу лишь строить догадки на сей счет.

Судя по выражению лица, он сам был в высшей степени удивлен, что сидит там, где сидит. Ему и не снилось, что подсобный рабочий Герберт Плаггенмейер явится по собственному почину в гимназию и будет держать в страхе двадцать четыре человека, угрожая им взрывателем и пистолетом. Настоящему Герберту Плаггенмейеру полагалось метаться сейчас между третьим и четвертым цехами завода «Бут АГ» и подметать стружку. Настоящий Плаггенмейер был парнем расторопным, подвижным, заряженным энергией, он пробегал стометровку быстрее одиннадцати секунд и прыгал за шестиметровую отметку. А другой Плаггенмейер, которого какая-то внезапная сила сотворила и перенесла сюда, чтобы вызвать сумятицу, выглядел сонливым, заторможенным и опустошенным, выжатым как лимон. И для него не оставалось ничего другого, как сидеть на этом стуле и не двигаться.

Лица школьников он видел столь же неотчетливо, как если бы он, находясь на олимпийском стадионе, разглядывал болельщиков, сидевших на противоположной, гостевой трибуне. И только сейчас, когда одна из девушек шепотом обменялась несколькими словами с Ентчуреком, он уяснил себе, что среди его заложников находится и Гунхильд. Безотчетное чувство подсказывало ему: здесь что-то не в порядке.

Гунхильд и Коринна подружились, будучи еще членами «Сокола», а потом «юзосами». Когда он начал встречаться с Коринной, они часто делали вылазки втроем. Мало ли что за вылазки: бегали в кино, в бассейн, наездами бывали в Бремене, Бремерхафене и Ворпсведе, играли в настольный теннис, ходили на дискотеки, на политические дискуссии и т. д. Гунхильд сделала для него очень много. У нее везде находились знакомые со связями. Сначала подыскали подходящую комнату, потом приличные тряпки на каждый день, и, главное, Гунхильд переговорила с родителями Коринны, которые отнюдь не были в восторге от появления «ухажера с судимостью». И наконец, зная слабинку Корцелиуса, она упрашивала и наседала на него, чтобы он помог Герберту получить на одном из предприятий Бута настоящую специальность; что толку подметать без конца двор? Если в этой паршивой дыре ему кто и помог, то это Гунхильд…

– Ты можешь идти домой, – сказал он Гунхильд, и голос его дрогнул: – Пожалуйста…

Гунхильд уставилась на него. Она побледнела, прижала руки к животу и вся дрожала, будто стояла в тоненькой кофточке на сыром сквозняке.

– Нет…

– Что?

– Я не хочу…

Этого Герберт не понял. Ведь он дарил ей жизнь! Она сделала для него много добра, и теперь он ей воздает. За все на свете приходится платить. Карпано и Блеквель погубили его жизнь, за это он погубит их жизнь. Он поджег один из пакгаузов Бута, и Бут заставил его отработать эти деньги за решеткой. За все – той же монетой! С этим не поспоришь. Гунхильд много чего ему подарила, сейчас он делает подарок Гунхильд. А она отказывается принять подарок. Это выше его понимания.

Кстати говоря, сама Гунхильд вряд ли смогла бы объяснить, почему ответила Плаггенмейеру именно так. Конечно, какую-то роль тут сыграло чувство солидарности с одноклассниками, хотя они ни в коей мере не были ее единомышленниками, их вообще мало что связывало. Может быть, сработала столь необходимая для ее будущей профессии журналистки интуиция. Свое будущее Гунхильд представляла достаточно отчетливо: сделать себе имя в журналистике, постепенно завоевать голоса избирателей в Брамме, добиться избрания в бундестаг, ну а если и нет, все равно расти, совершенствоваться, жить полнокровной жизнью, быть человеком, а не пешкой. Возможно также, что она подсознательно понимала: сейчас, здесь, в этом классе, расставляются вешки ее будущей жизни, Если она уйдет, спасая свою жизнь и оставив остальных на произвол судьбы, ей этого пятна вовек не отмыть. «Слова красивые знает, а чуть запахнет паленым– в кусты!» – вот что будут говорить о ней люди. Нет, она должна остаться, другого выхода нет.

Как, однако, в этом разобраться Плаггенмейеру, для которого будущее вот уже много лет не простирается дальше завтрашнего утра, как ему все это понять? Он потерял всякую уверенность в себе, и это его состояние сразу уловили наиболее тонкие и серьезные ученики класса, особенно Гунхильд и Иммо Кишник, а также доктор Ентчурек, которые принялись уговаривать его.

Иммо Кишник, худощавый блондин, сын адвоката и председателя фракции СДПГ подрайона, сказал:

– Послушай, Берти, не валяй дурака, увидишь, мы все тебе поможем! Мой отец знаком кое с кем в БКА [23]23
  БКА – «буидескриминальамт», ведомство федеральной уголовной полиции.


[Закрыть] в Бонне, они обязательно твоим делом займутся. Я считаю, ты абсолютно прав, что бьешь во все колокола, но не стоит перехлестывать. Нет, серьезно, чтобы отыскать убийцу Коринны, найдутся способы получше.

Плаггенмейер посмотрел на него, как на человека, интересующегося, как пройти ко всемирно известной ратуше Брамме, на одном из африканских наречий.

Иммо Кишник, эта погань.

– От таких, как ты, только помощи и жди! – проговорил Плаггенмейер с издевкой.

Школьниками они вместе выступали за сборную Брамме по легкой атлетике, в барьерном беге и прыжках в высоту. Он всегда оставлял Иммо далеко позади, и тот однажды решил отомстить ему. Когда ребята собрались после тренировки в душевой, он начал:

– Что такое парадокс, знаете?

– Нет!

– Ну так вот: если лошадь начнет класть свои яблоки впереди, а не позади себя, это и будет парадокс. Дерьмо тоже должно знать свое место.

Может быть, Иммо тоже вспомнил об этом случае. Как бы там ни было, он умолк.

За ним к Плаггенмейеру обратилась толстушка Дёрте:

– Я предлагаю заявить о нашей солидарности с Гербертом Плаггенмейером.

Это было в духе «юзосов», но прозвучало как-то неестественно, высокопарно.

– Невеста Берти убита. Вне всякого сомнения– представителем правящего класса, который подло пытается избежать ответственности. Классовая полиция Брамме пытается взять его под свою защиту. Как и классовая юстиция. Схватить за воротник одного из богачей противоречит их интересам. Мы, 13-й «А» класс гимназии имени Альберта Швейцера, требуем: «Справедливости для Герберта Плаггенмейера!» Мы объявляем ученическую забастовку. И будем бастовать до тех пор, пока полиция не отыщет виновного.

Ропот признания, крики:

– Давай напиши это! Мы все подпишемся и пойдем по домам.

Дёрте вырвала листок из блокнота, принялась формулировать свои мысли.

– Выбрось свою бумажку, – сказал Плаггенмейер. – На нее ничего не купишь.

Он им не поверил. От Коринны, и особенно от Гун-хильд, он знал довольно точно, кто в Брамме всерьез интересуется политикой и к чьему мнению стоит прислушаться.

Об этой Дёрте, об этой пампушке на ножках, никто никогда и словом не обмолвился. Значит, она просто-напросто комедию ломает.

– Если хочешь протестовать, взорви банк или здание полицейского управления. Или контору Бута, а наш класс тут при чем? – крикнул кто-то.

– Эти молодые люди действительно неповинны в том, что случилось, – сказал доктор Ентчурек.

Плаггенмейер прищурился:

– А кто же меня пригнал сюда: ваши родители, ваши отцы, вот кто! «Берти Плаггенмейер, дерьмо коричневое, убирайся из Брамме! Куда угодно, хоть в тюрьму, хоть в преисподню! Тебе здесь не место!» Вот как все было. Никто не пожелал взять меня из детдома, не нашлось ни одного мастера, научившего бы меня чему-то путному, ни один учитель не соглашался посидеть со мной после уроков. Разве не так?

– Этому он научился у вас, – сказал доктор Ентчурек, обращаясь к Гунхильд.

На него зашикали – пусть замолчит.

– До отцов мне рукой не достать. Подожгу их фабрику, попаду в тюрьму, из которой не выберусь, пока все до последнего гроша не отработаю. Разобью их машину, все оплатит страховая компания. Против них я бессилен, они будут бить меня, пока не затопчут до смерти. А вот если взяться как следует за их детишек, тут они запрыгают.

Доктор Ентчурек так и взвился:

– Поздравляю, Гунхильд! Семена, которые вы и ваши товарищи посеяли, дали всходы! Я только одно скажу: анархия!

Гунхильд поднялась, пригладила волосы:

– Я на твоей стороне, Берти, ты знаешь, но сейчас ты в тупике. Этого Коринна никогда не хотела, никогда!

Плаггенмейер сглотнул слюну. Конечно… Но разве можно сейчас дать задний ход? Задний ход – это пять лет Фульзбюттеля, не меньше. Просидеть там долгих пять лет, зная, что ты не отомстил. Ни за что! Лучше уж нажать на кнопку и взлететь на воздух вместе с остальными… Или есть какой-то третий путь? Стоять на своем до конца и заставить убийцу Коринны явиться в полицию с признанием? В этом случае он опять-таки попадет в Фульзбюттель, зато в одной из соседних камер будет мучиться и подыхать от тоски ее убийца, который привык к роскошным виллам, к полному комфорту, – ему нипочем десять лет в камере не выдержать: отдаст концы или рехнется. А он свое отсидит, вытерпит, ему это теперь не в новинку. И вообще – какая такая разница между плохим домом призрения и обыкновенной тюрьмой? Ему-то в тюрьме даже лучше будет.

Опять появилась ясность.

– В нашей полиции достаточно квалифицированных специалистов, чтобы обнаружить виновного, – услышал он голос доктора Ентчурека. – Вы только наберитесь терпения.

Молчание.

Никому не приходили в голову новые, более убедительные аргументы.

Итак, ждать. Надеяться на успех уголовной полиции. На находчивость и умелые действия спецгруппы. На чудо.

А за окнами класса, на почтительном расстоянии от здания и под прикрытием мешков с песком, – сотни официальных лиц и просто зевак. Жужжат и стрекочут кинокамеры. Какой спектакль!

– Только сама жизнь способна написать криминальные романы, от которых у наших с вами современников мороз по коже пройдет, – проговорил Корцелиус, подозревавший меня в том, что иногда я перерабатываю пережитые мною события в криминальные романы и выпускаю их под псевдонимом – КИ.

– Выходит, мы, журналисты, шакалы и паразиты, которые потрошат все живое и существуют за счет горя и страдания других? – сказал я.

– Мы только демонстрируем миру, как он выглядит, чтобы его исправить, – ответил Корцелиус с са-моиронией, которая мне так нравилась в нем.

Я видел через окно, как Плаггенмейер опять начал говорить о чем-то с Гунхильд, видел, как лучи солнца освещают его светло-коричневое лицо, казавшееся сейчас упрямым и беспомощным одновременно. Но вот на нем появилось выражение спокойной уверенности и превосходства.

Когда я около десяти утра попытался мысленно представить себе, что в эти минуты должен чувствовать и переживать Плаггенмейер, о чем он думает и чего добивается в эти мгновения, когда прошлое и будущее были для него куда большей реальностью, чем настоящее, когда он целиком находился во власти дня прошедшего и дня будущего, я опирался не столько на зыбкие факты и высказывания о нем, сколько на собственное воображение и анализ известных мне событий.

Батон-Руж, Луизиана, город на большой реке, на Миссисипи. Вот мой отец на берегу, он чем-то занят, вот он окунает руки в воду. Он помнит о моем существовании, но думает ли он обо мне сейчас? Он официант в портовом ресторане. Коринна перетаскала мне все книги о южных штатах, которые смогла достать в библиотеках. Я знаю эту страну, хотя никогда там не бывал. Но в будущем году я там побываю. С моей женой, на машине, с деньгами. Я в Луизиане, а вовсе не в Брамме. Этот класс мне только привиделся. Я сижу у Миссисипи и ловлю рыбу. И мечтаю о Брамме – о городе в Германии, в котором довелось побывать моему отцу и где у него была белая девушка, какой ему сроду не заполучить здесь. Весна в Луизиане. Проклюнувшиеся листочки вечнозеленых дубов сменили старые листья, плавно опустившиеся на землю; на кустах магнолий появились продолговатые коричневые почки. Мох, свисающий с деревьев, за зиму поседел. А сейчас он приобрел нежно-зеленый отлив. Повсюду пробуждается юная жизнь, чудесная и благотворная. Лето в Луизиане. Все ветви и листья сделаны будто из золота и сапфиров. Так сказано в книге Глена Бристоу «Глубокий Юг», которая лежит у меня в цехе, в шкафчике. Я запомнил в ней каждое слово, в том числе и сравнение неба с огромной медной чашей, опрокинутой над землей.

Это моя страна, и, когда я здесь, в Брамме, заработаю достаточно денег, мы с Коринной отправимся в Штаты и поселимся там. У нас будет пять сыновей. Первого выучим на адвоката, второго на врача, третий пусть играет в джазе, четвертый дослужится до генеральского чина, а пятый станет инженером. Моего отца зовут Бэнджамин Д. Хаскелл, и я тоже переменю фамилию, стану Гербертом П. Хаскеллом. П. – от Плаггенмейера. Как память. И Плаггенмейеры, то есть нет, Хаскеллы, в жизни своего добьются!

А эти, что сидят сейчас в классе, дрожат передо мной, как белые в 1831 году дрожали перед Патом Тёрнером[24]24
  Тёрнер Пат (1800–1831) – руководитель восстания негров-рабов в Виргинии (США) в 1831 году.


[Закрыть]. Почему всегда я должен трястись от страха, пусть другие трясутся! Родители дадут мне деньги, много денег, лишь бы я отпустил их пупсиков. Сегодня самый могущественный человек в Брамме– это я, да, Берти Плаггенмейер – король Брамме!.. «Берти, притащи масленку! Берти, передай разводной ключ! Берти, смотайся-ка за пивом!» Плевать мне теперь на завод Бута! В шеренги по трое, четыре человека охраны, к конвейеру – марш! Крепкая у него была палка, у надсмотрщика. Чуть зазеваешься – тр-рах! – по спине или по шее. Не ходил в церковь? В карцер его, в одиночку! Плевать я хотел на дом призрения! Складывать картонные футляры, рисовать на них эмблемы: «После душа лучше кушать!», выпиливать в тисках крышечки для коробок. Встать, проглотить холодную жратву, работать, опять пожрать, потрепаться – и спать! Врезал надзирателю по морде: десять дней подземного бункера с голой бетонной лежанкой. Будь проклят этот юношеский дом призрения!

Теперь пришел мой черед командовать!

Я получу много денег, и мы с Коринной поедем в Луизиану.

Но ведь Коринна умерла… Они отняли у меня Коринну.

У этих, что сидят в классе, у них есть родители, у них есть матери, которые не занимаются черт знает чем, у них есть своя страна, они знают, кто их должен защитить, у них есть убежище. Зато, если я нажму на кнопку, у них не будет больше ничего. Как и у меня.

Боже мой, скорее бы все это кончилось!

Теперь к переговорам с Плаггенмейером приступил сам Бут. Я был просто поражен тем, насколько удачно он выбрал для этого время. А что удивительного, если вдуматься? Несколько поколений его предков и родни воспитывали в себе умение быстро и беспощадно подавлять в зародыше любого рода бунт или протест, способность уломать и урезонить словесно тех, за счет труда которых они богатели, – так выработался своего рода инстинкт. И в этом отношении Бут достиг степени искусства, которое по-своему сродни умению виртуозно играть на скрипке или писать картины, под которыми не погнушались бы подписаться великие.

– Когда вы выйдете из здания гимназии, – прокричал Бут в мегафон, – на вашем счету в банке будет лежать пятьдесят тысяч марок! Это мы вам гарантируем. Вместе со мной эту сумму внесут другие родители… – Плаггенмейер видел, как Бут, оборвав речь на полуслове, обернулся к Ланкенау, который что-то прошептал ему, стоя сзади. Несколько секунд спустя Бут продолжил: – Городское управление со своей стороны добавляет еще десять тысяч марок. Итак, всего шестьдесят тысяч марок, господин Плаггенмейер!

Плаггенмейер заколебался. Вот они, деньги, о которых он столько мечтал!

А Бут гнул свою линию:

– Вы отделаетесь минимальным наказанием, весь город Брамме будет ходатайствовать об условной сроке… Кроме того, я оплачу вашу трехлетнюю учебу, после которой вы получите специальность экономиста производства. Господин Кемена подсказывает мне, что полиция объявила награду в пять тысяч марок тому, кто окажет содействие в поимке… да, в поимке водителя, на совести которого ваша невеста. Господин Плаггенмейер, вы видите, мы делаем все, что в наших силах. Пожалуйста, пойдите нам навстречу. Сохраняйте спокойствие, обдумайте все и взвесьте.