Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №2"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Ольга Ларионова,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Я недолго мучился сомнениями насчет права читать чужое. Успокоив себя убедительным аргументом, который так любил повторять старшина, – «в дружном коллективе даже сердечные тайны не должны быть тайной», я пошел с газетными листками к своей койке, поймал солнечный лучик и стал читать.

«…Катер, казалось, намертво засел на камнях. Алексей, обвязавшись веревкой, чтобы не унесло волной, в несколько минут с кошачьей ловкостью облазил его весь и с палубы, и вдоль бортов, ныряя в ледяную воду.

– Порядок! – крикнул он. – Пускай помпу!

Помпа стучала и шипела так, что, казалось, должна была всполошить всех немцев. Но хуже всего было то, что вода в катере совсем не убывала. Тогда Алексей полез в люк. Он нашел пробоину, закрыл ее спиной и держал, упершись ногами в переборку. Вода в люке начала убывать. Катер заскрипел днищем о камни.

И тут с берега донесся выстрел. Потом еще и еще. Простучала короткая очередь «дегтяря», и все стихло.

Матросы выключили помпу. В темноте слышались какие-то крики. Вроде кто-то с кем-то переругивался на самых высоких нотах.

– Может, сдернем катер? – предложил Михеев.

– Не удержит один-то Алексей, – сказал капитан.

– Поможем. Он пролез, и другие пролезут.

Капитан посмотрел на небо, начинавшее светлеть над кромкой гор, и вздохнул:

– Давай попробуем.

Снова торопливо застучала помпа. В черные люки катера протиснулись еще трое, вместе с Алексеем принялись забивать пробоины. Михеев послал на берег Колю Переделкина за пограничником Курылевым.

Шли минуты, а на прибрежных камнях все никто не появлялся. Потом послышался крик с воды: Коля плыл к сейнеру по прямой, минуя каменную гряду.

– Немцы! – выдохнул он, оказавшись на палубе. – Сам слышал разговор.

– А где Курылев?

– Нету…

Стало ясно: схватили Курылева. А раз так, то надо было уходить немедленно. Завели буксир.

– Давай помалу! – крикнул капитан.

Сейнер вздрогнул, что-то отчаянно взвизгнуло, заскрежетало, и катер закачался на волне, поплыл. Вот уже и гряда пропала в сером тумане, и отвесная стена скал, обступившая бухту, стала растворяться, исчезать. Только вершины гор долго еще выделялись на светлеющем утреннем небе. Потом повалил снег, и в десятке метров ничего не стало видно.

Когда снег прекратился и открылась даль, все увидели прямо по курсу немецкий военный катер. Он спокойненько шел навстречу, словно специально дожидался.

– Эх, Иван, Иван! – вздохнул Михеев. – Что б тебе еще чуток продержаться…

Было ясно, что схваченный фашистами Курылев не выдержал истязаний и рассказал, зачем он тут оказался. Все знали: фашисты мастера вынимать из человека душу…»

Дальнейшее о том, как сейнер и катер чудом были спасены оказавшимся поблизости советским эсминцем, я читал невнимательно. Все возвращался к страшному предположению о предательстве Ивана Курылева. А потом и вовсе перестал читать, думая только о человеке, оставшемся на берегу, чья судьба через десятилетия перехлестнулась с судьбой моего, нашего сослуживца.

Положив листки на место, я вышел на крыльцо и остановился в растерянности. Узнай я такую историю на гражданке, просто не придал бы ей никакого значения. Но здесь надо было что-то предпринимать. Ломая голову над этой дилеммой, я пошел к забору, собираясь посоветоваться с Таней. Но ее уже не было.

Тут я разозлился на себя: если на то пошло, я просто не имел права молчать. Много лет прошло с того предательства? Но Игорь почему-то ведь скрывает? Хочет в одиночку дознаться истины? Но пограничнику не положено утаивать такое. Не зря начальник говорит, что на границе, как на фронте, каждый должен быть ясен.

Когда колебания между долгом товарищества и долгом службы вконец измучили меня и я, как принц Гамлет, совсем потерял голову от пустых размышлений, услышал вдруг твердый знакомый голос:

– Рядовой Алексеев, ко мне!

На крыльце заставы стоял наш прапорщик, как всегда подтянутый, отутюженный.

– Вы почему не спите?

– Да так…

– Отвечайте, когда спрашивает начальник.

– Да это… – замялся я. И ответил бог знает где вычитанной фразой: – Тут замешана женщина.

– Женщина?

– Ну девушка, в общем…

Он, не мигая, посмотрел на желтое солнце, уже совсем поднявшееся над морем, и начал говорить о том, что если пограничник влюблен, значит, он не спит, если не спит, то небдителен на посту, а если небдителен… И так далее, и тому подобное. Я уже знал, что если молчать, не оправдываться, то через пару минут старшина выговорится, подобреет и отпустит с миром. Поэтому стоял не шевелясь, стараясь изо всех сил изобразить на лице внимание.

– Идите, и чтобы через минуту видеть сны. Я проверю.

В другое время, пусть даже рискуя нарваться на замечание, я бы непременно поинтересовался содержанием снов, которые будет проверять старшина. Но теперь мне почему-то совсем не хотелось шутить. Козырнув, как положено, я пошел в спальню и в самом деле уснул через минуту. Как, впрочем, засыпал каждый раз, как залезал под свое синее шерстяное одеяло.

Граница не знает сна, поэтому на заставе нет общего отбоя. Но общий подъем есть. В тринадцать часов дежурный распахивает темные гардины на окнах, и для тех, кто в это время не на службе, начинается обычное солдатское время с физзарядкой, построениями, занятиями.

Но в этот день всем было не до нас. Начальник заставы, озабоченный, невыспавшийся, уехал куда-то с офицерами штаба. Старшина был занят всякими организационными делами, которые свалил на него начальник, Командиры отделений все до единого находились в усиленных нарядах, и нас, семерых рядовых, оставшихся не у дел в этот горячий день, по указанию старшины просвещал восьмой, такой же рядовой, отличавшийся только тем, что был длиннее всех, Коля Силкин. На гражданке он работал в телевизионном ателье и считался знатоком техники. Технику он и в самом деле знал неплохо, и это на первый взгляд было кстати, поскольку наша самодеятельная команда почти целиком состояла из специалистов поста технического наблюдения. Но командир Коля был никакой, и очень скоро служебное время занятий мы превратили в личное время.

Правда, прослужив без малого два года, я так и не уяснил себе разницу между временем служебным и личным. Поскольку, даже когда выпадала свободная минута, каждый из нас шел на тот же спортгородок, где мы только что занимались в обязательном порядке, или забирался куда-нибудь в угол ленкомнаты с книгой по радиотехнике. Разве что в личное время каждый сам себе командир: захотел – потянулся или зевнул, захотел – покурил, прошелся по заставе, поспорил с оператором о том, почему перегорают дроссели на радиолокационной станции…

Но старшина точно улавливал эту разницу. Увидев, как мы занимаемся, он сразу нашел нам дело, заставив перекапывать слежавшиеся за зиму опилки в ямах у спортснарядов.

Утром гамлетовское «как быть» уже не мучило меня. Теперь я знал, что сразу, как увижу, скажу Игорю о том, что все знаю, и заставлю его пойти к начальнику заставы. Не мне же идти. Ведь тогда Игорю не оправдаться перед самим собой.

Но увидеть его мне удалось только мельком, когда вечером он пришел с наряда. Я не успел ему ничего сказать, сам ушел на ночное дежурство.

Наш пост технического наблюдения находится на каменистом мысу, вдающемся в море. Поодаль от берега стоят два белых домика – дизельная и операторская, а у самой воды – еще один домик, высокий, с дверями во всю стену, с рельсами, выбегающими из-под дверей. В этом домике мой пост, моя боевая техника – прожектор Когда я прихожу на ПТН, то заглядываю в свой домик лишь на несколько минут, чтобы осмотреть прожектор. Смотреть, собственно, нечего, знаю его до каждой царапины на угольных стержнях, до каждого пятнышка на зеркале. Но так уж положено – смотреть, заступая на пост.

А потом я иду в операторскую и сижу там, подменяя операторов у экрана. Это непросто – долго и неотрывно смотреть, как бегает по темному полю светлая полоска развертки, как вспыхивают и медленно гаснут извилистые очертания берегов, светлые пятнышки проходящих по фарватеру теплоходов. В центре экрана словно бы клубится белая пена. Это отражения от морских волн. И надо быть очень внимательным, чтобы не проглядеть цель, которая может мелькнуть в этой «пене».

Временами мы завидуем довоенным пограничникам, от которых требовалось только смотреть да слушать. Ну еще, конечно, стрелять хорошо, совершать долгие переходы по каменистым тропам и, если надо, стоять на рубеже Родины до последнего дыхания. Все это мы тоже умеем. Во всяком случае, так нам кажется и так говорит начальник заставы в минуты неторопливых перекуров в беседке. Но, кроме того, мы обязаны хорошо разбираться в радиоаппаратуре. Потому что нынешняя граница охраняется более зрячей и чуткой, чем просто глаза и уши, современной техникой.

Говорят, когда-то прожектора на границе светили чуть ли не всю ночь. Теперь мы включаем их лишь изредка и не как-нибудь, а точно в нужном направлении, чтобы осветить цель, посмотреть, что такое появилось в пределах досягаемости радиоволн, – шлюпка заблудившегося в море рыбака или в самом деле нарушитель границы. А поскольку такие случаи редки, то получается, что включение прожектора для нас, прожектористов, радостно, как праздничный фейерверк.

Это очень красиво, когда дымящийся световой столб падает на волны. Сразу в луче появляется множество мельтешащих серебристых точек невесть откуда взявшихся ночных жучков и мотыльков. Ослепительно вспыхивают пенные барашки, кажется, что они торопятся, бегут и не могут убежать, завороженные светом. А луч невесомо скользит над волнами, замирает у берега, и ты видишь, как возникает из тьмы чудная картина в черной раме – живописное нагромождение прибрежных камней, живая радуга над прибоем, склонившиеся над водой кривые сосны, белые на фоне угольной ночи. И тогда совсем немного нужно воображения, чтобы представить себе фантастический мир, выхваченный из неведомых далей вселенной, показанный нам чудесным лучом.

Каждый раз, когда выкатываю свое зеркальное чудо из домика на открытую площадку, я говорю себе, что не имею права увлекаться красотами природы, что мое дело – искать не фантасмагорию, а самое обыденное. Но всегда на какой-то миг забываюсь и, да простит меня наш строгий начальник, хоть на секунду, а все же задерживаю луч, исходя вовсе не из потребностей службы.

И в этот раз, когда среди ночи производил минутный контрольный осмотр своего сектора, залюбовался прибоем на соседнем мысу. Есть там такая щель в камнях, откуда даже при слабой волне выбрасывает высокие фонтаны брызг. Сейчас волна шла балла на четыре, и из щели выхлестывал сверкающий веер, растекался по ветру и опадал, оставляя медленно тающую радугу. И вдруг я увидел в этой радуге, как что-то серебристое шевельнулось среди таких же серебристых камней. И я разглядел силуэт человека с большим полотнищем в руках, показавшимся мне приготовляемой к плаванию надувной лодкой. Человек присел, закрывшись от слепящего света, слился с камнями. Но я уже держал его, зная, что никуда он теперь не денется, что в луче невозможно даже на секунду открыть глаза, не то чтобы бегать по камням.

«Вот, значит, кто убил козу, – сразу поверил я, – вот из-за кого мы изодрали коленки в поисках гильзы», – и обрадовался горделивой радостью охотника, до конца выследившего дичь.

Вскоре в луче показалась вызванная с заставы тревожная группа, и я выключил прожектор, чтобы не мешать своим.

Я точно знал, что там происходило на берегу. Еще ничего не видя после прожекторного света, нарушитель таращит глаза в темноту, стараясь разглядеть пограничников, обступивших его. Подавленный и испуганный, он идет куда ему велят, забыв про свое имущество. Но пограничники дело знают: осмотрят каждую впадину между камнями, подберут каждую брошенную или спрятанную вещь, каждый клочок бумаги…

Но все это называемое интригующими словами «брать нарушителя» происходит без меня. Я сделал все, что от меня зависело, и теперь должен, как говорится, продолжать нести службу. То есть делать то, что делал вчера и позавчера, и каждую предыдущую ночь, когда не было никаких нарушителей и вообще ничего не произошло. Это кажется мне немного обидным: я обнаружил, и я же в стороне. Но делать нечего, приходится утешать себя привычней мыслью, что граница только тогда надежно охраняется, когда каждый пограничник хорошо выполняет то, что ему положено. И не суется не в свое дело.

Наверное, я был похож на кота, у которого отняли мышь, потому что, когда вернулся в операторскую, сразу услышал слова утешения:

– Ничего, скоро рассвет, на заставе все узнаем, – сказал сидевший у экрана оператор, рядовой Кузовкин.

– Отставить разговоры! – сердито крикнул начальник РЛС, младший сержант Байрамов. Мы удивленно посмотрели на него. К разговорам в операторской сам же Байрамов всегда от носился снисходительно: разговоры поддерживали служебный тонус, потому что в долгой тишине под мерный гул преобразователей недолго было и задремать даже с открытыми глазами. Бывало такое: смотрит человек на экран, а ничего не видит, спит.

– Отставить разговоры, – повторил Байрамов. – Теперь глядеть надо, – У нас говорят: змеи никогда не приходят в одиночку.

На все у этого Байрамова своя примета или присказка. Не всегда он высказывал их к месту, но теперь возражать было нечего. И в самом деле, так хотелось поговорить о таинственной белой фигуре, мелькнувшей в луче, повспоминать то, что было и чего не было. Но не следовало отвлекаться.

Оставшиеся до рассвета два часа мы просидели почти молча, Еще несколько раз бегал я к своему прожектору, обшаривал голубоватым лучом волны и камни. Но все было тихо, как вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь.

– Ничего, – утешал меня Кузовкин, когда мы по серой утренней тропе возвращались на заставу. – Тебе еще повезло. Другой за два года службы ни разу живого нарушителя не увидит.

– Чтоб их вовсе не видеть!

Но я лукавил. Очень даже хотелось поглядеть вблизи на «своего» нарушителя. И очень я опасался, что начальник заставы не учтет этого моего желания.

Так и получилось: к нашему приходу нарушитель был уже отправлен в отряд. Как и вчера, сидел у телефонов дежурный, как вчера, стоял на крыльце прапорщик Сутеев, выглаженный, отутюженный, встречал восход солнца. Я взглянул на тропу, ведущую к поселку: может, и Таня придет, как вчера? Но Таня, видно, спала в это утро спокойным сном. И я, помаявшись в одиночестве с еще не остывшим своим возбуждением, пошел спать.

Утром, то есть уже днем, когда подняли нас по общему подъему, прибежал в спальню дежурный по заставе, крикнул с порога:

– Алексеев – к начальнику!

«Вспомнили наконец», – подумал я, не торопясь оделся и пошел в канцелярию выслушивать заслуженную (как мне казалось) благодарность.

Начальник заставы сидел зеленый, невыспавшийся. У него были пухлые щеки добряка. На первом году службы я думал, что вид этот обманчив – так безжалостно выматывал он нас учебными тревогами, потом понял, что начальник-таки добр. Только армейская доброта отличается от гражданской. Она суровее, беспощадней и… самоотверженнее. Когда надо было позаботиться о ком-то из нас, бестолковых и неумелых, начальник не жалел себя.

Сейчас начальник показался мне обрюзгшим и постаревшим. Он устало из-под бровей посмотрел на меня и сказал то, чего я меньше всего ожидал:

– Как вы насчет сверхсрочной?

Мне приходилось слышать его беседы со старослужащими на эту тему, всегда они были долгими и задушевными. И вдруг такая прямота. Что это – недоверие? Или наоборот?

– А что? – спросил я в растерянности.

– Конечно, сразу ответить трудно. Но вы подумайте.

И тут он вынул и положил на стол знакомые мне газетные вырезки.

– Читали?

– Так точно.

Он снял фуражку, строго, совсем как наш учитель по физике, поднял глаза и постучал пальцем по листкам.

– Вы понимаете, что здесь задет не только лично Курылев, но и честь заставы?

– Так точно! – машинально ответил я. Хотя, если говорить совсем откровенно, о чести заставы я как-то и не подумал.

– Некий литератор, видимо, имея только предположения, бросил тень подозрения на память человека. Наш долг опровергнуть это. Или… или подтвердить. Вы меня понимаете?

Воодушевленный таким доверительным разговором, я начал выкладывать свой план насчет того, что хорошо бы встретиться с Таней и через нее организовать из школьников группу поиска, пустить их по дворам…

– Погодите с оглаской, – сказал капитан. – Поговорите сами со старожилами в поселке. Вы и Курылев, пока достаточно. Обязательно зайдите к хромому Семену Чупренко, он был тут в оккупации. Ваша Таня покажет его дом…

Я задохнулся от таких слов. «Ваша Таня!» Если начальник так говорит, значит, ему Нина уже напела про наши отношения. А Нине могла сказать сама Таня… Оглушенный музыкой, звучавшей во мне, я думал, что она звучит и вокруг. Так глухарь ничего не видит и не слышит, когда поет.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – гаркнул я, не в силах спрятать распиравшую меня улыбку, – Разрешите выполнять?

Моя беда в том, что я не умею скрывать своих чувств: что на душе, то и на лице. Потому-то ребята, проходившие мимо канцелярии, когда я вышел, все, как один, уставились на меня.

– Отпуск получил? – спросил дежурный.

– Больше.

Дежурный в недоумении пошевелил губами и, так и не придумав поощрения, которое могло быть больше отпуска на родину, отвернулся к своим телефонам. А я побежал к Игорю Курылеву.

– Молодец! – сказал ему, хлопнув по плечу. – Так я и знал, что сам расскажешь начальнику.

– Да я не хотел, – замялся Игорь и смешно сморщился, отчего веснушки на его круглом лице еще более потемнели. – Он сам откуда-то узнал. Чего уж было, пришлось рассказывать.

Моя восторженность сразу оплыла, как рисованная красота девушки, попавшей под дождь. И все перевернулось. Простые слова начальника показались снисходительными намеками, улыбки – усмешками. Значит, он знал, кто первый начал разносить тайну? Значит, это именно недоверчивость была в его прямоте, когда он говорил о сверхсрочной?… Но не бежать же извиняться. «Хорошо яичко к христову дню», – говорила моя бабушка. Тем более, что имелось четкое задание, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Оставалось сделать вид, что все в порядке, и замаскировать свое смущение повышенной активностью.

Я дозвонился до Тани, потребовал, чтобы она бросала свои уроки для более серьезного дела – для встречи с нами. Таня сначала рассмеялась, потом обиделась. Но, узнав, в чем дело, согласилась выйти на пару минут, показать дом, где живет Чупренко.

Оказалось, что этот дом я и сам мог найти с закрытыми глазами. Жила в нем двенадцатилетняя девчонка по имени Воля, которую на заставе все хорошо знали и называли не иначе как Волчонком, потому что была она хуже любого мальчишки, лазила по границе, совсем не считаясь с нашими пограничными правилами. А еще мы называли ее «нашим проверяющим». Не проходило месяца, чтобы по ее милости не поднималась «в ружье» тревожная группа. То Волька наследит, где не надо, то удерет ночью купаться, переполошив всю заставу. Она и внешне походила на мальчишку – длинная, худущая, с короткой прической. Сколько я видел ее, всегда щека у Вольки оттопыривалась: чаще за щекой была конфета, а то просто камешек или еще какая «детская драгоценность». Отца у Вольки не было: бросил еще до ее рождения. Мать работала бригадиром в колхозе и всегда была занята. Воспитанием девочки занимался дед, тот самый Семен Чупренко. Но воспитатель он был своеобразный: считал, что мир вокруг правильный и воспитывает лучше, чем всякий педагог. Короче говоря, дед просто не обращал внимания на внучку, и она росла сама по себе, делая что ей вздумается, верховодя и мальчишками и девчонками.

Похоже было, что «педагогическая теория» деда Семена оправдывалась. Несмотря на беспокойный характер, а может, и благодаря ему Вольку все любили. Потому-то в карманах ее мальчишечьих брюк всегда были конфеты.

Все это я знал из Таниных рассказов, которую возмущал такой метод воспитания. Меня же это смешило. Разумеется, если разговор происходил не сразу после того, как по вине Волчонка нас среди ночи поднимали в ружье. Всегда ведь относишься с юмором к тем заботам, которые тебя не касаются.

И на этот раз я увидел Вольку с конфетой за щекой. Торопливо, словно боясь, что мы помешаем, она засунула за щеку еще одну конфету, смяла, отбросила обертку и уставилась на нас настороженными круглыми глазами.

– Чего ты испугалась? – ласково спросила Таня.

– И не думала, – с вызовом сказала Волька и, смешно пошевеливая бедрами, что, вероятно, означало полную независимость, прошла за угол дома. И тотчас выглянула оттуда, наблюдая за нами.

– Дед дома?

Она пожала плечами и ничего не ответила.

Дед сам увидел нас в окно, стуча протезом, вышел навстречу, морща в улыбке безбородое лицо, пригласил в дом.

– Мы к вам, Семен Иванович, – сказала Таня. – Вы ведь – п-первый старожил в п-поселке, скажите, не помните ли такого человека – Ивана К-Курылева? До войны он тут н-на заставе служил.

– Курылева-то? Как же его не помнить, как же, – обрадовался дед. – Курылева да не помнить! Геройский был человек, геройский…

Мы переглянулись.

– А что вы о н-нем помните?

– Да все. Старое-то лучше помнится. Куда вчера очки задевал – вышибло, а старое – вот оно…

– Ой, ребята, б-бежать надо мне, – спохватилась Таня. – Но вы ведь расскажете, п-правда?

– Хороший был человек, хороший, – без прежнего воодушевления заговорил дед, проводив Таню глазами. – Помню, еще за Анной Романько ухлестывал. Свадьбу собирались играть, а тут война. Красивая была Анна-то, вот как ваша учительница. Они ведь сродственницы…

Игорь даже привстал, услышав такое, и расцвел, покраснел весь. Ясное дело, ему эта родственность показалась знаменательной: не удалась любовь одному Курылеву, так, может, удастся другому? И он принялся расспрашивать деда об этой родственной связи. Пришлось прервать его, напомнить, зачем мы тут.

– Семен Иванович, а не помните ли вы катер в нашей бухте? Он в сорок первом разбитый на камнях сидел.

– Как не помнить. Он тогда же и утонул, как Иван объявился.

Игорь побледнел, уставился в пол.

– Что же, сам и объявился?

– Сам не сам – не знаю. А только ночью пошел немецкий патруль к берегу, ан нет, не пускают. Мы было обрадовались, когда стрельба началась, думали – наши пришли. А наших-то было всего ничего – один Иван. И откуда только взялся?!

– Значит, он стрелял?

– А что делать, когда обступили. Был тут гауптман Кемпке, прямо пеной изошел, пока кричал на своих. А они только сунутся, глядишь, кто-то уж лежит. Метко стрелял Иван, это я еще по-довоенному знал…

Теперь мы с Игорем переглядывались поуверенней. Все-таки свидетельство: если отбивался, значит, не попал в руки немцев, не предал. И значит, приврал тот, кто писал «быль».

– А вы уверены, что это был именно Иван Курылев? – осторожно спросил я.

– Да ведь назвался.

– Кому?

– Немцам. В переговоры вступил. Сказал, что утром в поселок придет, сдастся. А утром немцы сунулись, а он их пулеметом… Ну а потом я его и сам видел.

– Убитого?

– Зачем? Парламентером к нему ходил… Чего вы уставились? Гауптман Кемпке приказал. Велел записку передать, ультиматум, значит. – Дед постучал кулаком по твердому колену. – Тогда у меня своя нога-то была…

Слова деда Семена обрушивались на нас как лавина. Не успеешь опомниться от одной новости, тут тебе вторая и третья.

– Погодите, Семен Иванович! Какой ультиматум?

– Записку. Я ж говорю: гауптман Кемпке послал. Он тут в поселке главным был. Велел передать в собственные руки обороняющемуся Ивану. Я и пошел с той бумагой, как с белым флагом…

– А что в бумаге?

Он посмотрел на нас снисходительно, как на детей.

– Если вы думаете, молодые люди, что у гауптмана Кемпке можно было своевольничать, так очень даже ошибаетесь…

– Испугались?

Спросил я это, может, самую малость с ехидцей, потому что непонятно было, как это держать в руках такую бумагу и не взглянуть на нее.

Дед очень точно уловил это мое ехидство, сразу взъерошился весь, вскочил, забегал по половику, задевая протезом за стулья. На полу лежали, резко контрастируя с сумрачной хатой, полосы солнечного света. И мелькание деда из солнца в тень и обратно еще усиливало впечатление его нервозности и суеты.

– Вот что, молодые люди, молодые да ранние! Если думаете, что я пособником немцев стал, так идите вы отсюдова, идите и идите…

– Нельзя же так, – возмутился я, но было уже поздно.

– Идите и подумайте дорогой, что есть храбрость, а что глупость. Я и тогда постарее вас был. Пусть-ка приходит ваш начальник, он уж поймет, ему и расскажу…

Наша экспедиция позорно проваливалась. Страшно было подумать, что скажет начальник заставы, когда мы доложим об этом инциденте. А может, ничего не скажет, только посмотрит с укоризной, что ничуть не легче. Может, даже и тяжелее, потому что всегда тяжко, если тобой недоволен человек, которого ты уважаешь.

– Извините, Семен Иванович, – промямлил я. Но дед уже ничего не хотел слушать. Покружив вокруг стола и сбив все половики, он нырнул в соседнюю комнату и затих там.

– Нда, выяснили! – со злостью сказал Игорь, не глядя на меня. – Надо Таню звать, теперь только она поможет.

Уж не знаю, с чего он взял, что Таня окажется красноречивее нас. Наверное, все время думал о ней, вот и сказал. Но, странно, меня как-то не задела эта мысль. Может, потому, что я уже придумал, как обойти строптивого деда.

– Надо разыскать окоп, в котором был Иван. Раскопаем, гильзы найдем, может, и оружие…

У меня не повернулся язык сказать, что там же могут оказаться останки и самого Ивана. Если он погиб в своем окопе, то там его и закопали.

– Как мы найдем? Без деда? – сказал Игорь.

– А я покажу, – послышался нервный тонкий голосок.

В углу сидела Волька, про которую мы совсем забыли за разговором, сосала свою конфету.

– Откуда ты знаешь?

– Дедушка говорил. Ходили купаться в бухту, он и говорил. Я еще гильзу нашла. – Она стремительно нырнула под кровать, громыхнула там каким-то ящиком и протянула нам позеленевшую помятую гильзу, каких теперь не увидишь на заставе, – большую, с узким горлышком для пули.

– Ух ты, молодчага! – Обрадованный, я схватил Вольку за узкие плечи, но она вырвалась и отскочила, словно ее собирались укусить.

Торопясь и толкаясь, мы вышли на крыльцо. И тут услышали голос деда Семена, выглядывавшего в форточку:

– А чего вы вспомнили-то его, Ивана-то?

Это был резонный вопрос, и странно, что дед не задал его в самом начале разговора.

– Это мы и собирались сказать, да ведь вы сами не захотели слушать, – сказал я елейным голосом.

– Не захотели, не захотели, – проворчал он и через минуту, стуча протезом, вышел на крыльцо. – Али нашли чего?

– Нашли. Родственника. Вот он – Курылев.

Дед скептически оглядел Игоря с ног до головы и сказал, обращаясь к нему:

– Ну пошли, раз так, покажу.

Мы шли по поселку своеобразным строем: впереди дед, за ним мы с Игорем, дальше – Волька с гильзой в кулаке. На нас оглядывались, спрашивали, посмеивались, что, мол, такое натворил дед, что его ведут пограничники? Мы проходили молча, но у Вольки язык был не завязан, и она, не останавливаясь, охотно разъясняла, что приехал родственник убитого в войну пограничника и теперь дед идет показывать его могилу. Такое сообщение, необычное в тихом поселке, привлекало внимание, и к окраине мы подошли уже с порядочным эскортом мальчишек. И только там, на окраине, я вспомнил предупреждение начальника заставы не разглашать пока истории с Иваном. Но теперь тайны больше не существовало, и нам оставалось только одно: самим лишить эту историю ореола тайны и тем исключить слухи.

Громко, чтобы все слышали, я начал рассказывать деду про катер, упуская, разумеется, все лишнее. Дед слушал вполуха. Так мне показалось, потому что он был возбужден, то и дело оглядывался, иногда забегал вперед и шагал задом, смешно дергаясь, прихрамывая на своем протезе. И поминутно перебивал.

– Значит, не утонул катер-то?… А чего они Ивана оставили?

Ответ на этот вопрос мы и сами хотели бы знать. Я уж думал: может, матрос, которого посылали за Иваном, просто испугался, что уйдут без него, и вовсе не искал? Никак не укладывалось в сознании, что так вот просто взяли и бросили товарища на верную гибель.

За окраиной поселка начиналось поле, полого поднимавшееся к морю. Оно было еще по-зимнему серым. Кое-где росли упругие мелкие кусты, и повсюду были разбросаны белые камни, похожие издали на высушенные ветром кости сказочного древнего побоища.

Дед провел нас вдоль окраины поселка и свернул на знакомую дорогу, ведущую к бухте. Теперь говорил он, торопясь, словно боясь не успеть, рассказывал, как шел этой степью, думая только об одном: чем бы помочь Ивану. Была б винтовка – залег бы рядом и принял вместе с ним геройскую смерть. Но не было винтовки, и он надумал только одно: договориться с Иваном о совместном плане действий. Что ночью он устроит в поселке какую-нибудь заваруху, пожар там или еще что, а Иван чтоб уходил куда-нибудь. Только когда увидел Ивана, понял: не уйти ему – израненный весь, лицо черное от пыли и крови, а правая рука висит плетью, перебитая.

Дед притопывал протезом, и желтый ботинок его левой ноги сухо стучал об окаменевшую дорогу..

– Закурить попросил. Был у Ивана кисет, да развеяло табак по табачинке, когда осколком ударило. Ведь из миномета стреляли, когда так-то не смогли. Отдал я ему все, что было в карманах, стал свой план объяснять, да Кемпке, видно, в бинокль подглядел, саданул из пулемета. Очнулся я только на третий день в поселке, бабы уж хоронить собрались. С тех пор и стучу этой деревяшкой.

Он постучал себя по протезу, остановился, осматриваясь, и шагнул вправо от дороги, полез по склону к кромке обрыва.

– Вот здесь, кажется. Позасыпано все, уж и не найдешь.

От склона хорошо просматривалась дорога, видно было бухту и каменную гряду, отсекавшую ее от моря. Но само море скрывала пологая выпуклость над обрывом. Мне подумалось, что пограничники, копавшие окоп в начале войны и ждавшие нападения с моря, должны были выбрать позицию повыше. Я поднялся туда, к кромке обрыва, увидел спокойную ослепительно синюю даль. В другой стороне, метрах в сорока, проходила дорога. Отсюда она была видна вся до самого поселка, белевшего вдали россыпью одноэтажных домиков. С той стороны к дороге подступал крутой склон, ближе к бухте он становился отвеснее. И бухта тоже были видна, но каменную гряду скрывал острый выступ горы. Этот выступ, закрывший то место, где был катер, и убедил меня, что остатки окопа надо искать не там, а именно тут. Иначе бы Иван мог все видеть. Темны ночи зимой, но насмотрелся я на них за ночные дежурства, знал, что можно разглядеть во мраке, а чего нельзя.