Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №2"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Ольга Ларионова,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

ИСКАТЕЛЬ № 2 1978

Владимир РЫБИН
И СЕГОДНЯ СТРЕЛЯЮТ…

Рисунки Г. НОВОЖИЛОВА

Телепатия – дело темное. Оптимисты говорят: поскольку все на свете материально, то и передача мыслей на расстоянии вполне возможна. Скептики утверждают, что никакой телепатии нет и быть не может. Я относился к скептикам. Пока не познакомился с нашим старшиной. Стоило подумать о нем, как он тут же вспоминал обо мне. Правда, нередко случалось, что он вспоминал обо мне, когда я о нем вовсе не думал. Но мне кажется, что это как раз то исключение, которое подтверждает правило.

Как бы там ни было, в тот день, сидя в нашей заставской беседке, я думал о старшине. Я размышлял о том, откуда берутся суровые прапорщики? Такие, чьи портреты печатает на своих обложках журнал «Пограничник». Они всегда выглядят старше своих лет, и обмундирование на них сидит, как изображается на плакатах, и взгляд их выражает что-то такое, чего не дано знать солдатам срочной службы.

Если разобраться, то старшина нашей заставы прапорщик Сутеев ничем особенным не выделялся. Росту небольшого и лицо самое обыкновенное – без усов, без волевого раздвоенного подбородка, без хищной горбинки носа. Человек как человек, молчаливый, даже стеснительный. И всего четыре года назад отслужил свою срочную. Но я никак не мог представить его в строю. Все-то он вылезал из строя, и никого, похожего на него, рядом не представлялось.

Беседка стояла в самом тихом месте двора – за спортплощадкой, за невысокой стеной вечнозеленой туи, в ней можно было подолгу сидеть, не привлекая внимания всевидящего старшины или всегда озабоченного дежурного по заставе.

Здесь отсиживались все в свои нечастые выходные дни, покуривали, читали, просто мечтали, глядя на горы, на море.

И у меня в тот день был выходной. Но я почему-то думал о старшине. И додумался. Не прошло и десяти минут, как увидел в дверях дежурного по заставе.

– Алексеев! – крикнул он, не удосуживаясь даже спуститься с крыльца. – К прапорщику!

Нда, вот так все и началось.

– Возьмите две доски, молоток, гвозди, – подробно проинструктировал меня старшина, – возьмите рядового Курылева и отправляйтесь на седьмой участок на вышку, замените две нижние ступени у лестницы…

– У меня выходной, – осмелился напомнить я.

– Знаю, – удивился старшина, – потому и посылаю вас не в наряд, а на прогулку.

Пограничник, он ведь, даже если и не в наряде, все равно пограничник.

Мы шли с Курылевым по тропе и, как полагается, все вокруг оглядывали, примечали. Вот проволока на колышках. Если не знаешь, ни за что не догадаешься, что это забор, ограда, непонятно только, от кого и зачем установленная. За проволокой, перпендикулярно ей, тянулись по склону другие проволоки на наклонных бетонных столбиках, и на тех, других проволоках висели хвостики виноградных лоз, настолько хилые на вид, что невозможно было представить, что именно из них выхлестывают крепкие побеги, обвивают все поле толстым зеленым ковром, вешают на тугую проволоку тяжелые виноградные грозди, налитые солнечным соком. Поле, шагах в ста, упиралось в густую кустарниковую поросль, предмет постоянного нашего внимания. Потому что, окажись в этих местах нарушитель границы, кусты будут лучшим для него укрытием.

Теперь поле было словно контрольно-следовая полоса, его не миновать, если прорываться от моря до лесной полосы или обратно, – на пыльной сухой щебенке отпечатается ясный след.

Я шел и оглядывал это поле, разбирался в следах. Вот острые глубокие отпечатки – это еще месяц назад забрел олень из горных лесов. Вот истоптанная проплешина на взрыхленном пространстве – собаки дрались, катались по земле. А вот и след человека, широкий, петляющий, с запыленными смытыми краями. Это гулял парень из соседнего поселка Приморского. Поссорился с молодой женой и пьяный ходил по окрестным полям, переживал.

По другую сторону дозорной тропы хоть не смотри. Там крутой склон, за которым обрыв и синее далекое весеннее море. Тихое море, мирное, доброе. Доброе уже потому, что днем никакого подвоха оттуда ждать не приходится; на много миль оно как на ладони. Впрочем, и ночью по морю никому не пройти незамеченным. Я-то уж знаю – второй год служу прожектористом на ПТН – нашем посту технического наблюдения. К тому же это только должность так называется – прожекторист. А если разобраться, то и оператор радиолокационной станции. Потому что у нас на ПТН – полная взаимозаменяемость. А ведь довольно только раз посидеть у экрана, чтобы окончательно поверить, что ни на какой самой маленькой лодчонке к нашему берегу незамеченным не подойти. Еще у горизонта нащупает радиоимпульс, отыщет среди волн…

– Алексеев, тебе можно доверять тайны?

Я посмотрел на Курылева, шагавшего следом с двумя досками на плече. Человек как человек, вполне серьезный, только по-мальчишески конопатый. Пограничник как пограничник, в куртке и зеленой фуражке, только новичок – вторую неделю на заставе.

– Можно, можно, я скрытный. До вечера никто ничего не узнает. Кроме начальника заставы, разумеется. Ему я обязан обо всех тайнах докладывать незамедлительно. Такова служба…

И тут я осекся, потому что испугался за Курылева. Толстенький и неуклюжий, он вдруг вытянулся и стал стройным и осанистым как старослужащий, его маленькие глазки сделались большими, удивленно-восторженными.

– Ты что?

– Кто… это? – спросил он.

Оглянувшись, я увидел девушку. Она стояла, на камне и смотрела в небо. За девушкой светилось море, и яркий отблеск его утончал и без того, тонкую фигуру, растворял контуры, словно она сама была летучим пятнышком на солнечном блике. Девушка вскинула руку куда-то в сторону и вверх и крикнула знакомым голосом Тани Авериной, учительницы из Приморского. Из-за поворота тропы высыпала орава поселковых ребятишек. Они притихли, увидев нас, побежали к учительнице.

– Здравствуйте! – сказал Курылев каким-то не своим, деревянным голосом.

– Здравствуйте, – ответила Таня, откидывая локон, сползающий на лицо.

– Здравствуйте, – повторил он. – Меня зовут Игорь, а вас?

– Мы героев ищем! – сердито закричали школьники, плотным кольцом обступая Таню. – Она наша учительница!..

– Здравствуйте!

– Ты чего? – удивился я.

– Чего?

– Заело? Пошли давай.

– Пошли, – сказал он. И не двинулся с места.

Немая сцена затягивалась. Я отошел в сторону, крикнул школьникам:

– Хотите, патроны покажу?

Мальчишки кинулись ко мне, девчонки за ними. Тане, оставшейся наедине с Игорем, стало неуютно, и она пошла вслед за всеми. И тогда Курылев опомнился. Словно на строевых занятиях, он пошел по тропе, прямой как гвоздь.

– Кто хочет на патроны поглядеть, а заодно на автоматы, карабины и все такое прочее, вступайте в ряды юных друзей пограничников, – сказал я школьникам, – милости прошу на заставу…

Минут пятнадцать мы с Курылевым шли этаким спартанским шагом, пока не взмокли, преодолевая бесконечные подъемы да спуски. Я думал о том, что в нашей и без того чересчур плотной когорте женихов появился еще один вздыхатель. А предметов для воздыханий было совсем немного: дочка начальника заставы, рыжая, или, лучше сказать, золотоволосая, Нина да ее подружка Таня, часто навещавшие нас. Правда, существовал один нонсенс, как любил выражаться командир отделения сержант Поспелов. «Эпидемия влюбленности», как простуда, поражала нас только в холодное время года. Летом наступала разрядка. Вместе с весенними мотыльками возле заставы появлялись сотни красавиц. В одних шортиках они лазили по камням, сбивая с толку глупыми вопросами. Русые косы и белые, совсем выгоревшие на солнце хвосты порхали, как бабочки-махаоны, за каждым поворотом дозорной тропы, отвлекая наших ребят от бдительного несения службы. Хуже всего приходилось часовым на вышке. Внизу, только скоси глаз, лежали на пляже эти летние феи, загорая на солнце в своем первозданном виде.

Дело в том, что застава стоит у самого берега, который на все лето превращается в пляж. Офицеры, приезжающие из погранотряда, говорят, что нам, дескать, крупно повезло, – живем на курорте. Но после «курортного лета» наши парни доходили до того, что хоть отправляй всю заставу в полном составе отдыхать куда-нибудь на необитаемый Север.

Сейчас был март, солнечный, но холодный месяц, когда все уже устали от монотонности «эпидемии», а летние «перелеты» туристок еще не начинались. Недели две я не видел учительницу и вроде бы стал забывать ее, но неожиданный восторг Игоря Курылева разбудил во мне «зимнюю печаль», которой я еще недавно томился, вспоминая Таню…

– Какая девушка! – восхищенно сказал Курылев, прервав затянувшееся молчание.

– Девушка как девушка!

– Нет у тебя чувства красоты.

Это было довольно обидно слушать.

– Что я, девчонок не видал?

– Как бы с нею познакомиться? – напрямую спросил Курылев.

– Конечно! – взвился я. – Спешите, мадам, уже падают листья, и молодость быстро проходит…

Еще мне хотелось сказать, что больно прытки некоторые новобранцы, что тут старослужащие из-за Тани пуговицы до дыр продраивают… Но он глядел так по-детски восторженно, что я пожалел его: что возьмешь с несмышленыша? Вот лето придет, наглядится на всякое, забудет о своих восторгах.

– Как чудное виденье… – сказал Игорь, не обратив никакого внимания на мою иронию, а может, и не заметив ее.

– Стихов начитался?

– Ну.

Я расхохотался. Я смеялся так, что если бы старшина увидел меня в этот момент, то вломил бы какое-никакое взыскание. Просто так, на всякий случай, за несдержанность. Но я ничего не мог с собой поделать. Мне вспомнились сразу все приключения с этим неистребимым Игоревым «ну», за которое ему не раз влетало и которое в свободные часы изрядно забавляло всю заставу. Можно ли оставаться спокойным, когда на вопрос старшины «задача ясна?» Игорь вместо «так точно», не моргнув глазом, говорит свое дурацкое «ну»?

– А ведь ты хороший человек, – вдруг сказал Курылев.

Я удивленно посмотрел на него: что бы это могло значить? Ответил насмешливо:

– Бабка дома говорила: «Хороший, пока спит».

– Да нет, я же вижу. Все посмеиваешься, а ведь добрый, жалостливый.

Вот те на, с каких это пор жалостливость стала достоинством?! Я, например, всегда считал наоборот и, даже когда в самом деле было кого-то жалко, старался помалкивать, чтоб не заметили этого «бабьего чувства». Помню, еще в третьем классе завидовал соседу Тольке, который мог, не моргнув глазом, шмякнуть лягушку об стенку.

– Жалел волк кобылу… – сказал я миролюбиво.

– Да нет…

– А с чего ты-то расчувствовался?

И тут я снова вспомнил: с Тани, с учительницы. И вспомнил, как интересно было поболтать с нею. Все-то она знала, а когда смеялась, так щурила глаза, что у, меня язык отнимался и появлялась слабость в коленках.

– Гляди, Курылев, – сказал я со значением, – не больно активничай, это тебе не на политзанятиях.

Он как-то странно посмотрел на меня, будто я ему бог знает какой красивый комплимент выразил. И сказал непонятное:

– Я все-таки думаю: тебе можно доверяться.

– Давай, давай…

– На, – сказал он и вынул из кармана сложенную старую газетную вырезку.

– Что это?

– Прочитай.

Я развернул газету и прочитал заголовок:

«КАК СПАСЛИ КОРАБЛЬ». БЫЛЬ

«…Северный ветер гнал навстречу тысячи белопенных, невидимых в темноте волн…»

Я сразу подумал: как это автору удалось разглядеть в темноте белопенные волны, раз, по его утверждению, они были невидимы, но решил отложить пока критический разбор.

«…По-разбойничьи свистели ванты, и брызги пулеметными очередями били по стеклам рулевой рубки. Ночь укутывала море, помогая сейнеру незаметно приблизиться к занятому врагом берегу.

Их было шестеро. Тесно, плечо к плечу, стояли они а рубке, всматриваясь в темноту. Никто не боялся врага, боялись с полного хода врезаться в прибрежные камни, погубить сейнер и тем сорвать выполнение боевой задачи. Задача была непроста: снять с камней потерпевший аварию торпедный катер и доставить его на базу. За неделю до этого катер был атакован фашистским самолетом. Отбивался как мог. Сильно поврежденный, уходя от бомб, приблизился к берегу и здесь потерял управление.

– Как снимать-то будем? – спросил молодой матрос Коля Переделкин. – На шлюпке в такую погоду не больно походишь.

Ему никто не ответил. Еще надо было дойти, да чтобы немцы не обнаружили, а уж тогда думать о том, что делать. Но берег был где-то близко, и вопрос становился актуальным.

– Начальство знает, – попытался отшутиться единственный кадровый моряк в команде Алексей Попович, суровый парень с багровым ожогом в половину лица.

Все посмотрели на командира спасательной группы – молоденького лейтенанта Михеева. Но он отмолчался.

– Может, и вплотную подойдем, – послышалось из темного угла рубки. – Там глубоко. Бухту отсекает каменная гряда. Скорей всего на ней и засел катер.

– Нам бы рядом не сесть…

– Погоди, – заинтересовался Михеев. – Ты что – знаешь бухту?

– Я там служил. На погранзаставе.

Это был Иван Курылев, человек молчаливый и в чем-то загадочный. Таких угрюмых на море не любят.

Но Курылев носил зеленую фуражку, какой не было ни у кого на базе, и это заставляло относиться к нему с почтением.

– До гряды глубина большая, не то что сейнер, крейсер подойдет. А за ней мелковато, дно видать. Купались мы в той бухте…

– А гряда сплошная? – спросил Михеев. – С берега до катера можно добраться?

– Если знать подводную тропу. По грудь в воде…

– А подходы, к бухте?

– Один подход – дорога от Приморского. Вокруг обрывы – не подступишься. А дорога хорошая, хоть и крутая.

– Значит, если ее перекрыть?…

– Если перекрыть, то можно хоть чаи распивать на гряде. Никто не подойдет.

– Отлично! – воскликнул Михеев. – Вот ты и пойдешь в охранение. Возьмешь Переделкина с «дегтярем» и прикроешь.

– С «дегтярем» я и один прикрою. Если еще гранат.

– Зарублено! – сказал Михеев, Это было его любимое словечко, вроде быть посему. – Значит, главное – подойти к катеру. Гляди, капитан, теперь все от тебя зависит.

И тут все услышали близкие ухающие звуки. Толкая друг друга, выскочили на мостик. Это ухал прибой. Скоро равномерная тьма ночи стала словно бы пятнистой – то густо-черной, то серой.

– Камни, – сказал Курылев. – Теперь ясно, где мы. Давай влево.

На самом малом сейнер прошел вдоль берега.

– Вот она, гряда.

Справа, совсем близко, прыгали буруны над камнями. Но катера не было видно.

– Может, его немцы сняли? – послышались голоса.

– Может, утонул?…

– Да вот же он! – неожиданно крикнул Алексей, в волнении потирая обожженную сторону лица, словно она у него чесалась.

Катер меньше всего походил на боевой корабль. Затопленный по самую палубу, с развороченной взрывом рубкой, он был как один из камней, обступивших его.

– Нда, – сказал Коля Переделкин. – Спасать-то нечего.

– А знаешь, какие там двигатели? – напустился на него Алексей. – Моторесурса не отработали.

– Ну сдернем, – не унимался Коля. – Так ведь он тут же и потонет. Дыр в нем…

– Нету дыр, нету! Есть одна, так я ее бушлатом затыкал…

– Ты?!

– Я, кто же еще? Думаешь, чего мы сюда поплыли? Мне в штабе аэрофотоснимок показывали. Я и сказал, что катер целехонек, спасти можно…

– Тихо! – приказал Михеев. – Берись за багры, ребята. Гробанет волной, сами тут останемся.

Они подтянулись к катеру, пришвартовались понадежней. Курылев скинул шинель, быстро и ловко замотал в нее гранаты, получившийся толстый жгут повесил себе на шею, взял дегтяревский пулемет и перепрыгнул на соседний камень. Затем он сполз с него в воду, которая оказалась ему по грудь.

– Я буду тут, на дороге! – крикнул Иван и пропал в темноте.

Это были его последние слова…»

«Нда, вот тебе и новичок Курылев, – подумал я, отрываясь от газеты. – Выходит, вовсе не случайно попал он в Приморское, как все мы, бедолаги. Было ясно, что пойдет он по дворам спрашивать о другом Курылеве, который кем-то ему приходится. Непонятно только, чего он до сих пор ждал. Ведь уже месяц на заставе. Почему не рассказал? Начальник заставы, конечно, поддержал бы. Я-то его знаю, изучил за два года службы. Он нас изучил, а мы его. Уж он-то не упустил бы случая лишний раз повоспитывать нас на таком необычном деле, как разматывание этой истории с Иваном Курылевым. Всю заставу можно поднять на ноги, а Игорь таится. Почему?…»

Я думал об этом все время, пока мы возились у вышки, приколачивая ступеньки. Потом не выдержал, спросил Игоря:

– А катер спасли?

– Да, потом он воевал.

– Откуда ты знаешь?

– Слышал.

– А что это за вырезка?

– Из старой фронтовой газеты.

– Так ведь продолжение должно быть.

Он пожал плечами.

– А что значит: «Это были его последние слова»?

– Остался он тут.

– Зачем?

– Оставили его.

– Как это – оставили?

Игорь снова пожал плечами. Это «ни да», «ни нет» раздражало.

– А где ты взял газету?

– У отца была.

– А кто он тебе – Иван?

– Родственник. По матери. У нас полдеревни Курылевы.

– А где он теперь?

– Говорят же, оставили его. Погиб, наверное.

– Здесь, в Приморском?

– Эх! – сердито сказал Игорь. – Я думал, на тебя можно положиться, а ты – что да как…

Это меня разозлило. А кого не разозлит такое?

– Я тебе не ботинок нужного размера, чтобы меня, не спросясь, примеривать. Рассчитываешь на помощь – давай в открытую. Расскажем начальнику заставы, он тут всех знает.

– А вдруг это неправда? Только зря переполошим.

Подивившись его неожиданному волнению, я полез на вышку.

Выходной не выходной, а надо оглядеть местность. Это, собственно, была не вышка, а только верхняя ее часть – двенадцать ступенек и площадка с перилами и застекленной будкой посередине. Но и этой высоты было довольно: с горы весь берег был как на ладони..

Внизу, неподалеку от вышки, темнела окаймленная обрывами бухта, та самая, о которой писалось в газетной вырезке и куда мы в летние выходные организованно ходим купаться. Сверху бухта казалась пестрой: на ее дне меж редкими заросшими камнями светлели песчаные пятна. С моря бухту отсекала каменная гряда, возле которой в штормовые солнечные дни вздымается красивый прибой. Сегодня прибоя не было: море до самого горизонта лежало ровненькое, как в блюдце. За грядой, неподалеку от берега, стоял пээскаэр – наш пограничный сторожевой корабль, отсыпался перед очередной бессонной ночью. Дальше в сплошном блескучем мареве шел рыбацкий сейнер, правильно шел, по рекомендованному курсу.

Я осмотрел берег, заметил, что острый, словно кариозный зуб, камень, подмытый морем, с осени державшийся на тонюсенькой перемычке, наконец-то обвалился, и подумал, что надо будет доложить об этом начальнику заставы. И еще что-то новое, белое, лежало на отмели. Поглядев в стереотрубу, я понял – доска, выброшенная морем, измочаленная о камни.

От бухты по расщелине поднималась дорога. Дальше она бежала по полого опускавшемуся полю к крайним домам поселка Приморского. Слева or поселка, на отшибе, четким прямоугольником оград и заборов выделялась застава с длинноногой вышкой над нашим двухэтажным домом. За вышкой была другая ограда и еще дом поменьше. Там жил наш начальник капитан Суровец Евгений Спиридонова со своей дочкой Ниной и женой тетей Машей. Там в холостяцком одиночестве жил и старшина заставы прапорщик Сутеев Иван Иванович.

Отличная вещь – стереотруба, все видно. Я разглядел даже разжиревшую на казенных харчах дворнягу Кнопку – предмет неистребимой ненависти всех наших служебных собак. Потом скользнул взглядом по поселку, по дороге, ведущей к бухте, и стал осматривать берег, камни у берега, морскую даль.

На высоте было довольно прохладно. Но я не забивался в стеклянную середину вышки. Мне нравилось стоять на ветру, слушать эту великую тишину, обозревать знакомый до мелочей мой мир и чувствовать удовлетворение от его неизменности. Так, наверное, олимпийские боги со своим знаменитым спокойствием созерцали землю, замечая каждый шаг каждого живого существа…

И вдруг я услышал сухой хлопок, донесшийся откуда-то снизу, из густого сосняка на обрыве. Я оглядел сосняк и успокоился, решив, что это камень. Когда они с обрыва падают, бывает, еще и не так бьют.

Тут зазуммерил телефон, я схватил трубку, услышал сердитый голос дежурного по заставе:

– Что слышно?

– Все в порядке.

– Докладывают: вроде выстрел.

– Камень, наверное…

– Ка-амень, – передразнил он. – А ну проверить!

Оставив Игоря наблюдать, я спрыгнул на землю и быстро пошел по склону, оглядываясь на вышку, стараясь, чтобы она все время была видна мне. Все нависавшие опасные камни были у нас наперечет, и не составляло труда осмотреть их, проверить, какой сорвался. Но чем дальше я шел, тем меньше верил в это. Больно уж звук был непохожий; и верно, как выстрел, только не такой, к каким мы привыкли на стрельбище, – короткий, сухой. Сосняк цеплялся за куртку, камни попадались под ноги все какие-то скользкие, неустойчивые. Известно же, когда торопишься, даже на знакомой тропе встречаешь массу препятствий. Это я давно понял: чтобы препятствий было меньше, надо почаще ходить знакомыми тропами в необычном темпе. И давно уж не сердился на начальника заставы, восполнявшего тишину нашего участка границы учебными тревогами. Побегаешь да поволнуешься, спокойней будешь, когда надо не волноваться.

Я бежал по склону, все больше взвинчивая себя подозрениями. Голова работала ясно, и будто ноги были сами по себе, а голова сама по себе, плыла где-то в стороне, спокойно оглядывала, обдумывала увиденное да услышанное.

Наверное, потому так и получилось, что ноги пробежали подозрительное место, а глаза зафиксировали его. Я остановился, еще не понимая, что же привлекло внимание, вернулся, осмотрелся и увидел на белом камне небольшое пятно еще не почерневшей крови. Мне стало холодно: с детства не терпел вида крови и отворачивался даже, когда в медпункте кололи палец. Но тут отворачиваться было никак нельзя. Я плюхнулся на землю и прислушался. Под обрывом вздыхало море, лениво пересыпало гальку на берегу. Где-то далеко вскрикивал сиреной скучающий в одиночестве теплоход.

Совсем успокоившись и даже чуточку устыдившись, я собрался встать, но вдруг рядом услышал тяжелое дыхание и увидел в кустах что-то шевельнувшееся темное.

– Руки вверх!

Никто, не ответил. Полежав немного, я вскочил, коротким броском пересек поляну. Под кустом лежала коза, испуганно смотрела на меня большими глазами.

– Тьфу, чертовка рогатая! – выругался я и оглянулся: не видел ли кто моего конфуза. – Что, поранилась?

Осмотрев козу, я увидел на животе два кровяных пятнышка, темневших симметрично, как соски. Сначала подумал, что она шла и напоролась на сучок. Но как могла пораниться сразу с двух сторон? Может, не она поранилась, а ее поранили? И кровяные пятнышки – входное и выходное отверстия? Значит, непонятный звук был-таки выстрелом?

Я разыскал замаскированную телефонную розетку, доложил на заставу о всех своих подозрениях и стал ждать тревожную группу. Мне было не no себе. Выстрел на границе – всегда ЧП. Выстрел, произведенный неизвестно кем, – ЧП вдвойне. Об этом станет известно в отряде, в округе, может, даже в Москве…

С тревожной группой прибежал сам начальник заставы. Неторопливо и основательно, как все, что он когда-либо делал, начальник осмотрел козу, которая совсем уже закатывала глаза, и решительно пошел вниз к большому – с дом величиной – камню, возвышавшемуся над обрывом, где была ближайшая розетка.

– Дежурный? – сказал он, включившись в линию. – Заставу – в ружье. Перекрыть все тропы, незнакомых задерживать. – И, неуловимым движением выдернув штепсель, не меняя интонации, только повернув голову, по чему мы поняли, что это касается нас, добавил: – Обшарить все вокруг, осмотреть всякую травинку. Должна быть гильза.

На штурмовой полосе под низкой колючей проволокой мы не ползали так старательно, как в этот раз. Даже наш собаковод ефрейтор Кучкин, считавший ниже своего достоинства заниматься чем-либо, кроме своего рыжего Грома, даже он встал вместе с нами на колени, привязав собаку к деревцу. Гром рвался на длинном поводке, тонкое деревце гнулось, и мы побаивались, как бы это милое существо, ненавидящее, казалось, все человечество, кроме своего ненаглядного Кучкина, не сорвалось и не приняло нас за объект поиска.

– Чего ты ее привязал? Пусть тоже ищет.

Кучкин не поворачивал головы, не удостаивал внимания такие глупые рассуждения. Собака не человек, ей – ювелирная работа.

Сухая трава кололась. Мелкие сосновые шишечки, попадавшиеся под руку, то и дело сбивали с толку. В одном месте я наткнулся на остромордого ежа, непонятно зачем вылезшего из своей зимней норы в такую рань. А гильзы не было, как испарилась. Мы расширяли круг поиска – и все напрасно.

– Нда, – сказал начальник заставы. – Ну-ка вы попробуйте. – И многозначительно посмотрел на Кучкина.

Тот дело знал, этого у него не отнимешь. Без слов метнулся к своему Грому, и через минуту он уже водил его по поляне, окруженной почтительно стоявшими вокруг пограничниками.

– Ищи, Гром, ищи!

Гром недоуменно глядел на своего хозяина, словно спрашивая, чего, мол, искать, когда ничего нету. Но послушно совал морду в траву. Вдруг он насторожился, повел носом в сторону большой каменной глыбы, полез куда-то под нее в кусты. И тотчас вылез обратно, держа в зубах скатанную в жгутик зелененькую обертку от конфеты «Белочка».

Никто не засмеялся, хотя по лицам было видно, что конфетная обертка всех развеселила.

– Гром зря ничего не берет, – виновато сказал Кучкин, подавая обертку начальнику заставы.

Тот взял ее аккуратно двумя пальцами, развернул, положил в записную книжку.

– Продолжайте поиск.

Гром побегал возле каменной глыбы, потом быстро пошел в гору, выбежал на дорогу и здесь заметался, потеряв след. Если это и в самом деле был тот след, какой надо.

Застава бодрствует круглосуточно. Но следующую ночь она бодрствовала почти в полном составе, Офицеры, приехавшие из штаба отряда, опрашивали пограничников. Шофер заставского «уазика» не вылезал из машины, метался по кривым пограничным дорогам, ездил к соседям. Все дороги были перекрыты, осматривалась каждая машина, опрашивался каждый человек. Но к рассвету тайна оставалась такой же темной, какой была вечером.

Получив наконец разрешение отдыхать, я вышел во двор и остановился у забора, за которым бежала тропа к крайним домам поселка, задумался. Думать мне, собственно, было не о чем: все, что мог, уже передумал, но ничего нового придумать не мог. Только и было моих заслуг, что нашел раненую козу. Специалисты из отряда пришли к выводу, что выстрел действительно был сделан в то время, когда я его слышал, что стреляли, вероятно, из старого револьвера системы «наган», который не выбрасывает гильз, что скорее всего стрелявший просто испугался мелькнувшей в кустах тени, иначе совершенно было непонятно, зачем ему понадобилось убивать козу. Знал же он, что выстрел в этих местах всполошит всю границу…

Над изломами близких горных вершин блекла заря, и вот-вот должно было выскочить солнце. С моря тянуло холодом. Подрожав да поежившись, я совсем уж собрался идти спать, как вдруг увидел на тропе Таню Аверину. Она шла быстро, но не бодро, по чему сразу бывает видно невыспавшегося человека, и не замечала меня, повисшего на заборе, с жадным волнением рассматривавшего ее красивые ноги. Были у Татьяны и другие достоинства, но я, когда видел ее, первым делом почему-то всегда смотрел на ноги, любовался.

– Что вам-то не спится?

Она вздрогнула, испуганно посмотрела на меня. И взгляд ее, долгий, испытующий, доставил мне несказанное удовольствие.

– Думаете, легко на заборе висеть? У меня руки отнимаются, когда вы так смотрите.

– М-могу и не смотреть, – сказала она, мило заикаясь.

Она всегда заикалась, когда волновалась, и это я относил к одному из ее достоинств.

– Н-не нашли, кто стрелял?

– Это военная тайна.

– Про вашу т-тайну весь поселок знает.

– Если знает, о чем говорить?

– П-подумаешь! – Она капризно пожала плечами. – Нина расскажет.

– Нина не ведает тревог. Ей сейчас снятся счастливые сны.

– А вот и не спит, я звонила.

– Интересно… – Это и в самом деле было необычным.

Чего девчонки-то всполошились?

– Интересно бы поглядеть…

– Н-на Нину?

– На вас, заговорщиц.

– Обойдетесь. – Она улыбнулась так ослепительно, что я чуть не свалился с забора. А в следующий миг я и в самом деле сорвался, потому что увидел такое, от чего заболело в животе. Таня, сердитая недотрога, с которой мне так и не удалось перейти на «ты», вдруг показала язык и, покраснев от своего озорства, быстро пошла по тропе.

– Тань! – заорал я. – Таня, погоди, дело есть!

– Знаем мы ваши д-дела.

Но она все же остановилась, оглянулась в ожидании. А я лихорадочно придумывал, что бы такое сказать посущественней. Про любовь уже говорил, комплименты, какие знал, тоже все перебрал…

– Хотите, я на сверхсрочную останусь?

– Слыхали.

– А у меня есть тайна, – выпалил я, вспомнив про историю Ивана Курылева. Тайну вообще трудно в себе носить.

Но быстрей всего она выскакивает, когда надо срочно что-то сказать пооригинальнее, а ничего не придумывается.

– У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна… – скороговоркой пропела Таня.

– Да нет, настоящая.

– Сердечные т-тайны, значит, ненастоящие?

Вот и поговори с этими девчонками. Все не по ним!

– В самом деле – серьезное.

Мне вдруг пришло в голову, что она могла бы подговорить своих мальчишек и девчонок на поиск. Под известным девизом «Никто не забыт, и ничто не забыто». В два дня обойдут поселок, разыщут стариков, кто помнит довоенную заставу, кто был тут при немцах. И я принялся рассказывать все, что вычитал вчера из газетной вырезки. Знал, что Таня обрадуется предложению начать поиск, но она, казалось, совсем обезумела от восторга. В конце концов я понял из ее восклицаний, что про Ивана Курылева она знает, что он собирался жениться на Анне Романько, родной тетке Тани, старшей сестре ее матери. Тетку свою Таня никогда не видела, потому что та сгинула на неметчине, куда ее угнали в сорок втором году, но мать рассказывала, что, когда была совсем маленькой, видела веселого пограничника Ивана, приходившего в дом.

– П-позовите эт-того Игоря, – торопила Таня, – хочу на н-него поглядеть.

– Чего на него глядеть? – забеспокоился я.

Но пошел, раздумывая по дороге, что как бы там ни было, а лучше пусть они поговорят в моем присутствии.

В спальне, как всегда, было сумрачно и душно. То есть я знал, что это не духота, даже как-то лучше спалось в привычных ароматах родной казармы, но после свежести раннего утре воздух тут показался просто спертым. Солнце, поднимаясь над морем, пробивалось через мелкие щели в плотных гардинах окон, десятками зайчиков испестрило противоположную стену и почти погасило синюю лампочку над дверью. Я подошел к койке Игоря, услышал его спокойное посапывание и остановился в нерешительности. Всю ночь ведь не спал, как и я, стоит ли беспокоить? Тумбочка у койки Игоря была распахнута настежь. Я наклонился, чтобы закрыть дверцу, и увидел на полке книгу с интригующим названием – «Приключения». Взял ее и раскрыл как раз там, где лежали пожелтевшие от времени газетные вырезки. Их было две.