Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №2"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Ольга Ларионова,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Не наговорился? – угрюмо сказал Игорь.

– О Тане-то? Это такое дело, чем больше, тем лучше.

– Ты любишь ее?

– А как же! – с вызовом ответил я.

– Не-ет, – грустно сказал Игорь. – А она, кажется, любит.

Сначала меня обрадовали его слова (любой прибавляет а весе, когда слышит такое). А потом удивили.

– Тебе разве не все равно?

Он отвернулся и промолчал.

– Больно ты быстрый, – сказал я назидательно. – Не успел приехать, и нате вам…

– Не надо, – жалобно откликнулся Игорь. – Не надо на службе вести посторонние разговоры.

– Как это посторонние?!

Я чуть не сказал, что разговоры про Таню скоро, может, станут самыми актуальными во всем поселке, но удержался.

– Ладно, пошли.

Мы вскарабкались по знакомой тропе, задыхаясь от крутизны, выбрались к наблюдательному посту и рядом с нашими ребятами, которых собирались сменить, увидели прапорщика Сутеева, нашего несгибаемого старшину. Удивительней всего было то, что все время, пока мы получали боевую задачу да заряжали оружие, старшина, точно помню, был на заставе. Как он успел на пост раньше нас, оставалось загадкой.

– Это вы, товарищ прапорщик?! – удивленно спросил я.

– А это вы? – точно парировал он, поняв сразу все, что я имел и не имел в виду. – Вам полагалось быть не посту ровно десять минут назад.

Это была проверка, обычный контроль, строгость которого отчасти и обеспечивает особую дисциплинированность пограничных войск. Прежде я относился к таким проверкам как к должному, понимая, что нашему брату только дай волю – и армейскую дисциплину под себя приспособят. Но после всего случившегося в последние дни, когда, я думал, могу рассчитывать на особое к себе отношение, такая проверка меня обидела.

– А мы… переобувались, – смело сказал я, не задумываясь о последствиях.

Старшина как-то странно посмотрел на меня и произнес, четко и медленно выговаривая слова:

– Хорошо. О подробностях этого переобувания расскажете в канцелярии. А потом на комитете комсомола.

И я понял, что снова влип со своим языком. Слово, как говорится, не воробей, если уж вылетело, то любой может его поймать и выпотрошить как хочет. Словами-то мы кидаемся, как булыжниками, рассчитывая сразить собеседника и совсем забывая, что сами привязаны к этим булыжникам крепкими веревочками. Кинуть недолго. А если промахнешься? Тогда этот самый булыжник на веревочке, как сказала бы моя бабушка, вытянет раба божьего Константина на свежий воздух. Точно, как в известном фильме «Ну погоди!», когда злой волк попадает в аналогичную ситуацию.

– Извините, товарищ прапорщик, – сказал я, раскаиваясь, как мне казалось, совершенно искренне. – Замешкались по моей вине.

– Принимайте пост.

Пост принять недолго. Чего там принимать? Стереотруба да бинокли, да телефон, да силуэты самолетов в рамке, да четыре стороны света с синей морской далью, распахнувшейся на полгоризонта. Две минуты – и мы остались одни на вышке с Игорем Курылевым, да с ветром вольным, да со своими думами.

Солнце висело над морем, заливая синий простор ослепительным сиянием. Посредине этого сияния, как в луче прожектора, шел белый теплоход. Я знал, что он торопится изо всех сил, но скорость его, съеденная расстоянием, совсем была незаметной. Будто был он маленькой игрушкой, раз и навсегда приклеенной к серебристой бумаге. «Вот так и мы спешим со своими желаниями, – думалось мне – А взглянуть со стороны – все топчемся на месте. Жизнь огромна, как море, а мы, крохи, затерянные в ее просторах, плывем друг за дружкой, боимся отстать, затеряться в этом безбрежье».

«Хватит! – сказал я себе. – Пора за ум браться». В чем это должно было конкретно выражаться, я и сам толком не понимал, знал только, что надо серьезнее относиться к самому себе и к девушке Тане, и к этому молчальнику Курылеву, и ко всем товарищам, включая зануду Костю Кубышкина. И, конечно, к хитрому нашему старшине, хватит уж рассчитывать на его снисходительность…

Многих перебрал я в уме, перед многими мысленно покаялся. И, как это часто бывает, когда перестараешься, почувствовал облегчение, будто уж и не я виноват перед своими начальниками и товарищами, а вроде они передо мной. Знавал такой хитрый выворот за собой. Но я все-таки сумел не расхныкаться от жалости к себе, как не раз бывало, впился в мирные воды с таким вниманием, словно хотел разглядеть еще и то, что под водами.

Прошло много времени, не знаю уж сколько. Серебряное сияние на морской глади давно погасло, солнце зашло за гору, и зажглись редкие облака над потемневшим горизонтом. Тогда я заметил, что Игорь недоуменно косится на меня. Но не обернулся.

– Ты чего? – наконец не выдержал Игорь.

– Смотри себе. – Мне не хотелось разговаривать. Не только потому, что знал: старшина не бросает слов на ветер.

Но еще и тошно мне было от своей собственной болтливости. Первый раз в жизни тошно. Так дома однажды, не слушая увещеваний бабушки, ел да ел свое любимое сливовое варенье. И вдруг оно само собой опротивело мне. Объелся.

– Чего смотреть-то? – сказал Игорь. – Уж и не видно ничего.

Я позвонил дежурному, доложил, что возвращаемся, и мы, спустившись с вышки, пошли на заставу. Дорогой снова навалилась на меня обида. Ведь сколько хорошего сделал! Одна граната чего стоит. Растеряйся я хоть на миг, было бы ЧП на границе, какого во всем отряде не бывало. Конечно, понимал, что между гранатой и опозданием на пост нет никакой связи, но обида не проходила. И чтобы разом избавиться от нее, а заодно, может, от обещанного старшиной «собеседования», решил опередить события, сегодня же зайти к начальнику заставы. Спросить, почему, несмотря на все хорошее, такое ко мне недоверчивое отношение.

Сдав патроны и почистив оружие, я пошел в ленкомнату, где по телевизору показывали любимые мои мультфильмы. Но и мультфильмы не развлекли. Тогда я вышел во двор, забрался в пустующую в этот поздний и холодный час беседку у забора, откуда лучше всего было видно море. Но скоро продрог там без куртки и вернулся на заставу. Постоял в нерешительности у двери канцелярии и постучал.

– Разрешите обратиться по личному вопросу? – как полагается, доложился я начальнику заставы, сидевшему за столом, устланным белым разлинеенным листом расписания занятий.

– Серьезный вопрос? – спросил он, подняв глаза от бумаги.

– Очень серьезный.

Начальник вздохнул, как-то грустно посмотрел на меня и отложил ручку.

– Садись, коли так.

Но едва я открыл рот для длинной и страстной тирады, как вошел дежурный, доложил, что у ворот какая-то женщина спрашивает начальника. И он встал и вышел. И вернулся только минут через десять. Сказал, печально улыбнувшись, что это женщина из поселка, просит приструнить разбуянившегося мужа.

– Я ей про участкового милиционера, а она: «Дак он с ими вместях пьет». Один раз вмешался и, пожалуйста, – авторитет участкового подорвал…

Я понимал: какой ему собеседник? Да, видно, наболело, а пожаловаться некому, вот и начал рассказывать все это мне, пряча усталость за бодрыми интонациями голоса.

Еще не закончив фразы, начальник подтянул к себе толстую тетрадь с надписью на обложке «Книга пограничной службы», раскрыл и взял ручку.

– Чего молчишь? – спросил он, написав целый абзац.

– Так вы же пишете.

– Ты говори, говори. Кстати, как насчет сверхсрочной?

– Никак, товарищ капитан. Какой из меня сверхсрочник? Таким, как наш прапорщик, мне не стать…

– Каким «таким»?

– Строгим, требовательным…

– Вы можете стать таким, – уверенно сказал он. – У вас для этого есть главное качество: вы добрый.

– Добрый?

– Вот именно. Доброта и строгость – две стороны одной медали. Наш прапорщик потому и требовательный, что очень заботливый…

Его прервал телефон, тренькнувший на столе. Звонил кто-то из отряда, потому что начальник первым делом доложил, что на заставе без происшествий, а потом долго слушал и торопливо записывал какое-то очередное ЦУ.

Положив трубку, он посмотрел на меня вопросительно и удивленно, словно собирался спросить, чего это я тут расселся. И я начал объяснять причину моего визита к нему. Но тут вошел дежурный по заставе и принялся докладывать обстановку. Что ночью температура воздуха опустится до плюс семи градусов, а завтра днем поднимется до шестнадцати, что ветер будет северо-западный до трех баллов, что рыбаки, которые выходили в море, все вернулись, что ночью курсом на юго-запад пройдет итальянский теплоход. «Прима», что личный состав находится в классе на самоподготовке и что ужин готов, и повар приглашает к столу.

– Ну как, потерпишь до после ужина? – спросил начальник.

Но мне уже ничего не хотелось. Четко и ясно, чтобы не подумалось ничего плохого, я попросил разрешения не приходить после ужина, поскольку все старые вопросы уже прояснились, а новых не предвидится и, повернувшись, как можно старательнее, даже прищелкнув каблуками, шагнул за дверь.

«Идиот! – ругал я себя, по инерции все тем же строевым шагая по коридору. – Возвел свою изжогу до уровня мировых проблем, лезешь с нею к занятым людям. Подумаешь, обиделся! На себя обижайся. Свое дело получше делай, свое!..»

Я вышел на крыльцо, подставил лицо холодеющему ветру. Всходила луна, и морская даль, словно золотым шнурком, отрезалась от черного неба. По плацу, печатая шаг, ходил часовой. Как всегда, монотонно гудела на вышке вращающаяся антенна. И, как всегда в тихие вечера, доносился из поселка разноголосый гомон – всплески чьего-то смеха, крики парней, песни, лай собак, сонное мычание коров. Я стоял и слушал, как затихают эти звуки, гаснут, словно их, как свет в домах, выключают один за другим. И во мне тоже что-то все выключалось, спадала нервозность, липнувшая целый день, и я все больше желал только одного – спать.

Утром меня разбудил Игорь.

– Иди, тебя дед Семен спрашивает.

– Чего ему не спится? – спросил я, потягиваясь. Не только куда-то идти, но и вылезать из-под одеяла не хотелось.

Оно, родное, казалось, вовсе приросло ко мне, как вторая кожа.

– Ну! – изумился Игорь. – Скоро общий подъем. Ты знаешь, сколько проспал?

Это само по себе было поразительно. Чтобы наш всевидящий старшина просмотрел такой случай?! Обычно он точно знал, кому когда полагалось вставать. У него было особое чутье на всех праздно шатающихся или слишком заотдыхавшихся, и он быстро пристраивал таких к очередному своему хозяйственному делу, которых у него на заставе всегда было превеликое множество.

– А где старшина?

– Только что был во дворе.

– Странно, что не поднял.

– Так он сам не велел тебя будить.

От такой новости я даже привстал. Может, мне уже и отпускные выписали? Или к медали представили? За отличие в охране государственной границы… Но реальней было другое: старшина решил, что хозяйственные дела от меня не уйдут, и просто дал отоспаться после всего. Нервы даже у пограничников не железные. Вчерашний день тому пример: сорвался как салажонок первого месяца службы.

– Так ты идешь или нет? – рассердился Игорь.

– А чего деду надо? – Мне не хотелось вставать, и я, понимая, что не миновать неприятной процедуры подъема, все же тянул, рассчитывая сам не зная на что.

В дремотном застое спального помещения слышно было, как билась о стекло ожившая муха.

– Сам спросишь, – сказал Игорь. – Иди, он в беседке сидит. Со своим Волчонком.

– С Волчонком? – Это было уже интересно. Чего Вольке-то надо? Может, проняло ее наконец, извиняться пришла?

Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше, и напоролся бы я с разбега на острые осколки.

Быстро одевшись, я сбегал к умывальнику, ополоснул лицо, погляделся в зеркало и уже без спешки вышел на высокое крыльцо заставы.

Дед и Волька встали, увидев меня. Такого я еще никогда не удостаивался, и мне приходилось выбирать: краснеть от неловкости или принимать церемонию с юмором.

– Спасибо тебе, – сказал дед и неожиданно дал Вольке подзатыльник. – Благодари человека, благодари, тебе говорят.

Она смотрела на меня, и в ее взгляде я не видел ни испуга, ни вины, только любопытство. Словно был я игрушкой, которую ей не терпелось выпотрошить, чтобы узнать, что там внутри.

– Ладно, мы с ней сами разберемся, – сказал я, вспомнив пощечину.

Эти мои слова словно бы освободили деда от несвойственной ему скованности. Он затоптался на месте, стуча протезом и подталкивая Вольку.

– Чертова девка! – то ли восхищаясь, те ли возмущаясь, заговорил он. – Тринадцатый год ведь, почти невеста. В мое время таким приданое готовили, а эта – чистый мальчишка…

Волька вдруг вырвалась и убежала, а дед, словно того и дожидался, уцепил меня за рукав, усадил на скамью.

– Послушай-ка, а я ведь знаю, где бумаги-то колхозные.

Я оглянулся, чтобы, не дай бог, начальник или старшина не услышали.

– В колодце надо искать. Он тогда во дворе был, где правление колхоза находилось. В последний день прятали, не оставалось ночи, чтобы зарыть незаметно. Опять же воск. Зачем воском-то заливали, смекаешь? Чтоб не промокло, значит…

– В земле тоже может промокнуть, – сказал я больше машинально, чем из интереса. Что-то перевернулось во мне за это время, и не было уж того нетерпения во что бы то ни стало найти образец почерка Анны Романько. Кто бы ни написал записку, теперь это не имело значения. А тень, которая в случае огласки ляжет на Татьяну, так тенью и останется.

Даже если выяснится, что записку писала не Анна, что это докатившаяся до нас фашистская провокация. Люди есть люди, иные и экспертизе не поверят…

– Семен Иванович, – сказал я, – пусть этим Волька займется, она найдет…

– Она-то найдет. Нырнет в колодец – и поминай как звали.

– Тогда Тане скажите, учительнице. Они ж собирают все об истории поселка. А мне некогда, честное слово. Хоронить будем Ивана-то, сами знаете, сколько хлопот.

– Как не знать, – быстро согласился дед и задумался, как все старые люди, когда речь заходит о вечном покое. – Меня-то не забудьте позвать.

– Всех позовем…

Меня опять заносило. Конечно, я знал, что предстоит захоронение останков Ивана Курылева, но не имел представления, какую роль во всей этой процедуре отведут мне. Я говорил уверенно, наверное, потому, что не мог изображать незнайку сразу после того, как пережил (все-таки пережил) гордое чувство исключительности, когда меня встречали стоя.

– Некогда мне, Семен Иванович, честное слово. – Я поднялся, и дед тоже вскочил, торопливо начал жать мне руку.

– Заходи, если что, в любой час заходи, мы с Волькой всегда будем рады…

Он еще что-то говорил мне вслед, а я уже шел, почти бежал к спасительному крыльцу, радуясь такому ко мне отношению и не зная, куда деваться от непривычных похвал.

Но дел у меня в тот час не было никаких. Как воробей, которого спугнули с облюбованного места, я, послонявшись по заставе, снова вернулся в беседку, сел на скамью и стал смотреть на море, вновь и вновь вспоминая Волькин восторженный взгляд и дедовы торопливые слова, «Странно человек устроен, – размышлял я, почему-то сразу кинувшись в обобщения. – Жаждет похвал, а сам убегает от них, а потом снова ждет, когда похвалят. Словно он всю жизнь ребенок, которого надо гладить по головке». И еще я подумал о роли похвалы в воспитании, по-новому оценил любимую фразу бабушки: «Не похвалишь – не поедешь». А поскольку похвала – та же благодарность, то мысли мои тотчас и перекинулись на нее, словно я уже сверхсрочник и стал прапорщиком и обязан думать, как пронять нашего брата.

– Костя?!

Голос был таким, что я его вначале и не расслышал. Да и никто на заставе, кроме двух-трех приятелей, не называл меня по имени. В армии, как известно, у человека остается только фамилия. С прибавлением воинского звания.

– К-костя! – Теперь в голосе звучали уже настойчивость и обида.

Оглянувшись, я увидел Таню, стоявшую у входа в беседку. В белом платье и белых, никогда мною не виденных туфельках, она была как фея из праздничного сна.

– Доброе утро.

– Д-да какое же утро?!

– Это там день, – я кивнул в сторону поселка, – а у нас еще подъема не было.

– Ну вы и сони!

Она засмеялась тихо, смущенно. И до меня вдруг дошло, что она имеет в виду не всех пограничников, а меня одного. А раз так, то, стало быть, она давно тут и знает, что я завалился спать еще с вечера, и ждет, когда соизволю проснуться. Теплая волна признательности окатила меня. Захотелось сказать что-нибудь особенное, чтобы и она тоже поняла, что ничего я не забыл, а только подрастерялся после проклятой записки. Но вместо этого выпалил банальную фразу:

– Солдат спит, а служба идет.

Она замолчала, посмотрела на море, на небо и снова на меня.

– Вот вы к-какой, ок-казывается, смелый!

– Да разве я смелый!..

Но человеку, видать, свойственно стремиться к соответствию с мнением о нем. Холодея от собственной решимости, я добавил:

– Был бы я смелый, еще в прошлом году поцеловал бы вас.

– Да?! – деланно изумилась она. И лукаво сощурилась и задрожала губами, собираясь сказать еще что-то. А я ждал, думая, что если теперь не обидится, то возьму и поцелую, не обращая внимания, что окна заставы все нараспашку и что оттуда, из глубины, может, смотрит начальник. Но тут рядом послышался радостный возглас:

– Вот вы где!

Рыжая Нинка обежала беседку и явилась перед нами, тряхнула кудрями, плюхнулась на скамью напротив.

– А я думаю: куда это Таня вырядилась? А она на свиданье…

Таня сразу переменилась, сидела пай-девочкой, положив руки на колени, полуобернувшись, смотрела в море.

– А чего тут Волька делала? – холодно, с явным намерением переменить тему разговора спросила Таня. – В калитке чуть не сшибла меня, так бежала. Я подумала: уж не натворила ли еще чего?

– А она влюбилась! – захохотала Нинка.

– В кого?

– В кого, в кого, вот в него.

В первый миг я был возмущен. Но возмущение как-то сразу улетучилось, и вместо него заметались в душе удивление, смущение, радость. Что меня обрадовало, я и сам не знал, сидел, глупо улыбаясь, не решаясь взглянуть на Таню.

Вслед за Нинкой, как дух из-под земли, явился Костя Кубышкин, затоптался возле беседки, не решаясь войти. За ним пришел Игорь Курылев, сел на скамью, не глядя на Таню. На крыльце нетерпеливо похаживали еще двое наших. Они поглядывали поверх беседки и поправляли ремни, что означало последнюю, готовность присоединиться к нашей компании.

– Скоро подъем? – спросил я, ни к кому не обращаясь, чтобы хоть как-то нарушить затянувшееся молчание.

– Все уже поднялись, – тотчас отозвался Костя, – Счас построение будет.

– Да? – изумился я так, словно это было для меня внове. – Мне ведь еще побриться надо…

Но я не успел даже встать, как у ворот требовательно загудела белая «Волга». Тотчас на крыльцо вышел начальник заставы, быстро сбежал по ступенькам и, поправив ремень, крикнул:

– Застава, смирно!

И пошел строевым шагом через плац навстречу въезжавшей во двор машине.

Из «Волги» вышел худощавый, почти весь седой начальник политотдела полковник Игнатьев, вскинул руку к фуражке, выслушал обычный доклад, что на заставе без происшествий, и оглянулся на вороте, в которые въезжал большой крытый ЗИЛ. Машина остановилась возле газона, отгораживавшего плац от нашей спортплощадки, и из кузова сразу же, словно торопясь куда-то, начали выпрыгивать сержанты и прапорщики. Первые спрыгнувшие протянули руки к кузову точно так, как делают мужчины, когда собираются помочь сойти женщинам. Из кузова им подали ослепительно сверкавшие на солнце оркестровые трубы. Они положили трубы на траву, снова протянули руки и приняли, осторожно вынесли из кузова… красный гроб.

И сразу все стало ясно. Я думал, что меня это дело никак не обойдет, а оказалось, что все уже решено и вот и начальник политотдела прибыл с оркестром, чтобы отдать последний долг бывшему пограничнику, геройски погибшему Ивану Курылеву.

Три часа мы долбили камень на высотке у бухты, копали Ивану могилу. Узкая, длинная, глубокая, она была похожа на отрезок траншеи. Потом под плач оркестра, под всхлипывания женщин, собравшихся со всего поселка, мы от самой заставы несли на плечах наглухо заколоченный гроб.

Мы поставили гроб на краю могилы, положили сверху новую зеленую фуражку (старая заняла место среди экспонатов комнаты боевой славы), построились напротив и замерли, ожидая команды.

Первым выступил полковник Игнатьев, сказал что-то короткое и энергичное, с непонятным ожесточением кидая слова в толпу, обступившую нас. Похоже было, что проснулось в нем забытое и незабываемое от тех пережитых тяжких лет, которые нам, не видавшим войны, казались только романтичными. Попытался высказаться дед Семен, но сразу же сбился, заерзал протезом по сухой щебенке и отошел к толпе. Затем на пыльную кучу щебня взобрался начальник заставы. Я слушал его и не слушал, потому что чувствовал себя не просто участником, а чуть ли не виновником происходящего.

По другую сторону могилы стояла толпа – чуть не весь поселок. Впереди – дед Семен со своей Волькой, Таня и Нина.

Таня неотрывно глядела мимо меня. И я понял, куда она глядела, – на Игоря, стоявшего рядом со мной. И стало мне от этого ее пристального взгляда неспокойно и тоскливо.

«Придется, видно, и впрямь на сверхурочную оставаться, – подумал я. – А то что же получится: я уеду, а Игорь останется? И будет морочить Татьяне голову? И ведь заморочит. Любовь, повторенная через поколение, это же почти родство…

Конечно, можно бы сделать красивый жест. Как а песне, где поется про третьего, который должен уйти. Или взять да всерьез предложить Татьяне руку и сердце?…» Но почему-то не хотелось мне торопиться. И уезжать тоже не хотелось.

И тут я заметил, что Волька рассматривает меня пристально, – словно диковинный музейный экспонат. Совсем забыв об обстановке, я взял и подмигнул ей. Она покраснела, спряталась за деда и, длинная, тут же испуганно выглянула из-за его головы.

«Эх, Волчонок, – мысленно сказал я ей. – Погоди, придет время, скрутит тебя непонятное, по-другому забегаешь…»

– …Прошлое – это не камень от забытого дома, – говорил начальник заставы, – прошлое живет в нас, сегодняшних, влияет на наши мысли и поступки, каждый день, каждый час болью и радостью отзывается в наших сердцах. Мы сами убедились: старые гранаты и сегодня взрываются. Так и старые дела приходят к нам примерами мужества. Каждый день и каждый час их надо оберегать от старых и новых провокаций, от равнодушия и забвения. В этом залог нашей чистоты и последовательности, нашей верности Родине…

Игорь толкнул меня локтем и показал на дорогу, по которой, быстро приближаясь, пылил заставский «уазик». Машина резко затормозила, из нее вышли наш старшина и еще один совершенно незнакомый мне человек в черном костюме, перечеркнутом длинной полосой золотистых медалей. Они вдвоем постояли возле «уазика» и медленно пошли к нем.

– Узнаешь? – сказал Игорь. – Щека-то обожжена, помнишь? Тот самый Алексей с торпедного катера.

– Ты почем знаешь?

– Я его давно разыскиваю.

– И ничего не сказал?

– Ты мне тоже не все говорил. Про записку, например. Да мало ли…

Я хотел напомнить, что все говорят только девки на вечерницах, да не успел.

– Застава, смирно! – скомандовал начальник.

Над берегом парили чайки, крутили черными головами, что-то выискивая со своей высоты. Под их беспокойные крики мы опустили гроб, первыми прошли мимо могилы, бросая вниз комья сухой земли, незнакомо и тревожно стучавшие по гулкой крышке. И все поселковые прошли не проронив ни слова. И долго в застоявшейся тишине стучали камни, то одиноко ухая, то рассыпаясь дробью ударов, похожих на пулеметные очереди. А потом щелкнули затворы, и прощальным эхом прогремели три отрывочных сухих залпа.

Чайки шарахнулись в сторону, но сразу же вернулись, снова застонали, заплакали над обрывом, словно знали, что выстрелы не опасны, что отныне ничто не нарушит тишины этих берегов.