Текст книги "Искатель. 1978. Выпуск №2"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Ольга Ларионова,Владимир Рыбин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Может, здесь? – крикнул я деду Семену.

– Кто его знает? Столько лет прошло!

Все неясности давней «были» вдруг сомкнулись между собой, образовав кольцо логически связанных фактов. Иван, вышедший в охранение, вспомнил про удобную позицию и занял ее. Матрос, посланный за ним, не зная об этом, шел по дороге, шел, несомненно, крадучись и поэтому не обнаружил Ивана.

– Вот тут и будем копать, – сказал я, остановившись возле оплывших неровностей на склоне, напоминавших давний окоп.

– Сейчас? – испуганно спросил Игорь.

– Кто и когда будет копать, это решит начальник. Наше дело доложить.

И подумал, что надо попросить начальника заставы отправить Игоря в наряд или еще куда-нибудь, чтобы не мешал при раскопках. Разрывать могилы вообще удовольствие небольшое, а под вздохи родственников и совсем невозможное.

За что я люблю жизнь на заставе, так это за покой. Вроде бы откуда ему взяться? Ведь говорят же: граница не знает покоя. Только, бывает, вспоминаю гражданку и своего отца. Как часто приходил он домой взъерошенный, нервный. То у него конец квартала, то комиссия или еще что. И у нас бывают комиссии. Одни итоговые проверки чего стоят. А если еще обстановка случится?! И в дополнительные наряды, мы ходим, и по учебным тревогам бегаем. А ведь еще надо подтянуть огневую, строевую, физическую, специальную пограничную подготовку…

Все бывает на границе, все, кроме пустой суеты. Уверенность, пожалуй, первое слово, которым можно определить пограничную службу. Если, конечно, речь о срочной службе. У офицеров, может быть, и иначе. Но чего не знаю, того не знаю.

Вот и теперь: выстрел на границе – ЧП, нарушитель – ЧП, а вечер на заставе как и всегдашний вечер: свободные от службы ребята весело резвились в волейбол на едва подсохшей площадке.

– Именинник пришел! – заорал Костя Кубышкин, мой тезка, языкастый парень, который почему-то не терял момента, чтобы подковырнуть меня. Как, впрочем, и я его тоже.

– Отпускной чемодан приготовил?

– Не задержимся.

Он послал в меня мяч. Я отбил его так, чтобы сбегал подальше. Но Костя не сразу побежал, еще оглянулся, крикнул с веселым злорадством:

– Там тебе во-от такой отпускной написали!

Это звучало подозрительно, и я замаялся. Краткосрочный отпуск на родину, конечно бы, не помешал. Только прежде я о нем не думал, чтобы не спугнуть «птицу счастья». А теперь начал думать. Ведь не было еще случая на заставе, чтобы за обнаружение нарушителя не предоставлялся краткосрочный отпуск.

Помаявшись, решил ускорить разрядку и прямо спросить у начальника заставы. Тем более что все равно надо было идти докладывать.

Теперь я начал мучиться оттого, что Игорь куда-то пропал. Пошел искать его. Но известно, что бывает, когда двое бегают друг за другом. Все, кого я спрашивал об Игоре, говорили, что он только был тут. Был да сплыл. Вконец разозлившись на него, я один постучался в дверь канцелярии и увидел Игоря мирно беседующим с начальником.

Игорь рассказывал о наших поисках. Рассказывал совсем не так, как собирался говорить я. По нему выходило, что мы вроде бы вовсе ни при чем, что главный герой – дед Семен. А раз так, то благодарности не жди. И продолжения поиска тоже. Чего искать, когда все найдено и подтверждено.

Я слушал и удивлялся: дурак он или сроду так? Ведь и неверно, что все найдено, есть только предположения. Надо бы еще походить по высотке со щупом, оглядеться. И надо бы Таню привести туда, посоветоваться. Может, даже вечерком привести, чтобы легче было вообразить себя на месте Ивана Курылева, понять его действия и тем точнее определить место его окопа, его гибели.

Я не хитрил, ну, может, самую малость был себе на уме. Но начальник, когда я начал выкладывать ему эти свои соображения, только свел свои тяжелые брови в одну линию.

– Еще походите. Даже и с Таней.

До Игоря, видно, дошел его промах: сидел, хлопал глазами. Это была его привычка: когда волновался, часто жмурился, словно подмигивал обоими глазами.

– Что ж, завтра воскресенье, завтра и начнем раскапывать, – сказал начальник заставы. – Идите отдыхать.

Он опустил голову к своим бумагам на столе еще до того, как мы повернулись кругом. Мы безукоризненно проделали эту солдатскую процедуру, и Игорь сразу шагнул. А я задержался на мгновение, снова повернулся и, словно ненароком, толкнул плечом дверь, чтобы закрылась.

– Товарищ капитан, разрешите вопрос?

Он поднял глаза, в которых было больше удивления, чем интереса.

– Вчерашний задержанный в самом деле был нарушителем или как?

– Для вас это не имеет значения, – сказал он. Подумал немного и добавил: – Это был обычный турист, незнакомый с пограничными правилами.

– Подснежник?

– Кто?

– Первый турист. Мы их так называем.

Он усмехнулся и уже с любопытством посмотрел на меня.

Я хотел высказать сомнение, что, мол, больно рано появился первый «подснежник» в этом году. Да и готовил же он надувную лодку, сам видел. Но начальник опередил меня.

– Спать собирался у моря. Расстилал спальный мешок.

– Ясно, товарищ капитан. – Ругнув про себя всех этих чудиков, которым не спится дома, я щелкнул каблуками. – Разрешите идти?

– Минуточку…

Начальник заставы все думал о чем-то, глядя на пряжку моего ремня. А я маялся, жалея, что не вышел вместе с Игорем. Начальник, каким бы хорошим он ни был, все равно начальник. Дел у него невпроворот, а людей для выполнения разных поручений всегда не хватает.

– Хочу поручить вам одно дело, – сказал он, и я чуть не засмеялся своим мыслям, так они точно пришлись.

Но то, о чем он заговорил дальше, сразу излечило меня от желания улыбаться. Я слушал и вспоминал свою бабушку, которая говорила в аналогичных случаях, что, мол, есть бог, все-таки есть.

– Есть подозрение, что выстрел на границе – депо рук кого-то из местных мальчишек, – сказал начальник. – Сходите в поселок, поговорите с ребятами об умении стрелять и прочем… Прямо не спрашивай, чтобы не напугать, больше слушай, раззадоривай их.

Я даже не заметил, как он перешел на «ты», что означало высшую степень доверительности.

– Для отвода глаз пригласи кого-нибудь, хотя бы мою Нину. В крайнем случае иди один…

Это было всем заданиям задание. Такие я готов был выполнять хоть каждый день. Только вот Нинка на этот раз была мне совсем ни к чему.

Ребята во дворе все еще прыгали на волейбольной площадке. Я дождался, когда Костя Кубышкин погасит свою коронную свечу и подобреет, отозвал его в сторону, поднял обе руки в знак примирения и покорности.

– Чего надо? – спросил догадливый Костя.

– Нину хочешь увидеть?

Костя был первый Нинкин вздыхатель, и, хоть никогда не говорил об этом, она – вот ведь женское чутье! – отлично все понимала и жмурилась, как кошка, когда Костя начинал фланировать вдоль забора, заглядывая в щели и не решаясь позвать ее, сидевшую на своей скамеечке, врытой по другую сторону забора.

Обычно хитроватый и подозрительный, Костя совершенно терял эти свои способности, когда речь заходила о Нине. Ее именем его можно было «купить» даже в день всеобщих розыгрышей – первого апреля.

Мы дошли с ним до калитки, через которую ходил домой начальник заставы, и я крикнул Нину.

– Ну, – отозвалась она, неожиданно появившись на пороге и небрежно прислонившись спиной к косяку.

– Сегодня ты на весь вечер поступаешь в мое распоряжение. – Я нарочно сказал это с вызовом. Костя насторожился, а Нина, как я и предполагал, взъерошилась.

– Чего это ты раскомандовался?

– Приказ начальника заставы.

– А я присягу не принимала.

– Значит, отказываешься? Вот и отлично.

Оставив удивленных, ничего не понявших влюбленных у калитки, я помахал им рукой и побежал по знакомой тропе к поселку, раздумывая, где может быть Таня, в школе или дома?

Но задача, поставленная мне, хоть и была донельзя приятной, все же оставалась задачей, которую надо было выполнять в первую очередь. Поэтому, увидев трех шагавших посреди улицы мальчишек, я направился прямо к ним. Ребята были заняты делом, которое предпочитают всем делам деятели этого возраста, – фланировали по поселку, ища знакомств и общений.

– Мальчики! – бодро крикнул я. – А где теперь можно разыскать учительницу Татьяну Аверину, в школе или дома?

– В магазине, – басом ответили мальчики.

– Чего она там делает?

– Русский преподает.

Им хотелось позубоскалить. А я ломал голову, как бы разговорить этих оболтусов. Чтобы ничего не сказать, а все выспросить. Никогда я не жаловался на свой язык, всегда мне говорили, что он подвешен как надо. А тут заело. Поскольку теперь надо было не просто болтать, а выполнять задание.

– А… в ЮДП вы состоите?

– Состоим.

– А стрелять умеете?

– Из охотничьего, – ответил один. – У моего брата есть.

– А из боевого? Сумеете?

– Сумеем.

Куда-то не туда меня заносило. Какой мальчишка скажет, что не сумеет.

– А приходилось?

– Не-а, вы только обещаете.

– Мальчики, – сказал я, еще не отдавая отчета своим словам. – Мне поручено провести с вами занятия по стрельбе. На кого из ваших поселковых я мог бы положиться? Кому приходилось держать в руках настоящее оружие?

Ребята переглянулись, пожали плечами.

– Ладно, до встречи на стрельбище, – сказал я и пошел по улице, ища глазами еще кого-нибудь и жалея, что у меня нет ничего этакого, скажем, ракетницы. Чтобы пальнуть над домами и собрать всех пацанов сразу.

Свернув очередной раз за угол, я оказался перед магазином – большим белым одноэтажным домом со стеклами во всю стену, над одной половиной которого было написано «Гастроном», над другой – «Промтовары». Как ни были запылены окна, я все же увидел свою Таню, рассматривавшую шляпки в «Головных уборах». Она делала это с таким напряженным вниманием и такой осторожностью, словно перед ней были живые и очень нежные существа.

– Кому это мы хотим понравиться? – спросил я, неслышно подойдя к ней.

– Себе, конечно, – ответила Таня, ничуть, казалось, не удивившись моему появлению.

– Какой эгоизм!

– «Нравиться» – в-возвратная форма глагола.

– С мягким знаком слово или без?

– Ск-кажите на милость, мы еще не забыли школьных уроков.

– Теперь я русский зубрю заново. Чтобы разговаривать с некоторыми учительницами на одном языке.

Вскоре у меня в руках оказалась Танина сумочка и стопка тетрадей. Тетради все время разъезжались, и мне приходилось нести их, по-учительски прижимая к груди. Был вечер, тихий, по-летнему теплый, и я изрядно парился в своей шинели, обязательной по еще не отмененной зимней форме одежды.

– Сегодня я на весь вечер в вашем распоряжении.

– Поощрение?

– Так точно. Для нас обоих.

– А мы, од-днако, самомнительны.

– Что поделаешь, служба.

– Служба? – переспросила она, подозрительно оглядев меня.

– Как говорила моя бабушка, не заслужишь – не поедешь.

Я выкручивался как мог. Всегда так с моим языком, сначала крякнешь, потом оправдываешься.

– Уд-дивительная у вас способность запутывать с-серьезный разговор, – сказала Таня. – Жонглируете слов-вами, независимо от их смысла.

– А у нас разве серьезный разговор?

– Вы, по-моему, н-не умеете серьезно-то.

– Давайте попробуем.

Тем временем мы дошли до Таниного дома, сели на скамью у ворот, упрятанную под голые нависающие ветви, разгородились стопкой тетрадей.

– О чем же мы будем г-говорить?

– По правилам дуэли оружие выбираете вы.

– Давайте о литерат-туре.

– О какой? Есть художественная, научно-популярная, техническая. А уставы – чем не литература? Давайте об уставах. Могу наизусть.

Таня смеялась. Ее забавляла моя болтовня. А я все больше беспокоился: время шло, а все мои дела в поселке пока что ограничивались этой светской болтовней.

– Я-то думала: хоть в-вы новенькое скажете, – посерьезнела она.

– Надоела классика?

– Мне – нет, а ученики п-плохо читают. Фантастику – ск-колько угодно, приключения т-тоже, а серьезную литературу – из-под палки.

– Пройдет.

– Отметки-то сейчас н-надо ставить.

– Что поделаешь – мода.

Это был мой конек. О моде я мог говорить хоть до утра, потому что ненавидел ее как мог. Эта капризная и непостоянная дама, сколько помню себя, никогда не хотела со мной знаться. В десятом классе была у нас королева школы – Альбина Комаровская, этакая фифа из журнала мод. Парни ходили за ней табунами, и я в том числе. Но, большая модница, она не удостаивала меня даже взгляда. Только потому, что в отличие от главного ее поклонника Вольдемара Сурикова (так он себя величал) я никак не мог уразуметь, чем длинная прическа лучше короткой, зачем надо часто гладить штаны, почему так уж необходимо беречь ноготь на мизинце. Она презирала меня за мое недомыслие, а я понемногу научился презирать ее, усвоив тем самым известную истину, что от любви до ненависти – один шаг. С тех пор мода всегда представлялась мне в виде деспотичной Альбины, с которой, хочешь не хочешь, приходится сидеть в одном классе.

Тогда же я усвоил, что на все есть своя мода – на ботинки и авторучки, на штаны и галстуки, на прически и мысли, даже, говорят, на лекарства и болезни. Есть мода и на книги. То мы начинаем повально увлекаться фантастикой, то жаждем критического реализма. Возможно, только книги о путешествиях и приключениях не так подвластны моде. Потому что они напоминают об играх нашего детства, о юношеских мечтах, о несбыточном. А по отношению к своему детству мы не меняемся. С годами только набираемся скепсиса.

– Вы рассуждаете, как человек, много п-поживший, – сказала Таня, когда я умолк, чтобы перевести дух.

О да, я много пожил! Иногда мне кажется, что я живу тыщу лет, что все уже позади. Ведь не числом же лет измеряется жизнь?! Иногда я думаю, что современный гомо сапиенс живет не в три раза дольше, чем гомо сапиенс каменного века, а может, даже в сто раз. Целое племя тогдашних дикарей за всю свою жизнь не видело, не узнавало, не переживало столько, сколько один-единственный наш великовозрастный юнец с гитарой. И если мы, в свою очередь, называем его дикарем, так это по нашим меркам ценностей, предполагающим особую тонкость и многогранность чувств…

Таня снова рассмеялась. Это был очень даже доверительный смех. И я отважился, протянул к ней руку. И она тоже протянула ко мне руку. Как потом выяснилось, лишь передразнивая меня. Но любой парень на моем месте расценил бы ее жест совсем иначе. И я взял ее за тонкие пальцы, холодея от собственной решимости, потянул к себе. И она вроде не сопротивлялась.

Но тут перед нами невесть откуда взялась Волька. Постояла, брезгливо передернула плечами.

– Целуетесь?!

– Что ты выдумываешь? – вскинулась Таня.

Волька демонстративно, с вызовом, отвернулась и пошла, на ходу разворачивая очередную конфету. Смяв обертку, она обеими руками скатала ее в жгутик и бросила на дорогу.

И тут меня как ударило. Ведь я уже видел однажды точно такой же жгутик от конфетной обертки. Тот самый, который на шел в кустах пронырливый Гром. Я искал мальчишку, совсем забыв, что в наше время полная эмансипация зацепила также и девчонок.

– Волька! – заорал я. – Постой!

Но мой крик только подстегнул ее, она пустилась бегом и скрылась за углом.

– Что эт-то вы за ней п-побежали? – с хитрой усмешкой спросила Таня.

– Да так.

Я думал, как бы теперь поделикатнее удрать. Потому что надо было поскорее доложить начальнику заставы о своих подозрениях.

– Таня, мне срочно надо на заставу, – сказал я, так ничего путного и не придумав.

Она вроде ничуть не удивилась, сказала подчеркнуто равнодушно и даже заикаясь не больше обычного:

– То в-весь вечер своб-бодны, а то – надо б-бежать?

– Я же пограничник.

– Знаю, что не к-космонавт.

Я ничего не ответил и пошел прочь. Так-таки взял и пошел, зная, что Таня мне никогда этого не простит. Но почему-то даже не сожалел. Заслоняя все, маячила передо мной тревожная и зовущая версия: «Револьвер прячет Волька!» И я уже ничуть не сомневался в этом. Только удивлялся: как раньше не додумался? Конечно же, на такое не был способен ни один мальчишка в поселке. Только Волчонок.

Странно, но первой команды я не слышал. Проснулся оттого, что в глаза ударил яркий свет, такой непривычный в нашем спальном помещении. Думал, уже день, но тяжкая истома во всем теле говорила, что спал я совсем немного, гораздо меньше, чем собирался спать, когда ложился. До сознания доходил какой-то шумок, он то проваливался, то вновь усиливался, смутно беспокоил, требовал чего-то. Мне чудилось, будто я тону, выныриваю на шум и свет и снова с голевой ухожу в темную, глухую трясину. И снова тороплюсь вынырнуть, боясь этой заволакивающей, усыпляющей бездны.

– Застава, в ружье!

Я даже обрадовался, поняв наконец, в чем дело, вскочил, не открывая глаз, протянул руку, схватил штаны, лежавшие рядом на табуретке, рванул их на себя, крутнул портянки, сунул ноги в сапоги и вскочил. На потолке горели все плафоны. В дверях стоял дежурный по заставе сержант Поспелов и собирался третий раз подать команду. Все пограничники топтались возле своих коек. Мой сосед Костя Кубышкин, еще не проснувшийся, ловил ногой штанину, никак не мог попасть в нее. И я понял, что проснулся не позже других, и еще успел удивиться, каким долгим может быть одно-единственное мгновение перехода от сна к бодрствованию.

– Застава, строиться! Без оружия!

Я облегченно вздохнул: если строиться да еще без оружия, значит, ничего особенного не произошло и можно не слишком торопиться. Я даже чуток обиделся, что без нужды подняли в такую рань. Хотя что такое рань, а что позднота, совсем уж забыл за два года службы. Дома я мог спать только по ночам, да и то если ложился попозже. Здесь спал преотлично в любое время. Обычно на заставе с этим не обижали: положено восемь часов – начальник заставы сам следил, чтобы не было недосыпов. Он говорил, что это необходимо для боеготовности. Да и все мы понимали: какая бдительность, если идешь и зеваешь? Но тот же самый наш заботливый начальник заставы время от времени становился неузнаваемым: поднимал в ружье и днем и ночью, устраивал нам, невыспавшимся, долгие кроссы в полном боевом. Странно было: машины стояли во дворе под навесом, а мы бегали как ненормальные по горным дорогам. Это в наш-то век техники?! А начальник опять говорил: для боеготовности. «Техника техникой, – говорил он, – а что как она сломается?»

Обычно мы как бы предчувствовали приближение таких периодов учебных тревог. Есть же, например, у птиц биологические часы. Почему бы человеку не выработать у себя чего-то подобного? Обычно тревоги врасплох не заставали. А эту я начисто прозевал. И, вслед за всеми выбегая на плац, не в силах успокоиться от неожиданности, все чувствовал какую-то внутреннюю дрожь. Но, увидев старшину, непривычно мятого, тоже невыспавшегося, и начальника, застегивающего китель, я понял, что тревога всех застала врасплох, а значит, она все-таки настоящая. И это вдруг успокоило, и сонная вялость улетучилась, будто перед этим спал все свои положенные восемь часов. И я увидел небо, чуть розовеющее над морем, и одинокую тучу со слабо подсвеченной нижней кромкой, и влажную от ночного тумана крышу навеса, под которым уже гудел стартером наш заставский ЗИЛ.

– Пожар на седьмом участке! – коротко сказал, как скомандовал, начальник заставы. – Забрать топоры, лопаты, весь инструмент, какой есть. Бегом!

Теперь и совсем все стало ясно. Ясно и спокойно. Недаром еще Суворов говорил: каждый воин должен понимать свой маневр. Понимаешь, значит, знаешь, что делать, значит, ты смел и инициативен, Мы разбежались по двору и через пару минут все уже были в кузове машины, вооруженные, словно какие повстанцы, кто чем. Но это, наверное, только со стороны так показалось бы, каждый из нас знал свое противопожарное оружие не хуже боевого и был полон уверенности в окончательной победе.

Машина вылетела за ворота и помчалась по знакомой дороге к вышке. Мы вытягивали головы в надежде увидеть впереди огонь и дым, но ничего не видели, разве только белесый туман над дальним сосняком.

Остановились неподалеку от того места, где накануне искали гильзу.

– За мной! – крикнул начальник заставы, выскочив на дорогу.

Мы бежали за ним привычным темпом кросса, бежали молчаливой толпой, лавируя между сосенок и колючих кустов и недоумевая: где же он может прятаться, этот пожар, если не видно ни огня, ни дыма?

Но оказалось, что были и огонь и дым, что во всем виноват ветер, гнавший их в другую сторону – под обрыв. Правда, и того и другого было настолько мало, что, казалось, один пограничный наряд, с остервенением топтавший дымившуюся землю, вполне с ними справится. Но и после того, как мы все кинулись на поляну, дыма не убавилось, он все сочился из сухой травы, из-под кустов. Мне даже показалось, что его стало больше, и я крикнул об этом старшине, который топал рядом, не жалея своих хромовых сапог.

– Дыма больше – огня меньше, – крикнул он. – Глядите за струйками, которые без дыма!

Я не понял, о чем он говорит, и остановился с очередным вопросом. Но тут сам увидел огонек, струйкой метнувшийся к ближайшей сосне. Он был настолько мал, что я не придал ему значения. Но, вспрыгнув на сосну, огонек тотчас превратился в огонь, высоко побежал по сухой коре. Я сбивал его сапогами, подпрыгивая и задирая ноги, бил по коре лопатой, но он был проворней меня, ускользал на другую сторону ствола и там забирался выше. И тут я почувствовал настоящий страх. Подумал, что вот сейчас огонь вспорхнет в крону и тогда его не достать никакой лопатой – побежит по верхушкам, не догонишь. И, совсем не отдавая себе отчета, кинулся на сосну, сбивая огонь чем только мог, даже рукавами своей мигом почерневшей куртки. Я прыгал возле сосны, удивляясь тому, что никто не бежит ко мне на помощь. Мне казалось, что тут у меня-самая главная позиция…

Уже потом, когда мы, черные, неузнаваемые, покуривали в стороне и, поглядывая на обгоревшую поляну, радостно вспоминали эпизоды этой короткой схватки, до меня вдруг дошло, что у каждого была своя главная позиция. Потому мы справились с пожаром, что каждый осилил его на своем месте. Так, наверное, бывает в бою: побеждают только тогда, когда побеждают все. Нет в бою неважных позиций, через любую может просочиться враг…

Восходившее над морем солнце румянило все вокруг. Даже лицо старшины, с грустью оглядывавшего наше обмундирование, выглядело в розовом утреннем отсвете вполне жизнерадостным.

– Ох уж этот седьмой участок! – вздохнул старшина.

И только тут до меня по-настоящему дошло: не слишком ли много событий для одного места? Случайны ли совпадения?

Я собрался сказать об этом начальнику заставы и встал, чтобы пойти к нему, как вдруг увидел за обгоревшим кустарником у подножия большого камня черное пятно ниши. Ничего о ней прежде я не слышал, поэтому, раздвинув обгоревшие кусты, заглянул внутрь. Ниша была неглубокой, в ней лежала россыпь сухой пыльной щебенки. Не найдя ничего интересного, я снова направился к начальнику, но, прежде чем успел произнести свое «Разрешите обратиться», услышал команду:

– Застава, строиться!

И побежал в строй, решив, что скажу о своих подозрениях в другой раз.

Но едва мы вернулись на заставу, как началась обычная наша круговерть, еще ускоренная тем, что старшина определил коротко и ясно: «Привести себя в порядок». Дома такое событие, как тушение лесного пожара, каждого из нас на неделю выбило бы из колеи. Свалив испачканную порванную одежду на многотерпеливых мам и бабушек, мы ходили бы в кино, пили лимонад или еще что-нибудь, пропускали уроки в школе. Здесь на все про все старшина дал два часа. А кому согласно боевому расчету надо было на службу, и того меньше. И в этих заботах, которые почему-то вовсе не казались нам утомительными, а даже веселыми, в этой начавшейся беготне я вовсе забыл о совпадениях, связанных с седьмым участком.

А потом пришла Таня, подозвала меня к калитке, сказала обиженно:

– Вы, что же, заб-были?

– О чем? – взволновался я. Не столько тем, что мог что-то забыть – это со мной бывало, – сколько ее тоном, заставившим меня судорожно соображать: не пообещал ли вчера чего лишнего.

– Там уж м-мальчишки начали к-копаться, а вы все тянете.

– Я тяну?

Мне захотелось сказать, что сегодня такой день – не до раскопок, но устыдился: ведь и в самом деле не вспоминал о них. К тому же меня обеспокоили эти мальчишки. Разве их теперь остановишь? Найдут старый окоп, разроют, расхватают все…

– Погоди, Танюша, – сказал я, с нежностью погладив ее по плечу. И, даже не обратив внимания на округлившиеся от такой фамильярности глаза, побежал в канцелярию.

Начальник и теперь оказался на высоте. Ничего не сказал, только поморщился, когда я напомнил об обещанных на сегодня раскопках. Посмотрел какие-то свои записи и махнул рукой:

– А, ладно, позовите прапорщика.

Через четверть часа мы, все еще не отчищенные, стояли в строю и слушали вдохновенный рассказ начальника заставы об Игоревом письме, без его концовки, разумеется, о наших поисках Иванова окопа, о необходимости произвести раскопки.

Скучать на заставе никому не приходится, но я не знаю ни одного пограничника, которого не мучила бы жажда приключений. Желающих теперь же взяться за лопаты оказалось даже больше, чем лопат. Начальник заставы сам отобрал шестерых, как он сказал, менее занятых по службе. Игорь Курылев тоже оказался в числе «незанятых», что меня вначале удивило, – ведь говорил же о его боязни. Но, поразмыслив над этим решением начальника, я согласился с ним: что за анахронизм – боязнь у пограничников?! Боишься или нет, будь добр, если надо, взять себя в руки…

Мы принялись копать, окруженные кольцом поселковых пацанов. Девчонки вместе с Таней и Ниной сидели поодаль на небольшом курганчике, выделявшемся на пологом склоне, боязливо посматривали в нашу сторону. День был совсем уж по-весеннему жаркий, и мы с разрешения старшины, осуществлявшего, так сказать, административное руководство нашими археологическими изысканиями, разделись до пояса, с удовольствием подставив солнцу свои белые спины. Падкие до подражаний пацаны тоже принялись раздеваться, и вскоре наша толпа на склоне начала напоминать цыганский табор. Старшина некоторое время походил вокруг, все более хмурясь, и вдруг сердито прикрикнул на пацанов, чтоб отошли подальше.

– Разыгрались, – обращаясь уже к нам, ворчал он. – Это вам не праздник-субботник.

Он явно был недоволен тем, что с самого начала не оценил траурной торжественности момента.

– Это вам не яму копать, – поддакнул я. – Надо осторожно, не торопясь.

Старшина обрадовался поддержке. Как-никак, а я в этот день был кем-то вроде научного руководителя.

– Точно, – сказал он, по-своему поняв мои слова. – Всякое можно выкопать, даже гранату.

И сделал неожиданный вывод:

– Всем сейчас же одеться!..

Грунт был слежавшийся, каменистый. Из-под лопат летела белая щебеночная пыль. Но это был все же не скальный монолит, и сразу чувствовалось, что здесь когда-то копали.

Еще в школе мне приходилось участвовать в раскопках. Как-то наш историк, раздобыв в музее разрешение, повел нас в лес раскапывать древнее захоронение. Помню, первый штык мы снимали смело, потом перетирали в пальцах каждый комок, чтобы не выбросить с землей чего ценного, а потом и вовсе стали ковыряться щепочками. Помню, как холодели при виде серых человеческих костей и как постепенно этот холод перерастал в нетерпение, в неистовое любопытство. И сознание того, что мы первые за десять прошедших веков брали в руки найденные черепки и браслеты, наполняло нас ощущением почти мистической важности совершаемого. Будто разрытая могила была окном, и мы, минуя бездну веков, заглядывали через него в давно минувшее.

И теперь, сказав, чтобы не больно спешили копать, перебирая рассыпающийся щебень, я, как тогда на могильнике, чувствовал волнение и нетерпение и трепетал душой от странного ощущения близости эпох. Будто не тридцать пять лет назад, а только вчера обрушило взрывом этот окоп, и мы должны, непременно должны найти засыпанного в нем человека.

Пришел дед Семен, остановился на бруствере рядом со старшиной. Волька тоже явилась вместе с ним, постояла, поковыряла ногой землю и пошла к девчонкам, молчаливо сидевшим на холмике. Я смотрел ей вслед и старался угадать: сказала она про револьвер или, как всегда, отнекалась. Я догадывался, почему так поздно пришел дед Семен: видно, был у него начальник заставы, расспрашивал.

– Чи здесь, чи не здесь? – задумчиво сказал дед, разглядывая кучу щебенки. – Тогда ведь тут гильз было что гальки на берегу…

И сразу пропало мое мистическое предчувствие чуда, и я понял, что волновался главным образом потому, что в этом старом окопе, разрытом уже по грудь, ничего не напоминало о бывшем бое.

– Конечно, не здесь, – сказал Игорь Курылев.

Я понял его.

Ведь если этот окоп тот самый, а следов боя нет, значит, Иван попал-таки в руки фашистов. И что бы ни говорил дед Семен, это не снимет тяготевшего над всеми нами обвинения.

– Не было такого длинного окопа, только ячейка, – сказал дед. – Точно помню, Иван коленками в стены упирался. Может, этот потом вырыли? Меня-то не было, но, говорят, в сорок четвертом, после освобождения, в поселке наши солдаты стояли…

Мы перестали копать, вопросительно посмотрели на старшину. А старшина уставился на меня, словно спрашивал, что, мол, научный руководитель, обмишурился?… Трудно сказать, сколько бы мы так вот играли в гляделки, если бы от курганчика, на котором сидели девчонки, не послышался взволнованный говор. Мы все повернулись туда и вдруг вздрогнули от леденящего душу вопля.

Я давно заметил, что человек лучше всего определяется по отношению к крику другого человека. Эгоистичные пацаны тотчас кинулись врассыпную. Все мы, стоявшие с лопатами, застыли на месте, не зная, что делать. И только старшину как ветром сдуло – кинулся туда, на крик. Поймал, грубо схватил за плечи бежавшую навстречу Нину.

– Там!.. – Нина спряталась за старшину, как за столб.

Я сразу подумал, что тоже мог бы побежать и так же вот схватить Таню. Но бежать было уже поздно: паника опадало, как грунт, вскинутый взрывом.

– Там! – твердила Нина. – Ремень…

Смущенная подошла к старшине Таня. Из ее взволнованного рассказа стало ясно, что произошло. Они спокойно сидели на своем бугорочке, ковырялись в земле. И вдруг Нина вытянула странный плоский корешок. Наклонилась поближе, чтобы рассмотреть, а Волька как раз в этот момент и сказала, что это ремень того самого пограничника, которого ищут, что он тут и лежит, мертвый.

Мы подошли, быстро разрыли остатки ремня и выкопали совсем зеленую, почти черную красноармейскую бляху со звездой.

– Точно, тут и было, – сказал дед обрадованно. – Еще я подумал: хорошая позиция у Ивана, вся дорога как на ладони.

И в самом деле, с этого места дорога просматривалась лучше. А вот бухту совсем не было видно, только море. Это, наверное, и смутило меня в прошлый раз: как же выбирать позицию, если не видно самого главного – бухты. Но у тех, довоенных, пограничников, должно быть, имелся еще и другой окоп, специально для наблюдения за бухтой. И бугор меня смущал: кто ж на таком пупе окоп копает? И только теперь я подумал, что это не окоп вовсе, не боевая позиция, а прежде всего наблюдательный пункт. А ему самое место повыше.