Текст книги "Искатель. 1970. Выпуск №2"

Автор книги: Джеймс Грэм Баллард

Соавторы: Станислав Гагарин,Эдуард Корпачев,Петр Губанов,В. Меньшиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Станислав ГАГАРИН
ГОРИТ НЕБО

Рисунки Б. ДОЛЯ

Когда уставали крылья, он любил сидеть на клокастом суку высохшей лиственницы, прикрыв глаза пленкой морщинистых век и спрятав голову в плечи. Его иссиня-черные перья топорщились, тяжелый клюв устало лежал на груди. Он был очень стар, этот большой черный ворон. Давно-давно перебрался он через ледяной пролив, и, забирая все дальше в сторону, откуда по утрам встает солнце, ворон добрался до этих мест, похожих на те, где он родился.

…Скрип снега. Еще и еще. Ворон медленно приоткрыл глаза. Из-за мохнатых снежистых лиственниц показался человек в меховой одежде. Он шел, покачиваясь, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Грудь пересекала широкая ременная петля.

Человек тащил за собой нарту. Рваные, неровные следы, оставленные человеком на снегу, зализывал гладкий след нартовых полозьев.

Человек упал. Перестал скрипеть снег. И тишина оглушила человека. Он вздрогнул, рывком поднялся. И снова заскрипел снег.

Ворон зашевелился. Ему захотелось взлететь, сделать круг, посмотреть поближе. Но он был слишком стар для праздного любопытства и остался сидеть неподвижно. Только глаза ворона долго смотрели в спину человека, а человек все шел и падал, поднимался и шел…

…Зимние полярные сумерки быстро затягивала темень. Из носика закопченного чайника выплеснулась вода и с шипением упала на угли.

От утонувшего в кружке куска рафинада бежали вверх пузырьки.

«Как шампанское», – подумал человек.

Он встал и подошел к нарте. Осторожно стал разворачивать шкуры. Показалось поросшее редкой щетиной, изможденное, худое лицо. Оно подернулось легкой гримасой, и на нем загорелись лихорадочные глаза. Больной зашептал. Сначала спокойно, потом нервничая и задыхаясь, судорожно дергая губами.

«Опять бредит».

Человек поднес ко рту лежавшего кружку с чаем.

– Выпей, Коля, выпей. Чай это, сладкий… Ты давно ничего не ел. Выпей…

Больной зашевелился, пытаясь привстать. Человек подложил ему руку под голову и стал осторожно поить чаем. На мгновение глаза больного стали осмысленными. Но он не допил чая, откинулся назад, и снова судорожно дернулись губы.

Человек наклонился над ним.

– Коля, что ты?

Еще ниже склонил голову. И услышал – в который раз!

– Потуши… небо… Небо… Небо потуши…

«Дорогая Майка!

Сегодня твой Яшка организовал каток. Собственно, устроил его мороз, а я только наладил свои старенькие коньки и страшно горжусь, что в полном одиночестве гоняю по замерзшему озеру, а ближайшее селение отсюда за сто километров. Впрочем, вру. Слыхал, что за двадцать живут двое парней на метеостанции. Но их я и в глаза не видел.

Да, сегодня пятое октября на исходе, у нас на Черном море еще купаются, поди, а мои подопечные реки замерзли. Валерку, помощника, две недели назад увез вертолет, а начальник Мейвеемского гидропоста – так я, кажется, пока именуюсь – остался до рекостава. Сейчас все работы свернуты, приборы уложены, жду, когда и меня заберут отсюда. Да вот письмо тебе решил написать. Правда, отправлю его только по возвращений на базу, но тогда и не до писем будет. Отчеты и отчеты, а потом к тебе побыстрее. С аэродрома на такси в институт. Удивлю всех, в том числе и тебя, своей рыжей бородой. Потом сбрею ее, сошью смокинг и отправимся с тобой, Майка, во Дворец бракосочетания с заявлением по всей форме положенной написанным, и снизойдет на нас благословение бож… то бишь регистраторшино.

Нет, Майка, соскучился я по тебе очень. Шутка ли – два года уже прошло. Скорее бы в отпуск! Если меня снимут дня через два, три недели на отчет, по двадцать часов стану работать, к Октябрьским праздникам буду в Одессе.

Что нового, спросишь?

Сейчас обеспечиваем научными прогнозами горняков. Главное здесь, на этой земле, золото. И вода. С помощью ее золото добывают. Нет воды – нет золота.

И геологи с горняками бьют челом нам, незаметным гидрологам, которые организуют им водичку.

Вот и сидим на гидропостах, определяя минимум и максимум уровня всех этих «веемов», как называются по-чукотски реки. А их тут – бог мой – легион!

А вообще работы, Майка, много, и интересной. Покинешь альма матер, поработаем вместе…

Утро 6 октября. Пишу после завтрака, устроенного из последних запасов. Умывался в проруби. Блеск! Кажется, я понимаю тех парней, что удивляют мир, ныряя в ледяную воду. Погода, Майка, отличная, и я надеюсь, что это письмо начнет сегодня длинный путь до Одессы…

Знаешь, мне сейчас в голову пришла интересная идея. Когда я… Стоп! Какой-то тип нарушает таежный покой. Точно! Летит! Извини, бегу…»

Машина скользнула над лесом и прошла слева от махавшего шапкой Якова. Сначала исчез за лиственницами самолет, потом затих гул мотора.

– Мне сделали ручкой, – сказал Яшка.

Он снял шапку и раскланялся вслед улетевшему АН-2.

«Наверно, на метеостанцию двинул», – с надеждой подумал Яшка.

Тайга молчала. Яшка вздохнул, надел шапку и поддал ногой пустую консервную банку. Она, разорвав тишину, со звоном ударилась в дверь дома.

– Хулиганишь, начальник? – сказал Яшка.

Говорить вслух было неловко. Угнетало сознание того, что уж очень небольшая плотность населения на этом куске планеты.

«А ведь людям надо бывать иногда там, где их совсем мало, – подумал он, – чтобы осмыслить свою сущность. Здесь этому никто не помешает…»

– Ты, философ с Молдаванки, – снова вслух сказал Яшка. – Взгляни лучше, все ли у тебя готово, да черкни пару строк Майке…

«…Видишь, как неприятно разочаровываться. Но я жду этот летающий примус на обратном пути. А сейчас – пока. Надо вещи уложить да перетащить их к площадке. Она рядом, на галечной косе моей главной речки. Значит, до встречи в родной Одессе. До свиданья, Майка, до свиданья. Прощаюсь в рабочем порядке с обычными для моих посланий атрибутами (см. «Руководство по написанию любовных писем»).

Почти твой Яшка, по кличке Водяной.

Мейвеемский гидропост

6 октября

Где-то в середине двадцатого века».

– Мы идем по Уругваю, ночь – хоть выколи глаза, – мурлыкал он, бережно собирая журналы наблюдений. Потом перевязал их шпагатом и сунул в большой, когда-то зеленый, рюкзак. Все остальные вещи Яшка уже перетаскал на площадку.

Выпрямился во весь рост и с грустью оглядел стены.

– Ну, будь здоровчик, гидрообитель, – сказал он.

Вскинул рюкзак на плечо… На пороге захотелось повернуться. Остановился. И упрямо потянул за собой дверь.

…Сразу удивило, когда самолет прошел очень низко и поперек полосы. Стрекотание мотора постепенно затихло справа и вновь стало набирать силу с другой стороны.

– Вам бы в ледовую разведку походить, пижоны, – ворчал Яшка, направляясь к вымпелу, сброшенному с самолета, который прошел второй круг.

Снова замирало стрекотанье. На этот раз, видно, совсем.

Неопытная рука второго пилота, прозевавшего нужный момент, заставила Яшку долго разыскивать вымпел в зарослях тальника.

Он развинтил металлический цилиндр и осторожно расправил свернутый в трубку листок.

«С получением сего вам надлежит прибыть на метеостанцию «Осиновая», находящуюся в двадцати километрах к юго-западу от Мейвеемского гидропоста, и временно исполнять обязанности заболевшего начальника станции».

– Зачем вы Яшку Водяно-о-го, ведь он ни в чем не виноват, – жалобно пропел он.

И добавил:

– Ну что ж, судьба сделала ход конем. Уступим ей одну пешку.

Он подошел к куче всякой всячины, которую он натаскал на площадку, надеясь увезти вместе одним «бортом».

– Зачем? Зачем я тогда носил все это?

И Яшка рассмеялся.

Часа через два стемнело. Но он уже перенес вещи в домик гидропоста. Потом развел огонь и сходил к проруби с чайником.

– Завтра утром двинусь в путь, – сказал Яшка.

Он стоял на берегу и смотрел, как в фиолетовом небе рождаются звезды.

Яшка подмигнул Венере.

– Вот такие пироги, старуха. А что делать?

Это был потемневший от времени дом из пронумерованных брусьев.

Комната побольше – «кают-компания». Здесь же радио и прочая аппаратура. И двери. Они ведут в кухню, в маленькие клетушки – спальни, в подсобное помещение. И в тайгу…

– Это твоя.

Высокий рыжеватый парень открыл дверь «каюты».

– Здесь начальник жил. Займешь его место.

Они уже познакомились. Николай Быков – радист. Окончил десять классов, потом служил радистом в армии. Год работал в райуправлении гидрометеослужбы, на передающем центре. Лето провел здесь. Зимовать Николай собирался впервые.

– Ну что, старик?

Яшка положил руку на его плечо.

– Воленс-ноленс, а жить нам с тобой вместе. Давай готовиться к зиме. Она, брат, ой длинная…

– Зима длинная, – задумчиво произнес Николай. – Давай готовиться.

И, улыбнувшись, добавил:

– Старик…

«…Вот не думал, что буду когда-либо катать такие длиннющие письма. Впрочем, это скорее дневник, Майка. Времени свободного у меня много. Наш труд с Колей делится так: я делаю наблюдения, а он передает результаты. Правда, я не метеоролог, но курс ее нам читали в институте, и с должностью метеонаблюдателя Яшка Водяной справляется. Так сказать, овладел смежной профессией.

Товарищ по зимовке – отличный парень. Мрачноват, это верно. Мои шутки не всегда до него доходят. Но сын не отвечает за родителей, и мой Коля совсем не виноват в том, что родился не в Одессе, а в Нижнем Тагиле. Пытаюсь приобщить к юмору, но… Он таки покончил с розовым детством, и даже отроком его не назовешь. Это, впрочем, не мешает нам зимовать на уровне.

Даже, наверно, хорошо, что мой Николай парень сурового вида. С ним рядом чувствуешь себя уверенно и спокойно. А представь себе двух одесситов на одной зимовке… Не можешь? Я – тоже. Так вот…

Должен оговориться, что по календарю зима еще не начиналась и, кстати, с первого декабря меня обещали забрать отсюда. Поэтому к Новому году уж обязательно буду приветствовать нашего Дюка на Приморском. Но зима здесь самая настоящая. Морозы такие, что Одесса запросила бы тройные коэффициенты. Снега у нас навалом, даже, пожалуй, избыток. А самое главное, Майка, сполохи, северное сияние…

Это такая штука, Майка! Если бы Пушкин завербовался на Север по оргнабору, он обязательно продлил бы договор еще раз. Как-нибудь соберусь с духом и рискну описать тебе эту небесную свистопляску…

…Сегодня праздник. Я послал тебе радиограмму вчера. А после обеда Николай заставил меня плясать. Спасибо за теплые слова, Майка. Знаешь, а они согревают, Майка, и мне… (дальше зачеркнуто).

Значит, Коля заставил меня плясать. И главное, ты понимаешь, Майка, требует нечто современное исполнить. Я в темпе изобразил помесь гопака и твиста, и только потом получил листок с твоими словами, написанными Колькиной рукой.

Потом этот чалдон достает из чемодана две белые рубашки:

– Переоденься, старик. Ведь и в тайге сегодня праздник.

Ты чувствуешь? Он стал меня звать «стариком»… Верно, говорят, дурной пример заразителен.

И в праздничную ночь пресловутое Белое Безмолвие выдало нам изумительные салюты. Мы только что были с Николаем на крыльце. Промерзли до костей, но не могли уйти в дом. Мы смотрели, как горит небо. И у меня нет слов, чтобы передать величие сполохов.

Сказал об этом Николаю.

Он раздевается. Стаскивает через голову белую рубашку и притворно ворчит:

– Красиво-то, красиво… Слов нет. А вот что я буду делать с непрохождением? Опять связь с центром будет барахлить…

Вот если бы только сияние, а магнитные бури побоку…

Ты слышишь, Майка, чего он хочет? Он многое хочет, этот парень… Так и надо, наверное, хотеть многого…

Спокойной ночи, Майка…»

– Эти северные фазаны могли быть и пожирнее, – сказал Яшка, придирчиво разглядывая тушку только что ощипанной им куропатки.

Он отложил ее в сторону и принялся за вторую. Сегодня его, Яшки, очередь заниматься готовкой. Николай забрал ружье и ушел пострелять. В этом году хороший урожай выдался на куропаток. Они белым облаком срывались чуть не из-под каждого куста и садились рядом, под выстрел, покорные в своей самоубийственной отрешенности. Добыть на обед пару или тройку – все равно что сходить на базар.

Яшка посмотрел на часы. Через три часа начнется сеанс. Николай будет работать на рации, передавать результаты метеонаблюдений. Значит, через два часа он вернется и станет презрительно хмыкать, вспоминая недобрым словом некоторых легкомысленных специалистов по бычкам в томатном соусе.

– Ну, фазаны, раздевайтесь побыстрее, – сердито сказал Яшка куропаткам. – Обед должен быть вовремя. Мне совсем ни к чему Колькины намеки…

«Неплохо б сконструировать машину для ощипывания птицы», – подумал он.

Потом быстро начистил картошки, морщась, резал лук и старался делать все быстро, поглядывая на часы и вполголоса напевая:

– В тумане скрылась милая Одесса…

Щелкнуло в печке. Дверца приоткрылась, и обгоревшая головешка упала на пол. Яшка резко нагнулся и ловко швырнул ее обратно.

– Золотые огоньки…

Ах, как божественно пахнут тушеные куропатки с картошкой!

Яшка снимал крышку с кастрюли, с наслаждением водил носом слева направо и справа налево, жмурился, цокал языком и уже с досадой смотрел на часы.

– Поросенок, – сказал Яшка. – Мог бы прийти пораньше.

Он сунул кастрюлю в духовку. «Пусть дойдет». Принялся прибирать в кухне.

 
– Не грустите, ненаглядные невесты,
В сине море вышли моряки…
 

Прошло еще полчаса.

Прошел срок радиосеанса.

Яков выходил на крыльцо. Сначала сердито, потом беспокойно смотрел на безразличный частокол лиственниц и, содрогаясь, слушал мягкие шаги подкрадывающейся ночи.

Прошел час после срока. Густая тень проглотила их домик. Он еще раз вышел на крыльцо, но снова увидел лишь стену лиственниц и снег.

Печь остывала. Патронташ Яшка отбросил в угол и коробку патронов к винчестеру высыпал прямо в карман. Сдернул с вешалки шапку и…

Скрипнула дверь.

Выпала из рук шапка, и Яков отступил назад.

Часто дыша, опираясь на ствол ружья, за порогом стоял Николай.

Он поднял ногу, занес ее, силясь шагнуть. Медленно наклонился. И начал падать. Вперед и немного в сторону.

«Я провозился с ним весь вечер. Дело сложнее, чем я думал. Он встретил медведя. Видно, бродягу, не успевшего залечь на зиму. Медведя Николай убил. Что этому здоровяку какой-то медведь! Но когда возвращался, поломал лыжу. Шел пешком по тайге и запоролся в наледь. Это очень страшная штука – наледь.

Представляешь, окунуться в воду при наших морозах?! Как он добрался, не приложу ума. Ноги я ему оттер, – но простудился парень. Лоб горячий. Вторые сутки наша станция не передает сводки. Рацией я овладеть не успел. Правда, молчание – сигнал о том, что здесь что-то случилось. Но могут подумать, что опять магнитные бури забивают связь… Да и послать самолет нельзя: для АН-2 здесь пока нет площадки. Впрочем, ладно. Думаю, к утру ему станет лучше…

Выходил сейчас снять показания. Хоть и молчим, но наблюдения – святое дело. Эх, что сейчас делается на небе, Майка! Давно я собираюсь… Ну ладно. Попробую.

Понимаешь, в этом есть что-то величественное. Сполох… Старинное русское слово «пожар»… И сейчас еще в Сибири, на Русском Севере, зовут так пожар неба.

Разумом приемлешь все это: магнитные бури, пятна на солнце, светящиеся газы за сотни километров. Все это так, но сердцу труднее давать команды, сердце не хочет мириться с формулами и ищет в сполохах свои странные, ему лишь понятные тайны.

Как противоречиво людское слово о сполохах… Колымские якуты называли их юкагирским огнем. Старики рассказывают, что это горят далеко на Севере горы из серы. Как знать: не бежали ли их предки от гнева огнедышащих гор, что тихо умерли потом и заросли сейчас лиственницей и кедрачом?

Старый охотник – чукча Этелькут рассказал мне старинное предание о том, как верхние люди раскладывают костры, большие костры на небе, и беззвучно пляшут в честь Великой охоты на Большого Моржа, который живет на суше…

«Это отсвечивают льды в Северном океане», – так говорят эскимосы.

А пока мы смотрим на небо и немеем от восхищения. Серебристые занавеси, разноцветные столбы, клубящиеся волны загадочного света. И когда северное сияние набирает полную силу, в нем слышится поражающее душу дыхание пламени.

Вот встают из земли лучи. Они тянутся к зениту, а если дует ветер, то кажется, будто колышет эти лучи, как в поле колосья.

Потом из этого цветного смятения ударит в землю парабола света – будто изогнутая струя молока…

Иногда в это время падают звезды. И там, где закончили они путь, мгновенно снова вспыхивает небо. Новые сполохи горят разрастаясь.

Но есть в этой красоте и оборотная сторона. Как, впрочем, во всякой уж очень большой красоте. И эта, северная, мстит тем, кто слишком долго любуется ею.

Есть такое слово «мерячка». Я, Майка, не верил, да и сейчас верю с трудом, хотя слыхал немало об этом от старожилов.

Мерячка – это полярная истерия, ею заболевают будто иногда люди под воздействием северного сияния. Люди с ослабленным организмом.

Верится с трудом. По крайней мере, сам я никаких признаков не ощущаю.

…Что-то мой парень спит неспокойно…»

Небо горело. Языки разноцветного пламени лизали верхушки лиственниц, радужной поземкой проносились по своду и гасли. Потом снова рождались потоки света, заставляя поблекнуть звезды, и шли упрямой лавиной, сражаясь с мрачными тенями ночи.

А тайга стояла притихшая и светлая.

Вот в северной части неба колыхнулся зеленый бархат необыкновенных гигантских штор. Они будут расти, пока не закроют от глаз человека великую драму Ночи и Света.

Яшка усмехнулся.

– Красотища!

Поежился от мороза, постучал валенками друг о друга.

Вдруг его крепко рванули за плечо. Яшка резко повернулся.

– Николай!

Радист стоял босиком на оледеневшем крыльце и судорожно мял на груди рубашку.

– Небо горит! Потуши его, потуши…

Николай выпустил Яшкино плечо.

Напрягая силы, Яшка втолкнул парня в дверь.

Николай упал на пол «кают-компании», вздрагивал всем телом, невнятно выговаривая что-то.

– Вот так, – сказал Яшка. – Чего изволите делать, начальник? Набрать «03» и попросить «Скорую помощь»?

Он перенес Николая на кровать и на всякий случай привязал жгутами из простыней. Вышел на крыльцо и глянул в небо. Оно погасло и только на севере продолжало светиться.

Рядом с домом на высоких козлах стояла оленья нарта. Яшка тронул ее рукой, потом решительно ударил ножом по обрывку ремня, державшего нарту на козлах.

– Конечно, мой папа не назвал бы это самым умным ходом. А что делать? – сказал Яшка.

И он сдался. Нет. Не сдался. Отступил. Сегодня ему не взять этого перевала. А там люди, там жизнь. За перевалом. Но он расчетливый парень, этот Яшка. Он знает, что упадет на склоне и не встанет. Совсем не встанет, если не заночует сейчас вот здесь, у самого перевала.

Днем они чаевали в долине реки Айнывеем. Николай по-прежнему бредил, и Яшка насильно поил его сладким чаем. Потом он снова шел впереди, а нартовые полозья зализывали глубокие рваные ямы в снегу. Они шли долго, до этого последнего перевала, и взять его сейчас не под силу.

Уже стало совсем темно, а Яшка все шел и шел. И именно тогда он забыл обо всем на свете, забыл свое имя и думать о себе начал в третьем лице.

На костер сил хватило. Потом все куда-то исчезло, и от костра остались догорающие головешки. Это не удивило Яшку. Он снова подбросил хвороста и сумел набить снегом чайник. Потом снова все исчезало, как будто в ленте времени вырезали куски, но Яшка сумел вскипятить чайник, напоить Николая и заставил себя проглотить несколько разбухших в кипятке галет.

Стало легче. Он поднялся и, волоча ноги, подошел к темной стене кедрача.

Шевельнулся на нарте ворох мехов. Яшка бросил на снег срубленные зеленые лапы и повернул к костру. У нарты остановился, помедлил. Потом откинул шкуру. Запавшие глаза смотрели осмысленно.

– Лучше, Коля? – сказал Яшка.

Николай молчал, и Яшке казалось, что тот видит нечто значительное, видит сквозь его, Яшкину, спину и уходит взглядом туда, к звездам.

Глаза дрогнули, закрылись, потом они смотрели уже на Яшку, и Николай прошептал:

– Яша… Почему звезды?.. Зачем они здесь?..

Он силился подняться, Яшка удержал его, и голова беспомощно откинулась назад. Снова напряглось тело, но сознание покинуло Николая, и он лежал неподвижно.

«Плохо, парень, – подумал Яшка. – Последний перевал. Завтра».

Он нарубил кедрача, бросил охапку на снег, лег на нее и попытался забыться. Сон не приходил, но спать необходимо, нужны свежие силы, ведь скоро утро, а с ним придет последний перевал…

Яшка поправил мешок над головой, закрыл глаза козырьком шапки, руки сложил на груди. Лиственницы склонили вершины, закрывая собою звезды. Стало темно и спокойно. И медленно, очень медленно затихал рокочущий шум прибоя…

…Зеленых шаров было больше. Красные, синие, желтые… Но зеленых шаров было больше. Они норовили взлететь выше других, они рвались в голубое небо и тоненько звенели, когда их резко осаживали вниз.

«Праздник, – подумал он, – праздник…»

Посмотрел на свои руки. Они держали большой желтый шар.

«Я тоже хочу зеленый», – подумал он.

И разжал пальцы.

Шар взлетел выше других, даже зеленых. Он уходил в голубое небо и становился все меньше и меньше.

Он жалел, что выпустил шар из рук, и хотел отвернуться от улетающего желтого пятна. Но пятна вдруг не стало. А там, где был шар, загорелось второе солнце. Оно горело ярче, чем настоящее, и в его багровых лучах беззвучно лопались зеленые шары. Сначала зеленые. Потом все остальные. Красные, синие, желтые…

И небо погасло.

Это было самым страшным. Погасшее небо. Оно разбудило Яшку, и он в смятенье открыл глаза.

Белые столбы ударяли в зенит, и их концы взрывались, сталкиваясь друг с другом. От места их встреч расходились по небу свинцовые волны, постепенно тускнея. А из ковша Большой Медведицы сыпались юркие шарики. Красные, синие, желтые, но больше всего зеленые. Они расходились в стороны, росли, смешивались друг с другом, зажигали собою небо и исчезали, уступая место новым, рождаемым из ковша Большой Медведицы.

«Хорошо, когда небо не гаснет. Совсем не гаснет», – подумал он.

И еще думал о том, что если и страшновато порой человеку от горящего неба, то это так, от психики наших пращуров. Пусть его, пусть горит.

– До свиданья, – сказал Яшка и, подняв руку с груди, помахал звездам.

…Утром он перевернул Николая на нарте. Головой вперед. Ведь они должны идти вверх.

– Последний перевал, – подбадривая себя, сказал Яшка, когда ременная петля врезалась в его плечи.

Он считал шаги, потом бросил. Пел песни, пока не охрип и не понял, что они, песни, отнимают силы. Думал о приятном, чтобы прийти в хорошее настроение, и вспоминал всех подонков, встреченных в жизни, чтоб обозлиться и от этого стать сильнее. А последние сотни метров думал о Майке…

На лысой вершине сопки шаманил юркий въедливый ветер. Укрыться было негде. Надо спуститься ниже. Туда, где начинается полоса леса.

Он снова перевернул Николая. Теперь головой назад. Они начали спускаться…

После чая стало легче идти. Но склон был длинным. Тайга – сплошной бурелом. Идти приходилось зигзагами. Нарта часто опрокидывалась, и он возвращался назад, задыхаясь, ставил ее на полозья, поправлял ремни и осторожно стряхивал снег с Николая.

Яшка знал, что скоро кончится лес и они выйдут в долину Курумку-веем, где в трехстах метрах от кромки леса желтеют новые срубы центральной усадьбы колхоза «Товарищ».

Он шел, спотыкаясь и падая, шел вперед, только вперед. И, останавливаясь передохнуть, говорил Николаю, будто тот мог слышать его:

– Потерпи, Коля, потерпи… Уже скоро. Скоро, Коля…

И уже злиться ему не хотелось. Злиться, чтоб быть сильнее. Нет, он думал о Майке, друзьях и зеленых шариках…

Когда поредели деревья, он запел. Без слов, радостно и торжествующе.

Деревья кончились, И песня тоже. Перед ним была долина Курумку-веем, Но желтых срубов центральной усадьбы колхоза «Товарищ» не было…

Они повернули с Дерибасовской за угол и по ступенькам спустились вниз.

– Сядем в углу? – сказала она.

– Давай, – согласился он.

Время обеденного перерыва прошло, и в ресторане было пустынно.

Она развернула карточку.

– Я угощаю тебя обедом. Хорошо? – сказала она.

– Если это доставит вам удовольствие.

Он улыбнулся и склонил голову, приложив руку к сердцу.

– Знаешь, я устал от такого обилия людей, встреч, разговоров, – сказал он.

– Это понятно. Одичал ты.

– Коктейль… Хорошо, – произнес он и медленно поднес бокал к глазам, потом осторожно придвинул к ее бокалу.

– Льдинка, – сказал он.

– Ну и что? – спросила она.

– Точно такие же плавали у нас в чайнике, – сказал он.

– Расскажи дальше, – попросила она.

Яшка пожал плечами и усмехнулся.

– Дальше… Ничего особенного. Все то же. Просто я плохо знал арифметику. Еще со школы. Неправильно считал перевалы. Тот был предпоследний. Только и всего, – сказал Яша.

Он поднял вилку и осторожно положил ее рядом.

– Цыплята табака… Знаешь, вот бы состряпать куропатку табака. Представляешь, полярная куропатка табака. Блюдо-модерн! Все позеленеют от зависти. Научись, Майка, готовить, а сырье я обеспечу, – сказал он.

Она сидела, склонив голову, и он вдруг испуганно глянул на нее. Приподнял за подбородок голову и – глаза в глаза:

– Ты поедешь со мной, Майка?

– Дурачок, – сказала она и дернула его за ухо.

…Уже темнело. Люди спешили по улицам, заходили в магазины, с ходу садились в вагоны трамвая, «голосовали» зеленоглазым машинам. Было тепло и уютно. И только с моря тянуло свежестью и йодоформом.

Они медленно шли по улицам, говорили о пустяках, о планах на завтрашний день, замолкали. И тогда, в минуты молчания, он прижимал к себе ее локоть, вздыхал, и рука опускалась в карман, где лежали спички и сигареты.

– Зайдем? – сказал он.

Из-за стеклянной перегородки, на ней значилось «От А до Е», ему протянули узкий листок бумаги.

– Распишитесь и поставьте дату, – сказала девушка за окошком.

– От кого, Яшка? – спросила Майка.

Он молча развернул телеграмму.

– Хорошо, – сказал он. – Очень хорошо.

– Коля, – сказал Яшка. – Коля выписался из больницы. Сейчас пока в Магадане. Поздравляет нас с Новым годом.

– Спасибо, – сказала она.

– Пойдем к морю, Майка…

Они стояли у Потемкинского трапа и смотрели вниз, где жил и работал старый добрый Одесский порт.

Стало совсем темно, и порт зажег все огни.

Люди сновали по бульвару, но им казалось, что нет никого рядом.

– Хорошо вдвоем? Правда? – сказал Яшка.

– Да… А его возьмем в компанию? – спросила она.

– Дюка? Ну, если старику Ришелье скучно на бульваре, заберем его в тундру, – сказал он.

Над Карантинным причалом вспыхнуло зарево сварки. Яшка вздрогнул.

– О чем ты думаешь? – спросила Майка.

Яшка опустил руку в карман.

– Сигареты кончились, – сказал он.

«Нужно туда, к сполохам, – подумал Яшка. – Снова увидеть, как горит небо…»