Текст книги "Избранные сочинения в 9 томах. Том 5 Браво; Морская волшебница"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 57 страниц)

Глава XIX

…Но выше поднимись,

И обозрев оттуда равнину, моря дальний горизонт,

Пройди по ряду узких мрачных келий.

Похожих на могилы…

«Площадь Святого Марка»

Мы не последуем за Джельсоминой и ее спутником через сводчатые галереи и мрачные коридоры тюрьмы. Кому довелось хоть однажды побывать в здании большой тюрьмы, не нужны никакие описания, чтобы воскресить в памяти гнетущее чувство, возникающее при виде окон за железными решетками, скрежещущих засовов, скрипучих дверей и вообще всех символов и средств тюремного заключения. Это здание, подобно остальным столь же неудачно предназначенным для истребления пороков общества, было обширно, прочно, с запутанными переходами и, словно в насмешку над его назначением, просто и даже красиво снаружи.

Войдя в узкую остекленную галерею с низким сводом, Джельсомина остановилась.

Карло, – спросила она, – ты, как всегда, ждал меня у причала в обычный час?

– Я бы не пришел сюда, если бы встретил тебя там. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы меня видели. Но я подумал, что твоя мать, должно быть, чувствует себя хуже, и пересек канал.

– Нет, ты ошибся: мама уже много месяцев все в том же положении… А ты заметил, что мы идем сегодня в камеру другим путем?

– Заметил. Но мы никогда прежде не встречались в комнатах твоего отца, чтобы оттуда идти в камеру, и я думал, мы идем правильно.

– Ты хорошо знаешь дворец и тюрьму, Карло?

– Лучше, чем хотел бы, милая Джельсомина. Но к чему эти вопросы сейчас, когда я спешу туда?

Кроткая Джельсомина не ответила. Ведя уединенную жизнь, она была всегда бледна, как цветок, взращенный без солнца, но, услышав этот вопрос, побледнела больше обычного. Зная простодушие девушки, Якопо внимательно посмотрел на ее выразительное лицо. Затем, быстро подойдя к окну, он выглянул на улицу – его взору предстал узкий темный канал. Якопо пересек галерею и снова бросил взгляд вниз: тот же темный водный путь тянулся меж каменными громадами зданий к набережной и порту.

– Джельсомина! – воскликнул Якопо, отшатнувшись. – Ведь это Мост Вздохов!

– Да, Карло. Ты когда-нибудь проходил здесь?

– Ни разу. И не понимаю, почему я здесь сейчас. Я часто думаю, что мне предстоит когда-нибудь перейти этот роковой мост, но я не мог и мечтать о таком страже.

Глаза Джельсомины радостно заблестели, и она весело улыбнулась.

– Со мной ты никогда не пойдешь по этому мосту к своей гибели.

– В этом я уверен, добрая Джессина, – сказал Якопо, взяв девушку за руку. – Но ты задала мне загадку, которую я не могу разгадать. Ты часто входишь во дворец через эту галерею?

– По ней никто не ходит, кроме стражников да осужденных; ты это, наверно, и сам слышал. Но мне вот дали ключи и показали все повороты коридоров, чтобы я смогла водить тебя здесь.

– Боюсь, Джельсомина, я был слишком счастлив, встретив тебя, чтобы заметить, как должно было подсказать мне благоразумие, что сенат проявил редкостную доброту, позволив мне наслаждаться твоим обществом.

– Ты жалеешь, что узнал меня, Карло?

Укор, прозвучавший в ее грустном голосе, тронул браво, и он поцеловал руку девушки с истинно итальянским пылом.

– Я бы тогда жалел о единственных счастливых днях моей жизни за многие годы, – сказал Якопо. – Ты для меня, Джессина, как цветок в пустыне, как чистый ручей для жаждущего или искра надежды для осужденного.

Нет, нет! Ни на мгновение не пожалел я, что узнал тебя, моя Джельсомина!

– Мне было бы больно узнать, что я только прибавила тебе огорчений. Я молода, не знаю жизни, но и мне понятно, что тем, кого любим, мы должны приносить радость, а не страдание.

– Твоя добрая душа научила тебя этому. Но не кажется ли тебе странным, что такому человеку, как я, разрешили посещать тюрьму без других провожатых?

– Мне это не казалось странным, Карло, но, конечно, это не совсем обычно.

– Мы приносили столько радости друг другу, дорогая Джессина, и проглядели то, что должно было нас встревожить.

– Встревожить?

– Ну, по крайней мере, насторожить. Ведь коварные сенаторы оказывают милость, лишь преследуя какую-то свою цель. Но прошлого не вернуть; и все равно, я буду помнить каждое мгновение, проведенное с тобой. А теперь пойдем дальше.

Омраченное лицо Джельсомины прояснилось, но она по-прежнему не трогалась с места.

– Говорят, немногие из ступивших на этот мост возвращаются снова к жизни, – сказала девушка дрожащим голосом. – А ты даже не спросишь, почему мы здесь, Карло!

Недоверие мелькнуло в глазах браво, когда он метнул взгляд на кроткую девушку. Но выражение отваги, к которому она так привыкла, не оставило его лица.

– Если ты хочешь, чтобы я был любопытен, пожалуйста, – сказал он. – Зачем ты пришла сюда и более того – раз мы здесь, чего ты медлишь?

– Наступает лето, Карло, – шепнула она еле слышно, – и мы напрасно искали бы в камерах…

– Я понял, – сказал он. – Идем дальше!

Джельсомина с грустью посмотрела в лицо своему спутнику, но, не заметив на нем признаков страдания, которое он испытывал, двинулась дальше. Якопо говорил хрипло; привыкший всегда скрывать свои чувства, он не проявил слабости и теперь, ибо знал, какое страдание причинит этому нежному и верному существу, отдавшему ему всю свою искреннюю и преданную любовь, в зарождении которой равно сыграли роль и образ жизни Джельсомины и ее природное чистосердечие.

Для того чтобы читатель понял намеки, казавшиеся столь ясными нашим влюбленным, необходимо объяснить еще одну отвратительную черту политики Венецианской республики.

Что бы ни утверждало государство в своих официальных заявлениях, истинный характер управления страной безошибочно проявляется в том, как эти заявления осуществляются практически. Правительства, созданные для народного блага, неохотно и осторожно применяют силу, считая своим долгом защищать, а не притеснять слабых; но чем эгоистичнее становится правление, тем строже и безжалостнее методы, к которым прибегают власть имущие. Так в Венеции, где вся политическая система держалась на узкой олигархии, сенат в своем рвении не пощадил даже достоинства номинального властителя, и Дворец Дожей был осквернен существованием в нем темниц. Это величественное здание имело отдельные камеры для лета и для зимы. Читатель, быть может, готов надеяться, что узникам таким образом оказывали некоторое снисхождение, но это значило бы лишь приписывать милосердие организации, представители которой до последней минуты ее существования не одарили ее никакими человеческими добродетелями. О страданиях узника никто не задумывался: его зимняя камера находилась ниже уровня каналов; летом же он томился под свинцовой крышей, где задыхался от палящего южного солнца. Как читатель, вероятно, уже догадался, Якопо проник в тюрьму ради какого-то заключенного; это краткое объяснение поможет читателю понять тайные намеки спутницы браво. Тот, кого они искали, был действительно переведен из сырого застенка, где он мучился зимой и весной, в раскаленную камеру под крышей.

Джельсомина шла впереди с грустным видом, глубоко разделяя горе своего спутника, но считая ненужным оттягивать долее это свидание. Ей пришлось сообщить ему весть, которая страшно угнетала ее душу, и, подобно большинству людей с мягким характером, она мучилась этой обязанностью, но теперь, исполнив свой долг, почувствовала заметное облегчение. Они поднимались по бесконечным лестницам, открывали и закрывали бесчисленные двери, молча пробирались по узким коридорам, прежде чем достигли цели. Пока Джельсомина выбирала ключ из большой связки, чтобы отпереть дверь, браво с трудом вдыхал раскаленный воздух.

– Они обещали, что это больше не повторится! – сказал он. – Но изверги не помнят своих клятв!

– Карло! Ты забыл, что мы во Дворце Дожей, – шепнула девушка, пугливо оглянувшись по сторонам.

– Я не забываю ничего, что касается республики! Вот где держу! – сказал Якопо, ударив себя по лбу. – Остальное хранится в моем сердце.

– Это не может длиться вечно, бедный Карло, придет и конец.

– Ты права, – хрипло ответил браво. – И даже раньше, чем ты думаешь! Но это неважно. Открой дверь.

Джельсомина медлила, но, встретив нетерпеливый взгляд браво, отперла дверь, и они вошли.

– Отец! – воскликнул браво, опускаясь на соломенную подстилку, лежавшую прямо на полу.

Истощенный и слабый старик поднялся, услышав это слово, и его глаза – глаза человека с помутившимся разумом – заблестели в ту минуту еще ярче, чем глаза его сына.

– Я боялся, отец, что ты заболеешь от этой резкой перемены, – сказал браво, опустившись на колени рядом с подстилкой. – Но твои глаза, твои щеки, весь вид гораздо лучше, чем был в том сыром подвале.

– Мне здесь хорошо, – ответил узник. – Тут светло. Может быть, слишком светло, но если бы ты знал, мой мальчик, как радостно видеть день после такой долгой ночи!

– Ему лучше, Джельсомина! Они еще не убили его. Посмотри, и глаза у него блестят, и на щеках румянец!

– Когда после зимы узников выводят из нижних темниц, они всегда так выглядят, – прошептала девушка.

– Какие новости, сынок? Как мать?

Браво опустил голову, чтобы скрыть боль, которую вызвал у него этот вопрос, заданный, наверно, уже в сотый раз.

– Она счастлива, отец, как может быть счастлива вдали от тебя, которого так любит.

– Она меня часто вспоминает?

– Последнее слово, что я слышал от нее, было твое имя.

– Отец! – воскликнул браво, опускаясь на соломенную подстилку, лежавшую прямо на полу.

– А как твоя кроткая сестра? Ты о ней ничего не говоришь.

– Ей тоже хорошо, отец.

– Перестала ли она считать себя невольной причиной моих страданий?

– Да, отец.

– Значит, она больше не мучается тем, чему нельзя помочь?

Браво взглянул на бледную, безмолвную Джельсомину, словно ища поддержки у той, которая разделяла его горе.

– Она больше не мучается, отец, – произнес он, силясь говорить спокойно.

– Ты всегда нежно любил сестру, мальчик. У тебя доброе сердце, я-то уж знаю. Если бог и наказал меня, то он же и осчастливил хорошими детьми!

Наступила долгая пауза, во время которой отец, казалось, вспоминал прошлое, а сын радовался тому, что наступило молчание: вопросы старика терзали его душу – ведь те, о ком он расспрашивал, давно умерли, пав жертвами семейного горя.

Старик задумчиво посмотрел на сына, по-прежнему стоявшего на коленях, и сказал:

– Вряд ли твоя сестра когда-нибудь выйдет замуж… Кто захочет связать себя с дочерью осужденного?

– Она и не думает об этом… Ей хорошо с матерью!

– Этого счастья республика не сможет ее лишить. Есть хоть какая-нибудь надежда повидаться с ними?

– Ты увидишь мать… Да, в конце концов тебе доставят эту радость.

– Как давно я никого из родных, кроме тебя, не видел! Опустись на колени, я хочу тебя благословить.

Якопо, который поднялся было, вновь опустился на колени, чтобы получить родительское благословение. Губы старика шевелились, а глаза были обращены к небу, но слов его не было слышно. Джельсомина склонила голову и присоединила свои молитвы к молитвам узника. Когда эта немая сцена кончилась, Якопо поцеловал иссохшую руку отца.

– Есть надежда на мое освобождение? – спросил старик. – Обещают ли они, что я снова увижу солнце?

– Да.

– Хоть бы исполнились их обещания! Все это страшное время я жил надеждой. Ведь я, кажется, нахожусь в этих стенах уже больше четырех лет.

Якопо ничего не сказал, ибо знал, что старик помнил время только с тех пор, как сыну разрешили посещать его.

– Я все надеюсь, что дож вспомнит своего старого слугу и выпустит меня на свободу.

Якопо снова промолчал, ибо дож, о котором говорил отец, давно умер.

– И все-таки я должен быть благодарен, дева Мария и святые не забыли меня. Даже в неволе у меня есть развлечения.

– Вот и хорошо! – воскликнул браво. – Как же ты смягчаешь здесь свое горе, отец?

– Взгляни сюда, мальчик, – сказал старик, глаза которого лихорадочно блестели, что было следствием недавней перемены камеры и признаком развивающегося слабоумия. – Ты видишь трещинку в доске? От жары она становится все шире; с тех пор как я живу в этой камере, расщелинка увеличилась вдвое, и мне иногда кажется, что, когда она дотянется вот до того сучка, сенаторы сжалятся и выпустят меня отсюда. Такая радость смотреть, как трещинка растет и растет с каждым годом!

– И это все?

– Нет, у меня есть и другие развлечения. В прошлом гаду в камере жил паук; он плел свою паутину вон у той балки. Я очень любил смотреть на него. Как думаешь, он вернется сюда?

– Сейчас его не видно, – тихо сказал браво.

– Все-таки я надеюсь, он вернется. Скоро прилетят мухи, и тогда он снова выползет за добычей. Они могут ложно обвинить меня и разлучить на долгие годы с женой и дочерью, но они не должны лишать меня всех моих радостей!

Старик смолк и задумался. Какое-то детское нетерпение загорелось в его глазах, и он переводил взгляд с трещины в доске – свидетельницы его долгого заточения – на лицо сына, словно вдруг усомнившись в своих радостях.

– Ну что ж, пусть заберут и паука! – сказал он, спрятав голову под одеяло. – Я не стану их проклинать!

– Отец!

Узник не отвечал.

– Отец!

– Якопо!

Теперь умолк браво. Хотя душа его рвалась от нетерпеливого желания взглянуть в открытое лицо Джельсомины, которая слушала затаив дыхание, он не решался даже украдкой посмотреть в ее сторону.

– Ты слышишь меня, сын? – сказал старик, высовывая голову из-под одеяла. – Неужели у них хватит жестокости выгнать паука из моей камеры?

– Они оставят тебе это удовольствие, отец, ведь оно не грозит ни их власти, ни славе. Пока сенат держит народ за горло и сохраняет при этом свое доброе имя, твоей радости не станут завидовать!

– Ну хорошо. А то я боялся: ведь грустно лишиться единственного друга в камере!

Якопо как мог старался успокоить старика и понемногу перевел разговор на другие предметы. Он положил рядом с постелью свертки с едой, которые ему было дозволено приносить, и, еще раз обнадежив отца скорым освобождением, собрался уходить.

– Я постараюсь верить тебе, сын мой, – сказал старик; у него были основания сомневаться в том, что он слышал уже много раз. – Я сделаю все, чтобы верить. Скажи матери – я всегда думаю о ней и молюсь за нее, и от имени твоего несчастного отца благослови сестру.

Браво покорно опустил голову, всячески стремясь уклониться от дальнейшего разговора. По знаку отца он вновь стал на колени и получил прощальное благословение. Затем, приведя в порядок камеру и попытавшись увеличить щели между досками, чтобы воздух и свет свободнее проходили в помещение, Якопо вышел.

Браво и Джельсомина не проронили ни слова, идя запутанными коридорами, по которым они раньше поднялись наверх, пока снова не очутились на Мосту Вздохов. Здесь редко ступала человеческая нога, поэтому девушка с чисто женской сообразительностью выбрала это место для разговора с Якопо.

– По-твоему, он изменился? спросила она, прислонившись к арке.

– Очень.

– Ты думаешь о чем-то страшном!

– Я не умею притворяться перед тобой, Джельсомина.

– Но ведь есть надежда. Ты же сам сказал ему, что есть надежда!

– Пресвятая дева Мария, прости мне этот обман! Ему недолго осталось жить, и я не мог лишить его последнего утешения.

– Карло! Карло! Почему же ты так спокоен? В первый раз ты говоришь об этой несправедливости так спокойно!

– Это потому, что освобождение его близко.

– Но ведь ты только сейчас говорил, что для него нет спасения, а теперь – что скоро придет освобождение!

– Его принесет смерть. Перед ней бессилен даже гнев сената.

– Неужели конец близок? Я не заметила перемены.

– Ты добра и предана своим друзьям, милая Джельсомина, но о многих жестокостях не имеешь никакого представления, для тех же, кто, как я, повидал на своем веку немало зла, мысль о смерти приходит часто. Страдания моего бедного отца скоро кончатся, потому что силы покидают его! Но, даже если бы это было не так, можно было предвидеть, что у них найдутся средства ускорить его конец.

– Уж не думаешь ли ты, что кто-то в тюрьме причинит ему зло?

– Тебе и всем, кто с тобой, я верю! Это святые поместили сюда твоего отца и тебя, Джельсомина, чтобы злодеи не имели слишком большой власти на земле.

– Я не понимаю, Карло, но тебя часто трудно понять. Твой отец произнес сегодня имя, которое я бы никак не хотела связывать с тобой.

Браво быстро кинул на девушку беспокойный и подозрительный взгляд и затем поспешно отвернулся.

– Он назвал тебя Якопо! – продолжала она.

– Иногда устами мучеников глаголят святые!

– Неужели ты думаешь, Карло, отец подозревает сенат в том, что он хочет прибегнуть к услугам этого чудовища?

– В этом нет ничего удивительного: сенат нанимал людей и похуже. Но, если верить тому, что говорят, они хорошо с ним знакомы.

– Не может быть! Я знаю, ты разгневан на сенат за горе, которое он причинил вашей семье, но неужели ты веришь, что он когда-нибудь имел дело с наемным убийцей?

– Я повторил лишь то, что каждый день слышу на каналах.

– Я бы очень хотела, Карло, чтобы отец не называл тебя тем страшным именем!

– Ты слишком благоразумна, чтобы огорчаться из-за одного слова, Джельсомина. Но что ты скажешь о моем несчастном отце?

– Наше сегодняшнее посещение было не похоже на все остальные, в которых я сопровождала тебя. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что раньше и тебя самого не оставляла надежда, которой ты подбадривал отца, а теперь отчаяние будто приносит тебе какое-то жуткое удовольствие.

– Твоя тревога обманывает тебя, – возразил браво еле слышным голосом. – Тревога обманывает тебя, Джельсомина. Не будем больше говорить об этом. Сенат в конце концов окажет нам справедливость. Это почтенные люди, высокого рода и знатных семей. Было бы безумием не доверять этим патрициям. Разве ты не знаешь, что тот, у кого в жилах течет благородная кровь, свободен от всех слабостей и соблазнов, которым подвержены мы, люди низкого происхождения? Такие люди от рождения стоят выше слабостей, присущих простым смертным; они никому и ничем не обязаны, и поэтому непременно будут справедливы! Тут все разумно, и нечего в этом сомневаться! – Сказав это, браво с горечью рассмеялся.

– Ты шутишь, Карло. Каждый может причинить зло другому. Только те, кому покровительствуют святые, не творят зла.

– Ты рассуждаешь так потому, что живешь в тюрьме и молишься непрерывно. Нет, глупенькая, есть люди, которые из поколения в поколение рождаются мудрыми, честными, добродетельными, храбрыми, неподкупными и созданными для того, чтобы бросать в тюрьмы тех, кто родился в нищете! Где ты провела свою жизнь, Джельсомина, чтобы не почувствовать эту истину, пропитавшую даже воздух, которым ты дышишь? Ведь это же ясно, как день, и очевидно… очевидно, как эти стены!

Робкая девушка отшатнулась и, казалось, едва не побежала прочь от браво: ни разу за все их бесчисленные встречи и откровенные беседы она не слышала такого горького смеха и не видела такого неистовства в его взгляде.

– Я могу подумать, Карло, что отец назвал тебя тем именем не случайно, – сказала она наконец, придя в себя и укоризненно взглянув на все еще взволнованное лицо браво.

– Это дело родителей называть своих детей, как они хотят… Но довольно об этом. Я должен идти, милая Джельсомина, и покидаю тебя с тяжелым сердцем.

Ничего не подозревавшая Джельсомина сразу же позабыла о своей тревоге. Расставание с человеком, известным ей под именем Карло, часто наводило на нее грусть, но теперь у нее на душе было особенно горько от этих слов, хотя она и сама не знала почему.

– Я знаю, у тебя свои дела, и о них нельзя забывать. Хорошо ли ты зарабатывал на своей гондоле в последнее время?

– Нет, я и золото – мы почти незнакомы! И потом, ведь власти всю заботу о старике оставили мне.

– Ты знаешь, Карло, я не богата, но все, что у меня есть – твое, – сказала Джельсомина чуть слышно. – И отец мой беден, иначе он не стал бы жить страданиями других, храня ключи от тюрьмы.

– Он причиняет меньше зла, чем те, кто нанял его! Если у меня спросят, хочу ли я носить «рогатый чепец», нежиться во дворцах, пировать в роскошных залах, веселиться на таких празднествах, как вчерашнее, участвовать в тайных советах и быть бессердечным судьей, обрекающим своих ближних на страдания, или же служить простым ключником в тюрьме, я бы ухватился за последнюю возможность, не только как за более невинную, но и куда более честную!

– Люди рассуждают иначе, Карло. Я боялась, что ты постыдишься взять в жены дочь тюремщика. А теперь, раз ты так спокойно говоришь об этом, не скрою от тебя – я плакала и молила святых, чтобы они даровали мне счастье стать твоей женой.

– Значит, ты не понимаешь ни людей, ни меня! Будь твой отец сенатором или членом Совета Трех и если бы это стало известно, у тебя были бы причины печалиться… Но уже поздно, Джельсомина, на каналах темнеет, и я должен идти.

Девушка с неохотой признала, что он прав, и, выбрав ключ, отворила дверь крытого моста. Пройдя несколько коридоров и лестницу, они вышли к набережной. Здесь браво поспешно простился с ней и покинул тюрьму.