Текст книги "Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Не в силах побороть отвращения, Кора сделала ему знак уйти.

– Оставь меня! – молвила она таким проникновенным голосом, что на мгновение смирила даже беспощадного дикаря.– Ты отравляешь горечью мои молитвы и встаешь между мной и небом.

Однако впечатление, которое тон ее произвел на индейца, вскоре рассеялось, и Магуа, насмешливо указав пальцем на Алису, продолжал:

– Смотри! Дитя плачет! Ей рано умирать! Отошлем ее к Манроу – пусть она расчесывает старику седые волосы и поддерживает в нем жизнь.

Не сумев побороть желания взглянуть на сестру, Кора встретила умоляющий взгляд Алисы, красноречиво говоривший, как ей хочется жить.

– Что он говорит, милая Кора? – прозвучал ее дрожащий голосок.– Он, кажется, сказал, что отошлет меня к отцу?

С минуту старшая сестра смотрела на младшую, и по лицу ее было видно, как ожесточенно борются в ней противоречивые чувства. Наконец она заговорила, и в голосе ее, утратившем прежнюю твердость и спокойствие, зазвучала почти материнская нежность.

– Алиса,—сказала она,– гурон предлагает нам с тобой жизнь... Нет, более того, он предлагает освободить Дункана, нашего бесценного Дункана... отправить вас с ним к друзьям... к нашему осиротевшему, убитому горем отцу, если только я подавлю в себе мятежную, упрямую гордость и соглашусь...

Тут голос ее внезапно пресекся, и она, стиснув руки, устремила взор к небу, словно в отчаянии своем искала совета у мудрости, не знающей предела.

– Договаривай, Кора! – вскричала Алиса.– На что ты должна согласиться? Ах, если бы такое предложение сделали мне! Спасти тебя, утешить нашего старого отца, освободить Дункана!.. С какой радостью я умерла бы ради этого!

– Умереть! – повторила Кора уже более спокойно и твердо.– Умереть нетрудно. Он требует от меня не такой малости. Он хочет...– продолжала она, невольно понижая голос при мысли об унизительном предложении дикаря,– он хочет, чтобы я последовала за ним в леса, в поселение гуронов и осталась там. Одним словом, он хочет, чтобы я сделалась его женой. Говори же, Алиса, дитя мое, сестричка моя родная! И вы тоже говорите, мистер Хейуорд! Наставьте советом мой слабый разум. Стоит ли жизнь подобной жертвы? Согласна ли ты, Алиса, получить ее из моих рук такой ценой? А вы, Дункан? Говорите, руководите мной, распорядитесь вдвоем моей судьбою, потому что я всецело принадлежу вам!

– Согласен ли я? – взорвался негодующий и потрясенный Хейуорд.– Кора! Кора! Вы смеетесь над нашим несчастьем! Не упоминайте больше об этом гнусном выборе: одна мысль о нем страшнее тысячи смертей!

– Я знала, что вы ответите именно так! – воскликнула Кора, и на щеках ее заиграл румянец, а в темных глазах ярко вспыхнула искра глубокого, скрытого чувства.– Но что скажет моя Алиса? Ради нее я безропотно подчинюсь чему угодно.

Хейуорд и Кора, напрягшись до боли, с глубочайшим вниманием ждали, что скажет Алиса, но в ответ не раздалось ни слова. Выслушав сестру, девушка вся как бы сжалась. Ее хрупкая, изящная фигурка поникла, руки бессильно упали, пальцы судорожно подергивались, голова опустилась на грудь; девушка словно повисла на дереве,– законченное воплощение поруганной женственности,– безжизненная и в то же время глубоко страдающая. Однако через несколько секунд она шевельнулась и медленно покачала головой, как бы выражая искреннее, неудержимое возмущение; краска девичьего стыда залила ее нежное лицо, глаза зажглись негодованием, и она нашла в себе силы пролепетать:

– Нет, нет, лучше умереть вместе, как жили!

– Вот и умирай! – заревел Магуа, яростно метнув томагавк в беззащитную девушку и заскрежетав зубами от необузданного гнева, в который его привела такая неожиданная твердость той, кого он считал самой слабой и робкой среди своих жертв. Топор просвистел в воздухе перед лицом Хейуорда, срезал несколько золотистых локонов Алисы и задрожал в стволе дерева над ее головой. Это зрелище довело Дункана до исступления. Собрав все силы, он разорвал путы и бросился на другого дикаря, который, громко вопя, целился в девушку, чтобы нанести ей более меткий удар. Они сцепились и рухнули наземь. Хейуорд не сумел как следует ухватить полуголого противника, и тот, выскользнув из рук майора, привстал, уперся коленом в грудь молодого человека и всем своим огромным весом прижал его к земле. Дункан уже увидел сверкнувший в воздухе нож, как вдруг у него над ухом что-то просвистело, и вслед за этим, а вернее, одновременно с этим, раздался грохот выстрела. Хейуорд почувствовал, что с груди его свалился придавивший ее груз, и увидел, как свирепость на лице его противника сменилась тупым ужасом, а еще через секунду индеец мертвым свалился рядом с ним на опавшие сухие листья.

  ГЛАВА XII

Я скрываюсь,

Но ручаюсь:

Скоро, сэр, я к вам вернусь.

Шекспир. «Двенадцатая ночь»

Пораженные внезапной смертью товарища, гуроны на миг замерли. Но едва они убедились в роковой меткости руки, которая послала пулю во врага, рискуя попасть в друга, как из уст их вырвалось имя Длинный Карабин, сопровождаемое диким и горестным воем. В ответ на него маленькая рощица, где неосмотрительные индейцы сложили свое оружие, огласилась громким криком, и мгновение спустя оттуда выскочил Соколиный Глаз. Он слишком спешил, чтобы перезарядить свое вновь обретенное ружье, и ринулся на дикарей, потрясая им, как дубиной, и разрезая воздух широкими, мощными взмахами. Но как проворен ни был разведчик, его обогнала легкая, гибкая фигура, которая с невероятной смелостью врезалась в кучку гуронов и остановилась перед Корой, вращая томагавком над головой и угрожающе размахивая ножом. Быстрее, чем гуроны успели прийти в себя от этого неожиданного и дерзкого нападения, вслед за первой фигурой появилась еще одна, разрисованная эмблемой смерти, и, мелькнув, как призрак, перед глазами врагов, с грозным видом встала по другую сторону Коры. Мучители пленников невольно отступили перед этими незваными воинственными пришельцами, и вопли сменились сперва возгласами изумления, а затем хорошо знакомыми и пугающими именами:

– Быстроногий Олень! Великий Змей!

Но осторожного и бдительного предводителя гуронов было не так легко смутить. Окинув зорким взглядом маленькую площадку, он сразу понял, кто и как на них напал, и, подбадривая соплеменников криками, а также собственным примером, обнажил длинный острый нож и с громким боевым кличем бросился на ожидавшего его Чингачгука. Это послужило сигналом, и началась общая схватка. Ни у той, ни у другой стороны не было ружей, так что исход борьбы решался теперь в самом опасном из всех видов боя – рукопашной.

Ункас, ответив на боевой клич, ринулся на одного из гуронов и проломил ему череп метко направленным ударом томагавка. Хейуорд вырвал топор Магуа из дерева и пылко бросился в битву. Так как теперь обе стороны сравнялись в численности, каждый выбрал себе одного противника. Удары сыпались с яростью урагана и быстротой молнии. Соколиный Глаз устремился к новому гурону и уложил его одним взмахом своего смертоносного оружия. Хейуорд, сгорая нетерпением, не стал ждать приближения врага и рискнул пустить в него томагавком. Топор обухом попал индейцу в лоб и на мгновение ошеломил его. Ободренный этим небольшим успехом, молодой человек рванулся вперед и с голыми руками напал на врага. Через секунду он уже пожалел о своем опрометчивом поступке: ему пришлось увертываться от ударов ножа, который гурон пустил в ход с мужеством отчаяния. Не в силах больше отражать такого изворотливого и ловкого противника, майор обхватил индейца и сковал его своим стальным объятием. Однако он понимал, что долго ему такого напряжения не выдержать. В эту критическую минуту Дункан услышал у себя над ухом крик:

– Бей злодеев! Не щадите проклятых мингов!

А еще через секунду Соколиный Глаз обрушил приклад ружья на голову врага, чьи мускулы разом обмякли от удара, и безжизненное тело, выскользнув из рук Дункана, опустилось на землю.

Меж тем Ункас, размозжив голову первому противнику, как голодный лев, искал себе новую жертву. Пятый гурон, единственный, кто не принял участия в бою, выждав минуту и увидев, что все остальные поглощены ожесточенной схваткой, решил довершить прерванную месть. Испустив победный клич, он бросился к беззащитной Коре и еще издали метнул в нее острый томагавк, этот грозный предвестник его приближения. Топор оцарапал девушке плечо, но зато перерубил путы, привязывавшие ее к дереву, и дал ей возможность бежать. Проворно ускользнув от дикаря и забыв о собственной безопасности, она бросилась к Алисе и дрожащими, плохо повинующимися пальцами попыталась разорвать ивовые прутья, которыми была привязана к дереву ее сестра. Чудовище и то смягчилось бы при виде такой беспредельной, великодушной преданности, но сердце разъяренного гурона было чуждо состраданию. Ухватив Кору за волосы, шелковистым потоком струившиеся пo плечам, он оторвал девушку от сестры и жестоким рывком поставил на колени. Затем намотал развевающиеся пряди на руку и, подняв их, с тожествующим хохотом начал водить ножом вокруг прелестной головки своей жертвы. Однако миг злобного наслаждения дорого обошелся ему –  он лишился возможности совершить задуманное злодеяние. Зрелище привлекло внимание зоркого Ункаса. Молодой могиканин сделал прыжок, секунду словно парил в воздухе и, камнем рухнув на грудь врага, отшвырнул его далеко в сторону. Толчок был так силен, что и сам Ункас, не устояв на ногах, упал рядом с противником. Оба одновременно вскочили, пустили в ход ножи, и полилась кровь. Но исход поединка был уже предрешен. Томагавк Хейуорда и приклад Соколиного Глаза обрушились на череп гурона в ту секунду, когда нож Ункаса пронзил ему сердце.

Бой закончился, затянулся лишь поединок Лисицы с Великим Змеем. Эти свирепые воины еще раз доказали, что недаром носят свои красноречивые прозвища, данные им за прошлые подвиги. В начале схватки они некоторое время старались увернуться от быстрых и метких ударов, сыпавшихся с обеих сторон. Затем они внезапно кинулись друг на друга, сцепились и рухнули наземь, сплетясь в клубок, словно извивающиеся змеи. К моменту, когда остальные победители развязали себе руки, на месте, где боролись эти опытные и мужественные воины, виднелось лишь облако пыли и сухих листьев, которое, словно подгоняемое вихрем, двигалось от середины площадки к ее краю. Побуждаемые сыновней любовью, дружбой и признательностью Ункас, Соколиный Глаз и Хейуорд ринулись вперед и окружили облако, балдахином нависшее над бойцами. Но тщетно метался вокруг них Ункас, пытаясь всадить нож в сердце врагу своего отца; тщетно поднималось и застывало в воздухе грозное ружье Соколиного Глаза, а Хейуорд пробовал схватить гурона руками, которые словно парализовал страх за друга. Запыленные, окровавленные противники извивались так ловко и быстро, как будто тела их сплелись в одно. Смуглый гурон и украшенная эмблемой смерти фигура могиканина со столь неимоверной быстротой мелькали перед глазами друзей Чингачгука, что они просто не знали, когда и как нанести удар его врагу. Правда, в иные мгновения за пеленой пыли показывались огненные глаза Магуа, сверкавшие, словно взгляд мифического василиска, и, казалось, читавшие в ненавистных чертах врагов роковой исход борьбы. Но прежде чем вражеский удар успевал опуститься на обреченную голову, на месте ее уже оказывалось мрачное лицо Чингачгука. Таким образом, арена поединка переместилась из центра площадки к ее краю. Наконец, улучив удобный момент, могиканин нанес неприятелю сильный удар ножом. Магуа внезапно разжал руки и, по-видимому, испустив дух, опрокинулся навзничь. Его противник вскочил на ноги и огласил своды леса победным кличем.

– Молодцы, делавары! Победа за могиканином! – вскричал Соколиный Глаз, замахиваясь прикладом своего длинного, не знающего промаха ружья.– Последний удар чистокровного белого не умалит заслуг победителя и не лишит его законных прав на вражеский скальп!

Но в ту самую секунду, когда смертоносное оружие разведчика засвистело в воздухе, хитрый гурон, лежавший у края площадки, скатился по склону, вскочил на ноги и одним прыжком скрылся в густых низкорослых кустах, окаймлявших холм. Могикане, уже считавшие врага мертвым, вскрикнули от изумления и ринулись вслед за беглецом, словно гончие за оленем, но своеобразный пронзительный крик разведчика вынудил их отказаться от своего намерения и вернуться на вершину холма.

– Хитер, ничего не скажешь! – воскликнул Соколиный Глаз, ненависть которого к мингам часто брала верх над присущим ему от природы чувством справедливости.– Лживый, подлый обманщик! Честный дела-вар, окажись он побежденным, остался бы лежать и бесстрашно встретил бы удар по голове, но эти мошенники макуасы цепляются за жизнь, как дикие кошки. Оставьте его, пусть бежит: он теперь один, без ружья и без лука, а его друзья французы далеко. Как гремучая змея, у которой вырваны ядовитые зубы, он не повредит нам, пока будет оставлять следы своих поганых мокасин на песчаной почве. А за это время уйдем и мы. Смотри, Ункас, твой отец уже снимает скальпы! – добавил он по-делаварски.– Не худо бы пройтись и пощупать этих мерзавцев, а то, чего доброго, еще одни упорхнет в лес, как сойка, у которой отросли крылья.

С этими словами честный, но неумолимый разведчик обошел убитых и всадил каждому в грудь свой нож с таким хладнокровием, словно это были трупы животных. Впрочем, его уже опередил старший могиканин, успевший снять несколько победных трофеев с голов тех, кто не мог больше сопротивляться.

Однако Ункас, изменяя своему обычаю, можно даже сказать, своей натуре, с бессознательной деликатностью бросился вслед за Хейуордом на помощь сестрам и мгновенно освободил Алису, тут же упавшую в объятия Коры. Мы не будем пытаться передать ту признательность вершителю судеб человеческих, которая преисполнила прелестных девушек, столь неожиданно возрожденных к жизни и возвращенных друг другу. Их молитва была искренней и безмолвной; жертвенная благодарность их кротких душ возгорелась ярким и чистым пламенем на тайном алтаре сердца, а воскресшие земные чувства выразились в долгом и пылком, но молчаливом объятии. Поднявшись с колен, Алиса вновь упала на грудь вставшей вместе с нею Коры и, рыдая, произнесла имя их старого отца, а в ее кротких, как у голубки, глазах засверкала ожившая надежда, сообщив чертам выражение такого неземного блаженства, какое редко доводится изведать слабым смертным.

– Мы спасены! Спасены! – лепетала она.– Мы вернемся к нашему дорогому, любимому отцу, и горе не разобьет ему сердце. И ты, Кора, моя сестра, нет, больше, чем сестра, мать, ты тоже спасена! И Дункан! – прибавила она, взглянув на молодого человека с невыразимо чистой и невинной улыбкой.– Наш храбрый, благородный Дункан – и он остался цел и невредим.

Кора ответила на эти пылкие, почти бессвязные слова лишь тем, что прижала юную сестру к груди и с трогательной нежностью склонилась над ней. Мужественный Хейуорд без всякого стыда ронял слезы, глядя на эту волнующую картину. Ункас, раненный, весь залитый кровью, сохранял внешнее спокойствие, но глаза его, утратившие свирепый блеск, светились сочувствием, столь высоко поднимавшим его над нравственным уровнем соплеменников, что в эту минуту он, вероятно, опередил их на целые века.

Во время этих сердечных и вполне естественных в данных обстоятельствах излияний Соколиный Глаз, бдительно удостоверившись, что гуроны, чьи трупы портили трогательное зрелище, не в состоянии нарушить его гармонию, подошел к Давиду и освободил певца от пут, в которых тот с образцовым терпением томился до последней минуты.

– Ну вот,– облегченно вздохнул разведчик, отбрасывая в сторону ивовые прутья,– теперь вы снова хозяин собственных рук и ног, хотя, по правде говоря, пользуетесь ими не лучше, чем в день, когда появились на свет. Если вы не посчитаете за обиду совет человека, который хоть и не старше вас, но провел почти всю жизнь в лесу и, можно сказать, набрался опыта не по годам, я охотно поделюсь с вами своими мыслями. А мысли у меня такие – продайте-ка первому же встречному дураку маленький дрянной инструментик, что торчит у вас из кармана, и купите на вырученные деньги какое-нибудь полезное оружие, ну, хоть обыкновенный кавалерийский пистолет. Трудом и старанием вы, может быть, и добьетесь какого-нибудь места, а до тех пор, надеюсь, поймете, что черный ворон более полезная птица, чем пересмешник: ворон, по крайней мере, убирает с глаз людских падаль, а пересмешник только поднимает шум в лесу, да вводит в заблуждение тех, кто его слышит.

– Бряцанье оружия и трубные звуки сопутствуют битве, а благодарственные и хвалебные гимны – победе! – отозвался освобожденный Давид.– Друг,– прибавил он, с признательностью протягивая Соколиному Глазу тонкую красивую руку и мигая увлажнившимися глазами,– благодарю вас за то, что волосы мои остались там, где им положено быть от природы. Хотя у многих они и кудрявей и шелковистее, однако же я как-то свыкся с мыслью, что для моей головы они подходят. То, что я не вступил в бой, объясняется не столько нежеланием сражаться, сколько путами, которыми меня скрутили язычники. Зато вы показали себя отважным и ловким бойцом, а потому спешу поблагодарить вас, прежде чем приступлю к другим, более важным обязанностям. Повторяю, вы доказали, что достойны хвалы из уст христианина.

– Пустяки! Поживете с нами – еще не раз такое увидите,– ответил разведчик, изрядно подобревший к учителю пения после такого комплимента.– Я вернул себе старого друга и спутника, свой оленебой,– добавил он, поглаживая ружье,– а это само по себе уже победа. Ирокезы хитры, но на этот раз перемудрили, оставив оружие так далеко от места привала. Если бы Ункас и его отец набрались терпения, свойственного обычно индейцам, мы бы угостили этих негодяев тремя пулями вместо одной и разом покончили со всей шайкой, включая и того мошенника, что удрал. Впрочем, так уж, видно, было предопределено, а значит, все к лучшему.

– Хорошо сказано! – одобрил Давид.– Вы уловили подлинную суть христианства. Кому суждено спастись – спасется; кому суждено погибнуть – погибнет. Это и есть истинное учение, столь утешительное и успокоительное для верующего человека.

Суровый разведчик, усевшись тем временем на камень и по-отечески заботливо осматривая свое ружье, с нескрываемым неудовольствием взглянул на псалмопевца и довольно грубо прервал ход его рассуждений:

– Истинно это учение или нет, но придумано оно на радость мошенникам и на горе честному человеку! Я готов поверить, что тому вон гурону предопределено было пасть от моей руки, так как воочию убедился в этом. Но никто на свете не докажет мне, пока я не увижу этого собственными глазами, что его по смерти ждет награда, а Чингачгука, например,– вечные муки.

– Но у вас нет ни оснований для столь смелого умозаключения, ни достаточных аргументов в поддержку его! – запальчиво вскричал Давид, отдавая дань духу своего времени, когда люди, особенно люди его профессии, нагромождали вокруг мудрой простоты откровения господня множество противоречивых толкований, постоянно пытаясь проникнуть в непостижимую тайну природы божества и тем самым подменяя подлинную веру всевозможными домыслами, приводившими толкователей лишь к абсурду и сомнению.– Ваш храм воздвигнут на песке, и первая же буря сметет его с лица земли. Я требую, чтобы вы подкрепили свое голословное утверждение ссылкой на авторитетные источники. (Заметим, что, подобно многим другим адептам различных вероучений, Давид не всегда был сдержан в выражениях.) Назовите главу, стих и ту священную книгу, на которую вы опираетесь.

– Книгу? – повторил Соколиный Глаз с каким-то особым и плохо скрываемым презрением.– Уж не принимаете ли вы меня за плаксивого мальчишку, который держится за бабушкин фартук: мое доброе ружье – за перо из гусиного крыла; воловий рог – за чернильницу, а кожаный подсумок – за узелок со вчерашним обедом? Книгу! Да какое дело до ваших книг мне, воину и жителю лесов, хотя и чистокровному белому? Я читаю лишь одну книгу, и слова, написанные в ней, так просты и ясны, что не требуют большой учености. И скажу, не хвалясь, что я вот уже сорок долгих трудовых лет изучаю эту книгу.

– А как она называется? – полюбопытствовал Давид, неверно истолковав слова охотника.

– Она у вас перед глазами, и тот, кто владеет ею, щедро дозволяет всем читать ее,– ответил Соколиный Глаз.– Говорят, есть люди, которые заглядывают в книги, чтобы найти в них доказательство того, что бог существует. Только в душных городах человек способен настолько изуродовать творение господне, чтобы торгаши и священники могли усомниться в том, что так ясно для нас, живущих в глухом лесу. Да попадись мне такой Фома-неверующий и походи он со мной от восхода до восхода по извилистым лесным тропам, он увидел бы достаточно, чтобы понять, что он глуп и что самая большая его глупость заключается в желании сравняться с тем, кому нет равных ни в милосердии, ни в могуществе.

Как только Давид убедился, что говорит с человеком, черпающим веру из источника, имя которому – природа, источника, не замутненного тонкостями различных богословских доктрин, он охотно прекратил спор, не суливший ему ни выгоды, ни славы. Предоставив разведчику продолжать, он уселся рядом с ним и, вытащив из кармана томик и очки в железной оправе, приготовился совершить то, чему так помешала неожиданная атака на его символ веры, а именно – исполнить свой долг.

Давида Гамута можно было бы, по справедливости, назвать бардом западного континента, бардом, разумеется, более поздней эпохи, нежели те даровитые певцы, которые в старину восхваляли мирскую славу баронов и государей, но все-таки бардом своего народа и своей страны, и сейчас он был готов продемонстрировать свое искусство, дабы отпраздновать недавнюю победу, или, вернее сказать, вознести благодарение за нее.

– Я приглашаю вас, друзья мои, воздать вместе со мной хвалу за наше чудесное избавление от рук дикарей-язычников, излив свои чувства в утешительном и торжественном песнопении на мотив, именуемый «Нортгемптон».

Затем он назвал страницу и стих, с которого начинались избранные им талантливые строфы, и поднес к губам камертон с обычной невозмутимой торжественностью, с какой привык проделывать это в храме. На сей раз, однако, никто не присоединился к нему, так как сестры были поглощены теми нежными излияниями, о которых мы уже упоминали. Тем не менее, нисколько не смущаясь малочисленностью аудитории, состоявшей, по правде говоря, лишь из одного нахмурившегося разведчика, он возвысил голос и пропел гимн до конца без помех и перерывов.

Соколиный Глаз слушал, хладнокровно поправляя кремень и перезаряжая ружье: голос певца, никем не поддержанный и прозвучавший в неподходящей обстановке, не всколыхнул на этот раз его чувств. Никогда еще менестрель, или как бы там ни назвали мы Давида, не расточал свой талант перед более равнодушными слушателями, хотя, если принять во внимание искренность и бескорыстие побуждений певца, можно предположить, что ни один исполнитель мирских песен не издавал, вероятно, звуков, более достойных вознестись к престолу того, кого всем нам подобает чтить и восхвалять. Разведчик послушал, покачал головой, невнятно пробормотал несколько слов, среди которых можно было разобрать лишь «ирокезы» и «глотка», и пошел собирать и осматривать арсенал, оставшийся от гуронов. Чингачгук поспешил ему на помощь и обнаружил среди трофеев как свое ружье, так и ружье сына. Теперь оружием снабдили даже Хейуорда и Давида, в пулях и порохе тоже не было недостатка.

Когда обитатели лесов распределили и разобрали снаряжение, разведчик громко объявил, что пора в путь. К этому времени Гамут кончил петь, а сестры нашли в себе силы умерить проявления своих нежных чувств. С помощью Дункана и молодого могиканина девушки спустились с крутого склона, на который еще так недавно карабкались при совершенно иных обстоятельствах и вершина которого чуть не стала местом их гибели. У подножия холма они нашли своих нэррегенсетов, щипавших траву и листья на кустах. Кора и Алиса сели на лошадей и последовали за тем, кто уже столько раз в минуту смертельной опасности оказывался их проводником и другом. Путешествие, однако, длилось недолго. Соколиный Глаз свернул направо с глухой тропы, по которой пришли гуроны, углубился в чащу, пересек звонкий ручей и остановился в узкой долине под сенью редких вязов. Путники находились всего в нескольких сотнях сажен от рокового холма, и лошади понадобились девушкам лишь для того, чтобы перебраться через ручей.

Это уединенное место было, видимо, хорошо знакомо разведчику и могиканам, потому что они тут же приставили ружья к деревьям, разгребли сухие листья и вырыли в синей глинистой почве неглубокую яму, откуда вскоре забил прозрачный сверкающий ключ. Белый охотник осмотрелся, словно что-то разыскивая и удивляясь, что не может найти это сразу.

– Ясное дело!– пробормотал он.– Тут побывали эти неряхи могауки со своими собратьями онондагами и тускарорами. Воду пили, а бутыль из тыквы куда-то забросили! Вот и делай добро неблагодарным псам! Сам господь не поленился приложить сюда руку и в такой непроходимой глуши извести из недр земли источник, который посрамит самую богатую аптеку во всех колониях. А эти негодяи – вы только посмотрите! – истоптали глину и загадили чистое красивое место так, словно они скоты, а не люди.

Тут Ункас молча протянул Соколиному Глазу бутыль, которой тот в порыве досады не заметил, хотя она была аккуратно повешена на ветку вяза. Охотник наполнил ее водой, отошел в сторону, где земля была сухой и твердой, уселся и с нескрываемым наслаждением сделал несколько больших глотков, после чего приступил к осмотру сумки со съестными припасами, оставшейся от гуронов и висевшей у него на плече.

– Благодарю, мальчик,– продолжал он, возвращая Ункасу пустую бутыль.– А теперь поглядим, чем обжирались эти бесноватые гуроны, пока сидели в засаде... Скажите на милость! Мошенники знают, как выбрать самые лакомые куски из оленьей туши. Можно подумать, что они умеют резать и жарить мясо не хуже искуснейшего повара во всей стране! Впрочем, нет: мясо-то сырое. Эти ирокезы – сущие дикари. Ункас, возьми-ка мое огниво да разведи костер. Сочный кусок жареного мяса – вот что подкрепит нас после такой передряги.

Заметив, что их проводники увлеченно занялись приготовлением пищи, Хейуорд помог девушкам спешиться и сел рядом с ними, не без удовольствия предвкушая несколько минут благодатного отдыха после недавней кровавой схватки. Пока готовился обед, любопытство вынудило Дункана осведомиться, какие счастливые обстоятельства помогли разведчику и его друзьям так нежданно и своевременно прийти к ним на выручку.

– Как случилось, что мы так скоро опять увидели вас, мой великодушный друг, да еще без подмоги из форта Эдуард?

– Если бы мы сперва отправились в крепость, то не спасли бы ваших скальпов и поспели бы сюда лишь для того, чтобы забросать ваши трупы сухими листьями,– хладнокровно ответил охотник.– Нет, мы не стали понапрасну тратить силы и время на прогулку в форт, а залегли неподалеку под берегом Гудзона, чтобы выждать и понаблюдать, что предпримут гуроны.

– Значит, вы были свидетелями всего, что произошло?

– Ну, конечно, не всего: индейцев не проведешь – у них слишком острое зрение. Но находились мы все-таки неподалеку от вас. Трудненько было, скажу по правде, удержать этого юного могиканина в засаде. Ах, Ункас, Ункас! Ты вел себя скорее как любопытная женщина, чем как воин, идущий по следу врага.

Зоркие глаза Ункаса на секунду остановились на суровом лице разведчика, но он ничего не сказал и не обнаружил никаких признаков раскаяния. Напротив, Хейуорду показалось, что молодой могиканин смотрит несколько презрительно, пожалуй, даже сердится и старается подавить вспышку гнева лишь из уважения к слушателям, равно как из чувства почтения к своему белому другу.

– Вы видели, как нас взяли в плен? – продолжал расспрашивать Хейуорд.

– Мы это слышали,– последовал многозначительный ответ.– Вопли индейцев – язык, понятный людям, которые всю жизнь провели в лесах. Но когда вас перевезли с островка на берег, нам пришлось ползти по сухой листве, как змеям, а затем мы и вовсе потеряли вас из виду до тех самых пор, пока вас не прикрутили к деревьям и вы уже ожидали смерти от рук индейцев.

– Да, в нашем избавлении виден перст божий! Ведь это чудо, что вы не ошиблись тропинкой! Гуроны разделились на два отряда, и при каждом были лошади.

– Верно! Вот тут-то мы так сбились с толку, что потеряли бы след, не будь с нами Ункаса,– рассказывал разведчик с видом человека, который не прочь похвастать тем, как удачно он вышел из недавних затруднений,– Но мы все-таки двинулись по тропе, ведущей в глубь леса, так как рассудили,– и правильно рассудили,– что дикари поведут пленников именно в эту сторону. Однако, пройдя много миль и не увидев ни одной заломанной по моему совету ветки, я уже начал поддаваться сомнениям, особенно когда заметил, что все следы оставлены мокасинами.

– Наши победители из предосторожности заставили всех нас обуть мокасины,– пояснил Дункан, поднимая ногу и показывая украшенную ярким узором обувь.

– Вот именно! Не худо придумано и очень похоже на индейцев, только мы – люди слишком опытные, нас такой простой уловкой не обманешь.

– Чему же тогда мы обязаны спасением?

– А тому, в чем я как чистокровный белый даже стыжусь признаться,– мудрости молодого могиканина в таких делах, в которых я должен бы разбираться лучше, чем он. Даже теперь, воочию убедившись, насколько он был прав, я с трудом верю своим глазам.

– Поразительно! Но объясните же нам эту загадку.

Ункас имел смелость заявить, что лошади молодых леди,– продолжал Соколиный Глаз, не без любопытства посматривая на кобылок Коры и Алисы,– одновременно ступают обеими ногами одной стороны, чего не делает ни одно из известных мне четвероногих, за исключением медведя. Тем не менее эти лошади ходят так, в чем я убедился собственными глазами и что доказывают их следы на протяжении целых двадцати миль.

– Но такая поступь и есть главное достоинство этой породы. Она выведена на берегах бухты Нэррегенсет, в небольшой провинции Провиденс-Плантейшенс, и славится своей выносливостью и этой своеобразной легкой побежкой – иноходью, хотя последней нередко обучают и других лошадей.

– Возможно, возможно,– отозвался Соколиный Глаз, с особым вниманием выслушав объяснение офицера.– Хотя в жилах моих течет кровь белых, я знаю об оленях и бобрах больше, чем о вьючных животных. У майора Эффингема немало породистых чистокровных коней, но я ни разу не видел, чтобы хоть один из них ходил таким образом.