Текст книги "Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе"
Автор книги: Джеймс Фенимор Купер
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Хитрая Лисица доказал, что он по праву носит славное имя, данное ему его канадскими отцами,– начал Хейуорд.– Я вижу, как он мудр, вижу, сколько он сделал для нас, и не забуду этого, когда придет время вознаградить его. Да, Лисица доказал, что он мудр не только на совете вождей – он умеет еще обмануть врага.
– Что же сделал Лисица? – холодно осведомился индеец.
– Как! Разве он не увидел, что лес переполнен сидящими в засаде врагами и что даже змея не проползет незаметно мимо них? Разве он сбился с пути не для того, чтобы обмануть гуронов? Не притворился, будто возвращается к их племени, которое дурно обошлось с ним и прогнало его, как пса, от своих вигвамов? И разве, поняв его замысел, мы не помогли ему ввести гуронов в заблуждение? Разве не сделали мы вид, что считаем своего друга врагом? Разве все это неправда? А когда мудрость Хитрой Лисицы ослепила глаза и заткнула уши гуронам, разве не забыли они, что когда-то обидели его и вынудили бежать к могаукам? И разве они, как глупцы, не оставили его на южном берегу с пленниками, а сами не отправились на север? Разве Лисица не собирается, как настоящая лиса, пойти обратно по собственному следу и привести к богатому седовласому шотландцу его дочерей? Да, да, Магуа, я все это вижу и уже подумал, как щедро надо воздать за такую мудрость и преданность! Начальник форта Уильям-Генри первый вознаградит твои старания, как подобает великому вождю. Магуа получит медаль уже не из олова, а из чистого золота; в его пороховнице никогда не иссякнет порох; а долларов в его сумке будет столько же, сколько камешков на берегу Хорикэна. Олени будут лизать ему руку, зная, что им не спастись от выстрела из того ружья, которое получит вождь. Что до меня, то я еще не знаю, как затмить щедрость шотландца, но я, конечно...
– Что же даст мне молодой белый вождь, пришедший с восхода? —полюбопытствовал гурон, заметив, что Хейуорд колеблется и не заканчивает перечень благ, который мог бы составить предел мечтаний любого индейца.
– Он сделает так, что перед вигвамом Магуа быстрей, чем шумный Гудзон, потечет река огненной воды с островов соленого озера и будет течь до тех пор, пока сердце индейца не станет легче перышка колибри, а дыхание слаще запаха жимолости.
Лисица с глубочайшим вниманием слушал неторопливую и лукавую речь Хейуорда. Когда молодой человек упомянул о том, как ловко индеец провел соплеменников, лицо Магуа приняло настороженное и серьезное выражение. При намеке на обиды, которые якобы вынудили гурона уйти из родного племени, глаза краснокожего вспыхнули такой неукротимой яростью, что Дункан понял – его рискованная фраза затронула нужную струну. А дойдя до того места речи, где он так ловко подкрепил жажду мести корыстолюбием, офицер, во всяком случае, пробудил в дикаре глубочайший интерес. Вопрос о награде Лисица задал спокойно, с присущим индейцу достоинством; теперь же его задумчивое лицо доказывало, что он тщательно взвешивает каждое ответное слово. С минуту гурон размышлял, затем, дотронувшись до грубой повязки на раненом плече, не без запальчивости возразил:
– Разве друзья оставляют такие знаки?
– Неужели Длинный Карабин ранил бы врага так легко?
– Разве к тем, кого они любят, могикане подползают, извиваясь как змея перед нападением?
– Неужели Великий Змей даст услышать свое приближение тому, кого хотел бы видеть глухим?
– А белый вождь всегда пускает порох в лицо собратьям?
– Разве он дает промах, когда хочет убить? – возразил Дункан с хорошо разыгранной надменной улыбкой.
За этими нравоучительными вопросами и находчивыми ответами вновь последовала долгая выжидательная пауза. Дункан понимал, что индеец колеблется. Чтобы закрепить за собой победу, майор собрался было вновь перечислить награды, но Магуа выразительным жестом остановил его и сказал:
– Довольно. Лисица – мудрый вождь, а как он поступит – будет видно. Иди и держи рот закрытым. Когда Maгya заговорит, у тебя найдется время ответить.
Заметив, что его собеседник с опаской поглядывает на остальных индейцев, Хейуорд немедленно отошел, чтобы не навлечь на себя подозрений в сговоре с их предводителем. Магуа возвратился к лошадям и сделал вид, будто очень доволен усердием и ловкостью сотоварищей. Затем знаком велел офицеру помочь девушкам сесть в седло: до употребления английского языка он снисходил только при крайней необходимости, а ее сейчас не возникло.
Благовидных причин для дальнейшего промедления больше не было, и Дункан нехотя подчинился приказу. Подсаживая спутниц, которые из боязни увидеть свирепые лица победителей не отрывали глаз от земли, он шепнул дрожащим девушкам о своих воскресших надеждах. Кобылку Давида увели с собой индейцы, последовавшие за предводителем-исполином, и псалмопевцу, равно как Дункану, пришлось продолжать путь пешком. Однако молодой офицер нисколько об этом не сокрушался, так как, двигаясь медленно, мог задержать весь отряд. Он все еще тоскливо посматривал в сторону форта Эдуард, тщетно надеясь обнаружить в лесу признаки того, что к ним спешат на выручку.
Когда сборы закончились, Магуа дал знак выступать и первым тронулся в дорогу, чтобы самолично вести отряд. За ним шагал Давид, все яснее осознававший истинное положение вещей, по мере того как утихала боль от раны. За ним ехали сестры, Хейуорд держался рядом с ними, а по сторонам и сзади отряда шли индейцы, с неусыпной бдительностью наблюдавшие за пленниками.
Так шествовали они в полном молчании, которое нарушали только Хейуорд, временами обращавшийся к девушкам со словами утешения, да Давид, изливавший душу в жалобных восклицаниях и полагавший, что выражает этим покорность судьбе. Отряд двигался к югу, в направлении, прямо противоположном форту Уильям-Генри. Магуа точно выполнял решение, единодушно принятое индейцами на совете, и тем не менее Хейуорд не верил, что краснокожий так скоро забыл о его соблазнительных предложениях; кроме того, он слишком хорошо знал, что индеец никогда не избирает прямой путь, особенно в тех случаях, когда обстоятельства требуют изворотливости и хитрости. Миля за милей двигался отряд по нескончаемому лесу, но конца путешествию не было видно. Майор поглядывал на полуденное солнце, лучи которого пробивались сквозь листву, и ждал, когда же Магуа выберет дорогу, лучше отвечающую его, Хейуорда, намерениям. Иногда ему казалось, что хитрый индеец, не видя возможности безопасно обогнуть расположение армии Монкальма, держит путь к хорошо известному пограничному поселению, где проживал один заслуженный офицер королевской армии, большой друг Шести племен и владелец обширного поместья. Разумеется, Хейуорд предпочитал попасть к сэру Уильяму Джонсону, чем затеряться в чащах Канады, но и для этого надо было пройти по лесу много-много миль, а каждый шаг уводил его все дальше от театра военных действий, куда его призывали не только честь, но и долг.
Одна только Кора не забыла прощальных наставлений разведчика и все время искала случая заломить или загнуть попадавшиеся под руки ветки. Но гуроны были настолько бдительны, что принять эту меру предосторожности оказалось и трудно и опасно. Зоркий, настороженный взгляд индейцев неизменно заставлял девушку отказываться от своего намерения и делать вид, будто она испугалась или поправляет платье. Один-единственный раз ей удалось обломать большую ветку сумаха и в ту же секунду уронить перчатку. Этот знак для друзей, которые, может быть, уже следовали за ними, был замечен одним из гуронов; индеец поднял перчатку и обломал на кусте другие ветви, чтобы дело выглядело так, словно они искалечены каким-то запутавшимся в них животным; затем он положил руку на томагавк и бросил на Кору настолько выразительный взгляд, что ей поневоле пришлось оставить всякие попытки украдкой отметить свой путь.
Обе шайки индейцев вели с собой лошадей; значит, надежда на то, что друзья смогут найти их по следам, тоже не оправдалась.
Хейуорд уже раз двадцать собирался обратиться к вожаку с вопросом, но мрачное молчание дикаря никак не поощряло его намерения. Магуа редко оборачивался и до сих пор не произнес ни слова. Руководствуясь только положением солнца да еле видными приметами, понятными одним туземцам, он шел через пустоши и плодородные лощинки, переправлялся через ручьи и речки, поднимался на холмы и спускался с них, и чутье помогало ему преодолевать все эти препятствия почти по столь же прямой линии, по какой летит птица. Он ни разу не остановился, не замедлил шаг, не заколебался. Как бы ни изменялась тропа, которая то была еле различима, то вовсе исчезала, то, напротив, расстилалась впереди наторенной дорожкой, уверенность ни на секунду не покидала Магуа. Казалось, он не знает, что такое усталость. Когда бы измученные путники ни отрывали глаз от сухой листвы, усеивавшей дорогу,– впереди между деревьями неизменно маячила темнокожая фигура Лисицы, и легкие перья на его голове, которой он почти не поворачивал, колыхались в такт быстрым шагам.
Но усердие и поспешность индейца оказались не напрасны. Пройдя через глубокую лощину, по дну которой струился ручеек, он повел отряд в гору по такому крутому и неприступному склону, что сестрам пришлось спешиться. Достигнув вершины холма, путники очутились на ровной, скудно поросшей деревьями площадке. Под одним из них уже растянулся на земле Магуа, решивший, очевидно, дать себе отдых, который был не меньше нужен и остальным.
ГЛАВА XI
Индеец выбрал для желанного привала один из тех крутых пирамидальных холмов, которые так часто встречаются на равнинах Америки и весьма походят на искусственные сооружения. Холм этот был высокий, крутой, с плоской, как всегда, вершиной и с необыкновенно обрывистым склоном. Единственное преимущество этого места отдыха заключалось в том, что высота и форма холма почти исключали возможность неожиданного нападения и очень облегчали оборону. Хейуорд, однако, уже не ждал, что их выручат,– время и расстояние делали эту перспективу маловероятной,– а потому оглядел холм безучастными глазами и полностью посвятил себя заботам о своих более слабых спутниках, всячески стараясь подбодрить их. Нэррегенсетов пустили ощипывать листья с деревьев и кустов, разбросанных там и сям по вершине холма, а майор разложил оставшуюся провизию под сенью бука, чьи горизонтальные ветви балдахином нависали над ними.
Хотя отряд двигался безостановочно, один из гуронов успел все же застрелить из лука запутавшегося в кустах молодого оленя и, отрезав наиболее лакомые части туши, терпеливо нес их на плечах до самой стоянки. Теперь он вместе с соплеменниками уписывал эту удобоваримую пищу, не прибегая к помощи кулинарной науки. Один Магуа сидел в стороне, не принимая участия в отвратительном пиршестве и, видимо, погрузясь в глубокое раздумье.
Такая воздержанность, столь непривычная в индейце, привлекла наконец внимание Хейуорда. Молодой человек тут же убедил себя, что гурон обдумывает наиболее верный способ обмануть бдительность своих воинов и заполучить обещанную награду. Желая укрепить его в этом намерении новыми соблазнами, Дункан покинул гостеприимную сень бука и с праздным видом приблизился к месту, где сидел Лисица.
– Разве Магуа недостаточно долго шел лицом к солнцу, что все еще боится канадцев? – спросил он таким тоном, словно нисколько не сомневался в преданности индейца.– И не будет ли начальнику форта Уильям-Генри приятнее увидеть дочерей прежде, чем еще одна ночь разлуки поможет ему свыкнуться с мыслью об утрате и сделает его менее щедрым?
– Разве бледнолицые любят утром своих детей меньше, чем ночью? —холодно спросил индеец,
– Отнюдь нет,– горячо запротестовал Хейуорд, силясь исправить возможную свою ошибку. – Правда, белый часто забывает могилы отцов, а иногда перестает помнить даже о тех, кого обязан любить и лелеять, но отцовское чувство никогда в нем не умирает.
– Но мягкое ли сердце у седовласого вождя и вспомнит ли он о детях, которых родили ему жены? Он жесток со своими воинами, и глаза у него каменные.
– Он суров к ленивым и малодушным, но он справедливый и добрый начальник для тех, кто трезв и храбр. Я не раз встречал нежных и ласковых отцов, но еще не знавал человека, чье сердце было бы столь полно любви к своим детям. Ты, Магуа, конечно, видел старого начальника только во главе его воинов, но я замечал, как глаза у него наполнялись слезами, когда он говорил о дочерях, которые находятся теперь в твоей власти!
Хейуорд смолк, не зная, как объяснить себе странное выражение, промелькнувшее на смуглом лице внимательно слушавшего индейца. Поначалу, когда ему описывали отеческие чувства, которые должны были служить порукой будущих щедрот, воспоминание об обещанной награде, казалось, с новой силой ожило в его душе. Но чем дольше говорил Хейуорд, тем больше радость Магуа уступала место злобному, беспощадному торжеству, и молодой человек не мог не заметить, что это дикое ликование порождено страстью более зловещей, нежели алчность.
– Ступай,– сказал гурон, мгновенно скрыв свои чувства под маской мертвенного спокойствия,– ступай к черноволосой дочери вождя и скажи, что Лисица хочет говорить с ней. Отец не забудет того, что пообещает дочь.
Дункан, истолковавший эти слова как желание лишний раз убедиться, что обещанная награда будет вручена, медленно и неохотно возвратился туда, где отдыхали сестры, и передал Коре содержание своего разговора.
– Вы понимаете теперь, чего хочет индеец, – сказал он в заключение, провожая ее к месту, где ожидал гурон.– Не скупитесь, обещайте побольше одеял и пороха. Не забывайте, однако, что дороже всего он ценит спиртное. Не худо будет, если вы посулите ему подарок и от себя, выказав при этом все присущее вам обаяние. Помните, Кора, от вашей находчивости и самообладания в значительной мере зависит ваша жизнь и жизнь Алисы.
– И ваша тоже, Хейуорд!
– Моя жизнь – дело десятое: она давным-давно продана королю, и ее может отнять любой враг, у которого хватит на это сил. У меня нет отца, никто меня не ждет, и лишь немногие друзья пожалеют о моей участи, которой я сам же добивался с неукротимым пылом тщеславной молодости. Но тс-с! Мы подходим к индейцу. Магуа, вот леди, с которой ты хотел говорить.
Индеец медленно встал и с минуту молча стоял на месте, а затем знаком велел Хейуорду удалиться, холодно прибавив:
– Когда гурон говорит с женщиной, его соплеменники закрывают уши.
Дункан медлил, видимо, не желая подчиняться, и Кора со спокойной улыбкой сказала:
– Вы слышали, Хейуорд? Вам следует уйти – хотя бы из деликатности. Ступайте к Алисе и утешьте ее рассказом о наших воскресших надеждах.
Она выждала, пока Дункан удалится, повернулась к индейцу и со всем достоинством, на какое способна женщина, спросила:
– Что скажет Лисица дочери Манроу?
– Слушай,– ответил индеец и положил руку девушке на плечо, словно требуя от нее величайшего внимания, но Кора решительно, хотя спокойно, отстранила дикаря и высвободилась.– Магуа родился воином и вождем в племени Красных гуронов, живших у озер, и двадцать раз видел, как летнее солнце растапливало снега двадцати зим, прежде чем встретил первого бледнолицего. И Магуа был счастлив! Потом его канадские отцы пришли в леса, научили его пить огненную воду, и Магуа стал негодяем. Гуроны прогнали его от могил отцов и преследовали, как бизона. Магуа бежал по берегам озер, пока не достиг Города Пушек, Там он охотился и ловил рыбу, но люди опять погнали его через леса прямо в руки врагам. И вождь, рожденный гуроном, стал наконец воином своих врагов могауков!
– Мне об этом что-то уже рассказывали,– вставила Кора, заметив, что краснокожий запнулся и старается побороть чувства, вспыхнувшие в нем слишком ярким пламенем при воспоминании о якобы нанесенных ему обидах.
– Разве Лисица виноват, что голова у него не из камня? Кто дал ему огненную воду? Кто сделал его негодяем? Бледнолицые, люди с кожей, как у тебя.
– А разве я в ответе за то, что на земле существуют легкомысленные и бессовестные люди, кожа у которых такого же цвета, как у меня? – хладнокровно спросила Кора у возбужденного дикаря.
– Нет, не в ответе. Магуа – мужчина, а не глупец; такие, как ты, не подносят к губам огненную воду. Великий дух даровал тебе мудрость.
– Что же я могу в таком случае сказать или сделать, чтобы помочь тебе в твоих несчастьях, вернее, в твоих заблуждениях?
– Слушай,– повторил индеец еще более торжественным тоном.– Когда английские и французские отцы вырыли томагавк из земли, Лисица встал в ряды могауков и пошел войной на свое племя. Бледнолицые согнали краснокожих с земли, где те охотились, и теперь, когда индейцы сражаются, в бой их ведет белый человек. Старый вождь с Хорикэна, твой отец, был главным предводителем нашего отряда. Он отдавал могаукам приказы, и могауки повиновались. Он объявил закон: индеец, который напьется огненной воды и войдет в полотняный вигвам его воинов, будет наказан. Магуа, как глупец, раскрыл рот, и жидкое пламя привело его в хижину Манроу. Пусть дочь Седой Головы скажет, что сделал ее отец?
– Он не забыл своих слов и по справедливости наказал виновного,– ответила неустрашимая девушка.
– По справедливости! – повторил индеец, искоса бросая злобный взгляд на спокойное лицо Коры.– Творить зло, а потом наказывать за него – разве это справедливость? Магуа был уже не Магуа: говорил и делал вовсе не он, а огненная вода, но Манроу не поверил этому. На глазах у бледнолицых воинов вождя гуронов связали и избили прутьями, как собаку.
Кора промолчала: она не знала, как объяснить неосторожный поступок своего отца так, чтобы индеец понял его необходимость.
– Гляди! – продолжал Магуа, срывая с разрисованной груди еле прикрывавший ее лоскут тонкого ситца.– Вот это шрамы, оставленные ножами и пулями – ими воин может похваляться перед соплеменниками. Но Седая Голова оставил на спине вождя гуронов отметины, которые тот, как женщина, должен скрывать под раскрашенными тканями бледнолицых.
– Я думала, что индейский воин терпелив и дух его не подвластен боли, которую испытывает тело,– возразила Кора.
– Когда чиппевеи привязали Магуа к столбу и нанесли ему эту рану,– отпарировал индеец, с гордостью дотрагиваясь пальцем до глубокого шрама на груди,– гурон смеялся им в лицо и твердил, что только женщины колют так слабо! Душа его тогда парила высоко в небе. Но когда он терпел побои Манроу, душа его лежала под березовыми прутьями. А душа гурона никогда не пьянеет и никогда ничего не забывает.
– Но ее можно умилостивить. Если мой отец обидел тебя, докажи, что индеец умеет прощать обиды, и верни ему дочерей. Майор Хейуорд уже сказал тебе...
Магуа покачал головой в знак того, что запрещает повторять посулы, вызывающие в нем лишь презрение.
– Чего же ты хочешь? – продолжала Кора после томительной паузы, уже предчувствуя, что слишком радужно настроенный и доверчивый Дункан жестоко обманут коварным индейцем.
– Того, что хочет каждый гурон: добра за добро, зла за зло.
– То есть выместить обиду, нанесенную тебе Манроу, на его беззащитных дочерях? А не приличнее ли мужчине предстать перед ним и потребовать удовлетворения, достойного воина?
– У бледнолицых длинные руки и острые ножи,– со злобным смехом ответил дикарь. – Зачем Лисице подставлять себя под мушкеты воинов Седой Головы, если он и без того держит в руках его душу?
– Что ты задумал, Магуа? – спросила Кора, изо всех сил стараясь говорить спокойно.– Ты собираешься увести нас в леса или замыслил что-нибудь похуже? Неужели нет награды или иного средства загладить твою обиду и смягчить твое сердце? На худой конец отпусти мою юную сестру и вымести свою злобу на мне. Разбогатей ценой ее спасения и утоли жажду мести одной жертвой. Потеря обеих дочерей наверняка сведет нашего старого отца в могилу. Какое же удовлетворение получит тогда Лисица?
– Слушай,– еще раз повторил индеец. – Ясноглазая вернется на берега Хорикэна и расскажет все старому отцу, если Темноволосая поклянется Великим духом своих отцов, что не солжет.
– Что я должна обещать? – спросила Кора, чье спокойствие и женское достоинство все еще, словно незримой уздой, сдерживали неукротимые страсти индейца.
– Когда Магуа ушел от своего племени, жену его отдали другому вождю. Теперь он опять подружился с гуронами и вернется к могилам своих отцов на берега Великого Озера. Пусть дочь английского вождя последует за ним и навсегда поселится в его вигваме.
Как ни возмутило Кору подобное предложение, каким отвращением ни преисполнило оно девушку, она нашла в себе достаточно хладнокровия, чтобы без малейшего признака слабости ответить:
– А приятно ли будет Магуа делить жилище с женой, которую он не любит, с женщиной из чуждого племени и с другим цветом кожи? Лучше уж ему принять золото от Манроу и купить щедрыми подарками сердце гуронской девушки.
С минуту индеец не говорил ни слова, но его свирепый взгляд был столь красноречиво устремлен на Кору, что она стыдливо потупилась, впервые в жизни изведав, каково порядочной женщине, когда на нее так смотрят.
Она вся сжалась, опасаясь, что сейчас слух ее будет ранен каким-нибудь еще более оскорбительным предложением. Наконец Магуа с неописуемым злорадством бросил:
– Когда рубцы от побоев на спине Магуа начнут опять саднить, он будет знать, что рядом женщина, которой тоже больно. Дочь Манроу будет носить для него воду, молоть зерно, жарить дичь. Тело Седой Головы будет под охраной пушек, но сердце его – под ножом Хитрой Лисицы.
– Чудовище! Ты действительно заслужил свою подлую кличку! – вскричала Кора в неудержимом порыве дочернего негодования.– Только демон способен измыслить такую месть! Но ты переоценил свои силы. Да, сердце Манроу в твоих руках, но оно не боится твоей безмерной злобы.
Индеец ответил на этот смелый вызов зловещей улыбкой, подтвердившей неколебимость его решения, и знаком отослал девушку прочь, словно давая понять, что с переговорами навсегда покончено. Кора пожалела уже о своей резкости, но вынуждена была повиноваться, потому что Магуа встал и направился к своим прожорливым соплеменникам. Хейуорд бросился к взволнованной девушке и спросил, чем кончился разговор, за которым он с неослабным интересом наблюдал издали. Но Кора, боясь перепугать Алису, уклонилась от прямого ответа, и лишь по ее лицу и взгляду, беспокойно следившему за каждым движением дикарей, можно было догадаться, что переговоры не увенчались успехом. В ответ на настойчивые расспросы сестры о дальнейшей их участи она лишь указала рукой на темную кучку индейцев и, с нескрываемым возбуждением прижав к груди Алису, прошептала:
– Ничего, ничего! Прочти наш жребий на их лицах, Но мы еще посмотрим! Еще посмотрим!
Жест и задыхающийся голос Коры были настолько выразительней любых объяснений, что спутники ее разом взглянули туда же, куда впилась глазами она с напряжением, которое мыслимо лишь тогда, когда дело идет о жизни и смерти.
Между тем Магуа подошел к дикарям, закончившим свою отвратительную трапезу и с удовольствием растянувшимся на земле, и обратился к ним со всей торжественностью, на какую способен индейский вождь. При первых же его словах слушатели привстали и приняли позы, выражавшие почтительное внимание. Гурон говорил на родном языке, и пленники, хотя осторожные индейцы держали их в пределах досягаемости томагавков, могли судить о смысле его речи лишь по выразительным жестам, которыми индеец иллюстрировал свои периоды.
Сначала голос и движения Магуа казались спокойными и неторопливыми. Когда же вождь в достаточной мере завладел вниманием краснокожих, он стал часто указывать в сторону Великих озер, и Хейуорд предположил, что дикарь говорит о родной стране и родном племени. Слушатели то и дело поощряли оратора сочувственными возгласами и, издав свое выразительное «ха!», с откровенным одобрением переглядывались друг с другом. Лисица был слишком хитер, чтобы упустить достигнутое преимущество. Теперь он рассуждал о трудностях долгого пути, который они проделали, покинув свои обширные, обильные дичью леса и мирные селения ради того, чтобы прийти сюда и сразиться с врагами их канадских отцов. Он поименно перечислял всех воинов отряда, описывал их подвиги, припоминал бесчисленные заслуги, пересчитывал полученные ими раны и снятые ими скальпы. Всякий раз, когда слова его касались одного из присутствующих (а хитрый Магуа никого не забыл), смуглое лицо польщенного дикаря озарялось восторгом, и он без стеснения подтверждал правдивость сказанного одобрительными жестами и возгласами.
Внезапно голос говорившего понизился и утратил торжественные интонации, с какими он перечислял успехи и победы товарищей. Теперь Магуа описывал Гленнский водопад, неприступный скалистый островок с его пещерами, окружавшие его многочисленные водовороты и пороги. Он произнес слова «Длинный Карабин», сделал паузу и молчал до тех пор, пока эхо не принесло снизу, из лесу, последние отголоски громкого вопля, которым было встречено ненавистное имя. Он указал на пленного молодого офицера и описал смерть отважного воина, сброшенного в бездну рукой Хейуорда. Он не только рассказал о том, какое страшное зрелище являл глазам собратьев несчастный, повиснув между небом и землей, но даже изобразил, схватившись за ветку молодого деревца, весь ужас его положения, его мужество и гибель. Затем Магуа вкратце пересказал обстоятельства смерти каждого из их соратников, не забыв восхвалить храбрость и наиболее признанные добродетели усопших. Когда же повествование об этих событиях пришло к концу, голос его, снова изменившись, стал жалобным, и в нем зазвучали низкие гортанные ноты, мягкие и не лишенные мелодичности. Теперь Магуа говорил о женах и детях убитых, об их горе, несчастье, нужде, одиночестве и, наконец, об их неотмщенной обиде. Затем, внезапно повысив голос в полную меру своих сил и свирепости, он заключил речь целым залпом вопросов.
– Разве гуроны – собаки, чтобы терпеть все это? Кто поведает жене Минаугуа, что его скальп достался рыбам, а родное племя не отомстило за его смерть? Кто, так и не обагрив руки вражеской кровью, дерзнет взглянуть в глаза матери Уассаутими, этой женщины с насмешливым языком? Что мы ответим старикам, когда они спросят нас о скальпах, а у нас не окажется даже волоса с головы бледнолицего? Женщины будут указывать на нас пальцами. На имени гуронов лежит пятно позора, и мы должны смыть его кровью!
Голос Хитрой Лисицы потонул в хоре бешеных воплей, сотрясших воздух так, словно в лесу находился не маленький отряд, а целые полчища воющих краснокожих. Во время речи Магуа пленники, наиболее заинтересованные его слушатели, могли с полной отчетливостью прочесть успех оратора на лицах его друзей. Дикари отвечали на печаль собрата сочувствием и грустью, на утверждения – одобрительными жестами, на хвастовство– взрывами восторга. Когда он говорил о мужестве, взгляды их становились твердыми и решительными. Когда намекал на обиды, нанесенные им, глаза их загорались гневом. Когда Магуа упомянул о насмешках женщин, все со стыдом опустили головы, а заговорив о мщении, он задел струну, которая всегда эхом откликается в душе индейца. При первом же намеке на то, что для мести им достаточно лишь протянуть руку, вся шайка, как один человек, вскочила на ноги и, излив свою ярость в неистовых криках, ринулась на пленников с занесенными ножами и поднятыми томагавками. Хейуорд бросился вперед, заслонил собой сестер и с такой отчаянной силой сдавил руками первого подбежавшего индейца, что на секунду смирил ярость дикаря. Этот неожиданный отпор дал Магуа время вмешаться и вновь привлечь к себе внимание дикарей выкриками и оживленной жестикуляцией. Умело выбирая слова, он отговорил соплеменников от немедленной расправы с пленными и посоветовал им продлить муки жертв. Его предложение было встречено громкими одобрительными криками и молниеносно осуществлено.
Два рослых воина набросились на Хейуорда, а третий взялся за менее ловкого учителя пения. Однако ни один из пленников не дался им в руки без отчаянного, хотя и бесполезного сопротивления. Давид – и тот свалил своего противника на землю. Хейуорда тоже удалось одолеть не раньше, чем победа над Давидом позволила третьему индейцу подоспеть на помощь к двум первым. Затем майора скрутили и привязали к молодому дереву, повиснув на ветви которого Магуа разыграл пантомиму, изображавшую агонию и падение погибшего гурона. Когда Дункан пришел в себя, он воочию убедил я, что остальные пленники разделили его судьбу. Справа от него, привязанная, как и он, к дереву, стояла Кора, бледная и взволнованная, но по-прежнему следившая за действиями врагов твердым и неустрашимым взглядом. Слева майор увидел Алису. Ноги у нее подкашивались, и только ивовые прутья, которыми она была прикручена к сосне, поддерживали ее хрупкую фигурку и не давали ей осесть на землю. Руки она сложила, как для молитвы, но вместо того, чтобы вознести взор к небу, которое одно могло еще спасти ее, она бессознательно, по-детски покорно поглядывала на Дункана. Давид, впервые в жизни вступивший в схватку, молчаливо размышлял теперь, приличествует ли ему подобный поступок.
Мстительность гуронов придала их мыслям новое направление, и они готовились сейчас осуществить свой план с той варварской изобретательностью, какую развил в них опыт многих столетий. Одни собирали коряги и хворост для большого костра; кто-то делал из сосновых веток острые колышки, чтобы горящими вонзить их в тело пленников; остальные пригнули к земле два деревца, собираясь привязать к ним Хейуорда, а потом отпустить их. Однако Магуа измыслил еще более гнусный и злобный способ насладиться местью.
Пока его не столь утонченные приспешники готовили на глазах у жертв эти хорошо известные и грубые орудия пыток, он подошел к Коре и с ненавистью в глазах указал пальцем на место предстоящей казни.
– Ха! – произнес он. – Что скажет теперь дочь Манроу? Она слишком прекрасна, чтобы опустить голову на подушку в вигваме Лисицы? Она предпочитает, чтобы голова ее скатилась с этого холма на забаву волкам? Она не желает прижимать к груди детей гурона? Пусть же индейцы плюют ей в лицо!
– Что хочет сказать это чудовище? – изумился Хейуорд.
– Ничего,– прозвучал краткий, но твердый ответ.– Он дикарь, жестокий, невежественный дикарь и не ведает, что творит. Найдем же перед смертью время попросить бога, чтобы он ниспослал ему раскаяние и прощение.
– Прощение? – подхватил свирепый гурон, не поняв в своем исступлении слов Коры.– Память индейца длиннее, чем руки бледнолицых, а милосердия у него еще меньше, чем у них справедливости! Отвечай, посылать мне Золотоволосую к отцу или нет? Последуешь ты за Магуа к Великим озерам, чтобы носить ему воду и кормить его маисом?
