Текст книги "Улисс (часть 1, 2)"

Автор книги: Джеймс Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

– Да, – возражает Дж.Дж., – но в глазах закона истинность порочащих сведений не освобождает от судебной ответственности за их огласку.

– Ай-яй-яй, Олф, – сочувствует Джо.

– Но все-таки, – говорит Блум, – если подумать про бедную женщину, я хочу сказать, про жену его.

– Да, жаль ее, – говорит Гражданин. – И вообще всякую, у которой муж ни то ни се.

– Как это ни то ни се? – Блум спрашивает. – Вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, ни то ни се, – Гражданин повторяет. – Такой, который ни рыба ни мясо.

– А черт знает что, – говорит Джо.

– Вот это я и хотел сказать, – говорит Гражданин. – Pishogue [порченый (ирл.)], если вам известно, что это значит.

Ну, я чую, каша заваривается. Блум все объясняет, он, мол, имел в виду, как это жестоко, когда бедная женщина всюду должна таскаться за своим тронутым заикой. А что, оно и впрямь жестокое обращение с животными, когда Брина выпускают пастись, нищего этого идиота, бородой по земле метет, от такой картинки небеса дождем прослезятся. А она-то еще нос задирала, когда вышла за него, как же, его троюродный дядюшка – прислужник в церкви при самом папе. Портрет его на стене, с закрученными усами, синьор Брини из Саммерхилла, гутальянец, папский зуав при Святейшем Отце, покинул набережную и переселился на Мосс-стрит. А кто он такой, скажите на милость? Да никто, в третьем этаже комнатенка, семь шиллингов в неделю, окна во двор, и разгуливал, навешав себе на грудь каких-то жестянок в знак вызова всему миру.

– А почтовая открытка, – продолжает Дж.Дж., – означает огласку. В прецедентном деле Сэдгрова против Хоула это признали достаточным доказательством злого умысла. По моему мнению, иск могут принять.

Опять двадцать пять, приехали. Да кому оно надо, твое мнение? Дай нам спокойно пивка попить. Ей-ей, уже и этого не дадут.

– Ваше здоровье, Джек, – говорит Нед.

– И ваше, Нед, – это Дж.Дж.

– А вот и опять он, – говорит Джо.

– Где-где? – спрашивает Олф.

И, убей бог, он снова плетется мимо дверей, томищи оба под мышкой, а рядом жена и Корни Келлехер, тот зыркнул к нам, проходя, своим оловянным глазом, а сам все время ему отечески втолковывает, пытается всучить гробик, бывший в употреблении.

– А как там дело о канадском мошенничестве? – Джо спрашивает.

– Отложено, – отвечает Дж.Дж.

Это, значит, некто из крючконосой братии по имени Джеймс Воут, он же Шапиро, он же Спарк, он же Спайро, поместил в газетах, что он любому желающему обеспечивает проезд в Канаду за двадцать шиллингов. Чего? Вы что, меня за кретина считаете? Нечего говорить, это все был чистейший блеф. Как вам это? Всех околпачил, не только разных служанок да мужичье из графства Мит, но заодно уж и своих соплеменников. Дж.Дж. рассказывал, там один древний иудей, Зарецкий или как бишь его, стоит на свидетельском месте, не снявши шляпу, льет слезы и клянется святым Моисеем, что его накололи на два фунта.

– А кто вел процесс? – Джо спросил.

– Главный судья, – отвечает Нед.

– Бедный старый сэр Фредерик, – говорит Олф, – его каждый младенец обведет вокруг пальца.

– Большое сердце, больше чем у слона, – Нед за ним. – Ему расскажут страшную сказку про долги за квартиру и про больную жену и кучу детей, и, убей бог, он тут же разрыдается в своем кресле.

– Точно, – соглашается Олф. – Рувиму Дж. просто дьявольски повезло, ему как пить дать полагалась кутузка за то, что разорил Гамли, бедняга теперь булыжники стережет возле Баттского моста.

И начинает передразнивать, как этот старикан, главный судья, причитает:

– Вовеки неслыханно! Этот бедный труженик! Сколько у вас детей? Десять, вы говорите?

– Да, ваша честь. А у жены моей брюшной тиф.

– И жена лежит с тифом! Какой позор! Извольте немедленно покинуть зал, сэр. Нет, сэр, я не вынесу постановления о взыскании. И как вы посмели, сэр, явиться сюда с таким иском! Бедный усердный труженик! Я прекращаю дело.

И был день шестнадцатый месяца волоокой богини и неделя третья по светлом празднике Троицы Единосущной и Нераздельной, дочь же небес, луна дева, пребывала в своей первой четверти, и вот, свершилось, что просвещенные судьи направились в чертоги закона. И там магистр Кортни, заседающий в своей палате, представил свое суждение, а судья, магистр Эндрюс, заседавший без присяжных в суде по наследственным делам, со вниманием рассмотрел и взвесил права первого истца на имущество, означенное в подлежащем утверждению завещании и в окончательном завещательном распоряжении касательно недвижимого и движимого имущества умершего Джекоба Холлидея, виноторговца, покойного, против прав Ливингстона, несовершеннолетнего, душевнобольного, и компаньона. И вот под торжественные своды суда на Грин-стрит вступил сэр Фредерик, Сокольничий. И воссел он там около пятого часу, дабы вершить правосудие по законам брехонов в комиссии, поставленной для всего того округа и для прилежащих и для графства города Дублин. И восседал вкупе с ним великий синедрион двенадцати колен Иаровых, по одному мужу от каждого из колен, от колена Патрикова и от колена Хьюгова и от колена Оунова и от колена Коннова и от колена Оскарова и от колена Фергусова и от колена Финнова и от колена Дермотова и от колена Кормакова и от колена Кевинова и от колена Куилтова и от колена Оссианова, и всего было их двенадцать мужей, честных и праведных. И он заклинал их Умершим на кресте, дабы они судили здраво и справедливо, и высказали справедливое суждение по делу их повелителя короля против подсудимого, и вынесли бы справедливый вердикт в соответствии со всеми показаниями, в чем да поможет им Бог, и целуйте книгу. И они встали на своих местах, сии двенадцать Иаровых, и поклялись именем Предвечного, что будут править Его правый суд. И тотчас блюстители закона привели из казематов замка того, кого ищейки правосудия изловили, следуя полученным сведениям. И был он скован по рукам и ногам, и они не отпускали его ни под залог, ни на поруки, но нашли нужным предать суду, ибо был он злодей.

– Милое дело получается, – говорит Гражданин. – Приезжают к нам в Ирландию всякие и клопов тут разводят.

Тут Блум делает вид, как будто ничего не слыхал, и начинает говорить Джо, что насчет той мелочи он может не беспокоиться до первого, но вот если бы он замолвил словечко мистеру Кроуфорду. А Джо ему клянется всеми святыми и на чем свет стоит, что он для него в лепешку готов разбиться.

– Потому что, видите ли, – объясняет Блум, – для рекламы необходим повтор. В этом-то весь секрет.

– Можете на меня положиться, – Джо обещает.

– Обманывают крестьян, – гнет свое Гражданин, – наживаются на ирландских бедняках. Больше мы не желаем чужаков в нашем доме.

– О, я уверен, все будет в порядке, Хайнс, – говорит Блум. – Просто уж этот Ключчи, понимаете.

– Считайте, что дело сделано, – Джо ему.

– Большая любезность с вашей стороны, – благодарит Блум.

– Чужаки, – Гражданин свое. – А виноваты мы сами. Сами пустили их. Сами сюда зазвали. Эта прелюбодейка со своим полюбовником зазвали сюда англосаксов, чтобы грабили нас.

– Условное постановление, – говорит Дж.Дж.

Теперь Блум притворяется, будто со страшным интересом разглядывает неведомо что, может, паутину в углу, Гражданин на него уставился с грозным видом, а пес у него в ногах поднял морду, глядит, пора ли уже бросаться и на кого.

– Опозоренная жена, – заявляет Гражданин, – вот где причина всех наших бедствий.

– А вот как раз и она, – говорит Олф, они с Терри все хихикали у стойки над "Полис газетт", – во всей боевой раскраске.

– Дай-ка и нам глянуть, – говорю.

А у них там, оказывается, одна из тех похабных американских картинок, которые Терри берет у Корни Келлехера. Секрет, как увеличить ваши интимные органы. Шалости светской красавицы. Норман В.Таппер, богатый подрядчик из Чикаго, находит свою прелестную, но неверную жену в объятиях капитана Тэйлора. Красавица в панталончиках предается шалостям, кавалер ее трогает за места, а Норман В.Таппер врывается со своим пугачом как раз, когда она только что поиграла с капитаном Тэйлором в палочку и колечко.

– Ах, Дженни, милочка, – говорит Джо, – не простудись без юбочки!

– Есть за что подержаться, Джо, – я ему. – Ты бы не прочь кус филея от этой телочки, а?

То да се, а тем временем заходит Джон Уайз Нолан и за ним Ленехан, у которого физиономия вытянулась до шестой пуговицы.

– Ну-с, – говорит Гражданин, – изложите вести с театра событий. Чего там эти сапожники из муниципалитета решили на своем сборище насчет ирландского языка?

О'Нолан, в сияющую броню одетый, земным поклоном воздал должные почести великому и грозному и могучему владыке Эрина и поведал ему обо всем свершившемся, как достойные старейшины смиреннейшего из градов, второго во всем том царстве, встретили их под сводами Фолсела и там, вознеся подобающие молитвы богам-небожителям, торжественный держали совет, дабы решить, надлежит ли им, буде окажется то возможным, возвеличить вновь среди смертных крылатую речь морями разъединенных кельтов.

– Дело двигается, – говорит Гражданин. – К матери этих сукиных саксов, и с их кваканьем.

Ну, тут Дж.Дж. давай строить просвещенного барина и заправляет де мол возможны разные точки зрения, и люди отворачиваются от фактов и вспомните прием Нельсона, глядеть в трубу слепым глазом, и можно ли обвинять огульно целую нацию, а Блум ему вовсю подпевает про умеренность да похеренность да ихние колонии да ихнюю цивилизацию.

– Сифилизация, уж лучше сказать! – гремит Гражданин. – К матери их! Да разрази их всех в три слоя с покрышкой, этих тупых ублюдков! Ни в музыке, ни в литературе, ни в живописи, нигде у них ни хрена, одни жалкие потуги. Все, что у них из цивилизации, – это у нас украдено. Стадо гугнивых выродков!

– Семья европейских народов, – О'Моллой вякает...

– Они никакие не европейцы, – режет Гражданин. – Я был в Европе с Кевином Игеном Парижским. Нигде в Европе никакого следа ни их, ни ихнего языка, если только в cabinet d'aisance [уборная (франц.)].

А Джон Уайз говорит:

– Сколь многие цветы ничей не узрит взор.

А Ленехан, который слегка может по этой фене:

– Conspuez les Anglais! Perfide Albion! [Презирайте англичан! Коварный Альбион! (франц.)]

Сказал он и поднял своей большой, заскорузлой и мощной дланью кубок крепкого, темного, пенистого эля и, испустив боевой клич своего клана _Лам Дерг Абу_ [Победа Красной Руке (ирл.)], осушил его за победу над врагом, над племенем могучих и отважных героев, что правят морями и восседают на алебастровых тронах, безмолвные, словно бессмертные боги.

– Чего это с тобой приключилось? – я спрашиваю у Ленехана. – У тебя вид, как будто ты ждал триста, а получил свиста.

– Золотой кубок, – отвечает.

– Кто же выиграл, мистер Ленехан? – Терри спрашивает.

– Реклама, – тот отвечает. – Выдача двадцать к одному. Чистейший аутсайдер. А все остальные с носом.

– А Бассова кобылка? – опять Терри.

– Скоро доскачет, – говорит Ленехан. – Мы все накололись. Бойлан по моему совету поставил на Корону два фунта, за себя и за одну знакомую.

– Я и сам полкроны поставил, – говорит Терри, – на Муската, мне мистер Флинн подсказал. Лорда Хауарда де Уолдена.

– Двадцать к одному, – повторяет Ленехан. – Вот такая дерьмовая жизнь. Реклама, – повторяет. – Запудрила всем мозги и хапнула все печенье. Корона, тебе имя – вероломство.

Тут он подбирает жестянку от печенья, что Боб Дорен оставил, и смотрит, нет ли там чем поживиться на шаромыжку, а паршивая дворняга за ним, глядит, повезет ему или нет, разинув свою поганую пасть. Стала бабушка искать, хочет кость собачке дать.

– Шиш с маслом, детка, – тот ему.

– Держи хвост морковкой, – Джо утешает. – Корона бы выиграла, если б не эта сучка.

А Дж.Дж. с Гражданином все препираются насчет истории да законов, и Блум, уж конечно, тоже суется.

– Некоторые люди, – говорит Блум, – в чужом глазу увидят соринку, а в собственном бревна не заметят.

– Raimeis [болтовня (ирл.)], – отвечает Гражданин. – Не зря говорят, слепому очков не подберешь. Куда делись наши двадцать миллионов ирландцев, которых мы должны бы иметь сейчас вместо четырех, наши потерянные колена? А наши гончары, наши ткани, лучшие во всем мире? А наши сукна, их еще в Риме продавали во времена Ювенала, и наш лен, и камчатное полотно, что ткут в Антриме, и кружева из Лимерика, и наши дубленые кожи, и флинтглас из-под Баллибоха, и гугенотский поплин, который у нас еще со времен Жаккара из Лиона, и наши тканые шелка, и фоксфордский твид, и кремовый гипюр из кармелитского монастыря в Нью-Россе, ничего подобного во всем мире нет! Где греческие купцы, что проходили через Геркулесовы Столбы, ныне Гибралтар, захваченный врагом рода человеческого, и плыли в Вексфорд, на торжище Кармен, торговать золотом и тирским пурпуром? Почитайте-ка Тацита и Птолемея или хотя бы Гиральда Камбрийского. Вино, пушнина, мрамор из Коннемары, серебро из Типперери, совершенно непревзойденное, а лошади наши славятся и по сей день, ирландская упряжная порода, а за право ловить рыбу в наших водах король испанский Филипп готов был платить нам пошлину. Кто вычислит, сколько нам должен паршивый Джон Буль за нашу загубленную торговлю, за наши разоренные хижины? А русла Барроу и Шаннона, они не желают их углублять, они нам оставляют миллионы акров болот, чтобы мы подыхали от чахотки.

– Скоро у нас тут будет безлесье, как в Португалии, – вставляет Джон Уайз, – или на каком-нибудь Гельголанде, где торчит одно деревце. Если только не примутся за лесопосадки. Ель, лиственница, все деревья, что из семейства хвойных, на глазах исчезают. Я вот читал доклад лорда Кэслтауна...

– Их надо срочно спасать, – говорит Гражданин, – и ясень гигантский в Голуэе, и вяз святой Бригитты в Килдере, сорок футов в обхвате и крона на добрый акр. Спасать деревья Ирландии для будущих поколений ирландцев, на дивных холмах Эйре, О!

– Европа смотрит на вас, – говорит Ленехан.

Сливки высшего общества всей Европы собрались в этот вечер, чтобы присутствовать на бракосочетании шевалье Жана Уайза де Нолана, великого верховного главного смотрителя Ирландских Национальных Лесных Угодий, и мисс Елли Хвойн из Сосновой Долины. Леди Эктам Лесгуст, миссис Дебри Лесов, миссис Флора Полей, мадмуазель Манон Лесок, миссис Хилда Гнил-Кует, миссис Эдна Сень-Крон, неразлучные подруги Норма Дров и Порция Лоз, миссис Кора Березоу, известная писательница Джейн Осин, миссис Джулия Дубб, мисс Энн Бук, миссис Элен Клен, миссис Сильвия Платтан, миссис Тебена О'Рехи, мисс Найди Шишки, мисс Сэра Соснер, мисс Полли Пихти, мисс Китти Кедрик, миссис Мона Листик, сестры мисс Лилия и мисс Виола Стеблинз, миссис Лиана Ползинс, мисс Лаура Мирт, мисс Орхидея Гор, миссис Мойра Мак-Мак, миссис Гортензия Флокс, мадемуазель О'Мимоза-сан и миссис Глория Бревноу из Дуботолла украшали своим присутствием брачное торжество. Невеста, дочь достопочтенного эсквайра Мак-Хвойна из Больших Желудей, являла собой верх изящества в очаровательном туалете зеленого мерсеризованного шелка на чехле сумеречно-серых тонов, с широким изумрудно-зеленым поясом и тремя рядами оборок более темного оттенка, а также, в довершение ансамбля, бретельками и каштановыми вытачками на бедрах. Подружки невесты, мисс Пиния и мисс Туя, также из семейства Хвойнов, были в необычайно идущих им к лицу туалетах тех же тонов, с изящной розовой отделкой, мотивы которой прихотливо повторялись в нефритово-зеленых токах, украшенных эгретками из бледно-коралловых перьев цапли. Сеньор Энрике Флор, восседавший за органом, явил свое прославленное искусство и, в дополнение к музыке, предписанной венчальным каноном, завершил службу исполнением песни "Лесоруб, лесоруб, не руби ты этот дуб" в замечательной новой аранжировке. Когда молодые, получив папское благословение, покидали церковь святого Фиакра на бору, их шутливо осыпали целым градом орехов, желудей, лавровых листьев, барашков вербы, ивовых прутьев, ягод остролиста, веточек омелы и можжевеловых побегов. Мистер и Миссис Уайз Хвойн Нолан уединенно проведут свой медовый месяц в Черном Лесу.

– И мы смотрим на Европу, – говорит Гражданин. – Когда еще эти дворняжки были щенками, мы уже торговали с Испанией и с французами и с голландцами, испанские суда плавали в Голуэй с грузом, от которого веселей, с винцом по винноцветному морю.

– И поплывут еще, – говорит Джо.

– И с помощью Пречистой Девы Марии еще поплывут, – повторяет Гражданин, трахая себя по ляжке. – Наши опустевшие гавани опять оживут, Куинстаун, Кинсейл, Голуэй, Блэксод-бэй, Вентри, что в графстве Керри, Киллибегс, третий по величине порт во всем мире, целые леса мачт, корабли рода Линчей из Голуэя, и Кавана О'Рейли, и дублинских О'Кеннеди, а с графом Десмондом заключал союз сам император Карл Пятый. Да, поплывут, – давит он, – люди еще увидят первый ирландский броненосец бороздящим моря с нашим собственным флагом на флагштоке, не с этой треклятой арфой Генриха Тюдора, нет уж, а с древнейшим флагом провинций Десмонд и Томонд, три золотые короны на голубом поле, трое сыновей Милезия.

И опрокидывает свою до дна. Moya [да неужели (ирл.)]. Грозный как жук навозный. Разводит белендрясы с подливой. Рискнул бы он с этим дерьмовым трепом выйти перед народом в Шейнаголдене, туда он и нос показать не смеет, ему там Молли Магуайры давненько уж припасли свинцовый орешек за то, что он выгнал издольщика, а добро себе заграбастал.

– Ну-ну, – говорит Джон Уайз, – вы только послушайте. Чего будешь пить?

– Чего королевские гусары принимают для храбрости, – Ленехан отвечает.

– Половинку с прицепом, Терри, – заказывает Джон Уайз. – Эй, Терри! Никак, заснул?

– Сию минуту, сэр, – отвечает Терри. – Полпорции виски и бутылочку эля. Даю, сэр.

Прилип к этой вшивой газетке с Олфом, выискивает там чего позабористей, вместо того чтоб обслуживать. Картинка матча, в котором дерутся головами, один другого старается трахнуть черепом, идет на него, пригнув голову, как бык на стенку. Еще картинка: _Так сожгли черную скотину в Омахе, Джорджия_. Орава героев в ковбойских шляпах до глаз палит в черномазого, повешенного на дереве, у того уже язык наружу, а внизу разложен костер. Ей-ей, им бы еще утопить его в море, посадить на электрический стул и распять, чтобы уж были уверены в успехе.

– А как же непобедимый флот, – спрашивает Нед, – гроза всех врагов?

– Я вам про это кое-что расскажу, – говорит Гражданин. – Это сущий ад на земле. Почитайте-ка в газетах про то, как избивают палками на учебных судах в Портсмуте. Какой-то тип пишет за подписью "Возмущенный".

И давай нам рассказывать про телесные наказания, как выстраивается команда и офицеры, и адмирал тут же в треуголке, и пастор со своей протестантской библией, словом, все, чтоб присутствовать при наказании. Приводят беднягу, паренька, который вопит благим матом, растягивают на лафете орудия, привязывают.

– Отбивную и дюжину горячительного, – говорит Гражданин, – так это дело называл старый бандит сэр Джон Бересфорд, ну а теперешние Кромвели это прозвали морской обычай.

Джон Уайз вставляет:

– Обычай, что достойней уничтожить, чем сохранять.

А тот дальше рассказывает, как там выходит судовой инструктор с длинной тростью, размахивается и пошел сдирать шкуру с бедного малого, пока тот не наорется до хрипоты убивают.

– Вот вам славный британский флот, – говорит Гражданин, – который властвует над землей. Эти герои, что никогда не будут рабами, у них единственная наследственная палата на всем Божьем свете, а все земли в руках у дюжины надутых баронов да боровов, ни в чем не смыслящих, кроме псовой охоты. Вот она, их великая империя, которой они так бахвалятся, империя рабов, замордованных и трудом и кнутом.

– Над которой никогда не восходит солнце, – вставляет Джо.

– И вся трагедия в том, – продолжает Гражданин, – что сами они в это верят. Несчастные йеху в это верят.

Веруют во кнута-отца, шкуродера и творца ада на земле, и в Джека-Матроса, сына прохожего, его же зачала Мэри-шлюха от несытого брюха, рожденного для королевского флота, страдавшего под отбивною и дюжиной горячительного, бичеванного, измордованного, и завывавшего аки зверь, и восставшего с койки на третий день по предписаниям, и пришедшего в порт и воссевшего на своей драной заднице, покуда не отдадут приказ и не потрюхает он опять вкалывать ради куска хлеба.

– Но ведь разве, – ввязывается Блум, – дисциплина не везде одинакова? Я хочу сказать, разве у вас не было бы то же самое, если бы вы против силы выставили свою силу?

Ну что я вам говорил? Не пить мне этого портера, если он и до последнего издыхания не будет вам доказывать, что черное это белое.

– Мы выставим силу против силы, – говорит Гражданин. – У нас есть великая Ирландия за океаном. Их выгнали из родного дома и родной страны в черном сорок седьмом году. Их глинобитные лачуги и придорожные хижины сровняли с землей, а в "Таймсе" радостно возвещали трусливым саксам, что скоро в Ирландии останется не больше ирландцев, чем краснокожих в Америке. Паша турецкий, и тот прислал нам какие-то пиастры. Но саксы нарочно старались задушить голодом нацию, и хоть земля уродила вдосталь, британские гиены подчистую скупали все и продавали в Рио-де-Жанейро. Крестьян наших они гнали толпами! Двадцать тысяч из них распростились с жизнью на борту плавучих гробов. Но те, что достигли земли свободных, не позабыли земли рабства. Они еще вернутся и отомстят, это вам не мокрые курицы, сыны Гранунл, заступники Кетлин-ни-Хулихан.

– Совершенно справедливо, – снова Блум за свое, – но я-то имел в виду...

– Да мы уж давно этого ждем, Гражданин, – Нед вставляет. – Еще с тех пор, как бедная старушка нам говорила, что французы у наших берегов, с тех пор, как они высаживались в Киллале.

– Верно, – говорит Джон Уайз. – Мы сражались за Стюартов, а они предали нас, с головой выдали вильямитам. А вспомните Лимерик и нарушение договора на камне. Наши лучшие люди проливали кровь за Францию и Испанию, дикие гуси. Одна битва при Фонтенуа чего стоит! А Сарсфилд, а О'Доннелл, герцог Тетуанский в Испании, а Улисс Браун из Камуса, фельдмаршал в войсках Марии Терезии. Но что мы хоть когда-нибудь получили за это?

– Французы! – фыркает Гражданин. – Компашка учителей танцев! Как будто сами не знаете. Для Ирландии цена им всегда была грош ломаный. А нынче они из кожи лезут, устраивают entente cordiale [сердечное согласие (франц.)] с коварным Альбионом, вроде обедов Тэй Пэя. Первые смутьяны Европы, и всегда ими были!

– Conspuez les Francais [презирайте французов (франц.)], – говорит Ленехан, прибирая к рукам кружечку пива.

– А взять пруссаков и ганноверцев, – Джо поддакивает, – мало, что ли, у нас сидело этих бастардов-колбасников на троне, от курфюрста Георга до этого немчика и старой суки со вспученным брюхом, что околела недавно?

И, убей бог, мы все там полегли со смеху, как он изобразил нам про эту старушку Вик в розовых очках, мол, что ни вечер, она в своем королевском дворце глушит нектар и амброзию кувшинами, а как упьется до поросячьего визга, тут ее кучер загребает в охапку и плюхает как мешок в постель, а она его дергает за баки да распевает допотопные песенки про Эрен на Рейне и приди туда, где выпивка дешевле.

– Ну что ж! – говорит Дж.Дж. – Зато теперь у нас Эдуард-миротворец.

– Сказки для дураков, – ему Гражданин на это. – У этого кобеля заботы не мир наводить, а триппер не подхватить. Эдуард Гвельф-Веттин!

– А что вы скажете, – Джо ярится, – про этих святош, ирландских попов и епископов, которые разукрасили его покои в Мануте скаковыми эмблемами его Поганского то бишь Британского Величества да картинками всех лошадей, на которых его жокеи ездят? Как же, граф Дублинский.

– Туда б еще картинки всех баб, на которых он сам поездил, – предлагает малыш Олф.

На это Дж.Дж. солидно:

– Их преосвященства были вынуждены отказаться от этой идеи за недостатком места.

– Еще одну сделаешь, Гражданин? – Джо спрашивает.

– О да, сэр, – тот ему.

– Ну, а ты? – это Джо мне.

– Бесконечно признателен, – отвечаю. – И дай тебе бог всяческого прибытку.

– Все то же повторить, – Джо заказывает.

А Блум, в своем чернорыжегрязноболотном котелке на макушке, все мелет и мелет языком с Джоном Уайзом, входит в раж, глаза выкатил, что сливы.

– Преследования, – говорит, – вся мировая история полна ими. Разжигают ненависть между нациями.

– А вы знаете, что это такое, нация? – спрашивает Джон Уайз.

– Да, – отвечает Блум.

– И что же это? – тот ему снова.

– Нация? – Блум говорит. – Нация это все люди, живущие в одном месте.

– Ну, уморил, – смеется тут Нед. – Раз так, тогда нация это я, я уже целых пять лет живу в одном месте.

Тут, конечно, все Блума на смех, а он пробует выпутаться:

– Или, возможно, живущие в разных местах.

– Под это я подхожу, – говорит Джо.

– А нельзя ли спросить, какова ваша нация? – Гражданин вежливенько.

– Ирландская, – отвечает Блум. – Здесь я родился. Ирландия.

Гражданин на это ничего не сказал, но только выдал из пасти такой плевок, что, дай бог, добрую устрицу с Редбэнк отхаркнул аж в дальний угол.

– Ну как, поехали, Джо, – говорит он и вынимает платок, чтобы утереться.

– Поехали, Гражданин, – тот ему. – Возьмите это в правую руку и повторяйте за мной следующие слова.

Древняя и бесценная, покрытая хитроумной вышивкой, ирландская лицевая пелена, которую предание связывает с именами Соломона из Дромы и Мануса Томалтаха-ог-Мак-Доноха, авторов Книги Баллимот, была с величайшими предосторожностями извлечена на свет и вызвала благоговейное восхищение. Избегнем пространных описаний прославленной красоты ее четырех углов, из коих каждый – верх совершенства; скажем лишь, что на них можно было отчетливо различить четырех евангелистов, вверяющих четырем мастерам свои евангельские символы, скипетр мореного дуба, североамериканскую пуму (заметим вскользь, что это не в пример более благородный царь зверей, нежели объект британской геральдики), тельца из Керри и золотого орла с Каррантухилла. Виды же, заполняющие сморкательное поле, изображали наши древние дуны, раты, кромлехи и гриноны [форты, крепости, дольмены, солнечные залы (ирл.)], а также обители просвещения и каменные пирамиды, слагаемые в память о бедствиях, и были столь же прекрасны, а краски их столь же тонки, как и в те незапамятные времена, в пору Бармакидов, когда художники из Слайго отпустили поводья своего творческого воображения. Глендалох, дивные озера Килларни, развалины Клонмакнойса, аббатство Конг, Глен Ина и Двенадцать Сосен, Око Ирландии, Зеленые Холмы Талла, Крок-Патрик, пивоварня фирмы Артур Гиннесс, Сын и Компания (с огр. отв.), берега Лох-Ней, долина Овоки, башня Изольды, обелиск Мейпса, больница сэра Патрика Дуна, мыс Клир, долина Ахерлоу, замок Линча, Скотч-хаус, ночлежка Рэтдаун в Локлинстауне, тюрьма в Толламоре, пороги Каслконнел, Килбаллимакшонакилл, крест в Монастербойсе, отель Джури, Чистилище св.Патрика, Прыжок Лосося, трапезная в манутском колледже, Кэрлис-хоул, три места рождения первого герцога Веллингтонского, скала Кэшел, болото Аллен, склады на Генри-стрит, Фингалова пещера, – волнующие изображения всех этих мест поныне доступны взорам. Со временем они стали еще прекрасней благодаря тем потокам, что скорбно изливались на них, а также обильным наслоениям.

– Раздай-ка нам кружки, – я прошу Джо. – Какая тут чья?

– Вот это мое, – говорит Джо, – как сказал черт мертвому полисмену.

– И еще я принадлежу к племени, – заявляет Блум, – которое ненавидят и преследуют. Причем и поныне. Вот в этот день. Вот в эту минуту.

Бог ты мой, а окурок сигары ему совсем уже пальцы жжет.

– Грабят, – говорит он. – Обирают. Оскорбляют. Преследуют. Отнимают то, что наше по праву. Вот в эту самую минуту, – говорит он и поднимает кулак, – продают на рынке в Марокко, как рабов, как скот.

– Вы что ли говорите про новый Иерусалим? – Гражданин спрашивает.

– Я говорю про несправедливость, – отвечает Блум.

– Хорошо, – говорит Джон Уайз. – Но тогда сопротивляйтесь, проявите силу, как подобает мужчинам.

Уж это будет незабываемая картинка. Мишень для разрывной пули. Старая жирная морда перед дулами пушек. Вот швабру он бы собой украсил отлично, только обряди его в фартук с завязочками. А потом вдруг, в один миг, у него душа в пятки, и он уже накручивает все другое, наоборот, жалкий слабак, тряпка.

– Но все это бесполезно, – отвечает он. – Сила, ненависть, история, все эти штуки. Оскорбления и ненависть – это не жизнь для человека. Всякий знает, что истинная жизнь – это совершенно противоположное.

– И что же? – Олф его спрашивает.

– Любовь, – отвечает Блум. – Я имею в виду, противоположное ненависти. Мне надо сейчас идти, – это он Джону Уайзу. – Тут рядом, заглянуть на минутку в суд, нет ли там Мартина. Если он придет, скажите ему, пожалуйста, что я скоро вернусь. Я на одну минуту.

Да кто тебя держит-то? И выскакивает, как жирная молния.

– Новый апостол язычников, – бурчит Гражданин. – Всеобщая любовь.

– А что, – говорит Джон Уайз, – разве это не то же, что нам твердят? Возлюби ближнего своего.

– Кто, этот гусь? – Гражданин ему. – Да у него заповедь – обирай ближнего своего. Любовь, Моуа! Ромео и Джульетта, чистая копия.

Любовь любит любить любовь. Медсестра любит нового аптекаря. Констебль бляха 14-А любит Мэри Келли. Герти Макдауэлл любит парня с велосипедом. М.Б. любит красивого блондина. Ли Чи Хань люби целовай Ча Пу Чжо. Слон Джамбо любит слониху Алису. Старичок мистер Вершойл со слуховым рожком любит старушку миссис Вершойл со вставным глазом. Человек в коричневом макинтоше любит женщину, которая уже умерла. Его Величество Король любит Ее Величество Королеву. Миссис Норман В.Таппер любит капитана Тэйлора. Вы любите кого-то. А этот кто-то любит еще кого-то, потому что каждый любит кого-нибудь, а бог любит всех.

– Ну ладно, Джо, – говорю, – бывай здоров и пой песни. А тебе еще больше сил, Гражданин.

– Ура! – рявкает Джо.

– Господь, Мария и Патрик да будут с вами, – говорит Гражданин.

И опрокидывает свою кружку, чтоб промочить пасть.

– Знаем мы эти басни, – говорит он. – Читает благие проповеди, а сам в карман к тебе лезет. Как там богомольный Кромвель и его железнобокие, что вырезали всех женщин и детей в Дрогеде, а на пушках у них вокруг дул было написано из библии: "Бог есть любовь"? Библия! Не читали в сегодняшнем "Юнайтед айришмен" фельетон про визит зулусского вождя в Англию?

– Нет, а что там? – Джо спрашивает.

Гражданин вытаскивает из своего личного архива номер газеты и принимается нам читать:

– Делегация крупнейших хлопковых магнатов Манчестера была вчера представлена Его Величеству Алаки Абеакутскому дежурным Главой Протокола лордом Процедуром из Процедуры-на-Пустом-Месте, дабы выразить Его Величеству горячую благодарность английских коммерсантов за привилегии, данные им в его владениях. Члены делегации присутствовали на завтраке, в заключение которого темнокожий властитель произнес яркую речь, вольно переводившуюся британским капелланом, преподобным Ананией Богомолом Барбоном. В ней он выразил благодарность массе Процедуру и подчеркнул сердечность отношений, существующих между Абеакутой и Британской Империей, заявив, что величайшей драгоценностью для него является иллюстрированная библия, книга, в которой слово Божие и секрет могущества Англии, благосклонно подаренная ему предводительницей белых, великою скво Викторией, с личною надписью Августейшей Дарительницы. На этом владыка Алаки, провозгласив тост "Черное и Белое", осушил чашу дружбы, полную первосортного ирландского виски, из черепа своего прямого предшественника на троне династии Какачакачаков, носившего прозвище Сорок Чирьев. Затем он осмотрел крупнейшую из фабрик Хлопкополиса и поставил свой крест в книге посетителей, исполнив при этом древний и очаровательный абеакутский военный танец, во время которого он проглотил множество ножей и вилок, поощряемый радостными рукоплесканиями юных работниц.