Текст книги "Собрание ранней прозы "

Автор книги: Джеймс Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

– И каково различие между прекрасным и возвышенным, – добавил декан, – а также между нравственной и материальной красотой? И какого рода красота свойственна каждому из видов искусства? Вот интересные вопросы, которыми следовало бы заняться.

Стивен, внезапно обескураженный сухим и твердым тоном декана, хранил молчание. Декан также смолк – и в тишине издали донесся поднимавшийся по лестнице шум голосов и топот сапог.

– Но, предавшись подобным спекуляциям, – заключил декан, – рискуешь погибнуть от истощения. Прежде всего вы должны получить диплом. Поставьте это себе первой целью. Затем мало-помалу вы найдете свой путь. Я подразумеваю тут все, и жизненный путь, и путь вашей мысли. Вначале, возможно, придется попыхтеть как на подъеме в гору. Взять мистера Мунена. У него это долго заняло, дойти до вершин. Но он их достиг.

– У меня может не оказаться его талантов, – спокойно возразил Стивен.

– Как знать? – живо отозвался декан. – Нам самим неизвестно, что в нас скрывается. Я убежден, что никак нельзя заранее падать духом. Per aspera ad astra[122]122
  Через тернии к звездам (лат.).


[Закрыть].

Он быстро отошел от очага и направился в сторону площадки, взглянуть на появление первокурсников.

Прислонясь к камину, Стивен слышал, как он бодро и безразлично здоровается с каждым из студентов, и почти воочию видел откровенные усмешки у тех, кто был погрубей. Жалость, ввергающая в уныние, как роса начала выпадать на его сердце, легко поддающееся печали, – жалость к этому верному служителю рыцарственного Лойолы, сводному брату духовных лиц, на словах более сговорчивому, а в душе более стойкому, чем они; к тому, кого он никогда не назовет своим духовным отцом; и он подумал, что этот человек и его собратья прослыли радеющими о мирском не только у тех, кто сам был не от мира сего, но равно и у людей мирских – за то, что во все века своей истории они выступали пред Божиим правосудием адвокатами душ вялых, безразличных, расчетливых.

О приходе преподавателя возвестили несколько залпов кентской пальбы тяжелых сапог студентов, сидевших в верхних рядах аудитории под серыми, в паутине, окнами. Началась перекличка, и самые разноголосые ответы раздавались до тех пор, пока не прозвучало имя Питера Берна.

– Здесь!

Гулкий глубокий бас отозвался с верхнего ряда, меж тем как с других скамей понеслись протестующие покашливания.

Сделав малую пару, преподаватель вызвал следующего:

– Крэнли!

Ответа не было.

– Мистер Крэнли!

Улыбка пробежала по лицу Стивена, когда он подумал, в каких занятиях пребывает его друг.

– Поищите-ка в Лепардстауне! – раздался голос со скамьи за спиной.

Стивен быстро обернулся, однако свиноватая физиономия Мойнихана, очерченная серым и тусклым светом, глядела невозмутимо. Дана была формула, и зашуршали тетради. Стивен снова обернулся и сказал:

– Дай мне листок бумаги, ради бога.

– Тебе что, приспичило? – с широкой ухмылкой спросил Мойнихан.

Он вырвал страницу из чернового блокнота и, протягивая ее, шепнул:

– При необходимости любой мирянин, любая женщина могут совершить это.

Формула, послушно записанная на клочке бумаги, свертывающиеся и развертывающиеся вычисленья преподавателя, призрачные символы силы и скорости завораживали и изнуряли ум Стивена. Он слышал от кого-то, что старик-профессор – атеист и масон. О серый, унылый день! Он походил на некий лимб терпеливого безгорестного сознания, в котором могли бы обитать души математиков – направляя длинные плавные контуры из одной плоскости в другую, где царят сумерки еще бледней и разреженней, – излучая быстрые вихри, несущиеся к крайним пределам вселенной – ширящейся, удаляющейся и делающейся все неощутимей.

– Итак, мы должны отличать эллипс от эллипсоида. Вероятно, некоторые из присутствующих здесь знакомы с сочинениями мистера У. Ш. Гилберта. В одной из своих песен он описывает бильярдного шулера, который осужден играть

 
На столе косом
Согнутым кием
И не круглым, а длинным шаром.
 

– Так вот, он имеет в виду шар в форме эллипсоида, о главных осях которого я только что говорил.

Мойнихан нагнулся к уху Стивена и прошептал:

– Почем теперь эллипсоидальные шарики?! Спешите ко мне, дамочки, я кавалерист!

Грубый юмор товарища как свежий ветр пронесся по монастырю сознания Стивена, резвая жизнь встряхнула уныло висевшие по стенам сутаны, пустив их плясать и развеваться в бесчинном шабаше. Облаченья полнились ветром, в них возникали фигуры братии: декан, эконом, тучный и краснолицый, в шапке седых волос, ректор, маленький священник с волосами хохолком, пишущий благочестивые стихи, квадратная фигура мужиковатого преподавателя экономики, длинная фигура молодого преподавателя психологии, обсуждающего со своими студентами на площадке проблему совести и подобного жирафу посреди стада антилоп, объедающему верхушки деревьев, важный и озабоченный староста братства, полный круглоголовый преподаватель итальянского с плутоватыми глазками. Они семенили и спотыкались, припрыгивали и кувыркались, как в чехарде, задирая сутаны, сотрясались от зычного нутряного хохота, обнявши за талию друг друга, шлепая друг друга по заду, называя друг друга панибратскими прозвищами, они потешались своими грубыми буйствами и вдруг с видом пробудившегося достоинства возмущались каким-нибудь выпадом, украдкой перешептывались парочками, прикрывая рот ладонью.

Преподаватель подошел к стеклянному шкафу у стены, достал с полки комплект катушек, обдул пыль с них со всех сторон и бережно водрузил на стол. Продолжая лекцию, он держал на них свой палец. Как он объяснил, проволока на современных катушках делалась из сплава, изобретенного недавно Ф. У. Мартино и называемого платиноидом.

Он четко произнес инициалы и фамилию изобретателя. Мойнихан шепнул сзади:

– Старик Фунт Устриц Мартино. Фу, Мартино!

– Спроси его, – шепнул Стивен с усталым юмором, – не нужен ли ему субъект для опытов на электрическом стуле? Я к его услугам.

Увидев, что преподаватель нагнулся над катушками, Мойнихан привстал с места и, тихо пощелкивая пальцами правой руки, захныкал голосом мальчишки-ябедника:

– Сэр, этот вот мальчик гадкие слова грит, сэр!

– Платиноид, – вещал торжественно преподаватель, – предпочитают нейзильберу, поскольку у него более низкий коэффициент изменения сопротивления при изменениях температуры. Проволоку из платиноида изолируют, и в шелковом изолирующем покрытии навивают на эбонитовые бобины, такие как та, на которой мой палец. Если бы изоляции не употреблялось, в катушках индуцировался бы сторонний ток. Бобины пропитывают горячим парафином…

Со скамьи ниже и впереди Стивена резкий голос с ольстерским акцентом спросил:

– Разве нас будут экзаменовать по прикладным наукам?

Столь же торжественно преподаватель принялся жонглировать понятиями чистая наука и прикладная наука. Грузный студент в золотых очках удивленно уставился на задавшего вопрос. Мойнихан сзади шепнул своим обычным голосом:

– Уж этот Макалистер всегда урвет свой фунт мяса!

Стивен холодно взглянул вниз на продолговатый череп с густой и косматой порослью цвета пакли. Голос, акцент и образ мысли спросившего раздражали его, и, дав волю своему раздражению, он позволил себе дойти до явной недоброжелательности, подумав, что лучше бы уж папаша этого студента послал сынка учиться в Белфаст и тем сэкономил бы, глядишь, на проезде.

Продолговатый череп не обернулся навстречу сей мысленной стреле, однако она вернулась обратно, к своей тетиве – поскольку перед взором Стивена вдруг встало кефирнобледное лицо студента.

– Это не моя мысль, – сказал он тотчас себе. – Она – от того шута-ирландца, что на задней скамье. Терпение. Ты можешь с уверенностью сказать, кто из них променял душу твоего народа и предал его избранников – спросивший или язвивший? Терпение. Вспомни Эпиктета. Видимо, это в его характере – задать такой вопрос в такой момент, таким тоном и притом с неправильным ударением, прикла́дными?

Нудный голос преподавателя продолжал медленно и мерно наматываться на катушки, про которые он рассказывал, удваивая, утраивая, учетверяя свою снотворную энергию, между тем как катушки умножали свои омы сопротивления.

Голос Мойнихана позади откликнулся как эхо на отдаленный звонок:

– Мы закрываемся, господа!

Холл был заполненным и гудящим. На столе возле двери стояли два портрета в рамках, а между ними лежал длинный бумажный лист с неровными столбцами подписей. Макканн проворно сновал среди студентов, говоря быстро, парируя возражения и одного за другим подводя к столу. В глубине холла стоял декан, который беседовал с молодым преподавателем, важно кивал и поглаживал рукой подбородок.

Стивен, притиснутый толпой к двери, остановился в нерешительности. Из-под широкого падающего листа мягкой шляпы его стерегли темные глаза Крэнли.

– Ты подписал? – спросил Стивен.

Крэнли сомкнул длинные и тонкие губы, ушел на мгновение в себя и ответил:

– Ego habeo[123]123
  Подписал (лат.).


[Закрыть].

– А для чего?

– Quod?[124]124
  Что? (лат.)


[Закрыть]

– Для чего это?

Крэнли повернул бледное лицо к Стивену и сказал кротко и горько:

– Per pax universalis[125]125
  За всеобщий мир (лат.).


[Закрыть].

Стивен показал пальцем на фотографию царя и сказал:

– У него лицо упившегося Христа.

Презрение и гнев в его голосе заставили Крэнли оторваться от спокойного созерцания стен холла.

– Ты раздражен чем-то?

– Нет, – ответил Стивен.

– В плохом настроении?

– Нет.

– Credo ut vos sanguinarius mendax estis, – сказал Крэнли, – quia faces vostra monstrat ut vos in damno malo humore estis[126]126
  Полагаю, ты отъявленный лжец, так как по лицу твоему видно, что ты в чертовски дурном настроении (школярская латынь с англ. вкрапленьями).


[Закрыть].

Мойнихан, пробираясь к столу, шепнул Стивену на ухо:

– Макканн на боевом коне. Готов стоять до последней капли. Новенький образцовый мир. Запрет на все горячительные и право голоса сукам.

Стивен усмехнулся стилю конфиденциального сообщения и, когда Мойнихан отошел, вновь обернулся навстречу взгляду Крэнли.

– Ты, может быть, мне объяснишь, – спросил он, – почему он так охотно изливает свою душу мне на ухо? Можешь объяснить?

Мрачная складка появилась на лбу Крэнли. Он воззрился на стол, склонясь над которым Мойнихан присоединял свое имя к списку, и сурово отрезал:

– Чистое г![127]127
  В ориг.: A sugar! – популярный тогда эвфемизм для shit, говно.


[Закрыть]

– Quis est in malo humore, – сказал Стивен, – ego aut vos?[128]128
  Кто в плохом настроении – я или ты? (лат.)


[Закрыть]

Крэнли не отозвался на шпильку. Мрачно продолжая размышлять над своей оценкой, с той же рубленой силой он повторил:

– Чистейшее паскудное г, вот он кто!

Это было его обычной эпитафией для скончавшихся дружб, и Стивен подумал, не будет ли это некогда сказано тем же тоном в память ему. Тяжелая неуклюжая фраза медленно оседала, исчезая из его слуха, как проваливается камень в трясину. Стивен следил, как она оседает, так же как оседали многие другие прежде, и чувствовал на сердце ее гнетущую тяжесть. В отличие от Давина, в речи Крэнли не было ни редкостных оборотов елизаветинского языка, ни причудливых трансформаций ирландских идиом. Тягучесть этой речи была эхом дублинских набережных, отражающимся в мрачной запустелой гавани, а ее энергия – эхом церковного красноречия Дублина, отражающимся от амвона в Уиклоу.

Угрюмая складка исчезла со лба Крэнли, когда с другого конца холла к ним направился быстрыми шагами Макканн.

– Вот и вы! – произнес бодро Макканн.

– Вот и я, – произнес Стивен.

– Как всегда с опозданием. Не могли бы вы совмещать ваши прогрессивные взгляды с некоторым уважением к точности?

– Этот вопрос не стоит в повестке дня, – сказал Стивен. – Следующий пункт.

Улыбающиеся глаза его были уставлены на плитку молочного шоколада в серебряной обертке, торчащую из нагрудного кармана пропагандиста. Вокруг сомкнулось кольцо слушателей, желающих стать свидетелями состязания умов. Худощавый студент с оливковой кожей и гладкими черными волосами, просунув голову между ними, с каждой фразой переводил взгляд с одного на другого, будто стараясь поймать фразу на лету своим влажным открытым ртом. Крэнли вытащил из кармана маленький серый мячик и начал его тщательно изучать, крутя так и этак.

– Следующий пункт? – повторил Макканн. – Гм!

Он громко хохотнул, улыбнулся широко и дважды себя подергал за козлиную соломенного цвета бородку, свисавшую с туповатого подбородка.

– Следующий пункт состоит в подписании декларации.

– А вы мне заплатите, если я подпишу? – спросил Стивен.

– Я думал, что вы идеалист, – сказал Макканн.

Студент с цыганской наружностью обернулся и сказал невнятным блеющим голосом, обращаясь к окружающим:

– Адская сила, вот странный подход. Такой подход это, по-моему, корыстный подход.

Его голос угас в молчании. Никто не обратил внимания на слова. Он повернул свое оливковое лицо с лошадиным выражением к Стивену, приглашая его продолжить.

Макканн начал энергичную речь о царском рескрипте, о Стэде, о всеобщем разоружении, о третейском суде для международных конфликтов, о знамениях времени, новом человечестве и новом евангелии жизни, согласно которому долгом общества станет обеспечить наибольшее счастье наибольшему числу людей наиболее дешевым способом.

Цыганистый студент заключил эту речь возгласом:

– Тройное ура всемирному братству!

– Валяй, Темпл, – сказал стоявший рядом дюжий краснощекий студент. – Я тебе потом пинту поставлю.

– Я верю во всемирное братство, – продолжал Темпл, бросая по сторонам взгляды своих темных овальных глаз. – А Маркс это ж просто жулик паршивый!

Крэнли схватил его крепко за руку, чтобы он придержал язык, и с кривой улыбкой несколько раз повторил:

– Полегче, полегче, полегче!

Темпл, стараясь высвободить руку, гнул свое, у рта его была легкая пена:

– Социализм был основан ирландцем, а первым человеком в Европе, кто проповедовал свободу мысли, был Коллинз. Двести лет назад. Он обличал всякую поповщину, этот философ из Миддлсекса. Ура Джону Энтони Коллинзу!

Тонкий голос на краю собравшейся кучки отозвался:

– Пип! пип!

Мойнихан прошептал Стивену на ухо:

– А как насчет бедной сестренки Джона Энтони:

 
Лотти Коллинз без штанишек,
Одолжите ей свои?
 

Стивен рассмеялся, и довольный Мойнихан опять зашептал:

– На Джоне Энтони Коллинзе, как ни поставь, всегда поимеешь пять бобиков.

– Жду вашего ответа, – коротко сказал Макканн.

– Меня этот вопрос нисколько не интересует, – устало сказал Стивен. – Вам это хорошо известно. Зачем же вы устраиваете эту сцену?

– Прекрасно, – сказал Макканн, чмокнув губами. – Так, значит, вы реакционер?

– Вы думаете, на меня производит впечатление, когда вы махаете деревянной шпагой? – спросил Стивен.

– Метафоры! – резко сказал Макканн. – Давайте перейдем к фактам.

Стивен вспыхнул и отвернулся. Макканн, не унимаясь, с враждебной иронией произнес:

– Начинающие поэты, как видно, ставят себя выше столь пустяковых вопросов, как вопрос о всеобщем мире.

Крэнли поднял голову и, держа свой мячик, словно миротворящую жертву между двух спорящих, сказал:

– Pax super totum sanguinarium globum[129]129
  Мир на всем окаянном шаре (лом. лат.).


[Закрыть].

Раздвинув столпившихся, Стивен сердито дернул плечом в сторону портрета царя и сказал:

– Держитесь за вашу икону. Если уж нам необходим Иисус, пусть это будет легитимный Иисус.

– Адская сила, вот это здорово сказано! – воскликнул цыганистый студент, обращаясь к своим соседям. – Славное выражение. Мне это выражение страсть как нравится.

Он проглотил слюну, будто глотал фразу, и, теребя кепку за козырек, спросил Стивена:

– Простите, сэр, а вот этим выражением вы что хотели сказать?

Чувствуя, как рядом стоящие его подталкивают, он обернулся к ним:

– Да мне охота узнать, что он этим выражением сказать хотел.

Опять повернувшись к Стивену, он шепотом проговорил:

– А вы в Иисуса верите? Я верю в человека. Я, конечно, не знаю, вы в человека верите или нет. Я вами восхищаюсь, сэр. Восхищаюсь разумом человека, независимого от всех религий. Скажите, а насчет разума Иисуса вы как мыслите?

– Валяй, Темпл! – сказал дюжий краснощекий студент, имевший обыкновение всегда повторять одно и то же. – Пинта за мной.

– Он думает, я болван, – пояснил Темпл Стивену, – потому как я верю в силу разума.

Крэнли, обняв под руки Стивена и его поклонника, объявил:

– Nos ad manum ballum jocabimus[130]130
  Давайте сыграем в ручной мяч (лат.).


[Закрыть].

Стивен, увлекаемый прочь, заметил покрасневшее, с топорными чертами, лицо Макканна.

– Моя подпись не имеет значения, – сказал он вежливо. – Вы правы, что идете своим путем. Но дайте и мне идти моим.

– Дедал, – сказал Макканн твердым тоном. – Я убежден, вы неплохой человек, но вам предстоит еще осознать ценность альтруизма и чувства личной ответственности.

Чей-то голос сказал:

– Интеллектуальным вывертам не место в этом движении.

Стивен не обернулся на голос, по резкому тону узнав Макалистера. Крэнли торжественно прокладывал путь сквозь толпу студентов, держа под руки Стивена и Темпла, подобно священнику, шествующему в алтарь в сопровождении сослужащих.

Темпл, перегнувшись к Стивену через грудь Крэнли, живо проговорил:

– Слыхали, что Макалистер сказал? Этот малый завидует вам, не замечали? Крэнли-то не заметил, бьюсь об заклад. А я вот, адская сила, сразу заметил.

Минуя часть холла, где стоял декан, они заметили, как тот тщится сбежать от своего собеседника-студента. Декан стоял у лестницы, уже занеся ногу на нижнюю ступеньку, уже подобрав для подъема свою поношенную сутану с женской заботливостью, и, постоянно кивая, повторял:

– Вне всякого сомнения, мистер Хэккет! Замечательно! Вне всякого сомнения.

Посреди холла староста братства тихим и недовольным голосом вел серьезный разговор со студентом-пансионером. Разговаривая, он слегка морщил свой веснушчатый лоб и в паузах между фразами покусывал тонкий костяной карандашик.

– Я надеюсь, с подготовительного все придут. За первый курс можно ручаться. За второй тоже. Наша задача это проверить новичков.

В дверях Темпл, опять перегнувшись через Крэнли, зашептал торопливо:

– А вы знаете, он женат? Он уже был женат, до того как они его обратили. Где-то там у него жена и дети. Адская сила, во чудная история! А?

Его шепот перешел в хитрый кудахтающий смешок. Едва они очутились за дверью, Крэнли грубо схватил его за шиворот и начал трясти, приговаривая:

– Хренов ты гугнивый ублюдок! Вот те на библии, во всем этом хреновом окаянном мире не найдешь второй такой хреновой макаки, как ты!

Пытаясь вывернуться, Темпл продолжал хитренько и довольно хихикать, а Крэнли, встряхивая, каждый раз повторял:

– Хренов чертов окаянный ублюдок!

Они пересекали заросший сад. Ректор, закутавшись в тяжелый широкий плащ, шел им навстречу по одной из дорожек, читая правило. В конце дорожки, у поворота, он остановился и поднял глаза. Студенты поклонились ему, Темпл, как прежде, затеребил козырек кепки. Дальше шли молча. Когда подходили к площадке, Стивен услышал глухие стуки рук игроков, влажные шлепки мяча и голос Давина, возбужденно вскрикивающего при каждом ударе.

Трое остановились у ящика, на котором сидел, наблюдая за игрой, Давин. Вскоре Темпл перегнулся в очередной раз к Стивену и сказал:

– Звиняюсь, а я вот хотел вас спросить, вы верите, что Жан-Жак Руссо был искренний человек?

Стивен расхохотался от души. Крэнли схватил поломанную бочарную доску, валявшуюся у него под ногами в траве, и, быстро обернувшись, угрожающе произнес:

– Темпл, клянусь богом, если ты скажешь еще хоть слово кому-нибудь или о чем-нибудь, я тут же тебя прикончу super spottum[131]131
  На месте (школьная лат.).


[Закрыть].

– Мне думается, он был, как и вы, эмоциональная личность, – сказал Стивен.

– Да провались он и пропади! – произнес резко Крэнли. – Не трать ты на него слов. Говорить с Темплом – это, знаешь, все одно что с ночным горшком. Гуляй-ка отсюда, Темпл. Гуляй домой с богом.

– Плевать я на тебя хотел, Крэнли, – отвечал Темпл, подавшись из досягаемости поднятой доски и указывая на Стивена. – Вот он единственный человек в этом учреждении, у которого индивидуальный образ мыслей.

– Учреждение! Индивидуальный! – воскликнул Крэнли. – Да гуляй домой, провались отсюда, ты ж безнадежный хренов болван.

– Я эмоциональная личность, – сказал Темпл. – Это во как верно сказано. И я, может, горжусь, что я эмоционалист.

Он стал бочком удаляться по аллее, хитро посмеиваясь. Крэнли смотрел ему вслед пустым взглядом без выражения.

– Любуйтесь! – сказал он. – Видали вы когда-нибудь такого обтирателя стен?

Эту фразу его приветствовал каким-то неестественным смехом студент, который стоял, привалясь к стене и надвинув на глаза кепку. Тонкий визгливый смех исходил из такого дюжего туловища, что казалось, будто повизгивает слон. Все тело студента сотрясалось, и от удовольствия он потирал руки в паху.

– Линч проснулся, – сказал Крэнли.

В качестве ответа Линч выпрямился и выпятил грудь.

– Линч раздувает грудь в знак критического отношения к жизни, – сказал Стивен.

Линч звучно хлопнул себя по груди и вопросил:

– Тут кто-то возражает против моей комплекции?

Крэнли решил принять слова буквально, и они начали бороться; потом разошлись, тяжело дыша, с лицами, побагровевшими от схватки. Стивен наклонился к Давину, который был весь поглощен игрой, не слыша разговоров вокруг.

– А как мой ручной гусек? – спросил Стивен. – Тоже подписал?

Давин, кивнув, сказал:

– А ты, Стиви?

Стивен покачал головой.

– Ужасный ты человек, Стиви, – сказал Давин, вынимая трубочку изо рта. – Ты всегда один.

– Теперь, когда ты подписал петицию о всеобщем мире, – сказал Стивен, – я думаю, ты сожжешь ту маленькую тетрадочку, что я у тебя видал.

Поскольку Давин молчал, Стивен начал цитировать:

– Фианна, шагом марш! Фианна, правое плечо вперед! Фианна, отдать честь, по номерам рассчитайсь, раз, два!

– Это другое дело, – сказал Давин. – Прежде чего бы то ни было, я ирландский националист. А ты вот от всего в стороне. Ты, Стиви, уродился насмешником.

– Когда вы поднимете очередное восстание, вооружась клюшками, – сказал Стивен, – и вам нужен будет неизбежный стукач, ты мне скажи. В нашем колледже я тебе подыщу парочку.

– Я тебя никак не пойму, – сказал Давин. – То я слышу, как ты поносишь английскую литературу. Теперь поносишь ирландских стукачей. Потом, что у тебя за имя, что у тебя за идеи… Да ты вообще ирландец или нет?

– Давай сходим вместе в архив, и я тебе покажу родословную моей семьи, – сказал Стивен.

– Тогда будь с нами, – сказал Давин. – Почему ты не изучаешь ирландский? Почему ты бросил классы лиги после первого же занятия?

– Одна причина тебе известна, – ответил Стивен.

Давин покачал головой и засмеялся.

– Да ну, брось, – сказал он. – Это что ли из-за той девицы и отца Морана? Да это же все ты сам выдумал, Стиви. Они просто разговаривали и смеялись.

Помолчав, Стивен дружески положил руку Давину на плечо.

– Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? – сказал он. – В то первое утро, когда мы встретились, ты меня спросил, как пройти в деканат, причем сделал ударение на первом слоге. Помнишь это? А помнишь, как ты тогда к каждому иезуиту обращался «отец мой»? Я иногда спрашиваю себя: Такой же ли он невинный, как его речь?

– Я человек простой, – сказал Давин. – Ты это знаешь. Когда ты мне в тот вечер на Харкорт-стрит рассказал все эти вещи про свою жизнь, ей-богу, Стиви, я потом есть не мог. Мне до того было плохо. Я полночи заснуть не мог. Зачем ты мне это все рассказал?

– Вот спасибо, – промолвил Стивен. – Ты хочешь сказать, что я чудовище.

– Да нет, – сказал Давин. – Но лучше бы ты мне не рассказывал.

За спокойным покровом дружелюбия Стивен начал вскипать.

– Этот народ, эта страна, эта жизнь породили меня, – сказал он. – И я себя буду выражать, каков я есть.

– Попробуй быть с нами, – повторил Давин. – В душе ты ирландец, но у тебя гордости слишком много.

– Мои предки отреклись от своего языка и приняли другой, – сказал Стивен. – Они позволили кучке чужеземцев поработить себя. И ты воображаешь, что я своей жизнью и своей личностью буду расплачиваться за их долги? Чего это ради?

– Ради нашей свободы, – сказал Давин.

– Со времен Тона и до времени Парнелла, – сказал Стивен, – не было ни одного честного, искреннего человека, который бы отдал вам свою жизнь, молодость, свои чувства – без того, чтобы вы его не предали или бросили в нужде или ославили или променяли бы на кого-нибудь. И ты мне предлагаешь быть с вами. Да пропадите вы все.

– Они погибли за свои идеалы, Стиви, – сказал Давин. – Но придет и наш день, поверь мне.

Поглощенный своими мыслями, Стивен минуту помолчал.

– Душа впервые рождается, – заговорил он задумчиво, – в такие минуты, о которых я тебе говорил. Ее рождение медленно и окутано мраком, оно таинственней, чем рождение тела. Когда же душа человека рождается вот в этой стране, на нее набрасывают сети, чтобы не дать ей взлететь. Ты говоришь мне о национальности, языке, религии. Я постараюсь избежать этих сетей.

Давин выбил пепел из своей трубки.

– Слишком заумно для меня, Стиви, – сказал он. – Но родина – это для человека на первом месте. Ирландия прежде всего, Стиви. Поэтом или мистиком ты можешь быть потом.

– Знаешь, что такое Ирландия? – спросил Стивен с холодной яростью. – Ирландия – это старая чушка, что жрет своих поросят.

Давин поднялся с ящика и направился к играющим, грустно покачивая головой. Но через минуту грусть у него уже прошла, и он с жаром принялся спорить о чем-то с Крэнли и двумя игроками, которые закончили партию. Они уговорились сыграть вчетвером, причем Крэнли настаивал, чтобы играли его мячом. Ударив им два-три раза о землю, он сильно и ловко послал мяч в конец площадки, откликнувшись на донесшийся стук:

– Душу твою!

Стивен стоял рядом с Линчем, пока счет не начал расти; потом дернул Линча за рукав, предлагая уходить. Линч подчинился со словами:

– Поелику трогаем, как выражается Крэнли.

Стивен улыбнулся скрытому выпаду. Они прошли снова через сад и, миновав холл, где трясущийся швейцар прикалывал объявление на доску, вышли наружу. У подножия ступеней они остановились; Стивен извлек пачку сигарет и предложил спутнику закурить.

– Я знаю, ты без гроша, – сказал он.

– Ах ты, желтый наглец! – ответил Линч.

Это вторичное доказательство высокой культуры Линча вновь вызвало улыбку Стивена.

– Счастливый день для европейской культуры, – сказал он, – когда тебе пришла идея ругаться по-желтому.

Они закурили и пошли направо. После паузы Стивен заговорил:

– Аристотель не дает определений сострадания и страха. А я даю. Я считаю…

Линч остановился и бесцеремонно прервал его:

– Будет! Не желаю слушать! Тошнит. Мы вчера вечером с Хораном и Гоггинсом напились по-желтому.

Стивен продолжал:

– Сострадание – это чувство, которое останавливает разум в присутствии всего значительного и постоянного в людском страдании и соединяет нас с тем, кто страдает. Страх – это чувство, которое останавливает разум в присутствии всего значительного и постоянного в людском страдании и соединяет нас с тайной его причиной.

– Повтори, – сказал Линч.

Стивен медленно повторил определения.

– На днях в Лондоне, – продолжал он, – молодая девушка села в кеб. Она ехала встречать мать, с которой не виделась много лет. На углу какой-то улицы оглобля повозки вдребезги разбивает окно кеба. Длинный и острый как игла осколок разбитого стекла пронзает сердце девушки. Она умерла на месте. Репортер называет это трагической смертью. Это неверно. Согласно моим определениям, эта смерть не будит чувств сострадания и страха.

– Чувство трагического, по сути дела, – это лицо, обращенное в обе стороны, к страху и к состраданию, и обе эти стороны – его фазы. Ты заметил, я использую слово останавливает. Этим я указываю, что трагическая эмоция статична. Верней, статична драматическая эмоция. Чувства, возбуждаемые неподлинным искусством, это кинетические чувства, каковы желание и отвращение. Желание нас толкает овладеть, приблизиться; отвращение – бросить и отойти. Это кинетические эмоции. Искусства, что вызывают их, – порнография и дидактика – стало быть, неподлинные искусства. Таким образом, эстетическое чувство (я пользуюсь общераспространенным термином) статично. Мысль останавливается, поднявшись выше желания и отвращения.

– Ты говоришь, искусство не должно возбуждать желания, – сказал Линч. – А я ведь тебе рассказывал, что я как-то в музее написал карандашом свое имя на заднице Венеры Праксителя. Это что, не желание?

– Я имею в виду нормальные натуры, – сказал Стивен. – Ты еще мне рассказывал, как ты жрал коровий навоз в этой чудесной своей кармелитской школе.

Линч снова заржал визгливо и потер в паху руки, не вынимая их из карманов.

– Было, было такое! – воскликнул он.

Повернувшись к спутнику, Стивен на секунду глянул ему прямо в глаза. Линч, перестав смеяться, встретил этот взгляд присмиренно. Длинная, узкая, сплюснутая голова под кепкой с длинным козырьком напоминала какое-то пресмыкающееся с капюшоном. Глаза тоже напоминали пресмыкающееся своим тусклым блеском и неподвижностью. Но в этот миг в их присмиревшем, настороженном взоре светилась крохотная человеческая точка, окно съежившейся души, изъязвленной и самоожесточившейся.

– Что до этого, – сказал Стивен, как бы вежливо оговариваясь, – все мы животные. И я тоже.

– Это точно, – сказал Линч.

– Но сейчас мы в мире духовного, – продолжал Стивен. – Желание и отвращение, вызываемые неподлинными эстетическими средствами, не являются эстетическими эмоциями не только потому, что они кинетичны по характеру, но и потому, что они всего-навсего физические. Наша плоть сжимается, когда ее что-то страшит, и отзывается на присутствие желанного непроизвольной реакцией нервной системы. Наши веки закрываются сами, прежде чем мы сознаем, что мошка может попасть в глаз.

– Не всегда, – критично заметил Линч.

– Точно так же, – продолжал Стивен, – твоя плоть отозвалась на присутствие обнаженной статуи, но это, повторяю, непроизвольная реакция нервной системы. Красота, выраженная художником, не может пробудить в нас ни кинетической эмоции, ни чисто физического ощущения. Она пробуждает или должна пробуждать, порождает или должна порождать эстетический стасис – идеальное сострадание или идеальный страх, – стасис, который возникает, длится и наконец разрешается в том, что я называю ритмом красоты.

– А это что такое? – спросил Линч.

– Ритм, – сказал Стивен, – это первое формальное эстетическое соотношение частей друг с другом в любом эстетическом целом, или же отношение эстетического целого к его части или частям, или же отношение любой части эстетического целого ко всему целому.

– Если это ритм, – сказал Линч, – тогда дай мне услышать, что ты называешь красотой. И, пожалуйста, учти, что хотя я и поедал навозные лепешки, но преклоняюсь я исключительно перед красотой.

В знак одобрения Стивен приподнял кепку. Потом, слегка покраснев, взял Линча за рукав его твидовой куртки.

– Мы правы, – сказал он, – а другие ошибаются. Говорить об этих вещах, пытаться постичь их природу, а постигнув – медленно, упорно, смиренно пытаться выразить, заново извлечь из грубой земли или из того, что она дает, из звука, формы и цвета, этих врат темницы нашей души, – образ красоты, которую мы постигли, – вот что такое искусство.