Текст книги "Философ"

Автор книги: Джесси Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава третья

Надо полагать, тридцатилетний мужчина, который бледнеет и задыхается там, где любой другой просто идет и получает работу, может показаться человеком незрелым и уж безусловно непрактичным. Однако причиной тому была не только моя гордость. В течение многих лет я считал, что меня целиком определяют мои мысли. Да и что еще мне оставалось, если я ничего не публиковал, признания почти никакого не получил и вынужден был бесконечно сносить критику любого решения, какое принимал? От всего, что я достиг за более чем десять лет учебы, вполне можно было отмахнуться как от итогов впустую растраченного времени, – собственно говоря, многие так и поступали. Денег я не нажил, это уж точно. И потому, когда я ложился спать, когда поднимался по утрам, меня поддерживало одно лишь сознание того, что я сохранил верность моему принципу: жить своим и только своим умом. То, что выглядело ленью и раздражительностью бездельника, благополучно перебравшегося из одного тысячелетия в другое, было на самом деле стратегией сохранения самости. Я могу показаться напыщенным, но все-таки скажу: то была борьба за целостность моей личности.

Понять, почему я вел себя так, можно, наверное, лишь оглянувшись назад. Длинная цепочка причин и следствий уходит далеко в прошлое, и истину можно установить, лишь применив космологический подход: начав с самого начала. Для остальных – для тех, кто повизгивает, неизменно спотыкаясь и падая in media res [6]6
  В самой середине [рассказа] ( лат.).


[Закрыть], – сойдет любая исходная точка.

Я родился в маленьком городке, затерявшемся меж двух побережий континента, – в деревенской глуши, скажут те, кто особым тактом не отличается. Ближайший к нам город считал себя пригородом другого, гораздо большего, что обращало нас в демографический эквивалент звездочки, отсылающей читателя книги к сноске. В городке насчитывалось два ресторанчика, принадлежавших сети «Дэйри Куин», три закусочных и одна «Международная блинная». Жители его обладали крепкими немецкими и ирландскими корнями, шестьдесят пять процентов их голосовало за республиканцев. Владение огнестрельным оружием было нормой, членство в Национальной стрелковой ассоциации – правилом, об атеизме никто и слыхом не слыхивал. Зимой нас заваливало снегом, чахлое лето длилось недолго. Промозглыми октябрьскими вечерами я бродил по лесу за нашим домом, топча листву и пугая белохвостых оленей, приходивших пощипать то, что еще уцелело на клумбах моей матери. Мальчиком я умел определять по внешнему виду и щебету десятки птиц, потому что до пятого класса не расставался со справочником Сибли. А как только покинул дом, все эти познания улетучились, и при каждом моем возвращении туда меня охватывает чувство огромной утраты – вот вам одна из причин, по которой домой я стараюсь не возвращаться.

Отец и мать поженились людьми совсем еще молодыми – настолько, что родителям матери пришлось пойти вместе с ней к судье, выдававшему разрешения на брак. Можно и не упоминать о том, что это было, как говорится, «венчанием под дулом пистолета». Отцу тогда едва-едва исполнилось девятнадцать, с родными своими он разругался, из средней школы его выставили, работы он не имел, да он и вообще ничего не имел, кроме приличной машины, способной одолеть любую дорогу. Мать едва знала его, родители ее не знали вовсе, и даже при том, что респектабельность – вещь, разумеется, бесценная, я всегда гадал, почему никто из них не сосчитал до десяти, не сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, вместо того чтобы впопыхах выдавать дочь замуж. Неужели брак настолько ценен по самой природе своей, что ради него следует жертвовать счастьем всех, кого он затрагивает? В конце концов, шел 1970-й. Звание матери-одиночки еще оставалось позорным клеймом, однако мир-то менялся.

Не исключено, конечно, – хоть и маловероятно, – что мать и ее родные пошли на такой шаг с искренним воодушевлением. Я этого никогда не узнаю, потому что в ближайшие годы попасть в те края не смогу, а ко времени, когда я состарюсь достаточно для того, чтобы начать задавать вопросы, все исходные побуждения позабудутся, эмоции иссохнут и ветер развеет их прах.

23 апреля, за шесть месяцев до рождения моего старшего брата, президент Ричард Никсон подписал административный указ 11527, изменивший закон о воинской повинности и сильно затруднивший получение отсрочки призыва по причине отцовства. Рональд мог попросить, чтобы его освободили от службы на том основании, что он хоть еще и не стал, но скоро станет отцом. Или на том, что ребенок его был зачат при прежнем законе. Насколько я знаю, он протестовать не пытался, ни на каких основаниях, как не пытались ни моя мать, ни ее родные. Ребенок, мальчик, родился в октябре; в ноябре отец отплыл в Нячанг, чтобы начать отбывать первый из положенных трех периодов участия в боевых действиях.

Необходимости подробно обсуждать то, что он там пережил, я не вижу.

На снимках, сделанных во время побывок отца, можно увидеть, как он разрезает пирог; как стоит с другими отпускниками-солдатами вдоль пятидесятиярдовой дорожки стадиона средней школы округа Стинтон (в последний раз занявшей в школьной лиге первое место в сезон 1951/1952); как принимает аплодисменты собравшихся там, чтобы отпраздновать начало учебного года; как крепко прижимает к себе извивающегося сына, уже достаточно большого, чтобы испытывать стыд, когда его держат на руках. Сказать, глядя на эти фотографии, что отца поразило обычное «боевое истощение», никак нельзя. Напротив, они создают впечатление, что отец с трудом заставляет себя оставаться на одном месте, что сохранение неподвижности требует от него огромных усилий, что на следующей фотографии мы увидим его взорвавшимся, точно перезрелая дыня, и разбросавшим свои потроха по стенам. Полароидные снимки мало пригодны для изображения человека, который в обычной жизни пребывает в постоянном движении; человека, чьим определяющим качеством является физическая сила, настолько животная, мышечная, ярая и неукротимая, что она отыскивает любую возможность вырваться наружу.

Может быть, эти качества выявил в нем Вьетнам. Может быть, они присутствовали в отце всегда. Этим вопросом следует заниматься психологу, не философу, да и ответа на него все равно не существует. Но, когда я был помоложе и еще верил, что любую жизнь можно прочесть, как рассказ, я пытался проделать это. Не обращаясь с расспросами к отцу, конечно. Мало кто обладает самосознанием, которое позволяет детально описывать себя, а среди тех, кто обладает, редко находятся люди, склонные к этому, – исповедальность в природе не встречается. Нет, я приглядывался к воздействию отца на меня и на тех, кто меня окружал, и, соединяя результаты моих наблюдений со сведениями, полученными из вторых и третьих рук – от матери, от дедушки с бабушкой, от моих дядьев и теток, – пытался, двигаясь вспять, смоделировать личность отца.

Требовательный, взрывной, обладавший грубоватым обаянием, отец на самом-то деле был человеком довольно умным, хоть и чрезвычайно приземленным. И потому хорошо, наверное, что он никогда не расспрашивал меня о том, чем я занимаюсь. Он ничего не понял бы, а я не смог бы ему растолковать. (Оборотная сторона этого состояла в том, что он умел делать то, на что я не способен, – управлять бизнесом, к примеру, или чинить сломавшуюся стиральную машину.) Если ему случалось счесть кого-то плохим человеком, пересмотру таковое мнение не подлежало. Если он находил кого-то хорошим, человек этот ничего дурного сделать уже не мог – во всяком случае, в течение какого-то времени. Люди, подобные отцу, обречены на мучения: им приходится, и оценивая самих себя, тоже выбирать между черным и белым. В том, что он умел быть смешным, и порой поразительно смешным, ничего удивительного нет, поскольку истинное лицо юмора – жестокость. Мать была не последней, кто им пленился. Кассирша в магазине, учительница, преподававшая мне в четвертом классе английскую литературу, – я помню, как они флиртовали с отцом, как тянулись к нему, облизываясь по-кошачьи. Насколько мне известно, романов на стороне он не заводил, хотя кто может сказать это наверняка? (Напротив, верность моей матери остается бесспорной.) С приближением старости многие из его резких качеств притупились, однако в то время отец был силой, с которой приходилось считаться; при этом и монстром я его не назвал бы, и, должен признать, нередко он производил на меня очень хорошее впечатление.

Вернувшись из Вьетнама, отец выучился на водопроводчика, потом получил лицензию и открыл собственное дело. Кроме того, он подрабатывал – по вечерам и в выходные – как мастер на все руки, что было хорошо для всех, поскольку он и жизнь вел активную, и был постоянно чем-то занят, и сумел скопить деньги на покупку типового, о трех спальнях, дома с алюминиевой крышей и гравийной подъездной дорожкой. Мать делала что могла, стараясь придать этому дому облик человеческого жилища, – разбила уже упоминавшиеся клумбы, развесила вдоль лестницы вышивки, – однако, на мой взгляд, он больше всего походил на то, чем и был: на свидетельство скудости воображения американского мелкого буржуа, и впечатление это со временем только усиливалось. И это еще одна причина, по которой я, покинув дом, стараюсь в него не возвращаться. Счастливых воспоминаний там не доищешься.

Очень многие, обзаведясь собственной фирмой, сами работать руками перестают. Отец этого не сделал, он по-прежнему каждый день приходил домой пропотевший, умирающий от голода и, как принято выражаться в тех местах, «обычившийся». Я помню, вены на его правом предплечье пульсировали так, что вытатуированный там череп словно бы щелкал челюстями. Помню, как отец стоял посреди гостиной, сдирая с себя рабочую рубашку, и волосы на его груди блестели от пота; помню, как он ревел, призывая мою мать, если та не успевала выйти и поздороваться с ним. Помню, как он опускался на колени, прижимал меня к себе, удушая смрадом тестостеронов. Постоянному напряжению сил не удавалось и вмале растратить кипевшую в нем гневную энергию, и отец искал для нее другие выходы. Занимался любительским боксом. Был заядлым охотником. Пять вечеров в неделю пил. А если мир в его душе так и не поселялся, тиранил семью.

Больше всего доставалось матери, особенно в первые годы. Многие ее черты делали мать идеальной мишенью, например, неумение давать сдачи и склонность к истеричным рыданиям, пробуждающим в любом разъяренном мужчине лишь пущие презрение и агрессивность. За отца она вышла еще девочкой и потому всегда видела в нем скорее главу семьи, чем мужа. Те три года, в течение которых она в одиночку растила сына, не наделили ее твердостью характера, – насколько мне известно, мать в очень большой степени опиралась на помощь своих родителей. Иногда мне кажется, что, провожая отца, она надеялась, что тот не вернется. И так ли уж плохо это было? Мать сменила бы статус шалавы-школьницы на положение военной вдовы; ее родителям не пришлось бы больше иметь дело с последствиями их ханжества и торопливости. Даже отец мог бы предпочесть именно такую развязку. Я однажды попробовал взглянуть на их положение его глазами. Уверен, когда-то у него были мечты, пусть даже и скромные, и я сильно сомневаюсь, что в них фигурировали жена и ребенок. Так что он мог видеть в смерти милосердный исход.

Конечно, я сужу его несколько слишком строго, поскольку бо́льшую часть времени дом наш был тихим, пусть и не очень радостным, а вспышки отцовского гнева были опасны прежде всего их непредсказуемостью. Если в них и присутствовала некая система, мне ее обнаружить не удалось. Собственно говоря, это может свидетельствовать о том, что меня они не так уж и затрагивали. Как уже было сказано, я появился на домашней сцене с некоторым запозданием, а когда только-только начал задумываться над окружавшим меня миром, он взорвался, рассыпавшись в пыль.

Подобно всем младшим братьям, я одевался в обноски старшего. Кристофер был достаточно миниатюрен для того, чтобы я мог влезать в его одежду года через четыре после того, как он от нее отказывался, хотя лет мне было на восемь меньше. Начав зарабатывать приличные деньги, отец решил, что молодой человек должен раз в два года получать новый костюм для посещения церкви, и они с Крисом каждые два года стали совершать паломничества в уортовский «Бойс Таун». Там неизменно выбирался самый тяжелый, самый чесоточный костюм из всех, какие только можно вообразить, сущая фланелевая смирительная рубашка, которая затем доставалась мне – с торчащими нитками, линялыми подмышками и так далее. Я не возражал. Не ожидая ничего лучшего, я был доволен и этим.

Крис, поджарый, ловкий и смуглый, пошел в нашу мать (во всяком случае, внешне), на четверть гречанку. Вспомните фильм «Бунтарь без причины» [7]7
  Классическая драма Николаса Рэя (1955). Актеры, сыгравшие главные роли в фильме, в какой-то степени повторили трагическую судьбу своих героев: Джеймс Дин разбился на гоночном автомобиле, когда ему было всего 24 года; Сол Минео был убит; Натали Вуд утонула при загадочных обстоятельствах. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]– не Джеймса Дина, а его непоседливого дружка, которого играл юный Сол Минео. Я же был долговяз, косноязычен и мог полагаться только на милость моего растущего тела: координация у меня была никудышняя, я не умел бросить мяч так, чтобы он летел по прямой, не умел пробежаться, не запутавшись в собственных ногах. И всегда выглядел слишком высоким для моих лет. Мне потребовалось немалое время, чтобы научиться управлять собственным телом. К тому же до начала полового созревания я вообще никакого веса не набирал и потому в отрочестве выглядел широким анфас и до смешного узким в профиль – таким, точно меня только что вынули из-под гидравлического пресса.

В философской литературе, посвященной проблеме свободы воли, встречаются иногда мысленные эксперименты, в которых личностью человека манипулирует некий внешний субъект – демон, гипнотизер или, что представляло для меня наибольший интерес, сумасшедший нейрохирург. Впервые натолкнувшись на эту идею, я подумал о брате. Она объясняла нас обоих: мы были результатом неудавшегося опыта по пересадке мозга. Почему бы еще я выглядел, как отец, но разговаривал, как мать, – а Крис наоборот? Настоящей причины, по которой нам следовало вести себя в точности как наши родители, не существовало, однако эта идея казалась мне разумной и удовлетворяла мое отроческое стремление к симметрии.

Конечно, генетика устроена далеко не так просто. Какие-то черты отца присутствовали во мне, какие-то черты матери – в Крисе. В отличие от нее, я никогда не был законченным вьючным животным. А вот с Крисом рок сыграл злую шутку, поместив вздорность нашего отца в небольшое тело нашей матери, – совершив мейотическую перетасовку, трагические последствия которой начали проявляться, когда мне было около пяти, а гнев отца отвратился от его жены и начал подыскивать для себя новую точку приложения сил.

Разумеется, винить Криса за то, что он народился на свет от склонного к агрессивности пьяницы, я не могу, однако, провоцируя отца, мой брат последовательно демонстрировал замечательное отсутствие здравого смысла. У него был глубокий и громкий, несоразмерный его телу баритон, позволявший ему ни в чем не уступать отцу, добавляя вслед за ним децибел к децибелу. Школьные оценки, деньги, кажущаяся непочтительность – предлог им годился любой, и наш обеденный стол обращался в настоящее поле брани. Отец и сын принимали боевую стойку, придававшую им сходство с лосями, тарелки бренчали от ударов отцовского кулака по столу; Крис сидел ссутулившись, скрестив на груди руки и самоуверенно покачивая головой; мать, бледная и покорная, стискивала перед собой ладони, и губы ее двигались в бессознательной молитве. А я съеживался, цепляясь за стакан с молоком. Что с ними? Для меня было очевидным, что ругаются они только ругани ради, а их позы лишь приближают обоих к обмену ударами. Им это и вправду необходимо? Даже отец – действительно ли – действительно ли– хочется ему бить сына?

Я часто задавался этими вопросами – и не только из-за ужасных сцен, свидетелем которых стал, но и потому, что вопросы эти непосредственно связаны с моими научными интересами. Я посвятил всю мою карьеру попыткам понять, что такое свобода выбора. Если вы пьяны – именно этим ваш выбор и определяется? Или тем, что вам довелось побывать в аду и вернуться? А если ваш сын смеется над вами, обзывает вас так и этак, в том числе и алкоголиком? Это и тогда остается вашимвыбором? Далее: в какой миг вы производитевыбор? Он что – результат умственного процесса? Или выбор не является выбором до того мгновения, когда вы вскакиваете, чтобы вытянуть из брюк ремень? Либо до того, когда ремень опускается на спину вашего сына? Либо до того, когда появляется кровь? И производится ли этот выбор сейчас – или он есть всего-навсего кульминация процесса, начавшегося годы назад, когда вы обрюхатили девчонку на заднем сиденье вашей машины? А нынешнее насилие – не провело ли оно многие годы где-то под почвой, пуская ростки, пробиваясь наверх, – и то, что мы видим здесь и сейчас, есть просто его выход под свет солнца? Если так, то что же делает ваш выбор вашим? И можете ли вы отменить его?

Когда дело доходило до физической схватки, в игру вступали габариты отца, так что прием ставок на победителя прекращался. Отец был фунтов на семьдесят тяжелее Криса – преимущество, которое лишь отчасти компенсировалось проворством брата. Крис научился предугадывать переломный момент, по дюйму отодвигая свой стул от стола, дабы получить пространство для маневра, позволявшее ему вскочить и удрать еще до того, как отец с грузным топотом бросится на него. Честно говоря, когда они носились по дому, круша все на своем пути, переворачивая мебель, сшибая настольные лампы, зрелище получалось захватывающее. Вспоминая эти эпизоды, я вижу в них посверкивающие во мраке искорки комедии – что-то от Тома и Джерри. Однако дом наш был мал, укрыться в нем было практически негде. В конце концов отец загонял Криса в угол, и тогда начиналось самое настоящее и совсем уже не смешное насилие над ребенком.

Меня-то не били никогда, вернее сказать, били так редко, что это вполне сходило за никогда. Но конечно, и мне доводилось сталкиваться с проявлениями необузданного нрава отца. Один такой случай произошел, когда мне было двенадцать лет, воскресным утром, перед тем как мы отправились в церковь. Мне полагалось одеться у себя наверху и спуститься вниз, чтобы ни отцу, ни матери не приходилось подниматься за мной. В то утро я облачился в старый костюм Криса, присел на кровать, привалившись спиной к стене, и замечтался о чем-то, поскребывая раззудевшийся подбородок. Имелось у меня такое обыкновение – целиком уходить в размышления, и, наверное, я заставил родителей ждать слишком долго, потому что дверь вдруг распахнулась от удара ногой, и в комнату ворвался отец, потный и злой. Он взглянул на мою рассеянно почесывавшую бедро руку и сказал: «Ишь как мы тут удобно устроились».

Я выпрямился, вскинул перед собой ладони, но отец уже налетел на меня. Он оттолкнул мои руки, сграбастал меня за грудки, смяв пиджак и рубашку, сорвал с кровати, встряхнул и заорал мне прямо в лицо, оказавшееся от его лица не более чем в шести дюймах, – заорал, интересуясь, не собираюсь ли я просидеть тут весь день, ковыряя в заднице, или, может, надумаю спуститься вниз и присоединиться к моей матери и к нему, купившему мне этот костюм и вообще каждую дурацкую вещь, какая у меня только есть, к родителям, прождавшим меня пятнадцать проклятых минут, и назовите его последним ослом, если он стерпит от меня такое еще раз, давай, попробуй всего разок, увидишь, что с тобой будет.

Я и сейчас ощущаю на лице его слюну.

Впрочем, если честно, в сравнении с тем, что приходилось сносить моему брату, это была мелкая дробь.

За единственным исключением, костей никто не ломал. (Да и в тот раз все вышло случайно: отец, гонясь за Крисом, поскользнулся на лестнице, врезался большим пальцем в стену, и в пальце треснула кость. Хотя подлинная травма была, конечно, скорее эмоциональной.) Когда Крис достиг отроческих лет, характер его еще и ухудшился, а это привело к учащению стычек с отцом, которые, в свой черед, портили характер брата, – и так далее, получался настоящий порочный круг. Отрочество и само-то по себе время довольно трудное, а добавьте к этому то, что происходило в нашем доме, и поразившие Криса приступы депрессии заранее покажутся вам fait accompli [8]8
  Неизбежный факт ( фр.).


[Закрыть].

Новая напасть свалилась на брата под конец его предпоследнего школьного года: Криса бросила девушка. Она была на год старше, собиралась уехать в колледж, отделенный от нас слишком большим расстоянием, – история в таком возрасте обычная. Но для Криса ставшая трагедией. Хорошего в жизни брата и без того было мало, и большей частью этого хорошего он был обязан той девушке, и, потеряв ее, он изменился так, что страшно было смотреть, – еще и потому, что произошла эта перемена с какой-то коварной внезапностью. Он перестал встречаться с друзьями. Ушел из футбольной команды. Начал прогуливать школу и курить травку в одиночестве, потом его на этом поймали, травку пришлось бросить, что привело к новым крикливым перепалкам, оскорблениям, ультиматумам. Я любил брата, преклонялся перед ним, и зрелище его распада ужасало меня. Слишком маленький, чтобы понять, в чем он нуждается, я все же старался помочь ему на мой скромный манер. И ничем, разумеется, помочь не сумел. Он ответил на мои смиренные приставания тем, что велел мне уйти и запер дверь своей комнаты. Я ждал и ждал, что кто-нибудь что-нибудь предпримет, постарается понять, в чем дело, и все исправит. Но кто мог нас спасти? Не мать же, вечно державшаяся, заломив руки, в сторонке. И разумеется, не отец, продолжавший внушать мне – не словами, но поступками: смотри и постарайся, чтобы мне не пришлось обходиться таким же манером и с тобой.

Прежде Крис проводил каждое лето, подстригая лужайки в Клэйхилле, заречном районе, где обитали немногие богатые семейства нашего городка. Его девушка жила в одном из тамошних домов, и потому в этотгод он просто сидел в своей комнате, слушал группу «Кью», а в середине дня спускался, с наркотическим туманом в голове, вниз, вытягивался на кушетке и начинал перебирать один за другим телеканалы. Он худел, словно испаряясь прямо у нас на глазах. Мать заподозрила у него рак. И в редком для нее приступе предприимчивости оттащила Криса к врачу, который бросил на брата всего один взгляд и тут же посадил его на стероиды.

Лекарства позволили брату набрать немного веса. Но и усилили его раздражительность. Он обзавелся обыкновением взрываться самым жутким образом и до того стыдился всего с ним случившегося, что возвращаться осенью в школу не стал. Вместо учебы в школе он разъезжал на своем мотоцикле по городку, поворовывал в магазинах, стрелял из пневматического пистолета по стеклам автомобилей. В ноябре полицейские доставили брата домой в наручниках. Помню, он сказал мне, что просил отправить его в тюрьму, а не в родной дом.

Все это происходило шаг за шагом, в течение нескольких лет, но вряд ли та зима была заметно хуже прочих периодов. Собственно говоря, я был уверен, что маятник пошел назад, к центральной точке, – и главным образом благодаря стараниям нашего священника, отца Фреда. Меня и Криса связывали с ним давние отношения, мы оба состояли у него, в свое время каждый, в алтарных служках, и, узнав о творящемся с Крисом, он принялся захаживать к нам и уводить брата из дома. Играл с ним в боулинг, водил в кино – в общем, делал все, чтобы брат снова стал прежним, и к февралю Крис действительно начал походить на себя прежнего. Мама прониклась к отцу Фреду такой благодарностью, что пошла в магазин и купила ему в подарок часы. Однако он велел ей часы вернуть, а деньги потратить на нашего семейного врача. Но либо отец Фред недостаточно сильно настаивал на этом, либо мать решила махнуть на его совет рукой, приняв улучшившееся настроение Криса за признак того, что проблема снята.

Она умела быть дурой, моя матушка.

Первое апреля 1988-го, пятница, скоро вечер. Мне оставалось прожить до одиннадцатилетия всего несколько недель. Налетевшая невесть откуда метель завалила наш городок снегом, не позволив мне добраться до школы и заставив отца просидеть весь день под крышей, – он расхаживал по комнатам, думал о чем-то и пил. Мы с братом проторчали до четырех часов дня у телевизора, смотрели одну комедию за другой, а в четыре отец крикнул Крису, чтобы тот помог ему очистить подъездную дорожку от снега. К моему удивлению, Крис не сказал ни слова, просто встал, оделся и пошел за отцом во двор. Когда хлопнула входная дверь и башмаки их застучали по веранде, я вдруг понял, что в основе своей они очень похожи – и в корне отличаются от меня, поскольку оба олицетворяют сильное мужское начало, которого я лишен. Конечно, в том возрасте я именно так сформулировать это не смог бы – не смог бы облечь мое понимание в слова. Однако до меня единым мигом дошло, что их двое, а я один, и что как раз эти-то незримые узы и расхождения делают жизнь такой трудной. Я понял также, почему отец никогда не набрасывался на меня, – я этого просто не выдержал бы. Я был слишком слабым. Неженкой. Они, оба, знали, как метить свою территорию и как ее защищать. А я не знал.

Через несколько минут они уже переругивались. Я услышал их голоса и подошел к окну посмотреть. Снег летел во все стороны, точно брызги крови, ожесточение, с которым они его разбрасывали, было нескрываемой демонстрацией того, что им хотелось бы сделать друг с другом. Когда они вернулись к обеду в дом, ссора была уже в самом разгаре. Отец поносил Криса за то, что у него нет будущего, что он никчемный, никого не уважающий бездельник и так далее. Крис отвечал язвительными замечаниями насчет отцовского брюха, черноты под его ногтями и тому подобного. Мать робко попыталась сменить тему, заговорив о пасхальном благотворительном аукционе, для которого отцу Фреду все еще требовались помощники. Может быть, Крис поможет ему?

– Шел бы он на хер, – ответил брат.

Обычно он, перед тем как сказать что-нибудь в таком роде, отодвигался вместе со стулом от стола, но в тот вечер либо забыл про это, либо решил не уступать отцу. Крис едва успел усмехнуться, а отец уже перегнулся через стол и ударил его в челюсть – с такой силой, что Крис пролетел половину расстояния, отделявшего его от гостиной.

– Встань, – приказал отец.

– Нет, – пролепетала мать.

– Встань, мелкий ублюдок.

– Нет, Рональд, нет.

Крис завопил, глядя на них. Идите вы на хер, оба. Идите на хер.

– И ты пошел на хер! – крикнул он мне, хоть я ничего ему не сделал, просто сидел и наблюдал за происходящим. Возможно, он усмотрел в моем молчании соучастие. Ну если он ожидал, что я встану на его сторону, то сильно обманывался – я в оплеухах не нуждался.

Отец потянулся к Крису, рванул его за руку, и тот мгновенно оказался стоящим на ногах, отец же, в который раз блестяще демонстрируя превосходство грубой силы, молча потащил его вверх по лестнице – вырывающегося, кричащего, что отец вывихнул ему руку. Мать все стонала и стонала свое «нет». Она даже не шелохнулась, только слезы стекали на ее подбородок и капали в картофельное пюре. Подойдя к подножию лестницы, я увидел, как отец затолкал брата в его комнату, потом рванул дверцы коридорного шкафа, вытащил из него чемоданчик и запустил им в закрытую дверь Криса.

Я и представить себе не могу, что отец действительно хотел выгнать Криса из дома. Времени было восемь вечера, на улице подмораживало. Впрочем, не исключено, что в этом и состоит моя проблема: я ведь и про Ясмину не думал, что она способна на такое.

Лежа на полу моей комнаты, я слышал новые крики, мольбы, хлопки дверей. Потом до меня донесся из-за стены скрип дверец одежного шкафа Криса. Около десяти вечера я услышал, как его ноги протопали по ступенькам лестницы вниз, а минуту спустя на подъездной дорожке заработал двигатель пикапа.

Машина у нас была не одна. Мама водила большой, семейного типа «крайслер» 1974 года. Отцу принадлежало несколько пикапов, «шевроле» и «фордов». Тот, на котором уехал в ту ночь Крис, прослужил нам уже четыре года, наездив сотню тысяч миль. Он был ободранным, помятым, покрытым пятнами ржавчины, краска на нем отслаивалась, надпись «ВОДОПРОВОДНАЯ КОМПАНИЯ ГЕЙСТА» стала почти неразличимой, хоть мне и нравилось водить пальцем по тому месту, где стояла моя фамилия.

В окно я видел, как фары пикапа осветили фасад гаража, на секунду выхватив из темноты покореженное, без сетки, баскетбольное кольцо, которое мы с Крисом, когда погода стояла более-менее приличная, обстреливали мячами. Машина развернулась на снегу, мелькнула рука Криса – та, которую он объявил вывихнутой, – свисавшая с зажатой между пальцами сигаретой из окна водителя.

Мне тогда снились очень живые сны, и я записывал их в дневник, перед тем как встать поутру и отправиться чистить зубы. Однако о той ночи записать оказалось нечего. Я проснулся еще до рассвета, весь в поту, потому что услышал, как кто-то вскрикнул внизу, на кухне.

Я слез с кровати и пошел на звуки двух мужских голосов – отцовского и чьего-то еще, мрачного, незнакомого. И, заглянув в кухню, увидел долговязого мужчину в зеленой одежде и натянутой на уши шерстяной шапочке, большие пальцы его были засунуты за поясной ремень в неумелой попытке изобразить безразличие. Он посмотрел в мою сторону. Отец оглянулся, и я принял это за приглашение войти, шагнул вперед и остановился, услышав приказ вернуться в постель. Но уже успел увидеть понуро сидевшую за кухонным столом мать – халат ее был распахнут, словно в предвидении сеанса вивисекции, ночная рубашка обвисла, почти целиком открыв левую грудь. Меня она, похоже, не заметила.

– Уйди! – рявкнул отец.

Поднявшись наверх, я приник к вентиляционному отверстию, но расслышать ничего не смог. Около шести утра небо стало светлеть и я снова спустился на кухню, однако того человека и моих родителей сменила там ближайшая подруга матери, Рита. Она усадила меня за стол, поставила передо мной яичницу с беконом. Три кофейные чашки так и стояли у мойки. Заметив, что Рита едва сдерживает слезы, я решил не трогать ее и вопросов задавать не стал. Как только я поел, она убрала тарелку в раковину и велела мне идти в гостиную, смотреть телевизор. Интересного он ничего не показывал – субботние утренние мультфильмы мне никогда не нравились, – и я переключился на нескончаемую «Сумеречную зону» и все еще смотрел ее девять часов спустя, когда родители вернулись с официального опознания тела моего брата.