Текст книги "Год испытаний"

Автор книги: Джеральдина Брукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава 9

Май мы встретили со смешанным чувством – надежды и страха. Надежду всегда испытываешь после длинной, тяжелой зимы. А страх преследовал нас потому, что мы знали: с наступлением тепла болезнь распространяется гораздо быстрее. В этом году сразу установилась прекрасная погода, как будто природа понимала, что мы не выдержим резких перепадов.

Но хотя мы и боялись распространения заразы, мы даже не предполагали, насколько стремительно это может произойти. Даже на лоне природы, в Каклетт-Делф, где мы собирались по воскресеньям, было заметно, что с каждой неделей наши ряды убывают.

Ко второму воскресенью этого месяца мы перевалили печальный рубеж: в земле покоилось столько же людей, сколько осталось в живых. И когда вечером я проходила по главной улице, я вдруг почувствовала, как на меня давят все эти призраки умерших. Я шла ссутулившись, прижав локти, как будто уступала им дорогу. Оставшиеся в живых боялись друг друга и скрытой заразы, которая могла таиться в каждом из нас.

Когда я смотрела на своего соседа, я невольно представляла его мертвым. Я думала: как же мы обойдемся без такого хорошего пахаря или такой искусной ткачихи? В нашей деревне не осталось уже ни кузнеца, ни каменщика, ни плотника, ни портного. Поля стояли заброшенными, дома опустели.

На каждого из нас страх действовал, конечно, по-своему. Эндрю Меррик, солодовник, выстроил себе хибарку на отшибе и жил там теперь со своим петухом, ни с кем не общаясь. Когда ему было что-то нужно, он пробирался к источнику и оставлял свой заказ. Он не умел писать и потому приносил, например, несколько зерен овса или хвост от селедки.

Некоторые топили свой страх в вине, а от одиночества пытались спастись при помощи неразборчивых связей. Но больше всех отличился Джон Гордон, тот, который избил свою жену в день гибели Анис Гауди. Он всегда был нелюдимым, так что никто особенно не удивился, когда ранней весной он и его жена перестали приходить в Каклетт-Делф. Так как они жили на самом краю деревни, я не видела Джона уже много недель. Его жена Урит мне как-то повстречалась, и мы с ней даже поговорили. Я заметила, что Урит очень исхудала, но то же самое можно было сказать и о большинстве из нас.

А вот Джон изменился просто разительно. Как-то вечером я отправилась к источнику, чтобы забрать мешок соли, который мы заказали для дома пастора. Уже смеркалось, так что я не сразу узнала в согбенной фигуре, ковылявшей мне навстречу, Джона. Хотя погода стояла холодная, он был голый до пояса, только вокруг бедер был намотан кусок материи. Он был как скелет – казалось, кости вот-вот прорвут кожу. В левой руке у него был посох, а в правой он держал кожаный кнут, на конце которого виднелись гвозди. Он поднимался по тропе, останавливаясь через каждые пять шагов, и хлестал себя этим кнутом.

Я бросила мешок с солью, побежала к нему и с ужасом увидела, что его тело превратилось в сплошную рану.

– Пожалуйста, прекрати! – кричала я. – Не истязай себя так! Пойдем со мной, я смажу твои раны мазью.

Гордон посмотрел на меня отсутствующим взглядом, продолжая бормотать слова молитвы на латыни и как бы в ритм нанося себе удары кнутом. И прошел мимо.

Я взяла мешок и поспешила в дом пастора. Мистер Момпелльон готовился к проповеди, но, когда я рассказала Элинор о том, что видела, она посчитала, что мы не можем ждать, когда ее муж освободится. На стук в дверь он тут же встал из-за стола и ждал, что мы ему скажем. Он знал, что мы не стали бы его тревожить по пустякам. Когда я рассказала ему о Джоне, он в сердцах ударил кулаком по столу:

– Флагелланты! Я боялся этого.

– Но откуда им взяться здесь? – спросила Элинор. – Деревня ведь так далеко от больших городов.

– Кто знает? Гордон – образованный человек. Очевидно, опасные идеи могут распространяться и завладевать умами людей с такой же легкостью, как и зараза.

Элинор объяснила мне:

– Флагелланты всегда, как призраки, сопровождали чуму. Когда начинается эпидемия, они собираются целыми толпами и идут из одного города в другой, заманивая на свою сторону отчаявшихся. Они считают, что, занимаясь самоистязанием, можно отвратить от себя гнев Божий. Бедные, заблудшие души…

– Может быть, и бедные, но очень опасные, – перебил ее мистер Момпелльон. – Чаще всего они наносят вред только себе, но были времена, когда они и других обвиняли в том, что из-за их грехов Бог наслал чуму. Мы уже потеряли Гауди из-за подобных предрассудков. Я не допущу, чтобы кто-то еще пострадал. Анна, собери, пожалуйста, какую-нибудь еду, мази и настои. Думаю, нам надо съездить к Гордонам.

Я собрала сумку с продуктами и снадобьями, как он просил, и мы отправились к Гордонам.

Поначалу Урит не хотела открывать нам дверь.

– Муж не разрешает мне принимать мужчин, когда его нет дома, – проговорила она дрожащим голосом.

– Не беспокойся, я не один, со мной Анна Фрит. Разве он будет против, если тебя навестит священник со своей прислугой? Мы принесли тебе угощение.

Она слегка приоткрыла дверь, увидела, что я стою с сумкой, облизнула губы и раскрыла дверь настежь. Из одежды на ней было только грубое покрывало, подпоясанное веревкой.

– Сказать по правде, я умираю от голода, так как муж вот уже две недели не разрешает мне ничего, кроме чашки бульона и куска хлеба в день, – сказала она.

Когда мы вошли, я открыла рот от удивления: он вынес из дома всю мебель. Повсюду висели грубые деревянные кресты.

– Вот так муж проводит теперь время. Вместо того чтобы вести хозяйство, он делает кресты, – сказала Урит, заметив, что я с изумлением оглядываюсь по сторонам.

В доме было холодно, чувствовалось, что здесь давно не топили. Я вынула из сумки пирог и колбасу и разложила их на полотенце прямо на полу. Урит встала на колени и с жадностью набросилась на еду. Мы стояли и смотрели, как она ест.

Покончив с едой, Урит со страхом посмотрела на нас:

– Умоляю вас, не рассказывайте об этом моему мужу. Он и так сердится из-за того, что я отказалась ходить полуголой, как он. А если он узнает, что я ела…

Я убрала полотенце в сумку, проверила, не осталось ли на полу крошек, а мистер Момпелльон начал расспрашивать Урит о том, как и когда ее муж принял учение флагеллантов.

– Я точно не знаю, – сказала она. – Но, помнится, зимой он получил из Лондона какой-то трактат и после этого стал каким-то странным. Он сказал, что вы, пастор, поступаете неправильно, убеждая народ, что причина чумы не обязательно проявление кары Божьей. Он говорит, что вы должны призвать нас прилюдно покаяться за наши грехи. Недостаточно, утверждает он, обратить взгляд в души, мы должны также подвергнуть наказанию тело. Он начал пост, который становится все более строгим. Он сжег все наши матрасы, и спим мы теперь на полу.

Гордон перестал работать в поле, а неделю назад собрал стол и скамьи в кучу и поджег их, а затем бросил в костер и свою одежду. Он приказал ей сделать то же самое, но она отказалась.

– Он изругал меня, содрал с меня одежду и сжег ее.

Он заявил, что из-за ее слабости им придется теперь еще более сурово истязать свою плоть. Сделал кожаный хлыст и вбил в него гвозди. Сначала отхлестал ее, а потом себя. С той поры он каждый день этим занимается.

– Пастор, вы, конечно, можете поговорить с ним, но я боюсь, что он не прислушается к вашим словам.

– Как ты думаешь, где его можно найти?

– Честно говоря, даже не знаю, – сказала Урит. – Он теперь старается по возможности совсем не спать. Бродит ночами по горам, пока не свалится с ног от усталости. Иногда специально ложится у обрыва, где, как он говорит, ему удается не спать до рассвета – ведь если заснешь, то упадешь.

– Когда я встретила его, он как раз направлялся к обрыву, – вспомнила я.

– Ну что ж, – сказал пастор, – попробую его там отыскать. А ты, – обратился он к Урит, – постарайся как следует отдохнуть, а я сделаю все, чтобы облегчить страдания твоего мужа.

– Спасибо, – прошептала она.

Мы вышли из ее мрачного жилища. Я отправилась домой, спать, а пастор – на поиски Гордона. Я шла и думала, что вряд ли Урит сможет хорошо отдохнуть, лежа на голом полу.

Той ночью мистер Момпелльон так и не нашел Джона Гордона, хотя он несколько раз объезжал на Антеросе всю гряду. Лишь через неделю Брэнд Ригни, искавший отбившуюся от стада овцу, заметил труп под крутым обрывом. Не было никакой возможности поднять тело или хотя бы накрыть его. Туда можно было добраться только по тропе из Стоуни-Миддлтона, но для этого нужно было пройти через деревню, а этого мы сделать не могли, не нарушив обета. Так и пришлось оставить тело Джона Гордона на съедение диким животным.

В следующее воскресенье пастор вспоминал в своей проповеди Джона Гордона. Он говорил о нем с любовью и пониманием, упомянув, что тот искренне хотел служить Богу, хотя и выбрал для этого неугодные Богу методы. Урит пришла на проповедь в чужой одежде – узнав о ее беде, жители деревни принесли ей кто что мог. Несмотря на утрату, она выглядела несколько лучше, потому что снова начала нормально питаться. Соседи принесли ей продукты и матрас.

Однако уже через неделю она заболела. Я думаю, зараза попала в ее дом вместе с подарками соседей. Но были и такие, кто сделал совсем другие выводы: Джон Гордон поступал правильно, именно благодаря ему чума обходила их дом стороной. Не прошло и недели, как Мартин Миллер заставил своих домашних ходить в рубищах и обзавелся кнутом. Рэндолл Дэниэл последовал его примеру, правда, он не требовал того же от жены и ребенка. Рэндолл и Миллеры ходили по деревне и уговаривали всех последовать их примеру в истязании плоти.

Мистер Момпелльон очень переживал из-за всего этого. Когда я убиралась в библиотеке, я видела множество листков, плотно исписанных его рукой, с зачеркнутыми словами. Чувствовалось, что с каждой неделей ему становится все труднее находить для нас такие слова, которые нас подбодрили бы. Он стал чаще видеться со своим старым приятелем мистером Холброуком, пастором из Хадерсейджа. Он шел на холм над источником, у которого мы оставляли свои заказы, и ждал там, когда появится его друг. Мистер Холброук подходил, и они беседовали, перекрикиваясь через пропасть. Если мистер Момпелльон хотел сообщить что-то графу или отцу Элинор, он диктовал письмо мистеру Холброуку.

Иногда он возвращался после этих встреч в приподнятом настроении, а иногда казалось, что общение с внешним миром действует на него угнетающе. Работая по дому, я часто слышала, как Элинор старается подбодрить мужа.

Как-то раз я стояла перед их дверью с подносом и, услыхав, что они разговаривают, решила им не мешать. Когда я подошла немного позже и не услышала голосов, я заглянула в комнату. Элинор уснула в своем кресле. Мистер Момпелльон стоял сзади, слегка склонившись над ней.

Он не хочет потревожить ее сон, не решается даже погладить ее по голове, подумала я. Мне не встречалось другой такой пары, где оба с такой нежностью относилась бы друг к другу. Спасибо Тебе, Господи, что Ты бережешь их. Я стояла и смотрела на них, и тут вдруг во мне вскипела обида. Ну почему они так счастливы вместе, а у меня нет совсем никого? Я ревновала их обоих. Я ревновала к нему: мне хотелось бы, чтобы Элинор больше времени проводила со мной. И в то же время я завидовала тому, что он ее любит так, как и должен мужчина любить женщину.

Это был один из летних дней, теплых и мягких, как пух одуванчика. Мы возвращались с Элинор ясным вечером к ним домой, после того как навестили – в кои-то веки – здоровых, а не больных и умирающих. Элинор решила проведать стариков, дочери и сыновья которых погибли от чумы.

Мы нашли всех здоровыми и довольными, за исключением одного. Джеймс Маллион, беззубый сгорбленный старик, сидел с мрачным видом в темной комнате. Он совсем отощал. Мы помогли ему выйти на воздух и накормили его. Я все мелко порезала и потолкла, как для грудного ребенка. Когда я кормила его с ложечки, он схватил меня за руку и спросил:

– Почему болезнь пощадила старика, который уже устал от жизни, и забрала молодых?

Я ласково похлопала его по руке и пожала плечами, не в силах ответить на этот вопрос.

По пути назад мы стали обсуждать с Элинор эту тему: почему одни люди погибают от чумы, а другие – нет. Те немногие, кто переселился подальше от всех в пещеры и хижины, конечно, убереглись от заразы. Но все же оставалось загадкой, почему некоторые, несмотря на то что жили под одной крышей с больными, вместе питались, вместе спали, при этом остались здоровы. Я вспоминала слова мистера Стенли: нам только кажется, что это случайно, на самом же деле все в руке Божьей.

– Да, знаю, – ответила Элинор. – Мистер Стенли верит, что Бог подвергает страданиям тех, кого он от них избавит на небесах. Я не могу с этим согласиться.

Мы замолчали, и я шла, наблюдая за ленивым полетом пустельги и слушая редкие крики коростеля, пытаясь выбросить из головы все мысли о болезни. Когда Элинор кашлянула, я подумала, что это коростель. Но спустя несколько минут она закашлялась снова. Она остановилась, чтобы справиться с приступом кашля, сотрясавшим все ее тело, и прижала к губам кружевной платок. Я обняла ее за плечи. Но когда приступ прошел, она весело оттолкнула меня и сказала:

– Перестань, Анна! Что ты меня хоронишь из-за какого-то кашля!

Я потрогала ее лоб, но так как вечер был теплым, да к тому же мы немало прошли быстрым шагом, я не могла определить, есть ли у нее жар.

– Посидите здесь, – сказала я, показывая на камень под рябиной, – я сбегаю за мистером Момпелльоном.

– Анна! – возмутилась она. – Никуда ты не побежишь! Наверное, я простудилась. Если бы я действительно была серьезно больна, ты бы первая об этом узнала. А пока нечего пугать мистера Момпелльона.

Она пошла вперед быстрым шагом. Я догнала ее и взяла за руку. Мы шли, а слезы так и капали у меня из глаз.

Элинор остановилась и посмотрела на меня с улыбкой. Она подняла руку с зажатым в ней платком и хотела было вытереть мои слезы, но передумала и, скомкав платок, засунула его поглубже в сумку.

Тут уж сомнений не оставалось, и, стоя посреди поля, я разрыдалась.

Жар у Элинор все усиливался, и мы с мистером Момпелльоном пытались как-то ей помочь, как помогали многим. Я сидела у ее кровати так долго, насколько позволяли приличия. Конечно, я понимала, что в последние часы она хочет остаться со своим Майклом, и старалась избавить его от части его обязанностей. Но были вещи, которые я не могла за него делать, и время от времени он уходил, чтобы исполнить свой долг перед умирающими. И я оставалась одна с моей Элинор.

Я, простая служанка, даже и мечтать не могла о том, что моя госпожа станет для меня таким близким человеком. Она стала моим первым учителем, и благодаря ей я познала грамоту и многое другое. Когда мы готовили снадобья, я забывала, что она моя хозяйка, и иногда даже подсказывала ей название трав. Я всем сердцем чувствовала, что она мой друг и что я люблю ее.

Каждый раз, когда Майкл Момпелльон заходил посидеть с ней, я неохотно покидала комнату, признавая, что у него на это больше прав. Я выходила, но оставалась за дверью, чтобы быть как можно ближе к ней. Как-то раз мистер Момпелльон обнаружил меня там и ясно дал мне понять, что я не должна так больше делать, что я должна ждать, когда он меня вызовет.

Но даже его приказ на меня не подействовал, я просто не могла надолго оставлять ее. На следующий вечер, когда я, положив ей на лоб холодную примочку, сидела у ее постели, она, казалось, прочитала мои мысли, вздохнула и слабо улыбнулась.

– Как приятно! – прошептала она и накрыла мою руку ладонью. – Мне очень повезло, что меня так любят… что у меня такой муж, как Майкл, и такая прекрасная подруга, как ты, Анна. Знаешь ли ты сама, как ты изменилась? Может быть, это единственное, что было хорошего в этом ужасном году. Когда ты только пришла ко мне, в тебе уже была эта искра. Ты вся была как трепещущий на ветру язычок пламени. Мне оставалось только не дать ему потухнуть. И как ты теперь сияешь!

Она закрыла глаза, и я подумала, что она заснула. Но когда я поднялась, она продолжила, не открывая глаз:

– Анна, я надеюсь, ты сможешь стать другом мистеру Момпелльону… Моему Майклу понадобится друг.

Рыдания, сжавшие горло, не позволили мне ответить. На этот раз она действительно заснула.

Я отсутствовала не больше десяти минут, но, когда вернулась, мне стало ясно, что ей стало хуже, ее лицо еще больше раскраснелось. Я положила мокрое полотенце ей на лоб, но она заметалась, пытаясь его отбросить. Затем начала говорить каким-то странным, тонким голосом. Я поняла, что она бредит.

– Чарльз! – воскликнула она. И засмеялась каким-то легким, радостным смехом. – Чарльз?! – продолжала она звать все тем же тонким девичьим голосом, в котором, однако, слышалась теперь боль и разочарование.

Хорошо, что рядом оказалась я, а не пастор. Теперь она стонала. А потом ее лицо изменилось, она заговорила опять, вернее, зашептала. Но в ее словах и голосе звучала такая интимная интонация, что я даже покраснела.

– Майкл… Майкл, как долго еще ждать? Пожалуйста, любимый мой, пожалуйста…

Я не слышала, как он открыл дверь и вошел, поэтому, когда он обратился ко мне, я от неожиданности подскочила на стуле.

– Анна, ты свободна, – сухо сказал он. – Если понадобится, я позову тебя.

– Пастор, ей стало хуже. Она бредит…

– Вижу, – резко бросил он. – Ты можешь идти.

Я нехотя встала и вышла на кухню. Я сидела там, мучилась от того, что ничем не могу помочь Элинор, и в конце концов заснула. Очнулась я от пения птиц и первых лучей солнца. Я потихоньку поднялась наверх и замерла, прислушиваясь у двери ее спальни.

Ни звука. Я осторожно приоткрыла дверь. Элинор лежала на спине, лицо ее было бледным. Майкл Момпелльон распростерся на полу у ее кровати, протягивая к ней руки – как будто хотел поймать ее отлетавшую душу.

У меня вырвался сдавленный крик отчаяния. Майкл Момпелльон даже не пошевельнулся, а Элинор открыла глаза и улыбнулась мне.

– Жар прошел, – прошептала она, – и я умираю от жажды. Я не могла позвать тебя, потому что боялась разбудить бедного Майкла. Он так вымотался со мной!

Я помчалась вниз, чтобы приготовить поссет – горячий напиток из молока, сахара и пряностей. Я кипятила молоко, и мне хотелось петь во весь голос. В тот день Элинор на короткое время встала с постели. Я усадила ее в кресло у окна. На следующий день она заявила, что чувствует себя достаточно окрепшей, чтобы выйти в сад. Мистер Момпелльон уставился на нее так, словно увидел чудо. Мы были уверены, что она умирает от чумы, а оказалось, что это обыкновенная простуда! Походка его стала энергичной, как у юноши, и он с новыми силами вернулся к своим обязанностям.

Элинор сидела на скамье в саду. Я принесла ей чашку бульона, и она попросила меня посидеть с ней. Она говорила о всяких приятных пустяках, чего с ней уже давно не случалось. Например, надо ли разделять корневище ириса.

Мистер Момпелльон заметил нас из конюшни и направился в нашу сторону. Он только что приехал с фермы Гордона. Покойный арендовал землю и дом. Он сам избавился от мебели, но соседи не знали, что делать с многочисленными крестами, которые Гордон развесил по стенам. Пастор решил, что их необходимо сжечь – с молитвами и с должным уважением. Он сам проследил за этим.

Он присел рядом с Элинор на скамью. Элинор, шутя, замахала руками:

– Муж мой, ты весь пропитался дымом и лошадиным потом. Пусть Анна подогреет воды, чтобы ты смог помыться.

– Прекрасная идея! – воскликнул он с улыбкой.

Я пошла выполнять приказание. По дороге в дом я слышала, как он что-то оживленно рассказывает Элинор. А возвращаясь с водой и полотенцем, я услышала, как он воскликнул:

– И почему только это не пришло мне в голову раньше?! Когда я стоял там, творя молитву на фоне этих огненных крестов, я понял это так ясно, как будто меня направил на эту мысль сам Господь.

– Давай помолимся, чтобы так оно и было, – пылко произнесла Элинор.

Она встала, и они пошли по тропинке, забыв про меня. Ну что ж, подумала я, бросая полотенце в ведро с горячей водой, может, позже они мне расскажут о том, что их так увлекло.

Следующий день был воскресным, и я вместе с остальными жителями деревни, собравшимися в Делфе, узнала, что же подсказал Господь Майклу Момпелльону.

– Друзья, я думаю, что мы с вами должны разжечь костры и устроить большую чистку в наших домах. Мы должны избавиться от всех земных благ – от всего, к чему мы прикасались руками, от всего, что носили. Соберите эти вещи и принесите их сюда. А после, вечером, мы сожжем все и вознесем Господу наши молитвы, чтобы Он избавил нас от этой напасти.

Я видела, что многие в сомнении закачали головами, ведь они столько уже потеряли, что им трудно решиться и принести новую жертву. Я вспомнила, как Джордж Виккарз прохрипел на смертном одре: «Сожгите все!» Если бы я тогда сожгла платья, сшитые из материала, присланного из Лондона, может быть, многим удалось бы избежать чумы.

Эта мысль так поразила меня, что я слушала мистера Момпелльона невнимательно и не могла потом вспомнить, как ему удалось добиться от всех согласия. Помню, что он говорил об очищающей силе огня. И он говорил, как всегда, очень красноречиво. Но все мы уже устали от слов.

К обеду собралась кучка вещей для сожжения, но росла она очень медленно. Пастор с Элинор подавали всем пример Они все несли и несли свои вещи. Но когда дошла очередь до библиотеки, Элинор заявила, что не может расстаться с книгами.

– Да, я понимаю, что в них, может быть, скрываются семена чумы, но в них содержатся также и знания, при помощи которых мы можем избавиться от болезни.

Я собрала свои немногочисленные пожитки. Но была одна вещь, с которой я не могла расстаться: крохотная курточка, которую я сшила для Джеми, когда ему был годик, и сохранила потом для Тома. Я ее спрятала.

Было немного странно убираться в воскресенье, но пастор говорил с таким убеждением, что даже такое обычное занятие, как уборка дома, казалось священным обрядом. Я кипятила котел за котлом, сначала в доме пастора, а потом и в своем, и обливала кипятком столы, стулья и полки.

Когда мы уже в сумерках собрались в Делфе, я чувствовала себя страшно усталой. Я смотрела на жалкую кучку наших пожитков. В основании будущего костра лежала сделанная с такой любовью колыбелька, в которой умер ребенок четы Ливседж. Были там и простыни, и соломенные матрасы, на которых когда-то так сладко спалось тем, кого уже не было с нами. Все эти скромные вещи говорили мне и о том, чего еще мы лишились: о нежных жестах любви, о покое в сердце матери при виде спящего ребенка, обо всем, что навсегда унесли с собой умершие.

Майкл Момпелльон стоял у камня, который служил ему кафедрой. Он держал в правой руке подобие факела. Куча вещей громоздилась перед ним, а мы стояли внизу.

– О всемогущий Боже! – воскликнул он. – Прими от Твоей многострадальной паствы это всесожжение, как Ты принял его когда-то от сынов Израилевых. Очисти этим огнем наши сердца и наши дома и избавь нас наконец от болезни.

Он поднес факел к соломе, вылезшей из матраса, и пламя взметнулось в небо. Стоял ясный, безветренный вечер, и огонь поднимался к небесам красно-желтой колонной, а искры, казалось, хотели достать до звезд. Мы запели псалом, который пели бессчетное количество раз с тех пор, как в нашу деревню пришла чума:

Не убоишься ужасов в ночи,

Стрелы, летящей днем,

Язвы, ходящей во мраке…

За пением и гулом костра мы не слышали женского крика. Я только почувствовала за своей спиной какое-то движение и обернулась. Брэнд Ригни и Роберт Сни тащили какую-то женщину к костру, она упиралась. Женщина была вся в черном, лицо скрывала вуаль. Они толкнули ее, она упала к ногам Майкла Момпелльона. Пение прекратилось. Брэнд наклонился и отбросил вуаль с ее лица. Это была Афра.

– Что это значит? – спросил пастор, а Элинор помогла Афре подняться на ноги.

Афра дико озиралась вокруг, как будто надеялась удрать, но Брэнд положил руку ей на плечо.

– Это и есть «привидение», преследующее нас! – воскликнул он. – Я поймал ее у Межевого камня, когда она пыталась выманить у моей сестры Черити пенс за заклинание, которое якобы поможет Сету вылечиться.

Он показал всем клок материи, на котором была накорябана какая-то бессмыслица, а потом бросил его в грязь и растоптал.

– Позор! – послышался женский голос. Это была Кейт Толбот.

– Воровка! – закричал Том Моубрей.

Толпа возмущенно загудела. Афра упала на колени и закрыла лицо руками – в нее полетели плевки и комья грязи.

– Макнуть ее в дерьмо! – закричал кто-то.

– Тащите ее в хлев! – раздался еще один возглас.

Все мы были как раненые животные, боль и ярость были так сильны, что мы могли наброситься на любого, а уж тем более на такую подлую женщину, как Афра. Во мне тоже кипела злость, и я чувствовала огромное желание плюнуть ей в лицо. Но вдруг увидела в толпе заплаканное личико ее дочери Фейт. Я подбежала к ней и взяла ее на руки. Что бы ни случилось в Делфе, я не хотела, чтобы это видела маленькая девочка, моя сводная сестра. И я быстрым шагом направилась прочь, подальше от толпы.

Издалека я слышала голос пастора:

– Не оскверняйте это святое место бранью.

К моему удивлению, все замолчали. Я остановилась и ждала, что он еще скажет.

– Да, действительно, обвинения против этой женщины очень серьезные, и она ответит за все. Но не здесь и не сейчас. Мы оставим это на завтра. А сейчас идите по домам и молитесь Господу, чтобы он простил нам наши прегрешения.

Послышался недовольный ропот, но люди привыкли подчиняться и сделали так, как он велел. Я принесла Фейт к себе домой, она всю ночь ворочалась во сне и хныкала. Я тоже очень плохо спала и проснулась от запаха прогоревших углей.