Текст книги "Год испытаний"

Автор книги: Джеральдина Брукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Глава 6

Мэгги Кантуэлл вернулась в нашу деревню на тележке. Было туманное утро, так что трудно было разобрать, кто там медленно поднимается в гору с тележкой. Джейкоб Меррилл, вдовец, живший ближе всех к Межевому камню, выскочил из дома и начал махать руками, отгоняя приближавшегося путника. Он решил, что это какой-то торговец, который оказался здесь случайно и не знает о том, что в нашей деревне свирепствует чума. Но фигурка все приближалась, и Джейкоб разглядел наконец, что это мальчик и что в тележке у него какая-то женщина. Мальчик с ног до головы был облеплен коричневой кашицей из гнилых яблок. Но когда он подошел поближе, Джейкоб узнал в нем Брэнда, помощника кухарки из Бредфорд-Холла. Сама она сидела в коляске.

Едва Брэнд дошел до камня, ноги у него подкосились, и он упал. Джейкоб послал своего сына Сета за пастором, а сам тем временем поставил котел с водой на огонь и велел дочери принести одежду, чтобы Брэнд помылся и переоделся. Я была в доме пастора, когда сын Джейкоба прибежал с этой новостью. Подавая мистеру Момпелльону пальто и шляпу, я попросила его взять меня с собой.

Когда мы подъехали, Мэгги все еще лежала в тележке – у Джейкоба Меррилла не хватило сил вытащить ее оттуда. Он укрыл ее одеялом, и, когда я сняла его, мне показалось, что она мертва – так она посинела от холода. Но больше всего меня потрясло ее лицо.

Левая часть осталась такой же, как прежде, хотя и была измазана гнилыми фруктами, а правая онемела и перекосилась, из закрывшегося глаза вытекал гной, разбитая губа вздернулась, как будто в какой-то жуткой ухмылке. Мэгги застонала и протянула ко мне руку. Я взяла ее за руку и стала говорить, что все будет хорошо, хотя сама не верила в это.

Джейкоб взял Мэгги за ноги, а мистер Момпелльон обхватил под мышками, и они вытащили ее из тележки и понесли в дом. Мистер Момпелльон ласково утешал ее, пытаясь сдержать свое возмущение. Брэнд, уже чистый, сидел у огня, завернувшись в одеяло. Дочь Джейкоба Меррилла Черити протянула ему большую кружку бульона, и он крепко схватил ее обеими руками. Черити держала одеяло как ширму, пока я снимала с Мэгги грязную одежду и мыла ее. А мистер Момпелльон присел на корточки перед Брэндом и стал расспрашивать о том, что с ними произошло.

Оказалось, что они благополучно прошли через Стоуни-Миддлтон, и хотя встречные старались держаться от них подальше, они выкрикивали приветствия и добрые пожелания и даже оставили для них у камня-указателя овсяный пирог и фляжку пива. Дальше по дороге один фермер разрешил им переночевать в его коровнике. Неприятности начались, когда они пришли в Бейкуэлл. День был рыночный, на улицах было полно народу. И вдруг кто-то из толпы узнал Мэгги и закричал: «Женщина из чумной деревни. Берегитесь! Берегитесь!»

Брэнд содрогнулся при этом воспоминании.

– Да простит меня Бог, я убежал и оставил ее. Я давно не был в Бейкуэлле и подумал, что меня никто не узнает. Вот я и решил, что без Мэгги я смогу добраться до родных.

Но Брэнд ушел недалеко, совесть погнала его обратно.

– Я услышал крики, испугался за Мэгги и вернулся. Я незаметно пробрался на площадь и спрятался за ларьком зеленщика. И тут я увидел, что там происходит. Они набрали гнилых яблок, которые сваливали в канаву на корм свиньям, и стали бросать их в Мэгги с криками: «Вон из нашей деревни!» Она и хотела побыстрее уйти, только вот, вы же знаете, быстро ходить она не может. Она растерялась, начала спотыкаться. Я подошел к ней, схватил ее за руку, и мы побежали. Они продолжали бросаться в нас яблоками. И тут ей стало плохо, ноги отказали ей, и она упала. Толпа еще больше взбесилась. Дети стали бросаться в нас камнями, и я подумал, что, если все возьмутся за камни, нам конец. Пастор Момпелльон, вы, наверное, меня осудите, но я украл тележку. У меня откуда-то взялись силы, и я затащил туда Мэгги. Ее владелец ругал меня самыми последними словами, но догонять не стал. Может быть, он подумал, что теперь тележка все равно заразная. И вот все это время мы добирались до вас.

Закончив свой рассказ, Брэнд разрыдался.

Пастор обнял мальчика за плечи и крепко прижал к себе:

– Ты молодец, Брэнд, ты все правильно сделал, даже то, что тележку взял. Ты из-за этого даже не переживай. Ты мог бы убежать, но ты думал не только о себе. Ты вел себя очень храбро. – Он вздохнул. – Эта чума, хотим мы этого или нет, сделает из нас героев. И ты – первый из них.

Черити принесла кружку бульона для Мэгги, и мы попытались покормить ее из ложки. Но нам это не удалось: бульон выливался у нее изо рта. На ее здоровом глазу появилась слеза. Бедная Мэгги! Еда так много для нее значила. Она была для нее и средством существования, и самым большим удовольствием в жизни. Что же с ней будет, если она не сможет даже есть?

– Да будут прокляты эти Бредфорды!

Эти слова буквально вырвались у меня из груди. Пастор посмотрел на меня, но в его взгляде не было упрека.

– Не волнуйся так, Анна, – сказал он. – Я думаю, что Господь Бог об этом уже позаботился.

Джейкобу Мерриллу и без того было трудно растить одному десятилетнюю дочку и шестилетнего сына, так что Мэгги Кантуэлл была бы для него слишком большой обузой. Он согласился на время приютить Брэнда. Я сказала, что могу забрать Мэгги к себе. Мы решили оставить ее до утра у Меррилла, чтобы она выспалась и согрелась.

Мистер Момпелльон отправился домой, а я пошла в таверну, чтобы договориться там о лошади с телегой на завтра. Было так холодно, что изо рта у меня шел пар, я даже побежала, чтобы согреться. Шахтерская таверна была известна на всю округу. Там обычно собирались любители выпить, а еще там проходили собрания Совета шахтеров, где решались все вопросы, связанные с добычей и продажей руды.

Внутри горел камин и было очень тепло. Для буднего дня народу было много. И конечно, среди прочих там был и мой отец. По нему было видно, что выпил он немало.

– А, дочка! Ты замерзла, иди сюда, я угощу тебя пивом, чтобы твои щечки опять порозовели.

Я покачала головой и сказала, что мне еще надо возвращаться на работу.

– К черту эту работу. Сам отец приглашает тебя выпить! А потом можешь пойти и сказать этому болтуну священнику, что в хорошей кружке пива мудрости побольше, чем в четырех Евангелиях.

Я и сама не знаю, зачем я сказала это. Жизнь с отцом должна бы научить меня, что нельзя перечить ему. Но моя голова, как я уже говорила, была забита стихами из Библии, и в ответ на его богохульство строки из Послания апостола Павла к ефесянам сами слетели с моих губ:

– «Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим».

Мужчины одобрительно гоготали над его словами, но, услышав мой ответ, стали смеяться уже над ним.

– Ну и язычок у твоей дочки! – сказал один из них, но при взгляде на отца мне захотелось зажать им всем рот.

– Не очень-то вылезай со своими цитатами. Ты что думаешь, если Момпелльон со своей женушкой носятся с тобой, я не смогу тебя приструнить? – Отец схватил меня за плечи и заставил встать перед ним на колени. – Ну что? Говорил же я тебе, что ты будешь учиться у моих ног, и так, черт побери, оно и будет. Эй, кто-нибудь, принесите-ка мне уздечку для сварливых жен, я заткну ее поганый рот!

Меня охватил страх. Перед глазами встало лицо матери в железной раме, ее страдальческие глаза, нечеловеческий крик, рвущийся из ее горла, когда железо впилось ей в язык. Он надел на нее это ужасное приспособление, после того как она отругала его при всех за пьянство. Я, тогда еще совсем маленькая, так испугалась, что убежала и спряталась. Когда отец напился до бесчувствия, кто-то сжалился над ней и разрезал кожаный ремень, которым уздечка пристегивается к подбородку. К тому времени ее язык был так изранен и так распух, что она только через несколько дней смогла говорить.

Руки отца сжимали мои плечи, но мне казалось, что они сжимают меня за горло и душат. Я никак не могла сглотнуть, во рту скопилась слюна, меня охватило безумное желание плюнуть ему в лицо. Но я его слишком хорошо знала и понимала, что, если я сделаю это на глазах его собутыльников, он изобьет меня до полусмерти. Когда я была ребенком и он бил меня, Афра никогда не вмешивалась. Она вступалась за меня только тогда, когда он бил меня по лицу: «Мы никогда не выдадим ее замуж, если ты ее изуродуешь».

Годы спустя, когда Сэм Фрит спас меня от этого ужасного существования, он, лаская меня, обнаружил бугорок у моего правого плеча – там неправильно срослась кость. Я призналась ему, что, когда мне было шесть лет, отец швырнул меня об стену. Сэм заставил меня рассказать обо всех других случаях, и, когда я начала вспоминать все это, он побелел от гнева. Дослушав меня до конца, он отправился к отцу. «Это тебе за девочку, которая не могла дать сдачи», – сказал он, ударив его своим огромным кулаком в лицо и сбив с ног.

Но теперь Сэма со мной не было. Я почувствовала, как у меня по внутренней стороне бедра потекла горячая струя. Страх заставил мое тело предать меня так же, как это было в детстве. Я скорчилась у ног отца и тонким, каким-то не своим голосом попросила у него прощения. Он рассмеялся, ослабил хватку и ударил меня носком сапога в бок так сильно, что я перевернулась и оказалась в собственной луже. Я сняла фартук и кое-как вытерла пол, а потом бросилась вон из таверны. Мне было уже не до повозки. Я сгорала со стыда. Дома я сразу же сбросила одежду и терла свою кожу мочалкой, пока она не покраснела. Я все еще плакала, когда прибежал маленький Сет и сказал, чтобы я шла к Мэгги.

Пока я была в таверне, у нее случился еще один приступ, после которого отнялась и правая, здоровая сторона. Мэгги Кантуэлл умерла еще до полуночи.

На следующий день после того, как мы с Элинор Момпелльон принимали роды у Мэри, мне стало стыдно, что я стащила у нее пузырек с опием. Я взяла его с собой на работу и хотела незаметно положить на место. Но каждый раз, когда у меня появлялась такая возможность, мне не хватало силы воли, чтобы с ним расстаться. В конце концов я снова принесла его домой и, чувствуя себя ужасно виноватой, спрятала его в глиняный горшок. В ту ночь, когда умерла Мэгги, я смотрела на пузырек и думала, какую же дозу надо принять, чтобы быстро уснуть. Я отломила кусочек липкого вещества и попробовала его на язык. Опий оказался очень горьким, так что я разрезала этот кусочек пополам, смешала его с медом и проглотила, запив пивом. Затем разожгла печку и сидела, глядя на огонь.

Я перенеслась в какое-то место, где солнце было настолько ослепительным, что я вынуждена была закрыть глаза. Где-то кричала сова, и ее крик был протяжным, как звук охотничьего рожка, а потом это были уже десятки рожков, певшие о чем-то красиво и слаженно, и я увидела, как расплавленные ноты падают золотым дождем. В том месте, где они касались земли, вырастали стены и арки, из которых складывались блестевшие на солнце башни. Я шла по этим извилистым улицам и вела детей за руки. Солнце освещало высокие белые стены, отовсюду слышался колокольный звон.

Я проснулась от звука нашего церковного колокола, в который раз звонившего по умершим. Бледный луч пробрался в комнату сквозь покрытое морозными узорами окно и светил мне прямо в лицо. Я обнаружила, что лежу на полу, очевидно, ночью я сползла со стула. Я замерзла, все тело у меня болело, я с трудом смогла встать на ноги. Во рту пересохло. Я разжигала огонь, передвигаясь, как старуха.

Но голова у меня была ясная и чувствовала я себя так спокойно, как в тот день, когда Том был у моей груди, а я сидела, опустив ноги в ручей, и смотрела, как играет рядом Джеми. Судя по солнцу, я проспала не меньше десяти часов.

Я умылась и расчесала спутавшиеся волосы. Платье мое помялось, но я надела сверху новый фартук. Выйдя на улицу, я пыталась удержать это ощущение необыкновенного спокойствия, с которым проснулась, но не прошла и нескольких шагов, как снова столкнулась с мрачной реальностью.

Пятилетняя Салли Мастон, дочка моей соседки, молча стояла на пороге своего дома. Ее ночная рубашка была вся в крови от прорвавшегося нарыва. Я подбежала к ней и взяла ее на руки.

– Где твоя мама? – спросила я.

Она ничего не ответила, только бессильно уронила голову на мое плечо. Я внесла ее в дом. Огонь давно погас, было страшно холодно и темно. Ее мать лежала на кровати, белая как мел и холодная. Видно, она умерла уже много часов назад. Отец девочки лежал рядом на полу, он был жив, но весь горел и задыхался. В люльке у очага чуть слышно пищал младенец.

Может ли за один день случиться столько несчастий? Оказывается, может. До заката болезнь унесла жизнь еще четырех человек. Момпелльоны переходили из дома в дом. Пастор молился с умирающими, составлял завещания и утешал родных, а мы с миссис Момпелльон ухаживали за больными и пытались найти людей, которые согласились бы взять к себе сирот. Это было непросто, особенно если ребенок был болен.

В тот день я должна была хоть как-то помочь детям Мастонов. Я обмыла тело их матери и подготовила его для похорон. Для отца я уже почти ничего не могла сделать: он лежал без сознания. Когда могильщик Джон Миллстоун приехал за телом матери и узнал, что отец еще жив, он выругался себе под нос. Я, должно быть, так сердито на него глянула, что он сдернул с головы свою замызганную шапку и вытер ладонью пот со лба.

– Извините меня, но я не такое уж чудовище, как вы думаете. Я просто так устал, что и думать не хочется, как я поеду сюда снова, когда можно было бы перевезти сразу двоих.

Я сказала, что он может посидеть и подождать, а сама отправилась домой, чтобы принести ему кружку бульона. Старик действительно работал на износ. К тому времени, когда он допил бульон, его уже ждали два трупа.

Я проводила его и приготовилась к тяжелой ночи: малыш едва цеплялся за жизнь, Салли металась в жару. Вечером на пороге появилась миссис Момпелльон. Ее лицо было бледным.

– Анна, – сказала она. – Я только что была у Хэнкоков. Их сын Свитин умер, а Либ очень плоха. Я знаю, вы дружили раньше. Если хочешь, иди к ней, а я пока посижу здесь.

Наш разлад с Либ очень мучил меня, и мне хотелось с ней помириться. Когда я добралась до фермы, моя подруга уже не могла разговаривать. Я сидела у ее постели и гладила ее лицо, мысленно заклиная ее очнуться, чтобы я смогла сказать ей последние слова. Но даже этого мне было не дано.

Наконец поздно вечером я вернулась в дом Мастонов, чтобы сменить миссис Момпелльон. Поднялась метель, подул сильный ветер, проникавший в каждую щель старого дома. Я развела огонь и накрыла детей всем, чем могла.

Метель прекратилась так же внезапно, как и началась. Ветер утих, и во время этого затишья умер младенец. Салли продержалась до следующего дня, умерла она на закате. Я обмыла ее худенькое тело, надела на нее чистое белье и оставила ее лежать одну – Миллстоун заберет ее, когда у него будет время.

Я поплелась домой почти в темноте, остановившись по пути лишь для того, чтобы бросить сена своим овцам. Я так устала, что не стала ничего себе готовить. Вместо этого я положила оставшуюся часть опия в кружку, залила водой и, добавив меда, понесла ее в постель. В ту ночь мне снились горы, которые дышали, как спящие животные, а потом я перенеслась на крылатой лошади через переливавшуюся всеми цветами радуги пустыню, покрытую золотистым стеклом, и полетела над полями из мерцающих звезд.

И опять я проснулась утром, чувствуя себя прекрасно отдохнувшей. Но потом вспомнила, что у меня больше не осталось этого чудесного средства, которое помогает забыться. И вдруг подумала о домике Мем Гауди. Наверняка там есть головки мака, а может быть, даже готовые настойки или такой же опий, какой я стащила у миссис Момпелльон. Я решила сходить туда и проверить.

Снег поблескивал на наветренной стороне скал и деревьев. Мои куры сбились в кучку в углу сада, их перья распушились от холода. Я взяла сена и подложила в ботинки, чтобы во время долгого пути не отморозить ноги. Небо было низким, темно-серым, в любую минуту мог начаться снегопад. Я шла по замерзшей траве, стараясь обходить грязь. Когда идти оставалось совсем немного, я вдруг заметила, что в знакомом пейзаже чего-то не хватает. В это время дня черный маслянистый дым из кузницы Ричарда Толбота должен бы уже подниматься в небо. Но горн стоял холодным, и из дома Толботов не доносилось ни звука. С тяжелым сердцем я направилась по тропинке к дому кузнеца.

Дверь мне открыла Кейт Толбот. Она была беременна своим первенцем, который должен был появиться на свет на Масленицу. Как я и ожидала, в доме стоял запах гнилых яблок. К нему примешивался еще и запах горелого, портящегося мяса. Ричард Толбот, самый сильный мужчина в нашей деревне, лежал на кровати и хныкал, как ребенок. Кожа у него в паху была сожжена дочерна. На ней отчетливо виднелся глубокий след от ожога.

Кейт заметила, что я смотрю на его ужасную рану.

– Он потребовал, чтобы я сделала это, – сказала она шепотом. – Два дня назад он упросил меня раздуть меха и раскалить кочергу докрасна. Я не смогла прижечь нарыв, как он просил. Тогда он вырвал кочергу из моих рук и сделал все сам. Он думал, если сжечь нарыв, то болезнь пройдет. Но ему стало только хуже.

Я пробормотала какие-то пустые слова утешения, зная, что, скоро Ричард Толбот умрет, если не от чумы, то от заражения крови. В комнате был страшный холод. Кейт сказала, что у нее так сильно болит спина, что она может носить только по одному бревну зараз, и печка прогорела. Я пошла за дровами и, когда вернулась, увидела, как Кейт, склонившись над Ричардом, пытается прикрыть от меня лежащий рядом с его раной небольшой треугольник пергаментной бумаги. Это был колдовской заговор. На бумажке было написано:

АБРАКАДАБРА

  БРАКАДАБР

   РАКАДАБ

    АКАДА

     КАД

       А

– Кейт Толбот! – укоризненно сказала я. – Неужели ты веришь в эти глупости? – На ее глазах появились слезы. – Не плачь, – сказала я, уже пожалев о своей резкости и обнимая ее. – Я знаю, что ты прибегла к этому колдовству просто потому, что не знаешь, что еще сделать.

– Ох, Анна, – разрыдалась она. – Я и сама не верю в это, но я купила этот заговор, потому что то, во что я истинно верю, не помогает. Молитвы не приносят облегчения, и дьявол нашептывает мне: «Если Бог не помогает, может, я помогу».

Сначала она не хотела говорить мне, где раздобыла этот клочок бумаги, так как шарлатанка, которая выманила у нее шиллинг, сказала, что на нее обрушится смертное проклятие, если она об этом кому-нибудь расскажет. Но я настаивала, и наконец она, всхлипнув, произнесла:

– Нет, Анна, все-таки это волшебство. Этот заговор я получила от привидения Анис Гауди.

– Какая чушь! – выпалила я. Но она побелела, как снег за окном, и я осторожно спросила: – Почему ты так решила?

– Прошлой ночью, когда я пошла за дровами, до меня донесся сквозь шум ветра ее голос. Она сказала, чтобы я положила на притолоку шиллинг, и утром там будет лежать вместо него чудодейственный заговор.

– Кейт, – ласково сказала я. – Анис Гауди лежит в могиле. А если бы она была жива, то никогда не опустилась бы до бесполезных заговоров, так как она лечила людей только травами. Уничтожь эту бумажку, Кейт, и выброси из головы все эти вредные глупости. Я уверена, что голос, который ты слышала, принадлежал какому-то очень нехорошему человеку из нашей деревни, пребывающему в полном здравии.

Кейт разжала ладонь, и бумажка упала на хворост в печи. Я подула на угли, и разгоревшийся огонь поглотил ее.

– А теперь отдохни, – сказала я. – Вот выспишься, и мир покажется тебе не таким мрачным.

Сделав все, что могла, я отправилась в дом Гауди. Дул сильный ветер. Он намел у дома сугробы по колено. Я в нерешительности остановилась у двери, пытаясь справиться с охватившим меня чувством вины – ведь я собиралась переступить порог дома людей, которых уже не было в живых. Я попыталась открыть разбухшую дверь, но мои окоченевшие руки не слушались. Я долго толкала дверь, наконец она поддалась и чуть приоткрылась. Я проскользнула в темноту.

Ветер выл и вздыхал на сотни голосов. Я вся дрожала и пыталась убедить себя, что это просто от холода и сырости. Мне необходимо было разжечь огонь не только для того, чтобы согреться, но и для того, чтобы прогнать темноту. Гауди были слишком бедны для того, чтобы вставлять стекла, в их доме было только маленькое слуховое окошко под самой крышей, да и его они заделали осенью тростником. В комнате с закопченными стенами было так темно, что мне пришлось на ощупь искать у печки кремень и огниво. Когда я их нашла, мои руки так тряслись, что я не смогла высечь и искры.

И вдруг комната позади меня осветилась.

– Отойди от очага, Анна.

Я подпрыгнула от неожиданности, споткнулась о шаткую каменную плиту, лежавшую перед очагом, и растянулась на земляном полу. Я в ужасе приподняла голову, ослепленная светом, исходившим от привидения Анис Гауди. Она как бы парила надо мной в воздухе, такая прекрасная, в белом платье.

– С тобой все в порядке? – спросила Элинор Момпелльон, спускавшаяся по лестнице с чердака со свечой, которую она держала перед собой. – Ты что, ушиблась? – И миссис Момпелльон склонилась надо мной с озабоченным лицом.

– Нет, нет, – сказала я, пытаясь взять себя в руки. – Я просто упала. Я… я не думала, что здесь кто-то есть.

– Да и я тоже, – проговорила она. – Я пришла сюда еще вчера вечером, потому что мне стало ясно, что мы должны собрать все снадобья, приготовленные Гауди, и хорошенько в них разобраться. Мне кажется, что можно победить чуму, если давать нужные отвары из трав тем, кто еще здоров. Мы должны укреплять свой организм, чтобы он мог бороться с заразой. – Она встала у очага и разожгла огонь. – Я так увлеклась, разбирая сухие травы, что и не заметила, как стемнело. А когда собралась домой, пошел снег, и я решила переночевать здесь. Мистер Момпелльон наверняка подумает, что я осталась с кем-то из больных, и не будет волноваться. Мне так хорошо спалось, что, наверное, я бы не проснулась, если бы ты не разбудила меня, когда открывала дверь.

Она начала рассказывать мне, что составила список растений, которые были ей знакомы, с восторгом говорила о том, какие отвары и настои мы сможем из них приготовить.

Слушая о ее планах, я почувствовала себя такой эгоисткой из-за того, что хотела скрыться от реальности при помощи опия.

– Миссис Момпелльон, я…

– Элинор, – вдруг сказала она. – Называй меня просто Элинор, ведь у нас с тобой теперь есть общее дело.

– Элинор… я должна признаться. Я пришла сюда не для того, чтобы искать травы, которые могут помочь другим.

– Ах да, – сказала она спокойно. – Ты пришла за этим. – Она подняла руку и сняла подвешенную к потолочной балке связку с головками мака. – Греки называли его Цветком Леты. В греческой мифологии Лета – это река забвения. Умершие, отведав воду из Леты, забывали свою земную жизнь. Когда каждый день переполнен печалью, желание забыть естественно. Но эти души забывали также и тех, кого когда-то любили. Ты ведь не хочешь этого? Ты должна лелеять воспоминания о детях, Анна, пока не встретишься с ними на небесах.

– Я взяла тогда пузырек с опием из вашей сумки.

– Я знаю, – ответила она. – Он принес тебе сладкие сны?

– Да, – прошептала я.

Она кивнула. Ее легкие, пушистые волосы, освещенные огнем, были похожи на нимб.

– Я прекрасно помню, какими они бывают.

– Вы? – поразилась я. – Вы пробовали опий?

– Да, Анна, даже я. В моей жизни был такой период, когда мне многое хотелось забыть.

Она встала, принесла горшочек с сушеной ромашкой, стоявший в углу на полке, и положила несколько ложек в маленький чайник. Вода, стоявшая на огне, начала закипать. Она налила кипяток в чайник с ромашкой и заварила ароматный чай.

– Помнишь, когда мы шли принимать роды у Мэри Дэниэл, я тебе сказала, что ты знаешь больше меня, так как я никогда не рожала?

Я кивнула, не понимая, куда она клонит.

– Но я не говорила, что никогда не была беременной.

На моем лице, наверное, отразилось недоумение. Я работала в доме пастора с первого дня их приезда, когда они были еще молодоженами, я стирала их простыни. Уж конечно, я бы знала, если бы она была беременной.

– Анна, ребенок, которого я носила под сердцем, был не от мистера Момпелльона. – Заметив, что я сильно смутилась, она взяла меня за руку. – Это очень грустная история, но я хочу рассказать ее тебе, чтобы ты меня лучше узнала. Я хочу, чтобы ты понимала, что я за человек.

Она повернулась к очагу, и, пока она говорила, мы обе смотрели на огонь. Она была единственной дочерью богатых родителей. Ее баловали и во всем потакали ей, особенно после смерти ее матери. Отец и старший брат очень ее любили, но они редко бывали дома, поручив заботу о ней гувернантке, которая, хоть и была ученой дамой, мудростью не отличалась. Детство Элинор проходило в развлечениях и учебе.

– Что бы я ни захотела изучить – греческий, латынь, историю, музыку или живопись, – достаточно было только сказать, и все это преподносилось мне на блюдечке с золотой каемочкой. Но я не знала жизни, Анна, ничего не знала о человеческой натуре.

Отец хотел защитить ее от внешнего мира, поэтому она жила в основном в поместье, общаясь лишь с узким кругом избранных. Ей было четырнадцать, когда их двадцатилетний сосед Чарльз, будущий герцог, начал ухаживать за ней.

– Я была в восторге от того, что он уделяет мне так много внимания. Он делал мне комплименты, смешил меня, развлекал. Когда отец вернулся домой после долгого отсутствия и узнал, что мы чуть не каждый день вдвоем выезжаем на конные прогулки, он приказал мне немедленно это прекратить. Он сказал, что я слишком молода для такой близкой дружбы. Но отец не сказал мне, что у него есть очень большие сомнения относительно характера Чарльза.

Элинор очень любила отца и вначале его послушала. Но когда он месяц спустя опять уехал по делам, молодой человек снова стал настойчиво за ней ухаживать.

– Он умолял меня сбежать с ним из дому и обещал, что с отцом потом договорится – ведь не будет же тот возражать против нашего брака, когда увидит, как мы счастливы. Моя гувернантка узнала о наших планах и могла бы нам помешать, но Чарльз очаровал ее и взял с нее обещание никому об этом не рассказывать. С ее помощью я среди ночи убежала из дому. Мы планировали отправиться в Лондон, где нас за деньги могли тайно поженить. Но я никогда не была в Лондоне, и, когда мы приехали туда, Чарльз начал предлагать мне самые разные развлечения, и я на все это отвечала «да».

Я думаю, ты уже догадалась, что мы стали близки до того, как скрепить наши отношения. А потом я поняла, что он вообще не собирался на мне жениться. Но меня это не очень-то волновало – так страстно я была в него влюблена.

Две недели они с Чарльзом жили в Лондоне, но однажды вечером он просто не вернулся в гостиницу. Он бросил ее.

– Сначала я не допускала мысли, что он меня покинул. Я убеждала себя, что он заболел. Прошло время, прежде чем я призналась самой себе, что оказалась в ужасном положении, и обратилась к тем, кто меня любил.

Отец и брат Элинор, которые повсюду ее разыскивали, тут же забрали ее домой в надежде, что никто больше не узнает о ее злоключениях. Но оказалось, что она беременна.

Рассказывая мне все это, Элинор разрыдалась, но потом взяла себя в руки и, смахнув слезы, продолжила:

– Я была в отчаянии, я чуть не сошла с ума. Пыталась избавиться от ребенка при помощи раскаленного железного прута.

У меня перехватило дыхание от этих слов, и я закрыла лицо руками.

– Мой отец вызвал лучшего врача, и он спас меня. Но детей у меня больше не будет, Анна. Они давали мне вначале опий от боли, а потом чтобы меня успокоить. И если бы не Майкл, я, может быть, до сих пор пребывала бы в прострации и видела эти пустые сны.

Я узнала от нее, что отец Майкла Момпелльона был всего лишь викарием. Когда началась гражданская война, он, вместо того чтобы призывать своих прихожан к молитве, повел их за собой в бой за парламент. Вначале им сопутствовала удача, но войска сторонников короля окружили их, смертельно ранили отца Майкла и разграбили его дом.

В результате семья была вынуждена влачить жалкое существование. Майкла пришлось отправить в люди, чтобы он мог сам себя обеспечивать. Его устроили на работу при управляющем имением семьи Элинор, так что он с детства знал, что такое работа кузнеца, егеря и фермера-арендатора. Он рос, помогая пахать землю, объезжая лошадей и подковывая их, осваивая все тонкости ведения хозяйства в большом поместье.

– Вскоре он уже советовал, как лучше наладить управление поместьем. Мой отец обратил внимание на способности Майкла и занялся его образованием. Майкл поехал учиться в Кембридж, а когда вернулся домой, увидел, в каком ужасном состоянии я нахожусь. Каждый день меня выносили в сад, и я сидела там, предаваясь горьким размышлениям. Майкл предложил мне дружбу, Анна. А потом и любовь.

На губах у нее появилась едва заметная улыбка.

– Он знал, что такое страдание, ему самому приходилось страдать. Он убедил меня, что самые страшные грехи, даже такие, как мой, можно искупить.

Постепенно, благодаря его постоянной поддержке, ей удалось восстановить физические силы. Обрести душевный покой было гораздо труднее.

– Вначале я просто шла за ним как за путеводной звездой, а потом и во мне что-то изменилось, и в душе зажегся прежний огонь. – Они поженились сразу после того, как он принял сан. – Все говорили, что я вышла замуж за человека гораздо ниже себя по положению в обществе, – сказала Элинор. – Но на самом деле это мой дорогой Майкл многим пожертвовал, связав свою судьбу с моей.

Мы сидели и молча смотрели на огонь, пока нас не вывел из задумчивости сноп искр, полетевших на пол. Элинор встала.

– Дорогая Анна, ты согласишься со мной работать, после того как узнала все это?

Я была слишком потрясена ее рассказом, чтобы вымолвить хоть слово, так что я просто взяла ее руки в свои и поцеловала их. Как же мало мы знаем людей, с которыми живем бок о бок, подумала я. Теперь я поняла, откуда у пастора такая физическая сила, навыки в хозяйстве и умение общаться с самыми разными людьми. Рассказ Элинор многое прояснял: я увидела в новом свете и ее необыкновенную доброту, и ее нежелание осуждать недостатки других.

Элинор обняла меня, и в тот момент я точно знала, что сделаю ради этой женщины все, о чем она меня ни попросит.

– Ну что ж, – сказала она, выпуская меня из своих объятий. – У нас с тобой много работы. – Она вынула из кармана фартука сложенный вдвое лист бумаги. – Я составила список умерших и нарисовала план нашей деревни. Это поможет нам понять, как зараза распространяется и на кого.