Текст книги "Цитадель"

Автор книги: Дженнифер Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава пятнадцатая

Сначала Дэнни поднимал наверх Анну с малышкой. Точнее, Анна поднималась по бесконечно длинной лестнице сама, но держалась одной рукой за шею Дэнни, чтобы, если она поскользнется (что и произошло, дважды), с дочкой бы ничего не случилось.

Следующим был Бенджи: Дэнни прижимал к себе ребенка одной рукой, и у него еще оставалось две ноги и одна рука, чтобы карабкаться по лестнице. За все время Бенджи, кажется, так ни разу и не проснулся.

Ховарда они с Миком поднимали вдвоем, закинув его руки себе на шеи. Он безвольно висел между ними, но ближе к поверхности начал понемногу приходить в себя и последние ступеньки преодолел почти самостоятельно.

Каждая ходка занимала не меньше пятнадцати минут, и на то, чтобы вывести из подземелья всех, ушло несколько часов. К тому времени, как все закончилось и студенты, все до единого, лежали на мраморных плитах вокруг бассейна, втягивая в ноздри свежий утренний воздух, взошло солнце.

Это был акт первый.

Акт второй состоял из объятий. Все принялись обнимать Дэнни – по одному, по двое, по трое, – и почти все при этом смеялись, или плакали, или то и другое вместе. Лишь раз в жизни у Дэнни было что-то похожее – в день окончания школы. Он не помнил в подробностях, что и как тогда происходило, но помнил чувство, владевшее всеми: Только что с нас свалилось что-то огромное, и можно все забыть и спокойно жить дальше, но мы не хотим вот так просто все забыть, и не можем. Это было слишком огромно.

Анна обняла Дэнни так крепко, что малышка у нее на груди сдавленно пискнула. Дэнни поразился тому, какая Анна сильная, и посочувствовал Мику: наверно, после того как эти сильные руки обвились вокруг тебя хоть однажды, уже не представляешь, как дальше жить без них.

Нора прижалась к Дэнни лишь на секунду и поцеловала его в щеку. И оттого, что эта девушка явно не отличалась щедростью на поцелуи, и оттого, что губы ее были бесподобно мягкими, поцелуй Норы показался Дэнни неожиданно чувственным. Он впервые ощутил ее запах, который тоже его удивил: она пахла не табаком, не пачулями и не потом, как можно было ожидать от девушки, украшенной пирсингом и дредами на голове. А чем? – спросил себя Дэнни, задумчиво глядя ей вслед, когда она отошла от него. В этот момент Нора обернулась, и Дэнни – тоже впервые – разглядел ее улыбку и увидел милую девочку из хорошей семьи, какой сама Нора не желала больше себя видеть, никогда. И он узнал этот запах, свежий, изысканный и сложный. Запах лужайки перед домом.

Нора: Спасибо.

Дэнни: Сказала она…

Нора сначала не поняла, но тут же рассмеялась: Так ведь нет же никаких наречий!

Дэнни: Ну, значит, просто спасибо.

Нора: Ну да, просто спасибо. Или еще можно: Спасибо, Дэнни. Разочарован?

Дэнни: Почему? Я доволен.

Оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза.

А Бенджи обхватил руками ноги Дэнни, и от этого объятия внутри у Дэнни все перевернулось. Потому что руки у мальчика были такие тонкие, а сам он такой маленький, что Дэнни даже не мог в ответ прижать его к себе. Он лишь положил обе руки ему на голову и ощутил тепло его кожи под мягкими волосами. Сын Ховарда, подумал он.

Студенты обнимали Дэнни дрожащими руками и прижимались к нему влажными от слез щеками, по нескольку человек сразу: получалась куча-мала, а в середине ее – он, Дэнни, герой. Пару раз его чуть не уронили, и тогда вся компания начинала радостно вопить: Эй, потише там, ой-ой-ой! – но никто не слушал. И Дэнни должен был бы радоваться – ведь это было так похоже на те дни, когда после гола на последней секунде все рвались на поле обниматься с победителями. Только сейчас он почему-то чувствовал себя не героем, а обманщиком. Будто судьи по недоразумению приписали ему гол, которого он не забивал.

Акт третий протекал без особых событий. Анна с Норой заторопились в замок: пора было кормить детей. Помахав всем на прощание, они скрылись между кипарисами. Но остальные не расходились, а, словно ожидая чего-то, бродили вокруг бассейна. Дэнни тоже не спешил уходить. Ему хотелось подольше побыть здесь, рядом с этими людьми – ведь еще недавно все они думали, что им суждено умереть вместе. Сейчас, когда все только-только закончилось, он, как никогда, радовался сладости этого воздуха, теплу солнечного луча на своих щеках – тем мелочам, каких в обычной жизни человек даже не замечает.

Ховард сидел на мраморной плите у воды, опершись локтями на колени, подперев голову кулаками и прислонившись спиной к голове Медузы, – на том самом месте, где Дэнни (когда у него ехала крыша) мерещились странные силуэты. Вид у Ховарда был такой, словно что-то в нем кончилось. Возможно, в нем кончился Ховард.

Мик стоял с ним рядом. Дэнни никак не мог поймать его взгляд.

Акт четвертый начался, когда Дэнни вдруг понял, что теперь сила находится у него в руках. Ховард кончился, Мик был вне игры – и выходило, что для Дэнни наступил тот самый момент, которого он так ждал вот уже шестнадцать лет, к которому он рвался, пробирался хитростью и ползком, о котором грезил и даже (в дни совсем уже черного отчаяния) молился. И в первую минуту Дэнни бросило в дрожь от сознания того, что его усилия наконец вознаграждены. Но дрожь эта очень скоро прекратилась, и на смену ей явилось понимание чего-то другого, что Дэнни не взялся бы объяснить. Он не то чтобы не хотел той силы, которая перешла от Ховарда к нему; но он вдруг увидел, что все это не то, не то.Может, эта вожделенная сила за столько лет изжила себя и теперь уже не помогала Дэнни видеть мир, на который он смотрел. А может, сам мир уже изменился.

Тут где-то затикали невидимые часы. Дэнни не знал про часы, он просто видел, что наступил тот критический момент, когда люди вдруг начинают отдаляться друг от друга, будто кто-то перерезал нить, которой они были связаны. Все постепенно разбрелись, кто-то направился в замок, кто-то в сад, несколько человек залезли на обрушенную стену, куда Дэнни недавно взбирался вместе с Ховардом, а двое или трое (уму непостижимо!) заглянули в люк и начали спускаться обратно в подземелье. И пока они растекались в разные стороны, поодиночке или группками, лившийся с неба белый утренний свет потихоньку делал свою работу, стирал все происходившее ночью. И Дэнни уже не верилось, что вот эти люди могли, объятые страхом, выкрикивать его имя или что Ховард мог рыдать, – не могло этого быть, глупости, игра воображения!

Так закончился акт пятый.

Дэнни сел рядом с Ховардом. С того момента как они выбрались на поверхность, он еще не видел лица своего кузена. Видел только лицо Мика: оно было каменным. Кажется, и эйфория первых минут, и облегчение, охватившее потом всех – студентов, Анну с Норой, самого Дэнни, – обошли Мика стороной.

Часы продолжали тикать, хотя Дэнни их не слышал.

Ховард наконец поднял голову. Он выглядел серым, постаревшим. Ты молодец, Дэнни, ровным голосом сказал он. Все сделал, как надо.

Дурацкие ответы, идиотские ответы, ответы, которые и ответами-то не были, теснились в голове у Дэнни: Просто захотелось размяться… После полета из окна трудно было придумать что-то еще покруче, но я старался… А что, разве что-нибудь было?.. Видно, доктор мне вколол такое лекарство… Там хлебные крошки были рассыпаны, я по ним и шел… Ты не мог бы пересказать эту историю моему отцу?..

Но вслух он сказал совсем другое: Я оставил тебя умирать.

Ховард смотрел на Дэнни, щурясь против солнца. Но я не умер. Я выбрался.

Дэнни: Тебя нашли.

Я выбрался раньше. Мысленно. Раз по-другому не получалось.

Как?

Не знаю. Так как-то. Придумал для себя такую игру. А там – кто знает, что и как происходит в голове. И любой бы смог точно так же выбраться, если б захотел… Только никто не пытается.

Разговаривать было странно легко, словно они давным-давно все между собой обсудили и во всем согласились.

Дэнни: Ховард, какого хрена я тут делаю?

Не знаю, дружище. А правда – какого?

Дэнни обернулся к солнцу. Оно было утреннее, еще не горячее, но уже слепяще-яркое. И я не знаю, сказал он. Сначала думал, что знаю, но оказалось, есть что-то еще.

Ховард: Вот и со мной та же история. Сначала хотел тебя… поразить, что ли.

Ну, это тебе удалось.

Ховард: А после все как-то начало сходиться одно к одному. Не могу объяснить.

Дэнни: Так ты не собирался сводить со мной счеты?

Ховард удивленно уставился на него. Какие счеты?

Я тут пару дней был немного не в себе. Может, после перелета или уж не знаю с чего. Вот и лезло в голову… всякое.

Ховард: Ну, нашел о чем вспомнить. То уже сто лет как быльем поросло. Теперь я у тебя в должниках.

Не надо. Пожалуйста. Не говори так.

Чириканье в ветвях вдруг сделалось оглушительным. Солнце, птицы, небо – будто оркестр разыгрывался перед выступлением.

Ховард: Но ты помнишь наш прошлый разговор, Дэнни? Так вот, я говорил тогда совершенно серьезно.

Ты про что?

Про твой секрет. Про недостающее звено. По правде сказать, вызывая тебя сюда, я ни на что особенно не рассчитывал.

Вижу, тебе успели про меня кое-что порассказать.

Да уж, не без того.

Дэнни рассмеялся. Значит, повезло тебе. Я открылся тебе с хорошей стороны.

Ховард: И знаешь, мне кажется, мы с тобой вполне могли бы работать вместе.

Дэнни: Отлично.

Это вылетело само собой. Работать вместе с Ховардом? Чем дольше Дэнни обдумывал эту новую для себя мысль, тем больше ему казалось, что она вовсе не новая – на самом деле это именно то, чего он так ждал. И так хотел. Ты хочешь сказать… я мог бы работать на тебя?

Нет, ни в коем случае. Я говорю о партнерстве. Ты и я, на равных. Ховард теперь сидел, ни на что не опираясь, и выглядел гораздо лучше. Он был похож на самого себя, словно в него вернулась жизнь. Знаешь, я давно вынашиваю одну мысль – насчет ресторана.

Дэнни: Это понятно, ты первоклассный повар.

Ховард: Только это будет не просто ресторан, а все вместе. У меня своя теория питания. Но это долгий разговор, после.

Дэнни: По части ресторанов у меня есть кое-какой опыт.

Ховард: Что, правда? Не шутишь?

А чем я, по-твоему, занимаюсь? Работаю в ресторанах уже черт знает сколько лет.

А я в ресторанном бизнесе полный профан.

Ну, доходов-то он почти не приносит.

Ховард широко улыбнулся. Дэнни, не нужны мне никакие доходы. Думаю, это ты уже успел про меня понять.

Дэнни: Да, пожалуй.

Это был акт шестой.

Что-то заставило Дэнни поднять глаза. Он совершенно забыл про Мика и разговаривал с кузеном так, будто кроме них двоих у бассейна никого нет. И Ховард тоже забыл. Но Мик никуда не ушел. За все время он даже не двинулся с места. Он стоял неподвижно, как статуя, в каком-то полуметре от Ховарда и слушал. Когда Дэнни поднял голову, их взгляды встретились (акт седьмой), и лицо Мика поразило Дэнни страшным холодом и отсутствием всякого выражения, как у робота. И Дэнни вдруг пронзил абс – такой полный и ясный, будто он стоял на крыше цитадели, обозревая окрестности: Ховард – единственное, что есть у Мика. Мик – второй номер Ховарда. А второй номер способен на все.

Мик сделал шаг в сторону Дэнни. Всего один шаг, но этого хватило, чтобы Дэнни ощутил мощный выброс адреналина. И тут же вернулся страх, и грызущий червь, и безысходность, и затравленность – все его кошмары вернулись разом, как тут и были. Дэнни вскочил на ноги, уже с ножом в руке. Длинное изогнутое лезвие блеснуло на солнце.

Мик: Брось, Дэнни.

Ховард: Э, вы что? Какого…

Растерянно моргая, будто он спал и еще не совсем проснулся, Ховард поднимался на ноги. Все стояли на том самом месте, где когда-то Дэнни видел сливающиеся силуэты, – наверно, поэтому сейчас все казалось ему таким знакомым. Словно все уже случилось раньше. А может, это был абс. Так или иначе, Дэнни теперь все видел, все понимал и знал свое место в происходящем.

Мик: Ховард, назад!

В руках у Мика появился пистолет, который он молниеносным движением выхватил откуда-то из-под коленки. Дэнни попытался сделать выпад ножом, но опоздал.

Он даже не успел замахнуться, когда я выстрелил. Он смотрел на меня, когда пуля вошла ему в лоб, и я видел, как погас свет в его глазах.

Почему? Резонный вопрос. Чтобы выстрелить человеку в лоб, нужна причина. И мне, конечно, сейчас хотелось бы составить целый список причин, перечислить их одну за другой (Я думал, что он хочет броситься на Ховарда с ножом… Знал, что он в конце концов расскажет Ховарду про нас с Анной… Та подлость, что он устроил Ховарду в детстве, не должна была остаться безнаказанной…) – так чтобы к концу списка всякий мог сказать: ну и правильно сделал, что пристрелил этого засранца, оснований было предостаточно. Но никакого списка нет. Мне нравился Дэнни. Мы с ним были похожи.

Но если оставался он, то не нужен был я. Для меня кончалось то немногое, что у меня было: Ховард, Бенджи, Анна. Будто все эти годы я занимал его место.

И, конечно, все и кончилось, когда я в него выстрелил.

Дэнни упал навзничь (акт восьмой), раскинув руки, словно пытаясь поймать что-то огромное, летящее к нему с неба. Он упал прямо в бассейн, и черная вода сомкнулась над ним. Ховард прыгнул следом и успел ухватиться за него обеими руками. Но мертвые тяжелее живых, и Дэнни продолжал тонуть. Какое-то время они опускались вместе. Ховард вцепился в Дэнни, пытаясь вытянуть его наверх, но в конце концов ему пришлось выбирать – разжать руки или идти ко дну в обнимку с трупом.

Глаза Дэнни все еще были открыты. Сначала он ничего не видел. Было темно и вязко, он опускался все ниже и ниже, но вот его ботинки коснулись твердой поверхности, и он понял, что это лестница, которая начинается у края бассейна, на уровне дна, и ведет дальше вниз. Он встал и начал спускаться. То ли глаза уже привыкли, то ли вода стала чище, но в ее толще начало что-то просматриваться: голубой шланг, из которого он вместе с папой поливает кусты около гаража; диванчик у окна в гостиной, где так уютно сидеть и листать комиксы; картинка, которую он сам нарисовал, прилепленная скотчем к кухонной двери; полка над розовым унитазом, на ней мыльница-ракушка с кусочком розового мыла; занавеска для ванной с полосатыми пчелками; тренер по футболу, который сморкается на землю, без носового платка; любимый тети-Эммин салат из кислых яблок; первая снятая квартира на Элизабет-стрит, вся в персидских коврах и кошачьей шерсти; девушка на роликах в Нижнем Ист-Сайде, которую он пытается догнать; ведерко с золотистым попкорном; метель в Нью-Йорке; голубь, свивший гнездо на кондиционере за окном; кресло в парикмахерской; такси, тормозящее у обочины; закат между двумя домами, – и еще, и еще, целая галерея предметов, воспоминаний и сценок, в каждой из которых он, Дэнни, и он плывет сквозь них, прикасаясь к ним. Все они остались на своих местах, ничто не исчезло. Ничто не исчезает.И одновременно Дэнни видел самого себя, как можно видеть себя лишь после смерти или если взлететь страшно высоко, оставив тело внизу: тело взрослого мужчины под черной водой.

Ступеньки вели дальше и дальше вниз. Вода уже заполнила уши, глаза, легкие. Наконец, когда до расплавленного ядра земли оставалось совсем немного, лестница кончилась. Дэнни поднял голову и различил высоко наверху бассейн – кругляшок голубого неба размером с монетку. Потом он посмотрел прямо перед собой и увидел дверь (акт девятый). Он вошел в длинный белый коридор. Вода кончилась. Стены по обе стороны были гладкие: ни окон, ни дверей, ничего. Только в дальнем конце светился какой-то серо-голубой прямоугольник – наверно, еще одна дверь, решил Дэнни и направился к ней. Идти пришлось долго, и лишь подойдя к прямоугольнику почти вплотную, он увидел, что это не дверь, а окно. Стекло было мутное, пыльное, а может, просто кривое, так что за ним ничего нельзя было разглядеть. Но когда он подошел к окну и положил на него ладонь, оно вдруг прояснилось (акт десятый). И через стекло я увидел его. А он меня.

Откуда ты взялся? – спросил я.

Дэнни улыбнулся.

А ты надеялся от меня избавиться? – спросил он.

Разве жизнь тебя не научила? Что больше всего хочешь забыть, то будет преследовать тебя всегда, сказал он.

Приступим, сказал он и рассмеялся. Считай, что преследование началось.

Мы с тобой неразлучимы, сказал он. Мы ведь близнецы.

Надеюсь, ты любишь писать, сказал он.

Потом он наклонился к самому стеклу и дальше стал шептать мне на ухо.

На нижней койке подо мной лежал Дэвис со своим оранжевым радио. Глаза его были закрыты. Он вращал регуляторы и вслушивался.

Глава шестнадцатая

Рукопись Рея приходит ко мне в большом коричневом конверте с местным штемпелем, без обратного адреса. В конверте я нахожу повесть про замок, часть которой мне уже знакома, и еще страниц сорок, исписанных от руки, их я раньше не видела. Читаю всю ночь под ровный гул автострады. Этот гул тут слышен везде и всегда, но ночью слышнее: по ночам из штата в штат перегоняют грузовые машины. Он разносится далеко, как морской прибой. Точнее, мне кажется, что прибой разносился бы так же, если бы у нас тут было море. Но его нет.

Я не плачу над прочитанным, не могу. Было время, когда слезы из меня лились и лились. Но они давно вылились. Или высохли.

Заканчиваю читать на рассвете. В доме тихо. Девочки еще спят. Сета нет, где он – понятия не имею. Я знаю, что я должна сделать. Иду на кухню, беру там большой зеленый пакет для мусора и столовую ложку. Тихо отпираю дверь, выскальзываю из дома. Выровняв стопку листов о крыльцо – две бетонные ступеньки, – опускаю рукопись на дно мусорного пакета, обматываю сверху оставшимся полиэтиленом. Потом отхожу в сторону от дома, считая шаги, как считал бы Рей: тридцать пять шагов, влево от крыльца. Сажусь и начинаю ковырять ложкой землю. Сверху плотная корка, но дальше земля мягкая, рыхлая. Я тороплюсь, скоро должны проснуться девочки. Яма готова. Кладу сверток на дно, засыпаю землей. Получается горка, и я утаптываю ее ногой. Оглядываю себя. Руки черные, будто я всю ночь рыла могилы. Из-за холма уже показалось солнце, но я успела, от этого мне спокойно и легко. Теперь мои сокровища спрятаны в надежном месте: повесть, и в ней я – учительница, бросившая своего мужа. Принцесса.

А заодно спрятаны все улики. Понятно, что хранить у себя записи заключенного, только что бежавшего из тюрьмы, противозаконно.

Я возвращаюсь к крыльцу и опускаюсь на ступеньку – выкурить сигарету и полюбоваться рассветом. По дороге движется какая-то точка, и мои глаза видят ее, но до сознания не сразу доходит, что это. Когда я узнаю Сета, внутри у меня все скручивается в тугой узел: где фургон? Что он с ним сделал?

Я выпускаю из вольера собак, они несутся прямиком к зарытой рукописи. Но я бросаю в сторону красный мячик, и собаки сворачивают на ходу и несутся за мячиком.

Сет подходит к крыльцу. Он еле волочит ноги – кажется, вот-вот упадет. Он два дня где-то пропадал, и так всякий раз, когда его бригада заканчивает очередную работу. Он щупловат для строителя, а без зубных протезов вообще похож на дряхлого старика – ни единого зуба во рту. Теперь даже странно вспоминать, что когда-то он был рок-звездой. Не местного значения, а настоящей звездой, его знали во многих штатах. На сцене он снимал рубашку, чтобы девушки плескали в него пивом и любовались, как оно стекает по его груди.

Он глядит на меня пустыми глазами.

– Где фургон? – спрашиваю я.

– Шина лопнула на Восемьдесят пятом шоссе. – Видно, что он сейчас отключится. Или умрет, не важно.

– Девочки еще спят, – говорю я. – Иди в дом.

И он идет, потому что это единственное, что нас с ним еще связывает: мы любим наших девочек. Это, конечно, не то же, что любить друг друга, но лучше, чем ничего.

В этот же день в колледже меня отыскивают двое полицейских. Один из них – Пит Кониг, я помню его со школы. Но с тех пор, как на школьном балу мы с ним целовались взасос, он сильно раздался вширь. Питу жарко, он обливается потом в своей полицейской форме. А у его напарника, сержанта Руфуса, вид такой, точно у него прихватило живот. Когда я выхожу из своего отсека и иду им навстречу, вся приемная комиссия замирает и ждет, что будет.

– Пит, – говорю я. – У меня обед через двадцать минут. Вы не могли бы немного подождать?

– Ну ничего себе! – Напарник возмущен, будто я прошу его постирать мне нижнее белье. Но Пит говорит, нет проблем, они пока посидят в кафе.

Я нахожу их за моим любимым выносным столиком под деревьями. Сегодня сказочный весенний день, кругом все зеленеет и распускается. Слышно, как по автостраде проносятся машины – до нее отсюда можно мячик добросить, если постараться.

– Ты обедать разве не будешь? – спрашивает меня Пит.

– Не люблю есть одна.

Я сажусь и закуриваю сигарету.

– Если я правильно понял, – говорит Пит, – ты знакома с одним из бежавших заключенных. Реймонд Майкл Доббс, помнишь такого?

– Он ходил на мои уроки словесности.

– Вот-вот. И на эти же уроки ходил еще один, который пырнул его ножом.

– Да. Томас Харрингтон. Кажется, его потом перевели в тюрьму строгого режима.

Мы немного помолчали, послушали грохот проезжающих машин.

– Послушай, Холли… он не давал о себе знать? – спрашивает Пит. – В смысле, Доббс?

– Нет. – Не успев сказать, я понимаю, что нарушаю закон, и от этого меня бросает в пот.

– Как думаешь, ему может быть известно, где ты живешь?

– Надеюсь, что нет.

Пит видел меня в мои лучшие времена – девочку, которая победила в школьном конкурсе эссе, а в восьмом классе сочинила настоящую пьесу, ее потом всем классом ставили на школьной сцене.

Он видел меня и в худшие времена, в больнице, когда жизнь Кори, моего новорожденного сына, висела на волоске, а я сидела и ждала, когда этот волосок оборвется. И все лицо у меня было в язвах.

В его глазах сейчас столько сочувствия, что я не выдерживаю и отворачиваюсь.

Разговор продолжает его напарник, сержант Руфус.

– Нам известно, что у вас были личные отношения с заключенным Доббсом, – говорит он.

– То есть? Что значит – личные?

– Вы посещали его в больнице.

– Да, это правда. Мне сказали, что он, скорее всего, умрет.

– Каков был характер вашего посещения?

– В основном я сидела молча. Он почти все время был без сознания.

– Или симулировал.

– Не знаю, можно ли симулировать острый перитонит, – говорю я и ловлю предостерегающий взгляд Пита.

– Но потом вы еще раз посещали Доббса, – продолжает Руфус. – Уже когда он вернулся в тюрьму.

– Да.

– Записались в качестве обычной посетительницы.

– Да.

– Цель посещения?

– Хотела убедиться, что с ним все в порядке.

– Простите, не понял?

– Просто я никак не могла поверить… что он выжил.

Судя по выражениям их лиц, ответ не слишком удачный. Пит кряхтит и ерзает на скамейке.

– Что происходило между вами и заключенным Доббсом во время этого вашего второго посещения? – спрашивает Руфус.

– Мы просто разговаривали.

– Просто разговаривали. О чем?

– Не помню. Я была там не очень долго.

– Позволю себе напомнить: посещение длилось один час пятнадцать минут.

Я понимаю, что дела идут неважно. Но я не знаю, что еще сказать.

– Он не намекал вам, что собирается бежать из тюрьмы? Не просил чем-нибудь ему помочь?

– Разумеется, нет, – отвечаю я так громко, что оба полицейских поглядывают на меня удивленно. – Не было никаких намеков с его стороны. Иначе я бы немедленно об этом сообщила.

Руфус доволен, я заговорила его языком. Но Пита, наоборот, мой ответ заставляет насторожиться.

– Так что, Холли, этот побег был для тебя полной неожиданностью? – спрашивает он, склонив голову набок.

– Полной.

– И парень ни разу с тех пор не появлялся на твоем горизонте? – Он с сочувствием заглядывает мне в глаза.

У Пита четверо детей, старшая девочка на год старше моей Меган. Я смотрю прямо на него.

– Ни разу.

– Хорошо, – говорит он. – Потому что… Сама понимаешь, Холли, помогать беглому заключенному – преступление серьезное.

– Я понимаю.

– Да и не стоит оно того.

– Конечно.

– После всего, что тебе пришлось пережить. Тем более теперь, когда у тебя наконец-то все наладилось.

Они бежали вдвоем, Рей и его сокамерник Дэвис. Рей как-то отвел воду из большой трубы, они с Дэвисом прокопали к ней лаз, вскрыли ее газовой горелкой, залезли внутрь, пробрались под обоими заграждениями, а на той стороне вырезали горелкой еще одно отверстие и выкопались на поверхность.

В пересказе звучит просто, но на самом деле это было на грани фантастики. Потому что тот первый лаз Рею с Дэвисом пришлось копать прямо под вышкой со снайпером. Поразительнее всего, что до вечерней четырехчасовой переклички никто их не хватился. В тюрьме все были в шоке: как, заключенные отсутствовали целый день, а выяснилось это только в четыре часа?! Но в той же газете приводилось и объяснение: в деле фигурировала целая куча липовых нарядов и пропусков. Все они были изготовлены Дэвисом, который оказался не только убийцей, но и специалистом по подделке документов. Его столько лет все держали за дурачка, что никому даже в голову не приходило в чем-то его подозревать. В общем, досталось и тюремному начальству, и надзирателям.

Прошлый побег из нашей тюрьмы произошел семнадцать лет назад, когда я училась в последнем классе. Люди до сих пор вспоминают, как три зэка смастерили себе самодельные ходули, перебрались через оба заграждения и спрятались в доме, хозяева которого куда-то уехали. Они зашивали на себе порезы от колючки обычной иглой с голубыми нитками. Мне почему-то навсегда запомнилось, что нитки были именно голубые. К тому времени, как их поймали, они успели взять двух заложников, пристрелить лошадь и спалить чей-то сарай.

В тот вечер, когда я узнала про Рея, я перетащила свою раскладушку в детскую и поставила ее посередине между кроватями девочек. Меган в это время еще не вернулась с тренировки – она играет в футбол. А младшая, Габриэла, была только счастлива: провести вечер с мамой, а потом еще и спать рядышком! Когда пришла Меган, мы с Габи жарили попкорн. Услышав, что я перебралась к ним в комнату, Меган сбросила бутсы и вышвырнула их за дверь – бутсы улетели далеко в темноту. Она слишком чистоплотная девочка, чтобы разводить грязь в доме, даже когда на нее находят приступы бешенства.

– В этом доме я никогда не могу побыть одна! Никогда! Никогда! Никогда! – визжала она. Ей тринадцать лет.

– Я понимаю тебя, – сказала я ей, потому что так мне советует говорить доктор Риордан, онлайн-психолог, у которого я консультируюсь насчет Меган.

– Нет, ты не понимаешь, не понимаешь! – надрывалась она. – Иначе ты бы ни за что не поставила свою раскладушку рядом с моей кроватью!

– Меган, из тюрьмы бежали двое заключенных…

– Ага, конечно. И тысобираешься нас с Габи от них защищать, да? – Она стояла передо мной, уперев кулак в тощее бедро, и мне казалось, что это я – мое лицо, каким оно было раньше, милое и зеленоглазое. Лицо было искажено пугающей гримасой ненависти, но я старалась не реагировать. Доктор Риордан считает, что надо позволять Меган изливать свой гнев: она должна видеть, что я способна его выдержать.

Но когда Габи начала всхлипывать, я все же взорвалась:

– Посмотри, как ты сестру напугала, ты, дрянь такая!

И тут же сама пришла в ужас – что я говорю?

Шагнув к Габи, я зарылась лицом в ее длинные мягкие волосы. Они у нее черные как смоль и пахнут яблоком. В Габи до сих пор сохранилось то нежное, щенячье, что у Меган давным-давно прошло. Мне все время хочется защитить эту щенячью нежность, заслонить ее от всего, что может навредить.

– Я думала, будет так классно, – всхлипывала Габи.

– Будет, – пообещала я. – Будет.

Сорвавшись с места, Меган метнулась в детскую. Через стенку было слышно, как она бросилась в свой угол и затихла там. Это была ее личная часть комнаты – кровать с одним окном, отгороженная складной ширмой, которую она сама купила в магазине дешевых товаров. Снаружи ширма просто белая, но изнутри на ней целый мир, коллаж ее жизни: фотографии подруг, сплетенные в косу разноцветные обертки от соломинок для сока, перо с фиолетовым отливом, кукла-тролль с зелеными волосами, карнавальная маска в блестках, букетик засушенных маргариток. Габи строго-настрого запрещено входить в личные владения сестры, но на самом деле для Меган главное, чтобы туда не входила я. Этой ширмой она пытается отгородить от меня все, что у нее есть, – будто стоит мне прикоснуться к ее жизни, и она съежится и увянет, как моя.

Меган все еще сидела в своем углу, опершись локтями на подоконник, когда мы с Габи легли спать. Габи спит с Коклюшем – медвежонком, которого ей подарил Сет несколько лет назад, когда у нее был коклюш. Мы забыли сделать ей прививку.

Я ворочалась, долго не могла уснуть. Сет вернулся поздно. Он работал тогда в две смены, и значит, был чистый. Я слышала, как он открыл пиво, включил телевизор. Меган в темноте выбралась из своего угла и вышла к нему. Пока они о чем-то разговаривали, во мне вскипал гнев. Почему он? Что он сделал для нее? Но потом я вспомнила доктора Риордана – я перечитывала его ответы столько раз, что выучила их наизусть: «Меган есть за что на вас злиться. Сейчас вам, возможно, кажется несправедливым, что она больше тянется к отцу. Но поставьте себя на ее место. То, что вы в свое время начали употреблять наркотики, в ее глазах было предательством». Доктор Риордан прав, конечно. И теперь я говорила себе, глядя в потолок: никакие мои переживания не имеют значения. Моя единственная задача – сделать так, чтобы с девочками ничего не случилось, чтобы они были здоровы и чтобы в их жизни присутствовал смысл. Когда я так думала, становилось легче. Я представляла себе, как растворяюсь, превращаюсь в ничто. Нет, не так. Я превращаюсь в питательный раствор, который побежит по жилам моих девочек, и у них появится шанс в жизни, а еще воля и уверенность для того, чтобы ухватиться за этот шанс, и все у них будет не как у меня. Если все выйдет, как я хочу, говорила я себе, я смогу спокойно умереть.

Мне тридцать три года.

Тельце у нашего сына, Кори, было крошечное, размером с ладонь. И красное, словно его обварили кипятком. Было ясно, что ему положено быть внутри, а не снаружи. Может, можно его как-нибудь вернуть обратно? Я задавала этот вопрос несколько раз. Никак нельзя? Мне даже никто не ответил.

Личико как будто усохшее, все в тугих складках. Как у мумии, раскопанной спустя тысячи лет. В этих складках запечатана боль тысячелетий.

Я сидела и смотрела на него через стекло. Он шевелился замедленно, слабо, как обваренная ладонь, которая с трудом сгибается и разгибается. Иногда сестры говорили: «Нам надо его перевернуть», – и я отодвигалась.

А я ведь позволяла себе только самую малую дозу, и то когда без нее уже не в силах была ни двигаться, ни делать что-то для дочерей. Думала, вот только чуть-чуть, только чтобы отправить их в школу – и не могла удержаться. И чувствовала, как мой сын, Кори, сжимается внутри меня в кулак.