Текст книги "Цитадель"
Автор книги: Дженнифер Иган
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Мик: Я освобожден условно. Отсидел пять лет, за наркотики. А четыре месяца назад меня выпустили под ответственность Ховарда. По условиям освобождения я должен работать у него здесь. Уехать куда-то могу только вместе с Ховардом, без него не имею права. Как видишь, опять я ему кругом должен.
Надо же. А со стороны выглядит так, будто это он тебе должен.
Ну, это только со стороны. Я могу сколько угодно делать вид, что он без меня как без рук, на самом деле все не так. Ховард меня вытащил, и он за меня отвечает. Нарушу условия – ему придется везти меня обратно, и что потом? Для всех я уголовник, другой работы мне все равно не найти. Никаких шансов. А тут я имею больше, чем заслуживаю.
Дэнни: Понятно.
За железной дверью оказалась вымощенная булыжником дорожка. По эту сторону крепостной стены было уже почти темно. Вернулся холодок в груди, и с ним страх. Дэнни пощупал нож через вельвет куртки.
Дорожка подходила прямо к двери замка. Прислонив карту к стене, Мик полез в карман за ключом. Измученное лицо, испарина на лбу. Сердце у Дэнни сжалось от сострадания. Вот и еще один боролся и проиграл, оказался целиком во власти Ховарда. Тоже влип, подумал Дэнни. Крепко.
Наконец Мик повернул ключ в замке. Прежде чем войти, оба немного постояли перед дверью.
Мик: Ну, вот мы и дома.
Глава тринадцатая
Из моего живота торчит трубка. Когда я спрашиваю, откуда она взялась, мне говорят: осложнение после второй операции.
Второй. А какая была первая?
Первая – это когда из тебя вытаскивали ножик. Сразу, как скорая тебя привезла.
Все это мне объясняет Ханна, моя любимая медсестра. По правилам разговаривать с заключенными во время работы не полагается, но у Ханны свои правила, и она всегда им следует. Послушать ее – получается, что все остальные сестры и врачи находятся у нее в прямом подчинении. Она их всех знает как облупленных – не считая тех, которые в ее табели о рангах совсем уж мелюзга.
Ханна, я тебя люблю, говорю я. Знаю, я повторяю это не первый раз, но который – точно не помню. Я сейчас так напичкан всякими лекарствами, что память ничего не держит.
Она закатывает глаза, но видно, что мои слова ей нравятся. Она называет меня «красавчиком». Морфий ты любишь, а не меня, говорит она. Красавчик.
Она права, конечно. Но морфия всегда бывает мало, а Ханны – ее много. У женщины, конечно, не спросишь, сколько она весит, но по моим прикидкам, не меньше ста пятидесяти кило. И носит она свои роскошные телеса, как королева самую что ни на есть парадную мантию.
Ханна, говорю я. А почему надо было делать операцию, чтобы просто вытащить нож?
Тут у меня появляется такое странное чувство, и оно появляется часто, будто что-то начинает зудеть в мозгу: кажется, что этот разговор, весь, от начала до конца, у нас с Ханной уже был, и не один раз. Много раз. Но Ханна никогда не признается.
Да ножик был очень уж поганый, отвечает она, и я понимаю, что она имеет в виду «елочку». У «елочки» на лезвии зазубрины с обеих сторон, так что если за нее хорошенько дернуть, то можно выдернуть вместе с кишками. Но Том-Том тогда не успел дернуть, потому что его сразу же сграбастал Дэвис. Выходит, что помешанный Дэвис спас мне жизнь.
И они его вырезали, да? – спрашиваю я Ханну.
А что еще хирурги могут? Ясно, вырезали. Дело нехитрое, не то что у нас тут. Но все ж таки и резать надо с умом.
Все время, пока мы разговариваем, она что-то поправляет, заменяет, регулирует, слушает какие-то «пи-пи-пи», крутит какие-то ручки. В палате темновато и мрачновато. Стены тусклого телесного цвета, в углах клубки пыли. Но пока Ханна тут, все вполне терпимо.
А вторая операция зачем?
А вторая – это чтобы доделать, что не доделали в первую. Там подшить, тут краешек подхватить. Первый-то раз не до того было, тогда ж надо было скорей-скорей.
А трубка?
Ханна поджимает губы. Она терпеть не может мою трубку. Из-за трубки у Ханны куча лишней работы: за ней надо смотреть, ее надо промывать, и еще делать что-то со всей той гадостью, которая из нее вытекает. Не знаю точно, что там такое. Из меня вытекает столько всякой гадости, что я запутался.
Того доктора, что тебе ее ставил, этой бы трубкой да по мягкому месту, ворчит она.
Но через пять минут, когда тот самый доктор, что ее ставил, входит в палату, Ханна почему-то умолкает. Молодой парень, но рано поседевший, волосы слегка растрепанные, словно он только что очень быстро куда-то шел. Когда я смотрю на него, не могу избавиться от ощущения, что ему хочется поскорее покончить со мной и идти дальше, куда он там шел, – не важно куда, все лучше, чем ковыряться в моей трубке.
Он наклоняется, щупает трубку двумя пальцами, что-то с ней делает. Ясно, что ему она тоже не нравится. Раньше я задавал врачам много вопросов, но понимал их ответы только через слово. А если и разбирал все слова, то не знал, что они означают. И потом все равно забывал.
Он что-то говорит Ханне, она отвечает ему «да, доктор» или «нет, доктор» – тихо-тихо, чуть не шепотом. Услышав такое от Ханны в первый раз, я так растерялся, что боялся поднять на нее глаза, но когда все же поднял и увидел ее лицо, тут же догадался: все нормально, она просто испытывает его. Ждет, наблюдает. Она дает ему шанс – пусть докажет, что он настоящий доктор. Или ноль без палочки, это уж от него зависит.
Когда доктор уходит, я спрашиваю: Ну что, Ханна, уволишь его или пусть пока остается?
Посмотрим, научится он чему-то или нет, отвечает она. Я так считаю, каждому человеку надо дать шанс, вдруг из него выйдет толк.
На этих словах Ханна начинает расплываться. Такое тоже со мной теперь часто бывает: все обволакивает серая пелена, и глаза закатываются. Раз «елочка», думаю я, значит, Том-Том и правда хотел меня убить. А я и не догадывался.
Я по-прежнему что-то пишу, но уже понятно, что не успею отсюда выбраться до того, как закончатся наши уроки словесности. Пишу просто по привычке. Иногда я совсем перестаю соображать, что вокруг меня происходит. А иногда, наоборот, замечаю все до последней мелочи, будто провожу инвентаризацию. Тогда я чувствую себя, наверно, так же, как Ханна, когда она испытывает молодого доктора: наблюдаю и жду, жду.
Ханна отсутствует три дня, я начинаю тревожиться. Теперь вместо нее работает сестра по имени Анжела. Но Анжела – это не Ханна. Она ненавидит зэков, это ясно, а работает в этой больнице только из-за надбавки к жалованью. Большинство сестер, которые тут работают, или напуганные, или злые, или то и другое вместе. Эта просто злая.
Где Ханна? – спрашиваю я ее на третий день. Хотя и в предыдущие два, скорее всего, спрашивал о том же.
У нее выходной.
Три выходных подряд?
Это не мое дело.
В смысле, вы не знаете или не хотите знать?
Анжела молчит.
Она заболела? Что-то случилось? Она уехала в отпуск?
Я передам ваши вопросы старшей сестре.
Мой взгляд случайно падает на одеяло. Вот это неожиданность: трубки нет!
Где трубка? – спрашиваю я.
Утром доктор Артур ее убрал. Вы спали.
И что это значит? Стало лучше?
Значит, будет операция.
Когда?
А я знаю? Сегодня.
Сегодня. Успеет ли Ханна до этого вернуться? Конечно, я понимаю, что про Ханну я все напридумывал, на самом деле она обычная медсестра и сделать ничего не может. Но я все равно не хочу, чтобы меня забирали без нее в операционную. Мало ли как там может обернуться.
Я передам доктору, что вы желаете с ним поговорить. Возможно, он к вам зайдет, когда у него будет время.
Прекрасно, говорю я. И президент тоже пусть заглянет. Заодно. А может, все-таки вы мне что-то скажете? Еще одна операция – это значит, мне стало лучше или мне стало хуже? К чему мне готовиться, к хорошему или к плохому?
Когда она оборачивается, глаза у нее выпучены так, что кажется, вот-вот выскочат из орбит. А вам известно, что каждый ваш вопрос стоит денег нашим налогоплательщикам? Там у двери дежурят двое охранников – каждому из них надо платить! К нам в приемный покой каждый день привозят больных. И у кого нет медицинской страховки, тех мы даже не можем положить. А вы – грабители, насильники, убийцы – разлеглись тут как господа на всем готовом, и все вам подай, да еще и отчитайся перед вами!.. Нет, не понимаю я этого.
Я делаю еще одну попытку. Эта операция, она что…
Счетчик вам надо поставить около кровати, вот что, резко отвечает она. Чтобы сразу было видно, сколько денег из-за вас вылетает в трубу. Тогда бы вы, может, помолчали, дали бы мне спокойно работать.
Это та же операция, что и…
Пятнадцать долларов.
Или это что-то совсем…
Еще пятнадцать долларов. Всего тридцать.
Я тупо смотрю на нее. Голова начинает затуманиваться. Я спрашиваю: Так вы требуете у меня денег?
Анжела невольно оглядывается: мало ли, еще обвинят в вымогательстве из-за какого-то зэка. Я вас не слышу, говорит она и начинает гудеть носом какой-то мотивчик. Я снова пытаюсь задать вопрос, но она гудит и гудит. Она меня не слышит.
Прекрасная серая пелена спускается сверху. Спасибо морфию.
Больше не оставляй меня, прошу я Ханну, когда она наконец возвращается.
Извини, красавчик. У меня были свои дела. А они, видишь, обрадовались, что меня нет, да и поволокли тебя на операционный стол.
И как там теперь? – спрашиваю я.
Она откидывает одеяло и смотрит на мой живот. Я уже забыл, как он выглядит.
Ничего, говорит она, сойдет. По мне, так убрали, и ладно.
Трубку убрали?
Ее самую. С ней, красавчик, ничего хорошего не жди. Без нее оно как-то спокойнее. И правильно сделали, что убрали, не нужна она тебе.
В голове все плывет. Меня опять накачали обезболивающими. Интересно, с чего бы? Хотя я не возражаю, конечно.
Ханна, сколько я тут лежу? Считая с самого начала?
Она заглядывает в мою историю. Двадцать три денечка.
Двадцать три. Значит, наши занятия уже практически кончились. Когда Том-Том меня пырнул, их оставалось всего четыре.
Как думаешь, на следующей неделе могут меня выписать?
Нет, красавчик.
Нет. Значит, Холли больше не будет. Но я все равно продолжаю писать.
Слушай, Ханна, спрашиваю я, как это у тебя получается, что ты с преступником по-человечески разговариваешь?
Это не у меня, красавчик. Это у тебя. Видно, Господь так решил.
От лекарств у меня начались видения. Прошлое проступает сквозь стены палаты, как картинки, нарисованные на тонкой бумаге с той стороны. Иногда я вижу себя в школе. В столовке главное первым стянуть у кого-нибудь жратву, а не успеешь – стянут твою. Но Хоуи так не хочет. Он говорит: Мне не нужна чужая еда, в меня все равно столько не влезет. Мне нужна своя. Я ему объясняю: Парень, хватай быстрее. Зазеваешься – не будет у тебя ни чужой, ни своей, помрешь с голоду. Я сто раз видел: привезут толстячка вроде тебя, не успеешь оглянуться, а от него уж один скелет остался. Его в гробике вынесут, в землю зароют, и даже камушка на могилке не поставят. И подыхаю со смеху. Он еще новичок, лицо такое круглое, испуганное – умора. Все сперва пугаются. Но это проходит, и после уже подыхаешь со смеху над всем подряд.
На том месте, где должна быть моя мама, пусто – дыра, будто выстриженная ножницами из семейного портрета. Помню папу. Правда, не лицо, а ноги: длинные, сильные, мускулистые, в коленях тонкие, как у лошади. И как мне приходилось подпрыгивать, чтобы дотянуться до его руки. Потом помню свои руки на экране телевизора. Папа сидит в кресле напротив, а я – наверно, совсем еще карапуз – хватаюсь руками за экран, чтобы не упасть. И вдруг вижу их там: две толстенькие детские руки в голубоватом сиянии. Это я.
Я открываю глаза, рядом сидит Холли. Точнее, так: сидит кто-то в желтом бумажном балахоне и в желтой маске – так теперь одеты все, кто ко мне заходит. Но лицо как у Холли. Опять видение.
Я закрываю глаза и слышу ее голос: Привет.
Это не вы.
Да? – говорит Холли. А кто же?
Мне хочется рассмеяться, но чтобы смеяться, нужны какие-то мышцы, а их у меня, кажется, вырезали – не знаю, в которой по счету операции.
Как вас сюда пропустили?
Попробовали бы не пропустить! Вся нижняя часть лица у нее скрыта маской, но по глазам видно, что она улыбается. Чтобы скрыть, что она умирает от страха.
Наверно, это Ханна ее провела. Хотя с тех пор, как я лежу в интенсивной терапии, Ханна ко мне больше не заходит. Да и как бы она смогла провести Холли мимо охранников? Нет, думаю я, Ханна бы смогла. Ханна может все.
Хорошо, говорю я. Хорошо, что вы пришли.
Нам не хватало вас на занятиях.
Да ладно.
Правда. Мы после еще что-то говорили, обсуждали, но все как-то… мелко.
Понятно. Том-Тома тоже не было?
Кажется, его перевели в тюрьму строгого режима.
В ее лице, точнее в глазах – потому что больше ничего не видно, – стоит какое-то особенное выражение. Тоска, отчаяние? Нет, не то. Мука.Это не мое слово, но это оно.
Рей, говорит она. То, что с вами случилось… Это так ужасно.
Ничего, тут это нормально. Привыкнете потом.
Зачем вы так?
Она оглядывает меня – не лицо, а всего меня целиком. Трубка опять торчит из живота, из-за нее меня и перевели в отделение интенсивной терапии.
Болит? – спрашивает она.
Наверно. Раз меня так накачали наркотиками.
Я замечаю, что в палате необычно тихо. Умолкли даже пищалки на всех аппаратах, что ко мне подключены. Или это мне кажется? Как в тот день, когда мы с Холли остались в перерыве вдвоем и к нам долго-долго никто не входил. Будто Господь так решил.
Я смотрю на Холли. Странное место для свидания, и сами мы в таких странных маскарадных костюмах. Но все, что нас разделяло раньше, теперь исчезло. Мы больше не ученик и учительница. И она тоже это понимает.
Холли Фаррелл. Скажи мне, кто ты, прошу я.
Никто, говорит она. И, кажется, сама в это верит.
Детей трое? Я угадал?
Двое.
А с мужем – кто кого бросил, ты его или он тебя?
Она отвечает не сразу, и я понимаю: вряд ли она сейчас скажет правду.
Я.
Ну и умница.
Она одета как для своей другой работы. Из-под желтого бумажного ворота выглядывает что-то цветное. На шее цепочка. Волос не видно, они убраны под желтую шапочку.
Хорошо выглядишь, говорю я.
Она смеется. Что делать, приходится наряжаться для второй работы!.. Шучу. Я работаю в приемной комиссии. И учусь – в том же колледже. Степень бакалавра есть, теперь прохожу магистратуру. Правда, очень медленно получается.
А дети? Кто у тебя?
Две девочки. Десять лет и тринадцать.
Все, что она говорит, все ее слова оседают в моем сердце драгоценными золотыми крупицами. Мне даже не мешает жар, хотя он у меня уже давно и его ничем не могут сбить.
Рей, говорит она и наклоняется вперед. Я все время думаю, почему у тебя все так вышло.
С Том-Томом?
Нет. Раньше. Почему ты попал в тюрьму.
А, это.
Я хочу понять.
Я тоже.
Тогда просто расскажи, как все было, только факты. Если можешь. Мне кажется, мне это… должно помочь.
Я отвечаю не сразу, после паузы. Факт один. Я выстрелил человеку в голову.
Она сглатывает с трудом, словно у нее пересохло в горле. Ты его знал?
Мы были друзьями.
Она разглядывает свои руки. Я слежу за ней. Не потому что хочу видеть, как она отреагирует, этого как раз не хочу. Но пока она тут сидит, я не могу упустить ни одной секунды, ни одного ее движения. Я должен сохранить в памяти все.
Наверно, у тебя была причина, говорит она.
И не одна. Куча причин. И еще больше я могу насочинять, чтобы выглядело покрасивее. Только неохота сейчас. Самочувствие неважное. Да и что сделано, то сделано.
Холли долго молчит. Потом я слышу: Не хочется думать, что можно вот так просто… В таком мире слишком опасно жить.
Люби своих девочек, говорю я.
Она вскидывает голову. Мои слова застали ее врасплох. Ее лицо делается беззащитным, даже желтая маска вдруг становится прозрачной, и, глядя сквозь прозрачную бумагу, я вижу мелькающие картинки из той жизни, что мы с ней могли бы прожить вместе. Выезды на природу. Собаки. Дети барахтаются в нашей постели. Каждая картинка краткая и яркая, как вспышка, как запах жаркого из окна чьей-то кухни, такой явственный и конкретный, что можно перечислить все ингредиенты. Потом все гаснет. Картинок больше нет, но Холли держит меня за руку. Наконец. После долгого, долгого ожидания. Тонкие сухие прохладные пальцы, на них кольца, они ей чуть великоваты. Я закрываю глаза. Моя рука горит, даже в кончиках пальцев толчками пульсирует кровь. Я боюсь, что сейчас она обожжется и отдернет руку, но она не отдергивает, и мне начинает казаться, что ее ласковые прохладные пальцы держат всего меня, целиком. И жар отступает.
Когда я открываю глаза, по лицу Холли текут слезы. Бумажная маска промокла насквозь.
У тебя что-то случилось? – спрашиваю я.
Она кивает. Слезы продолжают течь.
На то, чтобы приподнять голову, у меня уходит столько же сил, сколько у Дэвиса на все его семьсот отжиманий. Я хочу увидеть наши руки. Вот они лежат на моей груди, со сплетенными пальцами, как два человека в обнимку. Дальше за ними – коричневая пластиковая трубка. Моя шея дрожит.
Я роняю голову на подушку. Сверху спускается серая пелена – все, сил больше не осталось. Я слышу, как Холли всхлипывает, и крепче сжимаю ее руку. Я боюсь, что она ее у меня заберет. Но она вытирает глаза другой рукой. И я понимаю, почему ее сюда пропустили.
Глава четырнадцатая
Ховард: Все, Дэнни, я сдаюсь. Открой мне твой секрет.
Секрет? Нож по-прежнему лежал в кармане его куртки. Дэнни с трудом сдерживался, чтобы его не потрогать. Ты о чем?
Склонившись над столом в большом зале и придвинув к себе подсвечник с горящими свечами, Ховард изучал купленную Дэнни карту. Только что закончился ужин, до которого Дэнни сутки ничего не ел. Сегодня Ховард приготовил тушеную курицу с маслинами, украшенную индийскими серебряными листочками, – и конечно же это оказалось самая вкусная тушеная курица в жизни Дэнни.
Ховард: Видишь ли, не пойми меня неправильно, но… Ты, в общем-то, слоняешься без определенной цели – ощущение такое, будто у тебя и дел никаких нет, вроде как ходишь туда-сюда, и все. И вдруг являешься с такой вот добычей!
Дэнни: Тебе нравится?
Ховард поднял голову от карты. Нравится – не то слово, Дэнни. Это просто невероятно. Это то, что мы мечтали найти. Все время, пока мы тут, каждый день – сколько мы тут уже дней?
Сорок, послышался голос Мика. Самого Мика Дэнни не видел: свечи горели только на столе, остальная комната тонула в полумраке.
Ховард: Для нас это страшно важно, Дэнни, понимаешь? Это же и есть то самое недостающее звено. А ты со своей забинтованной башкой встаешь с кровати, идешь и натыкаешься прямо на него – нет, это просто охренеть можно!
Дэнни постарался улыбнуться как можно натуральнее, но получилось так себе, средненько. Все, в общем, было ясно: Ховард над ним насмехается, нарочно расхваливает его на все лады, чтобы Дэнни почувствовал себя полным идиотом. Или это все-таки червь, который все вгрызается и вгрызается? Хотя какая разница: Ховард же и есть червь, так что получается одно и то же. Главное сейчас не это: главное, знает Ховард про нож или нет. Если да, то Дэнни лишился своего единственного преимущества – а это уже открытая война. И хотя Дэнни снова и снова себе повторял, что не может Ховард этого знать, откуда бы он узнал, но в глубине души он был убежден: знает.
Ховард: Дэнни, ты сам-то на карту смотрел?
Так, мельком.
Тогда зачем ты ее купил?
Не помню уже.
Дэнни почувствовал тяжесть ножа в кармане куртки и тут же – почти физическую тяжесть направленного на него взгляда: Ховард следил за ним. Дэнни старался смотреть в сторону, чтобы не встречаться глазами с кузеном.
Ховард: А ты постарайся вспомнить! Нет, мне правда ужасно любопытно: с чего вдруг человек покупает вещь, на которую он успел глянуть только мельком?
Просто захотелось.
Ховард встал из-за стола и приближался к Дэнни. Хорошо, а где ты ее купил?
В антикварной лавке неподалеку от площади.
Но что, что привлекло твое внимание? Почему вообще ты зашел в эту лавку?
Курица в желудке у Дэнни окаменела. Интересно, мелькнуло у него в голове, нож сильно выпирает из-под куртки? Пришлось зажать всю волю в кулак, чтобы не ощупывать карман.
Ховард остановился за спинкой стула, на котором сидел Дэнни. Ты понимаешь, Дэнни, отчего мне это так интересно – надеюсь, я тебя еще не совсем достал своими расспросами? Я начинаю думать, что у тебя есть… люди по-разному это называют, но я бы сказал по-простому: нюх. Ты чуешь то, чего никто кругом не замечает.
Дэнни: Спасибо. Ховард опирался на спинку его стула. Дэнни подумал: если сейчас он дернет эту спинку на себя, то он, Дэнни, вместе со стулом грохнется на пол.
Ховард (отходя): Ладно, пойдем теперь поизучаем ее вместе. Эй, народ, все сюда! Смотрите, какую карту нашел Дэнни! Он крикнул это в полумрак кухни, откуда доносились негромкие голоса: там еще не все разошлись после ужина. Студенты потянулись в зал, хотя и без особого энтузиазма.
Ховард придвинул еще пару подсвечников ближе к карте. Вместе со студентами из кухни появился Бенджи, сын Ховарда.
Бенджи (подходя к Дэнни): Привет!
Дэнни: Привет.
Как твоя голова?
Прекрасно. А твоя?
Моя голова прекрасно, конечно! Он рассмеялся, глядя на Дэнни, и немного подождал, но Дэнни не улыбался. Ты еще печальный?
Я не печальный. И раньше не был печальным.
Нет, ты был, был, я видел!..
Дэнни отвернулся и пошел к двери.
Ховард: Эй, Дэнни, давай-ка подгребай ближе. Все собрались.
И правда, студенты уже обступили стол со всех сторон. Потрескивали свечи, язычки пламени покачивались, легкие тени скользили по карте.
Смотрите, тихо сказал Ховард. Все долго молчали, смотрели.
Анна: Поразительно, да? Мик, тебе там видно?
Да. Нормально.
Мик стоял сзади. С того момента, как Дэнни с Миком вернулись в замок, их взгляды ни разу не встречались, но для них все теперь изменилось. Они понимали друг друга без слов. И, кажется, оба не горели желанием демонстрировать это свое понимание окружающим.
Ховард: Подземный ход – видишь? Под башней.
Анна: Да. А вот тут он соединяется со всеми остальными ходами…
Когда Дэнни в городе окинул карту беглым взглядом, он решил, что эти причудливо извивающиеся линии – тропинки, которые ведут куда-то через холмы. Но это были не тропинки, а подземные ходы, прорытые подхолмами. Они начинались под квадратной башней и от нее расходились во все стороны, в точности как говорила баронесса.
Студенты начали взволнованно переговариваться, задние привставали на цыпочки.
Ховард: Нет, все-таки потрясающе! Ясно, что все это может оказаться туфтой, но…
Дэнни: Не думаю. Баронесса мне рассказывала про эти подземные ходы.
Ховард обернулся и посмотрел на Дэнни. И все остальные тоже.
Ховард (остальным): Нет, вы прикиньте, а? Дэнни, ну ты понимаешь теперь, о чем я говорил? Признавайся сразу, что еще у тебя там припасено? Ну, давай, выкладывай!
Это уже была неприкрытая насмешка. Дэнни бросило в жар. Значит, Ховард знает. Конечно. Он и должен был знать.
Дэнни: Тебе все известно, Ховард. Ничего больше не осталось.
На краткий миг их взгляды встретились.
Ховард: Проблема в том, дружище, что я тебе уже не верю.
Что ж, война значит война. Впервые в присутствии Ховарда Дэнни позволил себе потрогать нож через вельвет. До этого он лишь однажды бегло оглядел свое оружие сразу по возвращении в замок – после того как принял ванну, а доктор сменил ему повязку. С виду нож был похож на ритуальный, на рукоятке слоновой кости вырезаны сцены охоты на оленя, лезвие длинное, острое, изогнутое. Хорошо бы узнать, есть ли оружие у Ховарда. Хотя вряд ли он держит его при себе, под футболкой же не спрячешь.
Бенджи: Пап, а когда мы пойдем в подземный ход?
Ховард: Хороший вопрос. Наверно, здравомыслящий человек должен ответить: позже, потом. Когда все взвесим и обсудим. Но, честно говоря, мне вся эта тягомотина с обсуждениями так осточертела, что я бы хоть сейчас.
Анна: В темноте?
Какая разница, там же подземелье.
Анна: Но хоть детей, надеюсь, с собой не берем?
Мама, мамочка, берем детей, берем!..
Ну, Бенджи можно и взять. Да, сын?
Ура, я тоже иду в подземелье!
Анна (вполголоса): Ховард, подумай. Мы же понятия не имеем, что там внизу. Может, давным-давно все обрушилось. Этой карте ведь неизвестно сколько лет.
Но Ховард не мог сейчас думать. Скорее всего, он даже не слышал, что ему говорила Анна, потому что был слишком взволнован. В подземелье, в подземелье! – он желал этого страстно и отчаянно. Именно отчаянно, так показалось Дэнни. Будто если он промедлит, то какая-то возможность будет потеряна для него навсегда.
Ховард (негромко, указывая рукой на карту): Анна, ты ведь понимаешь, что все это для нас значит. Скажи, понимаешь?
Анна: Да, конечно, но…
Это то, чего мы так ждали. Так или нет?
Так, но…
Когда появляется такой шанс, его нельзя упускать. Чего тут еще ждать!
Ну и прекрасно. Не упускай. А ребенок при чем? Ему же всего четыре.
Бенджи: Неправда, мне четыре года и три месяца!
Ховард: Да ладно, мы медленно пойдем. Пусть приобщается потихоньку. А заметим малейшую опасность, хоть самую малюсенькую, – кто тебе мешает сразу же взять его за руку и вывести наверх?
Мама-мамочка, пожалуйста, пожалуйста, пожалуй-ста-а-а-а-а! Бенджи бросился на пол и притворился мертвым. Все рассмеялись, даже Мик – Дэнни теперь различал его голос среди остальных голосов.
Анна разрывалась на части, Дэнни ясно это видел. С одной стороны, ей хотелось угодить Ховарду, чтобы загладить свою вину перед ним и не портить ему и остальным такое увлекательное приключение; с другой – она прекрасно понимала, что лезть в подземелье, вот так, на ночь глядя, – полный маразм. Тем более с ребенком. Но было ясно: с ней или без нее, Ховард все равно сделает по-своему и приключение все равно состоится. И тогда она останется одна против всех.
Анна: Хорошо.
Когда они выдвинулись из замка, время шло к полуночи. Почти все зажгли карманные фонарики, и от растянувшейся по саду вереницы во все стороны разбегались два с лишним десятка электрических лучей. Наверху лучи упирались в сплетение ветвей, как в потолок, впереди и по бокам выхватывали из мрака детали, которых Дэнни раньше не замечал. Каменные фигурки: лягушка, зайчик, карлик. Лошадь на колесиках. Столик на двоих, густо заплетенный плющом.
Ховард даже мысли не допускал, чтобы кто-то остался в стороне от общего дела. Он самолично прочесал весь замок, а тех, кого не оказалось в комнатах, вызвал по рации. Возбуждение Ховарда достигло маниакального уровня, по сравнению с которым все его предыдущее поведение казалось теперь чуть ли не спячкой. Дэнни все больше становилось не по себе. Уже и младенца тащили с собой, чтобы Нора, специалист по уходу за ребенком, могла участвовать в вылазке наравне со всеми. Малышка спала в плетеной сумке у матери на груди. На этот раз Анна даже не сопротивлялась: перешагнув какую-то черту внутри себя, она тоже заразилась общим нетерпением. Желтые лучи скользили по ветвям, все хихикали и перешептывались, как школьники, которых ведут на экскурсию.
Все, кроме Дэнни. С каждым шагом смысл происходящего – он собирается спуститься в подземелье вместе со своим кузеном – становился все яснее и неумолимее. Каждые десять шагов он подавлял в себе желание незаметно свернуть в сторону, добраться до крепостной стены и бежать! Но с другой стороны, он ведь уже пытался бежать, перепробовал все варианты – ничего не вышло. А раз отсюда все равно не вырваться, то, может, лучше уж сразу вниз, в прохладное подземелье, в паутину тайных ходов. Да, в каком-то смысле так будет лучше.
При каждом шаге рукоять ножа тыкалась Дэнни в грудь. Замыкающим шел Мик, с картой под мышкой. Дэнни все время об этом помнил: почему-то ему казалось, что в случае чего на Мика можно положиться. Благодаря Мику он снова имел два ботинка и – наконец-то – ноги одинаковой длины. Это было так здорово, что боль в колене исчезла сама собой. Впервые за последние несколько недель Дэнни шагал не хромая.
У подножия башни шедшие впереди остановились, дожидаясь остальных. В окнах цитадели было темно.
Ховард (негромко): Так. Несколько слов, прежде чем войдем. Первое: идти друг за другом, не разбредаться. Я пока не знаю, что мы увидим внизу, но давайте увидим это все вместе. Никаких «я только посмотреть, что там такое», договорились? И второе: мы, разумеется, не покушаемся ни на чью собственность. Мы имеем полное право входить в башню беспрепятственно. Но там, внутри, есть некая особа, которая считает иначе. Сейчас она, скорее всего, спит; и давайте уж мы постараемся ее не будить. Воздержимся по возможности от разговоров.
Дэнни взглянул вверх. Баронесса спит? Ну, это пусть он втирает кому-нибудь другому. Дэнни скорее поверит, что она умерла.
Они медленно двинулись вверх по лестнице, огибающей башню по периметру. Первым шел Ховард, держа за руку Бенджи, потом Анна с дочкой, потом все остальные. Дэнни был где-то в середине. Один за другим они поднимались над верхушками деревьев и сразу же оказывались среди звездного неба.
Когда Дэнни добрался до верха, знакомая резная дверь была распахнута настежь. Все молчали, слышалось только шарканье подошв. Останавливаться было некогда, сзади уже подпирали, и Дэнни свернул на внутреннюю лестницу. Спускаясь по стертым каменным ступеням ниже и ниже, он вдруг почувствовал, как его мозг сам по себе расслабляется – просто перестает думать. Шорох ног впереди и сзади походил на шепот, словно башня что-то нашептывала ему прямо в ухо. Или она сама была гигантской антенной, умеющей улавливать далекие нездешние шепоты.
Они миновали окно, из которого Дэнни недавно падал, и теперь углублялись в глухую, безоконную часть цитадели, куда он собирался было спуститься, но передумал. С каждым шагом шепот у Дэнни в ушах становился все громче, складываясь в слова на незнакомом языке.
Тханова… шизела… хортенфашинн…
Химмуфер… субитане… ланинншовиннвишам…
На очередном повороте Дэнни заметил откидную железную дверь, зацепленную за большой кованый крюк под потолком. Дэнни невольно замедлил шаг: видимо, с этого места и начиналось подземелье. Но он был всего лишь звеном цепи, которая ползла вниз и тянула его за собой. И он проследовал дальше вместе со всеми – это оказалось легко.
Воздух внизу был плотнее и прохладнее, во рту появился привкус глины. Впереди, показалось Дэнни, что-то происходило – движение то ли замедлилось, то ли поменяло направление. Он не ошибся: через два поворота лестница кончилась, и начался сводчатый коридор, из которого Дэнни вместе со всей человеческой цепочкой свернул через арочный проход в стене в просторное помещение, запорошенное ровным слоем пыли. Пыль была мелкая, примерно как та, что оседает на ветровом стекле, когда едешь по грунтовой дороге. Она тут же заполнила легкие Дэнни, и в горле отчаянно запершило. Из пыли, как из праха, поднимались ряды деревянных стеллажей, заполненных сотнями винных бутылок.