Текст книги "Страсть"

Автор книги: Дженет Уинтерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Анри, ты свободен. Пойдем отсюда.

Он уставился на меня.

– Здесь был Патрик. Вы с ним разминулись.

– Идем, Анри. – Я заставила его встать на ноги и потрясла за плечи. – Мы уходим. Посмотри в окно, там наша лодка. Это парадная гондола, я снова развела хитрого епископа.

– До воды далеко, – сказал он.

– Тебе не придется прыгать.

– Не придется?

Его глаза стали тревожными.

– А мы успеем спуститься по лестнице? Он не схватит нас?

– Никто нас не схватит. Я подкупила сторожей, сейчас мы уйдем отсюда, и ты больше никогда не увидишь это место.

– Это мой дом. Я не могу уйти. Что скажет мама?

Я сняла руки с плеч Анри и взяла его за подбородок.

– Анри. Мы уходим. Пойдем со мной.

Но он не шел.

Ни через час, ни через два, ни на следующий день. А потом я уплыла. Одна. Он даже не подошел к окну.

– Вернись за ним, – сказала моя мать. – В следующий раз он поведет себя по-другому.

Я вернулась за ним. Точнее, вернулась в Сан-Сервело. Вежливый сторож из отделения для богатых выпил со мной чаю и сказал мягко, как мог, что Анри больше не хочет меня видеть. Наотрез отказался.

– Что с ним случилось?

Сторож пожал плечами; так в Венеции говорят все и ничего.

Я возвращалась десятки раз. Вежливый сторож, который хотел стать моим любовником, но так и не стал им, пил со мною чай, а потом давал все тот же ответ: он не хочет меня видеть.

С тех пор прошло много времени. Я вывела лодку в лагуну, бросила весла, и течение принесло меня к его одинокой скале. Я увидела, что Анри высунулся из окна, и помахала ему рукой. Он помахал в ответ, и я подумала, что он захочет меня увидеть. Но он не захотел. Не захотел увидеть ни меня, ни ребенка. Девочку с копной волос цвета рассветного солнца и ножками, как у Анри.

Теперь я проплываю мимо каждый день, он машет мне рукой, но мои письма возвращаются нераспечатанными, и я знаю, что потеряла его.

Наверное, он и сам себя потерял.

Если говорить обо мне, то я по прежнему греюсь в церкви зимой и на гребнях теплых стен летом, моя дочь умница и обожает следить за тем, как падают кости и ложатся карты. Я не могу спасти ее ни от дамы пик, ни от какой-нибудь другой карты; когда придет время, она вытянет свою судьбу и проиграет сердце. Девушке с огненными волосами ничего другого не остается. Я живу одна. Так лучше, хотя мои ночи не всегда одиноки. Все чаще хожу в Игорный дом, чтобы увидеться со старыми друзьями и бросить взгляд на стеклянный ящичек с двумя белыми руками он по-прежнему висит на стене.

Неслыханно ценная вещь.

Я больше не переодеваюсь. Никакой краденой формы. И лишь изредка чувствую касание той, другой жизни – жизни в тени, от которой я отказалась.

Это город масок. Сегодня ты один, а завтра другой. Вчерашний наряд стал тебе узок. Ты можешь искать себя сколько угодно; если у тебя есть ум или деньги, никто не будет тебе мешать. Этот город построили на уме и деньгах, и мы питаем слабость к тому и другому, хотя они не всегда идут рука об руку.

Я беру лодку, выхожу в лагуну, слушаю крики чаек и думаю о том, где окажусь, скажем, лет через восемь. В той же нежной темноте, которая скрывает будущее от слишком любопытных. Я утешаю себя, что окажусь не там, где я сейчас. Внутренние города обширны, но их нет ни на одной карте.

А что делать с неслыханно ценной вещью?

Теперь, когда она снова вернулась ко мне? Теперь, когда я получила отсрочку, которую могут предложить лишь россказни и байки?

Рискну ли я поставить ее на кон еще раз?

Да.

Apre.s moi, le deluge*.

______________

* "После меня хоть потоп" (фр.). Фраза, приписываемая французскому королю Людовику XIV. – Прим. пер.

Это неверно. Были утонувшие, но кое-кто утонул и раньше.

Он переоценил себя.

Странно, что со временем человек начинает верить в мифы собственного сочинения.

На этой скале меня почти не трогает то, что происходит во Франции. Какая мне разница, если я – дома, спокойно живу с матерью и друзьями?

Я обрадовался, когда его сослали на Эльбу. Быстрая смерть сразу бы сделала его героем. Не то, что просачивающиеся донесения о том, что он прибавляет в весе и пребывает в паршивом настроении. Эти русские и англичане не дураки они не стали причинять ему вред. Просто унизили, и все.

Теперь, после смерти, он снова становится героем, но это никого не волнует, потому что он уже не может повторить сделанного.

Я устал раз за разом выслушивать его биографию. Он приходит сюда, такой же маленький, каким был при жизни, и переворачивает мою комнату вверх дном. По-настоящему и радуюсь ему, только когда у меня в комнате сидит повар. Повар боится его и тут же уходит.

Каждый из них оставляет здесь свой запах; Бонапарт пахнет курами.

Я продолжаю получать письма от Вилланели. Отсылаю их обратно нераспечатанными и никогда не отвечаю. Не потому, что не хочу думать о ней. Я каждый день смотрю в окно и разыскиваю ее взглядом. Но я должен отвадить ее, потому что от нее мне слишком больно.

Когда-то – наверное, несколько лет назад – она пыталась заставить меня покинуть это место, но не для того, чтоб я остался с ней. Она хотела, чтобы я снова оказался в одиночестве, как раз когда я почувствовал себя покойно. Я не хочу больше одиночества, но и на мир я уже насмотрелся.

Внутренние города обширны, но их нет ни на одной карте.

Она пришла в день смерти Домино, но я не видел его. Он сюда не приходит.

Утром я проснулся и, как обычно, пересчитал все, чем владею: Мадонна, мои тетради, этот рассказ, моя лампа и фитили, мои перья и мой талисман.

Мой талисман растаял. В лужице осталась только блестящая золотая цепочка.

Я поднял цепочку, накрутил ее на пальцы, растянул и стал следить, как она соскальзывает с них змеей. И тут я понял, что он умер, хотя не знал, как и где это случилось. Я надел цепочку на шею. Я был уверен, что она заметит ее, когда придет, но она не заметила. У нее блестели глаза, а руки звали убежать с нею. Я уже убегал с нею, пришел в ее дом, как изгнанник, и остался у нее ради любви. Дураки всегда остаются ради любви. Я дурак. Я восемь лет торчал в армии, потому что кого-то любил. С другого было бы довольно. Но я оставался еще и потому, что мне некуда было идти.

Здесь я остаюсь по собственному выбору.

Это очень много для меня значит.

Кажется, она думала, что мы сможем добраться до лодки, и нас никто не схватит. Она что, сумасшедшая? Мне бы снова пришлось убивать. Я не смог бы сделать этого. Даже ради нее.

Она сказала, что родит ребенка, но не захотела выйти за меня замуж.

Неужели такое возможно?

Я хочу жениться на ней, а ее ребенка у меня не будет.

Нет, проще не видеть ее. Я не всегда машу ей рукой. У меня есть зеркало. Когда она проплывает мимо, я отхожу от окна. Если светит солнце, я вижу в зеркале проблеск ее волос. От него солома на полу начинает светиться: наверное, так выглядели ясли, в которых лежал Христос, – величественно, скромно и очень необычно.

Иногда с ней в лодке сидит ребенок; должно быть, это наша дочь. Интересно, какие у нее ступни.

Если не считать моих старых друзей, я здесь ни с кем не разговариваю. Не потому, что они сумасшедшие, а я нет, а потому что они быстро отвлекаются. Трудно заставить их сосредоточиться на чем-то одном, но если мне удается добиться своего, это не всегда то, что меня сильно интересует.

Что меня интересует?

Страсть. Одержимость.

Я познал и то, и другое, и мне известно, что грань между ними тонка и жестока, как венецианский стилет.

Когда мы в ту лютую зиму шли пешком из Москвы, я верил, что иду туда, где лучше. Верил, что поступил правильно, оставив позади все грустные и мерзкие вещи, которые так долго мучили меня. У каждого из нас есть свобода воли, говорил мой друг-кюре. Воли что-то изменить. Я не слишком верю в гадания и ворожбу. Я не Вилланель, я не вижу ни скрытых миров у себя на ладони, ни будущего в туманном шаре. Но как быть с цыганкой, что перехватила меня в Австрии, перекрестила мне лоб и сказала: "Скорбь в деяниях твоих и одинокое место"?

Что ж, скорби в моих деяниях хватало, а если бы не мама и друзья, это место было бы самым одиноким на свете.

За моим окном кричат чайки. Раньше я завидовал их свободе, завидовал чайкам и полям, что тянутся вдаль, отмеряя расстояния – одно за другим. Всему естественному уютно на своем месте. Я думал, солдатская форма сделает меня свободным, потому что солдат любят и почитают, они знают, что случится завтра, и неопределенность их не мучает. Думал, что делаю благое дело, освобождая мир и в то же время освобождаясь сам. Миновали годы, я преодолел расстояния, которые не может представить себе ни один крестьянин, и обнаружил, что воздух во всех странах одинаков.

Все поля сражений похожи друг на друга.

О свободе слишком много говорят. Она похожа на Святой Грааль. Мы взрослеем, слыша о нем, он существует, мы уверены в этом, но у каждого – свое представление, где его искать.

Хотя в моем друге-кюре было слишком много мирского, он нашел свою свободу в Боге. Патрик находил ее в смятенном разуме, где водил дружбу с гоблинами. Домино говорил, что она – в настоящем, в том единственном мгновении, когда можешь быть свободным, но он редок и неожидан.

Бонапарт учил, что свобода лежит на остриях пик его солдат, но в легендах о Святом Граале никто не завоевывал сокровище силой. Однажды добродетельный рыцарь Персиваль пришел к разрушенной часовне и нашел то, чего не заметили другие, просто посидев на месте. Теперь я думаю, что свободный человек – не тот, кто могуществен, богат, уважаем или свободен от обязательств, но тот, кто способен любить. Любить кого-то так, чтобы забыть о себе хотя бы на миг, – вот что такое свобода. Мистики и церковники говорят, что для этого нужно забыть о своем теле и его желаниях и перестать быть рабом собственной плоти. Но умалчивают, что мы можем стать свободными только через плоть. Что страстная любовь к другому человеку возвышает нас куда надежнее любого божества.

Мы пресные люди, и наше стремление к свободе – это стремление к любви. Если бы нам хватило смелости любить, мы бы не так ценили войну.

За моим окном кричат чайки. Мне нужно накормить их. Я оставил кусок хлеба от завтрака, чтобы отдать им.

Говорят, что любовь порабощает, а страсть – это демон, и что многие люди неспособны любить. Я знаю, это правда, но знаю и то, что без любви мы бредем по темным тоннелям жизни ощупью и никогда не видим солнца. Когда я полюбил, то словно впервые посмотрел в зеркало и увидел себя. Я безмерно удивился, подняв руку и коснувшись своих щек, шеи. Это был я. А когда я рассмотрел себя и привык к мысли о том, что это я, то уже не боялся ненавидеть свои недостатки, потому что захотел быть достойным того, кто держал зеркало.

Впервые увидев себя, я увидел мир и понял, что он разнообразнее и прекраснее, чем мне казалось. Как большинство людей, я радовался теплому вечеру, запаху пищи и птицам, стрелой взмывавшим в небо, но я не был ни мистиком, ни церковником и не ощущал экстаза, о котором читал в книгах. Я тосковал по чувству, однако не мог ничего высказать. Мы постигаем слова "страсть" и "экстаз", но они остаются плоскими на страницах. Иногда мы пытаемся эти страницы перевернуть и прочесть, что написано на другой стороне. После этого каждый может рассказать о женщине, борделе, опиумной ночи или войне. Мы боимся. Боимся страсти и потому смеемся над слишком сильной любовью и слишком пылкими любовниками.

Но все равно мы жаждем чувствовать.

Я начал ухаживать за здешним садом. Никто не прикасался к нему много лет, но мне говорили, что когда-то здесь росли прекрасные розы с таким сильным ароматом, что при попутном ветре его доносило до площади Святого Марка. Сейчас они превратились в непроходимые колючие заросли. Птицы не вьют в них гнезд. Это негостеприимное место; почва засолилась, и я не знаю, что будет на ней расти.

Я мечтаю об одуванчиках.

Мечтаю о безбрежном поле, на котором цветы растут так, как им хочется. Сегодня я раскопал сад камней, а потом снова зарыл его и разровнял почву. Кому нужен сад камней на скале? Хватит с нас скал.

Я напишу Вилланели и попрошу немного семян.

Странно думать: не разведись Бонапарт с Жозефиной, во Франции не появилась бы герань. При нем Жозефина не могла развить свой несомненный талант ботаника. Говорят, она уже вывела у нас больше сотни разных растений, и если ее попросить, она может прислать семена даром.

Я напишу Жозефине и попрошу у нее немного семян.

Мама сушила на крыше маки и на Рождество составляла из цветочных головок сцены из Библии. Я занимаюсь садом отчасти ради нее; она говорит, что здесь слишком голо и нет ничего, кроме моря.

Я хочу вырастить немного травы для Патрика и поставить памятник Домино; ничего особенного – просто камень в теплом месте. Бедняга так настрадался от холода...

А себе?

Себе я посажу кипарис, и он переживет меня. Вот почему я так тоскую по полям; будущее мне нужно не меньше настоящего. В один прекрасный день посаженное неожиданно пробьется наружу: корень или дерево. То же происходит, когда ищешь иной путь и начинаешь думать о ком-то другом. Мне нравится знать, что жизнь переживет меня. Бонапарт никогда не понимал этого счастья.

Здесь есть птичка – маленькая птичка, у которой нет матери. Я занимаю ее место; птичка садится ко мне на шею, за ухом, и греется. Я кормлю ее молоком и червяками, которых выкапываю из земли, стоя на четвереньках. Вчера она впервые полетела. Оторвалась от земли, которую я копал, и села на терновник. Потом запела, и я вытянул палец, чтобы отнести ее домой. Ночью она спит в моей комнате, в коробке для воротничков. Я не стану давать ей имя. Я не Адам.

Нет, это не скучное место. Вилланель, у которой талант смотреть на все как минимум дважды, научила меня отыскивать радость в самых неожиданных местах и удивляться самым обычным вещам. Чтобы поднять настроение, она может просто сказать: "Посмотри-ка сюда". Всегда что-то очень простое, но пробудившееся к жизни. Она умеет очаровывать даже торговок рыбой.

По утрам я выхожу из своей комнаты и не торопясь иду в сад – ощупываю стены руками, наслаждаюсь их поверхностью, изучаю строение. Я дышу осторожно, нюхаю воздух, а когда восходит солнце, поворачиваюсь к нему и подставляю лицо первому рассветному лучу.

Однажды ночью я голый танцевал под дождем. Раньше я никогда этого не делал, а потому не знал, что ледяные капли стрелами вонзаются в кожу и заставляют ее молодеть. В армии я промокал до нитки тысячи раз, но то было не по собственному желанию.

Мокнуть по собственному желанию – совсем другое дело, хотя местные сторожа так не думают. Грозят отобрать у меня птичку.

Хотя у меня есть заступ и вилы, в саду я чаще копаю землю руками. Конечно, если не слишком холодно. Мне нравиться ощущать землю, крепко сжимать ее в горсти или крошить между пальцев.

Здесь можно любить не торопясь.

Человек, который ходит по воде, просил меня вырыть в саду пруд, чтобы ему было где тренироваться.

Он англичанин. Чего еще от него ждать?

Тут есть сторож, которому я нравлюсь. Я не спрашиваю, почему. Я научился принимать любовь, не требуя объяснений. Когда этот человек видит, что я стою на четвереньках и скребу землю руками в случайных с виду, однако научно обоснованных местах, он расстраивается, спешит ко мне с заступом и предлагает помочь. Почему-то ему очень хочется, чтобы я пользовался заступом.

Он не понимает, что я хочу свободы совершать собственные ошибки.

– Анри, если тебя будут считать сумасшедшим, ты никогда не выйдешь отсюда. – С какой стати я должен хотеть отсюда выйти? Им самим не терпится уйти, вот они и не замечают того, что здесь. Когда дневные сторожа садятся в свои лодки, я даже не смотрю в их сторону. Думаю о том, куда они ходят и на что похожа их жизнь, но я никогда не поменялся бы с ними местами. Их лица остаются серыми и унылыми даже в солнечные дни, когда ветер хлещет скалу для собственного удовольствия.

Куда я пойду? У меня есть комната, сад, компания и досуг. Что еще нужно человеку?

А любовь?

Я по-прежнему влюблен в нее. Едва занимается день, я думаю о ней, а когда зимой краснеет кизил, я протягиваю к нему руки и вижу ее волосы.

Я люблю ее. Не фантазию, не миф и не мое собственное творенье.

Ее. Человека, который не я. Бонапарта я придумал так же, как он сам придумал себя.

Моя страсть, хоть она так и не смогла ответить на нее, помогла мне понять разницу между изобретением возлюбленной и подлинной влюбленностью.

Изобретают-то для себя, а влюбляются в кого-то другого.

Я получил письмо от Жозефины. Она помнит меня и хочет навестить, но я думаю, что это невозможно. Адрес ничуть не встревожил ее; она вложила в письмо семена многих видов растений, причем некоторые можно вырастить только в оранжерее. У меня есть инструкции и даже иллюстрации; правда, я не знаю, как быть с баобабом. Кажется, он растет корнями вверх.

Если так, то тут для него самое подходящее место.

Говорят, когда во время Террора Жозефина сидела в зловонной тюрьме Карм и ждала смерти, она и другие дамы с сильным характером выращивали сорняки и лишайники, что росли на камнях, и сумели создать если не сад, то зеленый уголок, который утешал их. Может, это правда, а может, и нет.

Это неважно.

Важно, что это утешает меня.

Там, за лагуной, этот город безумцев готовится встречать Рождество и Новый год. Рождество здесь празднуют не так пышно, чествуют лишь Дитя, а на Новый год устраивают процессию; нарядные лодки хорошо видны из моего окна. Их огни подскакивают вверх и вниз, а вода под гондолами сияет, как масло. Я стою у окна всю ночь, слушая, как в скалах стонут мертвые, и следя за тем, как по небу движутся звезды.

В полночь из каждой церкви несется звон колоколов, а церквей здесь, по меньшей мере, сто семь. Я пытался их сосчитать, но это живой город, и никто толком не знает, сколько храмов здесь было вчера и сколько их будет завтра.

Вы мне не верите?

Приезжайте и убедитесь сами.

В Сан-Сервело тоже бывает служба, но беда в том, что большинство здешних пациентов приковано к стене цепями, а остальные так громко бормочут и суетятся, что мессы толком не слышно. В местную церковь я не хожу – там нельзя погреться. Лучше сидеть в комнате и смотреть в окно. В прошлом году Вилланель постаралась подплыть поближе и устроила фейерверк. Одна ракета взлетела так высоко, что я едва не поймал ее. На секунду мне пришло в голову, что я мог бы упасть вместе с гаснущими ракетами и еще раз прикоснуться к ней. Еще раз. Что случится, если я снова окажусь рядом с нею? Ничего. Но если я запла.чу, то уже не смогу остановиться.

Сегодня я перечитал свои записи и нашел одно место:

"Я говорю, что влюблен в нее. Что это значит?

Это значит, что я вижу свое будущее и прошлое при свете этого чувства. Как будто до того

писал на неведомом языке – и вдруг стал понимать написанное. Она без слов объясняет меня

мне самому. И, как всякий гений, не догадывается, что делает".

Я продолжаю писать; значит, у меня всегда будет что почитать.

Ночь сегодня морозная. Земля посветлеет, а звезды станут колючими. Когда я утром пойду в сад, то увижу, что он покрылся тонкой серебряной паутиной, потрескавшейся в тех местах, которые я сегодня полил больше обычного. Так замерзает только сад; все остальное слишком соленое.

Я вижу огоньки лодок, а Патрик, который сегодня со мной, видит, что происходит в самом соборе Святого Марка. Его зрение все так же великолепно, особенно теперь, когда стены ему больше не мешают. Он описывает мне мальчиков из церковного хора, одетых в красное, епископа в пурпурно– золотой сутане и купол, на котором изображена вечная битва между добром и злом. Расписанный купол, который я люблю.

С тех пор, как мы ходили в булонскую церковь, прошло больше двадцати лет.

В лагуну выплывают празднично освещенные лодки с позолоченными носами. Яркая лента, талисман Нового года.

На следующий год у меня будут алые розы. Целый лес алых роз.

На этой скале? В этом климате?

Я рассказываю вам байки. Верьте мне.