Текст книги "Страсть"

Автор книги: Дженет Уинтерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Какое счастье, что вы здесь!

То, что я француз, их нисколько не заботило.

– Не каждый француз – Наполеон Бонапарт, – говорил ее отчим. – Среди них много славных ребят; правда, мужа Вилланели славным парнем не назовешь.

Я посмотрел на нее с испугом. Она никогда не говорила, что ее толстый муж – француз. Мне казалось, что ее французский она выучила, когда долго жила среди солдат.

Она пожала плечами, как делала всегда, когда не хотела пускаться в объяснения, и спросила, что с ее мужем.

– Приезжает и уезжает, как обычно, но ты можешь спрятаться.

Мысль о том, чтобы спрятать нас обоих, пустившихся в бега по разным причинам, казалась родителям Вилланели чрезвычайно привлекательной.

– Когда я была замужем за лодочником, – сказала ее мать, – каждый день что-то случалось, однако лодочники крепко держались друг за друга. Но теперь я замужем за булочником, – тут она ущипнула мужа за щеку, – и наши пути разошлись. – Глаза женщины сузились, и она придвинулась ко мне так близко, что на меня пахнуло тем, что она ела на завтрак. – Анри, я могла бы рассказать тебе такое, от чего волосы встают дыбом! – Она шлепнула меня по колену с такой силой, что я чуть не свалился со стула.

– Оставь мальчика в покое, – сказал ее муж. – Он шел пешком от самой Москвы.

– О Мадонна, как я могла об этом забыть? – воскликнула она и заставила меня съесть еще одно пирожное.

Я действительно был измучен. Когда у меня закружилась голова от съеденного и выпитого, женщина подвела меня к парадной двери и показала маленькую решетку с зеркалом, установленным под таким углом, чтобы видеть каждого, кто подплывает к воротам.

– Мы не всегда будем дома. Если придется открывать дверь, ты должен будешь знать, кто там. Еще одна предосторожность; думаю, тебе нужно сбрить бороду. Мы, венецианцы, не так волосаты. Ты будешь сильно отличаться от нас.

Я поблагодарил ее и проспал двое суток подряд.

Проснувшись на третий день, я обнаружил, что в доме тихо, а в моей комнате совершенно темно, потому что ставни плотно закрыты. Я распахнул их и впустил солнечный свет, который прикоснулся к моему лицу и разломился остриями пик на полу. В желтых лучах плясала пыль. Потолок моей комнаты был косым и низким, на стенах виднелись выцветшие квадраты от картин. Тут был умывальник и кувшин с ледяной водой. Но я так натерпелся от холода, что дерзнул опустить в воду лишь кончики пальцев и протереть заспанные глаза. Зеркало здесь тоже было – в рост человека, на крутящейся деревянной подставке. Оно местами потемнело, но я видел себя, худого, костлявого, со слишком большой головой и разбойничьей бородой. Они были правы – перед выходом на улицу следовало побриться. Из окна, выходившего на канал, я видел, что здесь все плавают на лодках. Грузовые лодки, пассажирские лодки, лодки с балдахинами, скрывавшими богатых дам, со шпангоутом, тонким, как лезвие ножа, и приподнятыми носами. То были очень странные лодки – их владельцы гребли стоя. На всем протяжении канала виднелись веселые полосатые столбы, стоявшие через равные промежутки. К некоторым были привязаны лодки; верхушки других, покрытые облупившейся золотой краской, отражали солнце.

Я выплеснул грязную воду с остатками бороды в канал и помолился, чтобы мое прошлое утонуло навсегда.

Заблудился я с самого начала. Там, куда приходит Бонапарт, тянутся прямые дороги, здания перестраиваются, улицы получают названия в честь одержанных побед, однако таблички с новыми названиями всегда висят на положенных местах. Здесь же таблички никого не волновали; если их и меняли, то с удовольствием пользовались прежними названиями. Даже Бонапарт не смог перестроить Венецию.

Это город безумцев.

Церкви попадались на каждом шагу; иногда казалось, что я на той же площади, но церкви на ней – другие. Возможно, они росли по ночам, как грибы, и к рассвету рассасывались. Или венецианцы строят их по ночам? В период расцвета здесь каждый день спускали на воду полностью готовый галеон. Так почему бы тогда не выстроить полностью готовую церковь? Единственным нормальным местом во всем городе был народный сад, но даже там в какую-нибудь туманную ночь из земли поднимались четыре призрачные церкви, попирая стоящие по ранжиру сосны.

Я пропадал пять дней, потому что не мог найти дом пекаря, а говорить с местными жителями по– французски стеснялся. Я бродил, разыскивая булочные, принюхиваясь, как ищейка, и надеясь отыскать дорогу по запаху. Но находил только церкви.

Наконец я свернул за угол, который огибал, клянусь, уже сотни раз, и увидел Вилланель. Она сидела в лодке и заплетала косу.

– Мы думали, ты вернулся во Францию, – сказала она. – Мама выплакала по тебе все глаза. Она хочет, чтобы ты стал ее сыном.

– Мне нужна карта.

– Не поможет. Это живой город. Тут все меняется.

– Вилланель, города не меняются.

– Меняются, Анри.

Она велела мне сесть в лодку и пообещала накормить по дороге.

– Я проведу для тебя экскурсию, и ты больше не потеряешься.

Лодка пахла мочой и капустой, и я спросил Вилланель, чья она. Она ответила, что лодка принадлежит человеку, который держит медведей. Ее поклоннику. Я научился не задавать слишком много вопросов; ответы могли быть лживыми или правдивыми, но удовлетворения не приносили ни те, ни другие.

Мы свернули и поплыли по ледяным тоннелям, где было так холодно, что у меня застучали зубы. Мимо нас тянули мокрые грузовые баржи с их безымянным грузом.

– Этот город сворачивается сам в себя. В каналах прячутся другие каналы, а протоки пересекаются и скрещиваются так часто, что отличить их друг от друга может лишь тот, кто прожил здесь всю жизнь. Со временем ты научишься различать площади и сможешь уверенно добраться от Риальто до Гетто или выйти к лагуне, но все равно останутся места, которых ты не сумеешь найти. А если найдешь, то вряд ли вернешься на площадь Святого Марка. Отводи на дела как можно больше времени, будь готов искать другую дорогу, и если улицы заведут тебя в незнакомое место, займись тем, что прежде не приходило тебе в голову.

Мы гребли, похоже, описывая бесконечную восьмерку. Когда я сказал Вилланели, что она нарочно напускает туману, чтобы я не смог запомнить дорогу, она улыбнулась и ответила, что везет меня древним путем, который может запомнить только лодочник.

– Внутренние города не отмечены ни на одной карте.

Мы проплывали мимо разграбленных дворцов с окнами без ставень, из которых свисали шторы, и я то и дело примечал худые фигуры на полуобвалившихся балконах.

– Тут есть изгнанники. Люди, которых выжили французы. Эти люди мертвы, но они не исчезли.

Мы проплыли мимо группы детей со старыми и злобными лицами.

– Я везу тебя к своей подруге.

Канал, в который она свернула, был полон мусора и крыс, плававших розовыми брюшками вверх. Иногда он становился слишком узким, и Вилланель отталкивалась от стен, соскребая с них веслом несколько поколений плесени. Жить здесь было невозможно.

– Какое сейчас может быть время дня?

Вилланель засмеялась.

– Время ходить в гости. Я сегодня с другом.

Она причалила к вонючей нише, выбралась на хлипкий карниз из деревянных ящиков и присела на корточки. Там сидела женщина, такая опустившаяся и грязная, что ее трудно было принять за человека. Ее волосы светились; с приставшей к ним странной фосфоресцирующей плесенью женщина походила на подземного дьявола. С плеч свисали складки плотной ткани неопределенного цвета и рисунка. На одной руке было всего три пальца.

– Я уезжала, – сказала Вилланель. – Уезжала надолго, но больше не уеду. Это Анри.

Старуха продолжала рассматривать Вилланель. Наконец промолвила:

– Да, ты действительно уезжала, однако все это время я следила за тобой и иногда видела, как мимо проплывал твой призрак. Тебе грозила опасность. Она еще не миновала, но ты больше не уедешь. Во всяком случае, в этой жизни.

Там, где мы сидели, не было света. Дома по обе стороны канала стояли так близко друг к другу, что над нашими головами нависала арка. Так близко, что, казалось, крыши соприкасаются краями. Может, мы в сточной трубе?

– Я принесла тебе рыбу. – Вилланель вынула сверток; старуха понюхала его и спрятала под юбки. Потом обернулась ко мне.

– Берегись старых врагов в новых масках.

– Кто она? – спросил я, когда мы благополучно уплыли.

Вилланель пожала плечами, и я понял, что опять не получу истинного ответа.

– Изгнанница. Жила вот здесь. – Вилланель указала на заброшенный дом с двойными воротами. Дом тонул; в комнатах плескались волны. На верхних этажах устроили склады; из одного окна торчал шкив.

– Говорят, в те времена, когда она жила здесь, свет в доме не гас до рассвета, а в погребах хранились такие редкие вина, что человек, выпивший больше одного бокала, мог умереть. У нее было множество кораблей, и эти корабли привозили из-за моря товары, которые сделали ее одной из богатейших женщин Венеции. Люди говорили о ней с уважением, а ее мужа называли "Мужем Дамы со Средствами". Но она лишилась всего, когда Бонапарту приглянулись ее средства; говорят, ее драгоценности достались Жозефине.

– Жозефине достались драгоценности почти всех людей на свете, – ответил я.

Тайный город остался позади, и мы очутились среди квадратов солнечного света и широких каналов, где могли разминуться восемь или девять лодок и еще оставалось место для утлого кораблика, на котором катали приезжих.

– Сейчас их время. А если пробудешь здесь до августа, отпразднуешь день рождения Бонапарта. Но к тому времени он может умереть. В таком случае, тебе придется остаться до августа и отпраздновать его похороны.

Она остановила лодку у внушительного шестиэтажного здания, гордо возвышавшегося над чистым каналом – место считалось в Венеции престижным.

– В этом доме хранится мое сердце. Анри, ты должен забраться внутрь и вернуть его мне.

Она что, сошла с ума? То была аллегория. Ее сердце находилось в ее теле, как и мое – в моем. Я попытался объяснить это, но она взяла мою руку и приложила ее к своей груди.

– Проверь сам.

Я проверил. Честно водил рукой вверх и вниз, но не чувствовал ничего. Потом нагнулся, уперся ногами в дно лодки, приложил ухо к ее груди, и проплывавший мимо гондольер понимающе улыбнулся.

Я не услышал ни звука.

– Вилланель, если б у тебя не было сердца, ты была бы мертва.

– Ты жил среди солдат. Думаешь, у них были сердца? Думаешь, в жирном теле моего мужа бьется сердце? – Настал мой черед пожимать плечами.

– Ты сама знаешь, что так не бывает.

– Знаю. Но я уже говорила тебе, Венеция – город необычный. Здесь все иначе.

– Ты хочешь, чтобы я забрался в этот дом и нашел твое сердце?

– Да.

Фантастика...

– Анри, когда ты уходил из Москвы, Домино дал тебе сосульку с золотой цепочкой. Где она?

Я ответил, что не знаю. Должно быть, сосулька растаяла в моем ранце, а цепочка выпала. Мне было стыдно, но после смерти Патрика я перестал заботиться о вещах, которые когда-то любил.

– Она у меня.

– Ты взяла золото? – не веря своим ушам, спросил я. Должно быть, она нашла ее; если так, то память о Домино останется при мне.

– Я взяла ледышку. – Она порылась в сумке и вынула льдинку, такую же холодную и твердую, как в тот день, когда Домино отодрал ее от брезента и отправил меня в путь. Я повертел ее в руках. Лодка покачивалась на волнах, чайки летели по своим делам. Я посмотрел на Вилланель. В моем взгляде сквозило множество вопросов, но она лишь пожала плечами и отвернулась к дому.

– Вечером, Анри. Вечером они будут в театре "Ла Фениче". Я привезу тебя сюда и подожду. Я бы сделала это сама, но боюсь, что не сумею вернуться.

Она забрала у меня сосульку.

– Когда ты принесешь мне мое сердце, я верну тебе это чудо.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– Ты мой брат, – ответила она, и мы уплыли.

Мы ужинали, и ее родители расспрашивали меня о моих родных.

– Я родился в деревне, окруженной ярко-зелеными холмами, на которых растут одуванчики. Зимой река между ними топит берега, а летом пересыхает и тонет в грязи. Мы зависим от реки. Зависим от солнца. Там нет ни улиц, ни площадей, только маленькие домики, обычно одноэтажные; тропинки между ними не проложены искусными руками, а протоптаны множеством ног. У нас нет церкви – вместо нее у нас амбар, в котором зимой хранится сено. Революции мы не заметили. Она застала нас врасплох, как и вас. Мы думаем о дереве у нас в руках и зерне, которое выращиваем, а иногда – о Боге. Моя мать была набожной женщиной; отец говорил, что когда она умирала, то протянула руки к иконе Божьей Матери, и ее лицо засветилось. Она умерла случайно. На нее упала лошадь и сломала ей бедро. У нас не было лекарств – лекарства у нас есть только от колик и безумия. Это случилось два года назад. Мой отец все еще ходит за плугом и ловит кротов, что кромсают поля. Будь моя воля, я вернулся бы к жатве и помог ему. Мое место там.

– Анри, ты в своем уме? – саркастически спросила Вилланель. – Ты учился у священника, путешествовал и сражался. Неужели тебе не терпится вернуться к своим коровам?

Я пожал плечами.

– Какой прок от ума?

– Ты мог бы нажить здесь состояние, – сказал ее отец. – Тут много возможностей для молодого человека.

– Ты можешь остаться с нами, – сказала ее мать.

Но Вилланель не сказала ничего, а я не мог остаться и быть ей братом, потому что мое сердце кричало от любви к ней.

– Знаешь, – сказала ее мать, взяв меня за руку, – этот город не чета другим. Париж? Я на него плюю. – Она действительно плюнула. – Что такое Париж? Несколько бульваров и дорогих магазинов. А здесь есть тайны, ведомые только мертвым. Я уже говорила, что у здешних лодочников на ступнях перепонки. Нет, не смейся, это правда. Я знаю это, потому что моим первым мужем был лодочник, от которого я родила нескольких мальчиков. – Она помахала ногой в воздухе и попыталась дотянуться до носка. – У каждого из них между пальцами были перепонки, и поэтому они ходили по воде.

Ее муж не гоготал и не стучал кружкой по столу, как делал обычно, когда ему было весело. Он встретил мой взгляд и слегка улыбнулся.

– Мужчина должен быть готов ко всему. Спроси Вилланель.

Но та поджала губы и вскоре вышла из комнаты.

– Ей нужен новый муж, – едва не взмолилась ее мать. – Как только этого человека не станет... В Венеции часто бывают несчастные случаи; тут темно, а вода глубока. Кого удивит еще одна смерть?

Муж положил ладонь на ее руку.

– Не искушай судьбу.

После трапезы отец Вилланели задремал, а мать села вышивать. Вилланель отвела меня вниз, и черная лодка заскользила по черной воде. Она сменила лодку, пахшую мочой и капустой, на гондолу и гребла стоя, грациозно работая веслом. Она сказала, что это более удобная маска; гондольеры часто крутятся у богатых домов, надеясь на заработок. Я хотел спросить, где она взяла лодку, но поперхнулся, увидев знак на носу.

То была погребальная лодка.

Вечер стоял прохладный, но не темный; ярко светила луна, и на воду падали наши нелепые тени. Вскоре мы оказались у ворот; как и обещала Вилланель, дом выглядел пустым.

– Как я войду? – прошептал я, когда она привязала лодку к железному кольцу.

– Вот. – Она протянула мне ключ. Гладкий и плоский, как отмычка. – Я хранила его на счастье. Но счастья он не принес.

– Как я найду твое сердце? В этом доме шесть этажей.

– Слушай, как оно бьется. Ищи в самых неожиданных местах. Если станет опасно, я крикну, как летящая над водой чайка, и ты быстро вернешься.

Я оставил ее, вошел в просторный вестибюль и столкнулся чешуйчатым чудищем в рост человека; из его башки торчал рог. Я едва не вскрикнул, но сумел сдержаться. Прямо передо мной изгибалась вбок и исчезала в середине дома деревянная лестница. Я решил, что начну с чердака, а потом буду спускаться ниже. Конечно, я ничего не найду, но если не смогу описать Вилланели каждую комнату, она заставит меня вернуться – это уж точно.

За первой дверью, которую я открыл, не было ничего, кроме клавесина.

Во второй комнате – пятнадцать витражей.

В третьей окон не было вовсе, а на полу стояли два открытых гроба, изнутри обитые белым шелком.

Вдоль стен четвертой тянулись полки, набитые книгами в два ряда. Тут была стремянка.

В пятой комнате горел свет; одну стену закрывала карта мира. На ней в морях плавали киты, а ужасные чудовища грызли сушу. Были отмечены дороги временами они исчезали в земле и внезапно обрывались у берега моря. В каждом углу комнаты стоял баклан с извивавшейся рыбой в клюве.

Шестая представляла собой комнату для рукоделья; здесь лежала рама с гобеленом, законченным на три четверти: молодая женщина по-турецки сидела перед колодой карт. Это была Вилланель.

Седьмая комната оказалась кабинетом; письменный стол был завален тетрадями, исписанными тонким, бисерным почерком. Я не смог его разобрать.

В восьмой был только бильярдный стол и маленькая дверь сбоку. Меня потянуло к ней: я обнаружил просторный чулан с платьями всех видов и фасонов, пахшими мускусом и благовониями. Комната женщины. Страха я не чувствовал. Мне захотелось зарыться лицом в платья, лечь на пол и погрузиться в этот аромат. Я думал о Вилланели, о ее волосах на моем лице и пытался представить ее наедине с этой благоухающей, обольстительной женщиной. Вдоль стен стояли шкатулки черного дерева с монограммами. Я открыл одну и увидел множество маленьких хрустальных флаконов. Внутри таились запахи, изысканные и опасные. В каждом флаконе – не больше пяти капель; я сделал вывод, что это эссенции огромной ценности и силы. Не соображая ничего, я положил один флакон в карман и уже собрался было выйти. И тут меня остановил какой-то звук. Звук, который не могла произвести ни мыши, ни жуки. Громкий равномерный стук, похожий на сердцебиение. Мое собственное сердце замерло, и я начал перебирать платье за платьем, спеша и разбрасывая обувь и нижнее белье. Потом сел на корточки и снова прислушался. Стук доносился откуда-то снизу.

Я встал на четвереньки, заполз под вешалку и вскоре обнаружил темно-синий кувшин, завернутый в шелковую сорочку. Кувшин бился. Я не дерзнул откупорить его. Не дерзнул посмотреть на эту неслыханно дорогую вещь. Просто взял, не разворачивая, прошел по двум оставшимся этажам и выскользнул в пустую ночь.

Вилланель сгорбившись сидела в гондоле и смотрела на воду. Услышав шаги, она протянула мне руку, помогла забраться в лодку и, не задавая вопросов, быстро поплыла в лагуну, как можно дальше от дома. Когда она остановилась наконец, на ее лице сверкали капли пота, в свете луны казавшиеся серебряными. Я протянул ей сверток.

Она глубоко вздохнула, дрожащими руками взяла кувшин и заставила меня отвернуться.

Я услышал хлопок пробки и звук, похожий на шипение вырвавшегося наружу газа. Раздались жуткие звуки – Вилланель сглатывала и давилась чем-то, и только страх удержал меня на другом борту. Мне казалось, она умирает.

А потом настала тишина. Она коснулась моей спины. Я повернулся, и она снова взяла мою руку и приложила к своей груди.

Ее сердце билось.

Невероятно...

Говорю вам, ее сердце билось!

Она попросила у меня ключ, сунула его и сорочку в темно-синий кувшин, бросила тот в воду и улыбнулась настолько лучисто, что даже если бы это был розыгрыш, он бы стоил одной ее улыбки. Она спросила, что я видел, и я рассказал ей про каждую комнату, а когда заканчивал рассказывать про одну, она спрашивала про следующую, и потом я рассказал ей о гобелене. Вилланель побелела как мел.

– Но ты говоришь, он не закончен?

– Закончен на три четверти.

– И то была я? Ты уверен?

Почему она так расстроилась? Если б гобелен был закончен и эта женщина вплела в него сердце, Вилланель стала бы ее вечной пленницей.

– Вилланель, я ничего в этом не понимаю.

– Больше не думай об этом. Я получила свое сердце, а ты получишь свое чудо. Теперь мы оба можем наслаждаться ими. – С этими словами она распустила волосы и повезла меня к дому сквозь этот красный лес.

Спал я плохо; мне снились слова старухи: "Берегись старых врагов в новых масках". Но когда утром мать Вилланели разбудила меня и принесла яйца и кофе, ночь миновала, и кошмары показались мне продолжением все той же фантазии.

Это город безумцев.

Ее мать сидела рядом с моей кроватью, болтала и уговаривала жениться на Вилланели, когда ее дочь будет свободна.

– Сегодня ночью я видела сон, – сказала она. – Мне снилась смерть. Анри, попроси ее выйти за тебя.

Когда днем мы вышли из дома, я и попросил, а Вилланель покачала головой.

– Я не могу отдать тебе свое сердце.

– Я и не собираюсь владеть им.

– Может быть, но я обязана отдать его. Ты мой брат.

Когда я рассказал о случившемся ее матери, та перестала печь хлеб.

– Ты для нее слишком нормальный, а ей нужны безумцы. Я прошу ее успокоиться, но этого не случится. Она хочет, чтобы каждый день была Троица.

Потом она что-то бормотала об ужасном острове и ругала себя, но кто знает этих венецианцев, когда они бормочут про себя; это их дела.

Я начинал подумывать об отъезде во Францию, и хотя мысль о том, что я не буду видеть Вилланель каждый день, леденила мне сердце хуже самой лютой зимы, я помнил ее слова в русской избе, когда мы пили дьявольский спирт...

"Какой смысл любить человека, рядом с которым можно проснуться лишь случайно?"

Говорят, этот город может переварить кого угодно. Похоже, здесь каждой твари по паре. Есть мечтатели, поэты, художники с носами, выпачканными краской, и бродяги вроде меня, что оказались здесь случайно и остались навсегда. Они вечно что-то разыскивают, путешествуют по миру, переплывают девять морей, но ищут повод, чтобы остаться здесь. Я ничего не ищу, я нашел то, чего желал, но не могу овладеть им. Если бы я остался, то не из надежды, а из страха. Страха одиночества, страха расставания с женщиной, рядом с которой вся остальная моя жизнь кажется тенью.

Я говорю, что влюблен в нее. Что это значит?

Это значит, что я вижу свое будущее и прошлое при свете этого чувства. Как будто до того писал на неведомом языке – и вдруг стал понимать написанное. Она без слов объясняет меня мне самому. И, как всякий гений, не догадывается, что делает.

Я был плохим солдатом, потому что слишком переживал, что будет дальше. Я не мог забыться ни под огнем пушек, ни в ненависти рукопашной схватки. Разум опережал меня, рисуя пейзажи мертвых полей, которые возделывали годами, а погубили в один день.

Я остался, потому что мне некуда было идти.

Не хочу делать этого снова.

Неужели все влюбленные рядом с любимыми беспомощны и храбры одновременно? Беспомощны – ибо комнатными собачонками хотят опрокинуться на спину. Храбры ибо очутись рядом дракон, могли бы сразить его карманным ножом.

Когда я мечтаю в ее объятиях о будущем, мне кажется: не будет ни пасмурных дней, ни холода. Как ни глупо, но я действительно начинаю верить, что мы будем счастливы вечно, а наши дети изменят мир.

Я говорю так же, как солдаты, мечтавшие о доме...

Нет. Она исчезала бы на несколько дней кряду, а я бы рыдал. Забывала бы о том, что у нас есть дети, и бросала их на меня. Проиграла бы наш дом, а увези я ее во Францию, она бы меня возненавидела.

Я знаю все, но это ничего не меняет.

Она бы никогда не смогла быть верной.

Стала бы смеяться мне в лицо.

Я бы всегда боялся ее тела, что имеет надо мной такую власть.

И все же, все же... При мысли об отъезде у меня в груди ворочались каменья.

Одержимость. Первая любовь. Похоть.

Мою страсть можно было бы объяснить. Но сомневаться не приходится: все, к чему бы она ни прикоснулась, становится явным.

Я постоянно думаю о ее теле. Не о том, как овладеть им, а о том, как оно изгибается во сне. Она не знает покоя – ни в лодках, ни когда она бежит во всю прыть с кочанами капусты под мышками. Нервы здесь ни при чем; для нее сам покой неестественен. Когда я говорил Вилланели, что люблю лежать в ярко-зеленом поле и смотреть в ярко-синее небо, она отвечала:

– Это можно и после смерти, только скажи, чтобы гроб не закрывали.

Но о небе она знает. Я вижу из окна, как она медленно гребет и смотрит в безукоризненную синеву, разыскивая первую звезду.

Она решила научить меня грести. Точнее, грести по-венециански. На рассвете мы сели в красную гондолу, на которых плавает полиция. Я не стал спрашивать, где она ее взяла. В те дни она была очень счастлива, часто клала мою руку себе на грудь, словно больная, которую вернули с того света.

– Если ты все же решишь пасти коз, я, по крайней мере, успею научить тебя чему-то полезному. На досуге смастеришь лодку, будешь плавать по реке, о которой рассказывал, и думать обо мне.

– Если б ты захотела, могла бы поехать со мной.

– Не хочу. Что я буду делать с мешками кротов и без единого игрового стола?

Я знал это, но мне все равно не хотелось этого слышать.

Прирожденным гребцом я не был и несколько раз опрокидывал лодку. Когда мы оказывались в воде, Вилланель хваталась за мой воротник и кричала, что тонет.

– Ты ведь живешь на воде, – отвечал я, когда она топила меня и орала во всю мочь.

– Верно. На воде, но не в воде.

Как ни странно, плавать она не умела.

– Лодочникам не нужно уметь плавать. Они никогда не падают в воду. Мы не можем вернуться домой, пока не высохнем. Иначе нас засмеют.

Однако даже ее рвения не хватало, чтобы я все научился делать правильно, и вечером она выхватила у меня весла, тряхнула еще влажными волосами и сказала:

– Лучше пойдем в Игорный дом. Может, там тебе повезет больше.

Раньше я в Игорном доме не был, и он разочаровал меня, как некогда бордель. Воображение рисует злачные места греха куда более греховными, чем они есть на самом деле. Красный плюш оказывается совсем не таким ошеломляюще красным, как представлялось. Ноги у женщин – совсем не такие длинные, как ты думал. Кроме того, в воображении такие места всегда бесплатны.

– Если тебе это интересно, наверху есть комната для бичеваний, – сказала она. Нет. Это меня не интересовало. Я знал, что такое бичевания. Слыхал от своего друга кюре. Святым нравится, когда их бичуют; я видел множество картин, на которых мученики со страстными взглядами покрыты экстатическими шрамами. Бичевать обычного человека – совсем другое дело. Плоть святых нежна, бела и вечно скрыта от солнечного света. Миг наслаждения наступает, когда до этого тела добирается плеть; именно в этот миг все скрытое становится явным.

Я предоставил ее самой себе, а когда увидел весь этот холодный мрамор, ледяные бокалы, побитое сукно, отошел к окну, сел в кресло и задумался о сверкавшем внизу канале.

Итак, с прошлым покончено. Я сбежал. Такое возможно.

Я думал о своей деревне и том костре, что мы устраивали в конце зимы, избавляясь от кучи ненужных вещей и радуясь предстоящей жизни. Восемь лет солдатчины канули в канал вместе с бородой, которая мне не шла. Восемь лет Бонапарта. Я видел свое отражение в стекле; то было лицо человека, которым я стал. За своим отражением я видел Вилланель – она вжалась спиной в стену, а какой-то мужчина преграждал ей путь. Вилланель наблюдала за ним спокойно, но ее плечи напряглись, и я понял, что она боится.

Его огромная черная фигура напоминала распахнутый плащ матадора.

Он стоял, расставив ноги. Одной рукой опирался о стену, а вторая лежала в кармане. Внезапно она быстро оттолкнула его; его рука так же стремительно вылетела из кармана и ударила ее по лицу. Услышав пощечину, я вскочил. Она нырнула под его руку, пролетела мимо и кинулась вниз по лестнице. Думая только о том, что обязан опередить его, я открыл окно и прыгнул в канал.

Я с шумом плюхнулся в воду, вынырнул весь в водорослях, поплыл к лодке и отвязал веревку. Когда Вилланель прыгнула в нее, как кошка, я велел ей грести и попытался перевалиться через борт. Она гребла, не обращая на меня внимания, а я волочился за лодкой, как ручной дельфин, которого держит человек с Риальто.

– Это он, – сказала она, когда я наконец залез в лодку и рухнул к ее ногам. – Я думала, он еще не вернулся; на моих шпионов можно положиться.

– Твой муж?

Она плюнула.

– Да, муж. Сальный и жирный мудак.

Я приподнялся.

– Он плывет за нами.

– Я знаю дорогу; как-никак, я дочь лодочника.

От поворотов и скорости у меня закружилась голова. Мышцы на ее руках бугрились так, что грозили прорвать кожу, а когда мы плыли мимо фонаря, я видел ее вздувшиеся вены. Она тяжело дышала и вскоре вымокла так же, как и я. Протока становилась все уже, и мы наконец уперлись в глухую белую стену. В последнюю секунду, когда я думал, что лодка треснет и развалится, как куча плавника, Вилланель описала немыслимую кривую и направила гондолу в узкую дыру мокрого тоннеля.

– Спокойно, Анри. Скоро будем дома.

"Спокойно"... Я никогда не слышал от нее такого слова.

Мы проплыли в ворота и уже собирались привязать лодку, как вдруг из темноты беззвучно выскользнул нос гондолы и я уставился в лицо повара.

Повар.

Складки, окружавшие его рот, раздвинулись в подобии улыбки. За прошедшие годы он стал намного толще; дряблые щеки напоминали дохлых кротов, а голова уходила в жирные плечи. Глаза превратились в щелки, а брови, и прежде широкие, стали напоминать пиявок. Он положил руки на борт лодки – пухлые руки, с натянутыми на костяшки перстнями. Красные руки.

– Анри, – сказал он. – Какая честь.

Вилланель удивленно посмотрела на меня; но побороть отвращения при взгляде на него она не смогла. Он заметил эту борьбу, прикоснулся ее руки – она поморщилась – и промолвил:

– Можно сказать, что Анри принес мне удачу. Благодаря ему и его маленьким фокусам меня взашей выперли из Булони и отправили в Париж присматривать за складами. Но я никогда ни за чем не присматривал без выгоды для себя. Анри, неужели ты не рад встрече со старым другом, которому повезло?

– Я не хочу иметь с тобой ничего общего, – ответил я.

Он снова улыбнулся, и на этот раз я увидел его зубы. Вернее, то, что от них осталось.

– Однако имеешь. Тебе явно приглянулась моя жена. Моя жена, – с нажимом повторил он. Потом его лицо приняло прежнее выражение, хорошо мне знакомое. Анри, ты удивил меня. Разве ты не должен быть в своем полку? Сейчас неподходящее время для отпуска. Даже если ты любимчик самого Бонапарта.

– Это не твое дело.

– Верно. Но ты ведь не будешь возражать, если я расскажу о тебе кое-кому из своих друзей, правда?

Он повернулся к Вилланели.

– У меня есть и другие друзья, которые будут рады узнать, что случилось с тобой. Друзья, которые заплатили кучу денег за то, чтобы с тобой познакомиться. Думаю, будет проще, если ты сейчас пойдешь со мной.

Она плюнула ему в лицо.

То, что случилось потом, я не могу понять до сих пор, хотя для раздумий у меня было много лет. Спокойных лет, когда меня ничто не отвлекало. Помню, после плевка он наклонился и попробовал поцеловать ее. Помню, он открыл рот и потянулся к ней. Его руки отпустили борт лодки, тело изогнулось. Его рука прошлась по ее груди. Его рот. Лучше всего я помню его рот. Бледно-розовый рот, пещера плоти; а там шевелится язык – точно червяка, показавшийся из дыры. Она оттолкнула его; повар, распластавшийся между двумя лодками, потерял равновесие, навалился на меня и чуть не раздавил. Он схватил меня за горло; Вилланель вскрикнула и бросила мне свой нож. Венецианский стилет, тонкий и жестокий.