Текст книги "Право на жизнь (ЛП)"

Автор книги: Джек Кетчам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

* * *

Сара сразу же спустилась в конец ящика.

Кот лежал, свернувшись калачиком, у ее ног.

Она задалась вопросом, как он пробрался внутрь и как ему удалось избежать травм от раздвижной панели, но вспомнила, что кошки очень проворны. Она знала это с детства.

Она научилась этому на собственном опыте.

* * *

Ее кот Тигги тогда был еще котенком. Ей и самой было всего пять или шесть лет, и она любила его до безумия. Она, наверное, сводила его с ума, постоянно хотела взять его на руки, гонялась за ним по дому, пытаясь погладить. Но он был по-кошачьи терпелив с ней и терпел ее объятия и поцелуи, пока она не становилась слишком назойливой, и тогда он подавал сигнал, что хватит, слегка мяукая, и чаще всего она отпускала его и шла своей дорогой.

Но иногда Сара не отпускала его, не сразу, и причиной тому было его дыхание. Его дыхание было одним из ее главных удовольствий. Его мех пах чудесно. Но в каком-то смысле его дыхание пахло еще лучше. Оно пахло морским берегом. Так было всегда, независимо от того, рыбу, курицу или мясо он ел, и это казалось ей удивительным. Оно был теплым и насыщенным, а его соленый привкус напоминал ей о лете на берегу. Поэтому иногда она не отпускала его по первому требованию. Вместо этого прижималась к нему, приближая нос к его рту, чтобы почувствовать его дыхание во время очередного мяуканья, не позволяя ему вырваться.

И он укусил ее. Только один раз.

Они были на задней лужайке, сидели в траве, и она держала его, держала слишком долго и, вероятно, слишком крепко, и вместо того, чтобы мяукнуть во второй раз, как он обычно делал, он укусил ее за нос. Не настолько сильно, чтобы прорвать кожу, но достаточно сильно, чтобы причинить боль и заставить ее рассердиться, сильно рассердиться на него. Когда она думала об этом позже, будучи взрослой, то поняла, что, должно быть, расценила укус как своего рода отказ. Отказ от ее любви, такой же, как отгороженность ее отца, потому что она была девочкой, а не мальчиком, которого он хотел. Как принятие ее матери, которая лишь выполняла свои родительские обязанности, но ни разу не приласкала ее. Как отвержение других детей, потому что она была толстой и еще не красивой.

Кот мгновенно почувствовал ее ярость и начал рычать и плеваться, оскалив зубы и выпустив когти, и хотя она никогда раньше не видела его злым, и это пугало ее, она прижала его к себе, пока он извивался и вырывался, и она сжимала его до тех пор, пока кот не завыл с нечестивым ужасом, и тут она поняла, что делает, терроризируя маленькое животное, вымещая свою злость на невинном котенке. И с болью в сердце, с внезапно хлынувшими слезами, она бросила его на траву.

Он убежал. Но она не могла оставить все как есть.

Она должна была вернуть его. Обнять его, погладить. Заверить его, что это никогда, никогда не повторится, и дать ему понять, что ей очень жаль и что она его любит.

И она побежала за ним.

За ее домом был лес и ручей, узкий и быстротечный после дождя, как тот, что был накануне, и кот убегал от нее по траве через кустарники. Кот был маленький, но невероятно быстрый и проворный для своего размера, и она не могла его поймать. Он избегал ее. Она бежала так быстро, как могла, и пугала его еще больше. И сама это понимала, но чувствовала такую сильную вину, что не могла остановиться. Пока она не вернет его домой, пока не убедится, что он не убежит навсегда из-за ее чудовищного, ужасного поступка, остановиться не могла. И вдруг – ручей.

Кот побежал по камням вдоль берега, но его охватила паника. Он поскользнулся и упал прямо на ее глазах, слишком далеко, чтобы дотянуться. Она закричала и увидела, как он пытается вскарабкаться на камень, с которого упал, но его когти не смогли зацепиться за скользкую поверхность, и животное начало уносить вниз по течению, его жалобное мяуканье теперь разрывало ее сердце. Он был словно младенец, зовущий свою мать; глаза кота были испуганными, изумленными, когда он начал быстро удаляться от нее в глубине потока.

Она продиралась сквозь кустарник, пытаясь опередить его. Пытаясь бежать быстрее потока, не отрывая от котенка глаз ни на секунду, не обращая внимания на ветки, царапающие ее лицо, и колючки, впивающиеся в ее ноги, лишь наблюдая за своим питомцем, словно только ее взгляд мог остановить его от утопления. Она видела, как он уходит под воду и снова всплывает, как цепляется когтями за камни и кружится по течению, скребя лапами, пытаясь удержаться на плаву. И все это время в ее ушах звучал его вой и шум стремительного потока. И наконец, спустя вечность, кота выбросило на берег. Тигги был таким холодным, мокрым и хрупким, она чувствовала, как его сердце колотится о ее грудь, пока он цеплялся за нее изо всех сил, и вдруг замолчал, глядя в разные стороны на лес, как будто никогда не видел его раньше. Как будто весь мир был новым и пугающим, и она не могла даже сказать слова, чтобы утешить его, так сильно плакала, что могла только гладить и гладить его. И тут произошло чудо, абсолютное чудо.

На ступеньках крыльца он начал мурлыкать.

Как мурлыкала и эта кошка, сидящая с ней в ящике.

Она не знала, из-за этого ли кота или из-за воспоминаний о прощении Тигги она заплакала, но это были первые слезы, которые она пролила не от страха или боли за очень долгое время. Она не могла пошевелиться внутри ящика, но согнула колени, пока те не уперлись в крышку, сдвинулась вбок, пока ее плечо не уперлось в правую стенку, протянула руку в темноту и пошевелила пальцами.

– Давай, – прошептала она. – Давай. Иди сюда.

Кошка замолчала. Она чувствовала только пульсирующий ожог, ощущала неподатливые доски и темноту, пока через некоторое время не почувствовала мягкий короткий шелковистый мех под своими пальцами и не ощутила, как оно прижалась к ней ртом, прохладным влажным носом и теплом своего тела, когда легла и прижалась к ее бедру. Кошка тут же снова начала мурлыкать, и женщина подумала, что лучшего звука нет на свете.

– Вот, хорошая девочка, – пробормотала она. – Хорошая девочка.

И тут произошло еще одно чудо.

Сара улыбнулась.

* * *

Стиву снилось, что он сидит в подвале на складном стуле, прижав ухо к вздувшемуся животу своей пленницы. Он был огромным, пупок выпирал, а он говорил не с ней, а с ребенком. Он чувствовал, как его губы двигаются по тугой гладкой плоти ее живота. Она была обнажена, ее руки и ноги широко раскинулись на крестовине, а внутри нее ребенок слушал его, понимая каждое слово, но не в силах ответить, еще не до конца сформировавшись для речи.

Но это не имело значения.

Он рассказывал ребенку о мире, о его жестокости, о его способности уничтожить даже самых талантливых, самых честных, самых искренних представителей человеческой расы. Он рассказывал ему о войнах, убийствах, лицемерии и порочной страсти, и ребенок слушал, внимая каждому слову, даже если мать не понимала – не могла понять – то, что он пытался донести. Матери казалось, что он говорит на иностранном языке. Это раздражало его. Затем его это разозлило. Он собирался наказать ее.

Он встал и совсем не узнал ее. Что это была за женщина? Кем она себя возомнила? Женщина ухмылялась ему, на ее лице было выражение превосходства, и это еще больше разозлило его. Он пошел к рабочему столу за плоскогубцами. Он собирался обработать ее соски, вырвать их плоскогубцами, чтобы, когда придет время, ребенок мог питаться не только материнским молоком, но и кровью, которая была насыщеннее и питательнее. И вдруг он вышел в огромное открытое поле посреди ночи, а вокруг были звезды, и он почувствовал себя очень маленьким, очень испуганным и очень боялся оставаться один ночью под таким безбрежным небом.

А потом плоскогубцы исчезли из его руки. Он лежал в своей постели, рядом с Кэт. Но что-то мучило его в этот час, что-то забытое или не сделанное, что заставляло его потеть и ворочаться в полусне, на грани бодрствования, пытаясь вспомнить, что именно он забыл сделать, как вдруг почувствовал, как что-то ударилось об оконное стекло позади него и разбило его. Что-то вырвалось наружу, и он подумал:

Ебаная кошка, черт возьми, – и резко сел на кровати, ожидая увидеть именно ее, кошку, выпрыгнувшую в разбитое ею же окно, но все, что увидел, была развевающаяся занавеска, бледно-белое кружево, медленно дрейфующее на летнем ветерке.

ТРИ НЕДЕЛИ СПУСТЯ

Глава 13

На шестой день своего плена она вспомнила своего похитителя. По тому жесту, который он сделал, протянув руку ладонью вверх в сторону крестовины. Указывая, куда ей идти. В этом жесте и в самодовольной улыбке она увидела мужчину на улице перед клиникой в день ее осмотра, розовый пластиковый зародыш в его раскрытой ладони.

Она вспомнила и Кэт, ту женщина, которая последовала за ними внутрь и потом сидела в приемной, наблюдая за ней.

Сара ничего им не сказала, и ни единым жестом или взглядом не выдала себя. Она еще и недели не пробыла в его подвале, но уже научилась скрывать свои чувства, если только эти чувства не были связаны с болью и ужасом. Эти чувства она не могла обуздать.

Ежедневно в течение следующих двух недель ее били на крестовине. Иногда с завязанными глазами, иногда с надетым на голову коробом. Кэт придумала для нее нагрудник двойной толщины из старых посудных салфеток, чтобы короб не натирал лопатки. Нижний слой был выцветшего синего цвета. Верхний – выцветший зеленый.

Иногда побои были короткими, длились всего несколько минут, условно. Казалось, почти без злости. Упражнение в силе и не более. Он использовал ремень или наносил легкие удары плеткой.

В других случаях они были бесконечными. Он проводил с ней ночь, придумывая новые способы издевательств, в то время как нормальные мужчины у себя дома сидели перед телевизором, потягивая пиво. В такие ночи она чувствовала, как его возбуждение распространяется, словно озон, по воздуху подвала. Бывали случаи, когда ей надевали только повязку на глаза, и она слышала, как он мастурбирует. Легкие жидкие шлепки, за которыми следовал стон.

Презрение к нему уступало только ее потребности скрывать его.

На девятый день он, кажется, понял, что она, вероятно, слышит, что он делает, и с тех пор вставлял ей в уши резиновые беруши.

Бывали моменты, когда каждое отверстие ее тела было заткнуто, кроме ноздрей. Уши, задница, рот, влагалище.

Он становился все изобретательнее. Он связывал ее экзотическими способами. Подвешивал ее на крестовине вверх ногами и бил до тех пор, пока она почти теряла сознание от прилива крови к голове. Он держал тепловую лампу в дюймах от ее тела и смотрел, как ее кожа краснеет, как она извивается от боли. Он колол ее ножами, булавками, вилками для мяса. Он душил ее руками, а когда она теряла сознание, ждал, и когда она приходила в себя, и снова душил.

Хуже всего были его приступы ярости. От нее требовали контролировать свои телесные функции, но однажды ночью это было просто невозможно, она слишком долго провисела на дыбе, а под ней не было подстилки, поэтому она держала это столько, сколько могла, а потом просто отпустила. Ее облегчение закончилось, когда он набросился на нее с шипованной плетью. Он очень хорошо владел кнутом, и на этот раз выбирал только одно место – нежную плоть ее подмышек и хлестал по ним до тех пор, пока она не почувствовала, как кровь побежала по бокам до самого бедра.

Он называл ее шлюхой, пиздой, сукой, свиньей, бесполезной коровой и всем, что только мог придумать. Не только когда причинял ей боль. Он оскорблял ее постоянно. В разговоре. Напоминая ей, что он может говорить и делать все, что ему заблагорассудится.

Бывали дни, когда она по двадцать четыре часа не ела. Единственным напитком была вода. Ее еда состояла из жирного дешевого салата с тунцом или бутербродов с американским сыром на белом хлебе и консервированного овощного супа. Меню никогда не менялось. Ей не разрешалось чистить зубы или расчесывать волосы. Ей не разрешалось мыться, кроме тех частей тела, на которых были волдыри или кровь.

Она начала вонять.

Внутри длинного темного ящика, где она оставалась большую часть дня, она начала определять время по температуре. Утром всегда было прохладно. В течение дня ящик нагревался как от температуры наружных стен подвала, так и от ее тела внутри, и к середине дня, когда оба похитителя были на работе, она покрывалась испариной и воняла своим густым мускусным запахом, и ей приходилось вдыхать этот тяжелый запах, пока ящик не открывали. Когда они выпускали ее, то оставляли ящик открытым, чтобы он проветрился. Когда она снова забиралась внутрь, температура падала до утра, а затем снова начинала подниматься.

Ее ежедневный цикл.

На десятый день Стивен заметил, что кошка забралась в ящик, когда она висела на крестовине. В некоторые ночи кошка приходила к ней, а в некоторые нет. Она слышала, как он кричал на нее, несмотря на беруши, которые все равно никогда не были очень эффективными, а затем услышала, как Кэт что-то громко ответила ему. Когда они положили ее обратно в ящик той ночью, кошка была там. Они разрешили ей остаться. Она не знала, почему. Но была благодарна за кошку и подумала, что, возможно, в этом и был смысл. Чтобы она была благодарна. Благодарна им.

Но она была благодарна только кошке. За ее успокаивающее присутствие. За то, что ей было с кем поговорить, даже если этот кто-то не мог ответить. Благодарна за то, что кошка не возражала против того, чтобы разделить с ней густой знойный воздух.

Кошка, казалось, тоже была рада такому соседству. Она прижималась к ее лодыжкам, когда она стояла, привязанная к крестовине, или терлась о ее ноги, когда она была пристегнута к креслу. Сара не возражала.

Когда похититель не истязал ее, он рассказывал ей истории или иногда читал Священное Писание. Обычно речь шла о детях, мужьях и женах, рабах и хозяевах. Ему нравились Послания к Коринфянам, Ефесянам, Колоссянам, Бытие.

Саира, жена Аврама, не родила ему детей. И была у него рабыня Египетская, имя которой Агарь.

И сказала Сара Авраму: вот, Господь запретил мне рождать детей. Пожалуйста, войди к моей служанке; может быть, я получу от нее детей. И Аврам послушался голоса Сары.

Тогда Сара, жена Аврама, взяла Агарь, служанку свою, Египтянку, и отдала ее мужу своему в жены...

Истории всегда были связаны с Организацией.

– Дом, сказал он ей, – прослушивался. Они следят за телефонными разговорами. Они с самого начала знают, что ты здесь, и ежедневно получали отчеты о твоих успехах.

Члены Организации были повсюду. В местном полицейском участке. Законодательном собрании. Белом доме.

Он дал ей почитать статью из "Дейли Ньюс" о работорговле, где говорилось, что на Ближнем Востоке, в Европе и даже в США растущий интерес к садомазохизму в последнее время породил оживленный прибыльный бизнес на женской плоти, женщинах, похищенных для продажи или обмена богатым и влиятельным людям без каких-либо прав или обращения к закону. С ними поступали так, как считал нужным каждый владелец. Их выслеживали и наказывали, если они осмеливались бежать. Он рассказал ей, что именно его отец познакомил его с Организацией и что в молодости он заработал достаточно денег, чтобы хватило оплатить обучение в колледже, выслеживая беглецов.

Он рассказал ей об одной беглянке, которой удалось ускользать от Организации достаточно долго, чтобы написать и опубликовать статью о своем заточении. На это ушли месяцы, но в конце концов ее нашли во второй раз и вернули владельцу. Они отрывали ей один за другим пальцы на руках и ногах. Они отрезали ей язык, ослепили ее паяльником и с помощью шила проткнули барабанные перепонки. Они привлекли врача Организации, чтобы тот без анестезии отрезал ей руки и ноги, а затем прижег раны. Наконец они подвесили ее, еще живую, за длинные заплетенные волосы на крюк над кроватью ее хозяина, где она продолжала жить в течение трех дней. Трофей над ним корчился в агонии, пока он спал и читал.

Он показал ей почту ее отца, два письма и телефонный счет; сказал, что их принес ему их собственный почтальон, который тоже был членом Организации, чтобы она поняла, как легко добраться до него или до других ее родственников и друзей любое время.

Он показал ей список имен и адресов ее учеников.

На одиннадцатый день, в воскресенье, он приказал ей сосать его член. Это был первый раз, когда она отказала ему в чем-либо за несколько дней. Он привязал ее к стулу, прикрепленному к полу, снял повязку с ее глаз и достал двуствольное ружье. Он приказал ей открыть рот, а когда она не открыла, с силой засунул дуло ей в рот, холодный металл резал губы и скрежетал по зубам. Она не знала, заряжено оно или нет, пока он не нажал на курок.

Что он и сделал.

Он заменил дуло своим членом, и на этот раз она сделала то, что он сказал. Она подумала, осмелился бы он проделать такое, если бы в комнате была Кэт. Две ночи спустя она решила, что получила ответ, когда он выкатил ее с завязанными глазами из Длинного ящика, велел лечь прямо там, рядом с ящиком, на полу, связал ей руки за спиной, и вскоре после этого перед ней предстала обнаженная Кэт. Он приказал Саре отлизывать Кэт пизду, что ей и пришлось делать, отплевываясь или глотая те волосинки, которые попадали ей в рот из лобка женщины, лезли в нос и застревали в горле так, что ей хотелось откашляться. Впервые она делала куннилингус женщине, и не знала, правильно ли она это делала, или нет, но она старалась, старалась изо всех сил, потому что Стивен засунул дуло ружья ей во влагалище и сказала, что если Кэт не кончит, он вышибет ей мозги через пизду. Возможно Кэт бы и не кончила, если сама не сделал всю работу за нее. Женщина ерзала и терлась о ее губы, язык, нос, так что Саре практически не пришлось прилагать слишком больших усилий. Она подозревала, что это была не идея Кэт, потому что сначала та выглядела скованной, но в конце концов начала извиваться и стонать. А потом она, должно быть, сказала ему что-то о запахе, исходящим от Сары, потому что ей, наконец, разрешили подняться наверх и принять душ, причем они оба стояли в ванной, наблюдая за ней, чтобы она не попыталась протиснуться в окно.

В душе, намыливая свой голый живот, она поняла, что они смотрят на ее увеличившийся живот.

На двадцатый день она почувствовала, как внутри нее зашевелился ребенок.

Избиения продолжались.

* * *

Для Стивена дни проходили за работой в его мастерской в городе или в гараже. Склеивал шпон, ремонтировал ножки стульев и столов, отделывал и полировал старое дерево. Он сделал книжную полку из сосны, тумбочку, стол из дуба. Работал быстр и эффективно, и брал разумную плату за свою работу и время. Каждую работу он выполнял в срок, что в наше время редкость. Он был приветлив, дружелюбен, внимательно прислушивался к потребностям клиентов и был хорош в своем деле. Не супер профессионал, но и это был не Нью-Йорк. У него не было недостатка в клиентах.

Либо он работал с деревом, либо с Сарой.

Стивен не знал, что именно: дрессировка Сары, работа в мастерской или борьба с МакКанном вызвали у него тендинит^[15]. Но локоть распух, превратившись в маленький кусок мрамора на суставе, и постоянно болел. Он был левшой, и теперь его хватка значительно ослабла, а локоть жутко болел, если он слишком часто пользовался этой рукой. Бывали дни, когда он с трудом доставал ключи из кармана и с еще большим трудом закрывал за собой дверь. Стив принимал по две таблетки ибупрофена каждые четыре часа и по одной таблетки прогестерона в день – последнее по предписанию доктора Ричардсона. Доктор сказал, что если через две недели это не поможет, если отек не спадет, ему придется вводить стероиды прямо в сухожилие. Это была не та перспектива, которую он ждал с нетерпением.

Каждый раз, когда он использовал эту руку, чтобы взмахнуть кнутом или забить гвоздь, это причиняло ему боль.

У него начались головные боли и странные, частые воспоминания о похоронах матери.

На похоронах у могилы поставили шесть металлических складных стульев, по одному для каждого из ее самых родных скорбящих. Для его отца, сестры матери Джун и братьев Билла и Эрни, а также для него самого и Кэт. В тот серый сентябрьский день у Кэт был желудочный вирус, поэтому она решила стоять за стульями, а он – рядом с ней. В свои восемьдесят два года, с болезнью сердца и эмфиземой, дядя Билл счел более удобным не присаживаться, чтобы потом снова не встать, поэтому он тоже стоял. В результате три из шести стульев остались пустыми.

Его отец сидел посередине. Тетя Джун и дядя Эрни сидели вместе крайними слева. Между его отцом и родственниками матери никогда не было любви и понимания. Поэтому один стул остался свободным слева от него, а два – справа. Священник предложил остальным скорбящим присесть, но ни одна душа из двадцати пяти человек или около того присутствующих не пожелала сидеть рядом с ним. Скорбящие были здесь ради его матери, а не ради его отца. Он понял, что среди них у его папаши нет ни одного настоящего друга и нет собственной семьи, и с некоторым изумлением подумал, что никогда не видел, чтобы кто-то выглядел таким одиноким.

То, что его отец сидел один, как отщепенец, было неправильно, даже неприлично, и, смущенный этим, священник повторил свое предложение.

И снова последовала нерешительность. Почему он сам не сел с отцом, Стивен не знал, но он остался с Кэт. Наконец две пожилые женщины, которых Стивен никогда в жизни не видел, сжалились над его отцом или, возможно, сжалились над священником, и заняли свободные места по обе стороны от него. Шестой стул оставался пустующим на протяжении всей церемонии, как будто для какого-то опоздавшего гостя.

Почему это воспоминание так часто возвращалось к нему, он не понимал. Но оно приходило в самые странные моменты. Когда он шел за кнутом. Когда опорожнял горшок Сары в те редкие случаи, когда Кэт не было рядом. Когда приковывал ее к крестовине. Когда разрешал пленнице подняться наверх, чтобы принять душ. Он видел своего отца, сидящего в одиночестве на складном стуле.

Однажды за ужином Стивен понял, что разочаровался в Саре. Или разочаровался в своих собственных реакциях. Ему казалось, что его фантазии никогда не соответствовали реальности, когда он воплощал их в жизнь. Ее страдания никогда не были такими провокационными, как он себе представлял, ее беспомощность и нагота никогда не были такими стимулирующими, ее покорность никогда не приносила удовлетворения. Наверное, ему нужно быть более спонтанным, думал он. Меньше планировать и меньше воображать. Тогда он не будет вынужден постоянно сопоставлять свои мечты с реальностью.

Он также поздно осознал необходимость эскалации^[16]. Но лучше поздно, чем никогда.

Именно для этого и душил, и опаливал ее кожу лампой, и хлестал плетью с шипами.

Стив обещал Кэт, что не будет ее трахать, но ничего не сказал о том, чтобы пользоваться ее ртом. Никаких обещаний на этот счет не давал. И все же она рассердилась из-за минета, и он подумал, что сказать ей об этом было, вероятно, ошибкой. Но по какой-то причине не мог утаивать это от нее. Ему нужно было, чтобы она знала. Так он чувствовал себя хозяином положение, имея власть над Кэт, так же как и над Сарой. Именно поэтому он заставил Кэт сесть на лицо Сары, чтобы та вылизала ей ее мокрую щелку. Ни Кэт, ни Сара не хотели этого делать. Ему пришлось пригрозить им обоим.

Эскалация.

На самом деле это было немного страшно. На двенадцатый день он приковал пленницу к крестовине и надел ей на голову ящик. Потом взял с рабочего стола швейцарский армейский нож. Идея заключалась в том, чтобы использовать штопор на ее клиторе. Посмотреть, как она на это отреагирует. Но вместо этого он автоматически открыл длинное лезвие. Оно всегда было отточенным до остроты. Он решил сначала обработать ее соски, а потом применить штопор на клиторе, но когда подошел к ней с ножом в руке, его начало трясти. Он начал обводить сосок лезвием, который, казалось, темнел по мере развития беременности, но дрожь усилилась. Ему пришлось остановиться.

Ты боишься, что убьешь ее, – подумал он.

Однажды ты действительно это сделаешь, ты знаешь это. Ты можешь зайти слишком далеко и слишком рано, если позволишь себе отдаться темным мыслям.

Поэтому он немного боялся ее.

Не в том смысле, что ей удастся как-то сбежать, потому что это было чертовски маловероятно, и, кроме того, рассказы об Организации здорово напугали ее, он мог сказать это с уверенностью.

Нет, ты боишься ее, потому что она может заставить тебя однажды захотеть убить ее, просто будучи доступной жертвой, находящей в твое власти, а это было бы очень спонтанно и очень похоже на эскалацию, не так ли?

Затем он подумал о ребенке. Было бы ужасно причинить вред ребенку. Он все еще развивался в ее животе.

Стив был уверен, что она была бы хорошей матерью.

В каком-то смысле он даже восхищался ею. У нее было мужество, воля и выдержка. Воля, которую он должен был сломить, уже ломалась, но он хотел позволить ей сохранить выдержку. Она понадобится ей для того, что они задумали.

Он сложил острое лезвие обратно в рукоятку, достал штопор и, когда тряска окончательно прекратилась, принялся работать над ней так, как и планировал.

* * *

Кэт жалела, что не может позвонить Гейл. Ее лучшей и самой старой подруге. Они познакомились еще в школе медсестер и остались друзьями, хотя сейчас Гейл жила в Нью-Йорке, работая в Бельвью. Но Стивен всегда боялся, что кто-нибудь неожиданно заглянет к ней. Ей не позволялось заводить и общаться с друзьями.

Это было несправедливо.

Она ненавидела изоляцию.

Кэтрин подумала, что Сара не единственная, кто находится здесь в заточении.

Конечно, у нее была работа в больнице, она выходила из дома пять дней в неделю, но у нее не было друзей среди персонала. Он также запретил ей ходить куда-либо, кроме работы и магазина в одиночку, пока все не закончится. Так что она осталась с домом, подвалом, телевизором и – все.

Он почти совсем перестал ее трахать. А это было уже тревожным симптомом – он всегда был ненасытен.

На шестой день она ехала домой с работы под проливным дождем и сразу побежала наверх, чтобы снять промокшую одежду и принять горячий душ, а когда спустилась вниз, вытирая волосы полотенцем и желая взять колу из холодильника, то увидела, что дверь в подвал открыта. На мгновение ее охватила паника, она подумала, что каким-то образом пленнице удалось выбраться из Длинного ящика, вырваться на свободу. Пока она не выглянула в окно и не увидела, что пикап Стивена припаркован за ее машиной на подъездной дорожке.

Она спустилась вниз и увидела, что он даже не потрудился переодеться, оставаясь в своей рабочей одежде, которая была такой же мокрой, как и ее. Мокрые опилки облепили его джинсы у щиколоток.

Он уже вытащил Сару из ящика и, приковав к крестовине, бил ее по заднице веслом. Он держал весло в одной руке, а член в другой. Кэт повернулась и пошла наверх. Ей было противно смотреть на них обоих. Ярость и ревность душили ее.

Она прекрасно понимала, почему злится и испытывает отвращение к Стивену.

Но ее чувства к Саре были более сложными.

С одной стороны, Сара была как бы соперницей. Он точно никогда не бежал домой, чтобы заняться с ней сексом через пять минут после того, как вошел в дверь.

Но она также понимала, что Сара в каком-то смысле была и ее спасительницей. Возможно, если бы не было Сары, то экзекуции подвигаться могла бы сама Кэтрин, судя по тому, как возрастали садистские аппетиты мужа. И если ее сексуальная жизнь в эти дни практически отсутствовала, то и извращенные игры, в которые ему всегда хотелось поиграть, тоже.

Так почему же я так злюсь на нее? Почему она мне так противна?

С отвращением все было просто. Тусклые немытые волосы. Вонь пота, а иногда и мочи. Она могла догадаться, что отвращение вызвала обычная ревность. Ревность к ребенку, которого та носила в себе, и ревность к тому, что он хотел ее – хотел ее, несмотря на грязь и запах. Но она все время возвращалась к тому факту, что не должна ревновать к пленнице – Стивен делал Саре больно, унижал и истязал ее, и ревновать ко всему этому?

Это каким же надо быть больным человеком, ради всего святого.

Это сбивало ее с толку.

Может, я сумасшедшая?

Время от времени она всерьез задумывалась об этом.

Наверное, нужно быть сумасшедшей, чтобы жить с ним.

Но до сих пор она держалась. Она знала, что доиграет до конца. Она лгала Саре и была ласкова с ней – превращалась в лгунью мирового класса – принимала ее сторону в таких мелочах, как душ и кошка, спокойно и серьезно говорила с ней об Организации. Все это было притворством. Посмотреть, что из этого выйдет.

А все становилось только хуже.

Она не хотела этого. Стивен подшучивал, уговаривал, кричал и, наконец, угрожал, так что в конце концов она сдалась, спустилась вниз, сбросила одежду и уселась пленнице на лицо. Сначала ничего не происходило. Сара не проявляла инициативы. Кэт чувствовала ее влажные и вялые губы на своих половых губах, но эти прикосновения не доставляли ей удовольствия, поэтому Кэт сама начала двигаться, не ожидая многого, но делая все сама, без всякого руководства со стороны Стивена, и даже без всякого содействия снизу. И уже вскоре поняла, что взорвется на хрен. Она интенсивно елозила промежностью по лицу Сары, и сама контролировала процесс, сохраняя полную власть над своим телом и над телом Сары, полностью регулируя темп и движения, пока, наконец, не стала содрогаться, трепеща в тисках самого мощного оргазма за всю свою жизнь.

Это было невероятно.

И это только еще больше усложняло ее чувства. Что это с ней произошло? Ведь раньше она даже не думала о сексе с женщиной. И именно с этой женщиной, их пленницей, пленницей Стивена, а теперь, после этого, и ее собственной.

В ночь на четырнадцатый день Кэт дождалась, пока Стивен уснет. Она сняла фонарик с крючка на кухне и тихо спустилась вниз. Оказавшись в подвале, села в кресло и водила лучом фонаря по длинному ящику, досадуя на себя и не понимая, какие мысли и чувства привели ее сюда. Она была раздражена на Сару и на Стивена тоже.

Кэтрин представляла себя внутри ящика. Как она дышит в нем, как поднимается и опускается ее грудь. Представляла медленное шевеление ребенка у себя в животе.

Она представляла себя ею.

ГЕСТАЦИЯ^[17]

Глава 14

Она нашла оборудование совершенно случайно.

Прошли месяцы, и к тому времени многое изменилось.

Во-первых, она знала, кто они такие.

Стивен и Кэтрин Тич. Сорок шесть и сорок четыре года соответственно. Они познакомились семь лет назад в палате больницы Святого Винсента в Сассексе, штат Нью-Джерси. Сара знала, где она сейчас находится – в маленьком сельском городке в нескольких часах езды к северо-западу от Нью-Йорка, где он был пациентом, а она – его дневной медсестрой. Он чуть не выбил себе глаз щепкой, когда задел электропилой сучок в бруске 2х4. Они начали встречаться, а через шесть месяцев поженились.