Текст книги "Доктор Сакс"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

КНИГА ВТОРАЯ
Угрюмая книгофильма

СЦЕНА 1. Два часа – странно – гром и желтые стены маминой кухни с зелеными электрическими часами, посередине круглый стол, плита, огромная чугунная печка двадцатых, теперь на нее только ставят, рядом с современной зеленой газовой плитой тридцатых, на которой были горячи столько сочных ед и слоистых громадных нежных яблочных пирогов, уиии – (дом на Саре-авеню).

СЦЕНА 2. Я у окна в гостиной смотрю на Сару-авеню и ее белые пески, что каплют в душе, из толстой жаркой чесучей мягкой мебели, огромной и медведеподобной, по той причине, что ее тогда такой любили, а теперь зовут «пухлой», – гляжу на Сару-авеню сквозь кружевные занавески и обисеренные окна, в темном сумраке у обширной черноты квадратноспинного фортепиано, и темных кресел, и утробной софы, и коричневой картины на стене, изображающей ангелов, играющих вокруг бурой Девы Марии и Младенца в Бурой Вечности Бурых Святых —

СЦЕНА 3. С херувимами (гляди ближе), совсем угрюмыми в их грустненьких развлеченьицах средь облаков и смутных бабочек-самих-себя, а также вполне себе нечеловечьих и херувимообразных («Мне тут херувим сказал», – говорит Гамлет поисковой партии Розенкранца и Гильденстерна, что спешит обратно в Англетерр [58]58
  Неточная цитата из «Гамлета» Уильяма Шекспира (акт IV, сц. 3): «Я вижу херувима, видящего их».


[Закрыть]) – (Я ношусь с диким ведром в зимах той нынедождливой улицы, у меня замысел строить мосты в снегу, и пусть канава выдалбливает под ними полые каньоны… на заднем дворе весенней бейсбольной грязюки, я в зимнекопаных громадных отвесностенных Уолл-стритах в снегу и рассекаю, давая им аляскинские прозванья и проспекты, что есть игра, в которую мне до сих пор нравится играть, – и когда стирка, Ма заледеневает на веревке, я таскаю ее маршем по частям на боковой землечерпалке в сугробы крыльца и наваливаю лопатой мексиканские gloriettas [59]59
  Ротонды (искаж. исп).


[Закрыть]вокруг карусельного столба для бельевых веревок).

СЦЕНА 4. Бурую картинку на стене нарисовал какой-то старый итальянец, который давно уже истерся из моих учебников приходской школы вместе с его бурыми не-Гаудтовыми [60]60
  Хендрик Гаудт (ок. 1583–1648) – голландский художник золотого века, писавший пейзажи и картины на религиозные сюжеты.


[Закрыть]тушами и чернильнованильными тушками ягнят, которых сейчас забьет еврейский деловой Мойше с его поперечным носом, не желает слушать вой собственного сынка, он скорее – картинка до сих пор где-то есть, многим нравится – Но присмотрись-ка поближе, мое лицо теперь в окне дома на Саре-авеню, шесть домиков на всей грунтовой улице, одно большое дерево, мое лицо выглядывает сквозь капли росы дождя изнутри, из угрюмого особо бурого техниколорного интерьера моего дома, где также таится ссаногоршечный сумрак семейных чуланов на Чумазом Севере, – на мне плисовые штаны, коричневые, гладкие и легкие, а также кеды и черный свитер поверх коричневой рубашки, расстегнутой на вороте (я никогда вообще не носил значков Дика Трейси [61]61
  Дик Трейси – персонаж газетных комиксов, сообразительный и жесткий полицейский детектив. Создан американским художником Честером Гулдом (1900–1985) в 1931 г.


[Закрыть], я был гордый профессионал Теми [62]62
  Темь (The Shade), он же Ричард Свифт, – персонаж комиксов, вор с тростью, способный управлять тенями. Создан Э. Э. Хиббардом в 1940-х гг.


[Закрыть]с моими Тенью-с-Саксом) —

Я пацанчик с голубыми глазами, 13, жую свежее холодное яблоко-макинтош, которое купил мой папа минувшим воскресеньем на воскресноездовой дороге в Гротоне или Челмзфорде, сок так и щелкает и отлетает у меня от зубов, когда я остужаю эти яблоки. И я жую, и чавкаю, и смотрю в окно на дождь.

СЦЕНА 5. Выше голову, огромное древо Сары-авеню, принадлежало миссис Фьюхлоп, чью фамилию я забыл, но проросло богоподобно, как Олот Молотремь, из синей земли ее гигантского травянистого двора (он тянулся до самого белобетонного гаража) и расцвело грибом в небо своими раскидами ветвей, что возвышались над множеством крыш по соседству и поступали так, особо ни одной и не касаясь, теперь это громадный и груковый овощной пеотль Природы в серорежущем дожде Новой Англии посередь апреля – древо каплет огромными каплями, встает на дыбы и уносится прочь в вечность деревьев, в собственное свое пламьпезное небо —

СЦЕНА 6. Дерево это упало наконец в Ураган, в 1938-м, теперь же оно еще лишь гнется и жилится с могучим древесночленным стоном, мы видим, где сучья рвут свою зелень, точка сращения древесного ствола с ветвенным стволом, метанье диких очерков вверх тормашками, бьющихся на ветру, – с резким трагичным треском меньшей ветки, сверженной с древа гончей бури —

СЦЕНА 7. Вдоль плещущих луж траводвора, на уровне червей, эта падшая ветвь глядится громадой и обезумевшей на руках под градом —

СЦЕНА 8. Мои мальчонкины голубые глазенки сияют в окне. Я рисую корявые свастики на запотевшем окне, то был один из самых любимых моих знаков еще задолго до того, как я услыхал о Гитлере или нацистах, – за моей спиной вдруг видно, как улыбается моя мама, – « Tiens, – говорит она, – je tlai dit qu'eta bonne les pommes(Ну вот, я ж тебе говорила, хорошие это яблоки!)» – нагибаясь надо мной тоже поглядеть в окно. « Tiens, regard, Геаи est deu pieds creu dans la rue(Вот, глянь, улицу водой на два фута залило) – line grosse tempête(большая буря) – Je tlai dit pas allez école aujourdhui(Я говорила тебе не ходить сегодня в школу) – Wé tu? сотте qui mouille?(Видишь? как льет?) Je suis tuтупица? (Я разве тупица?)»

СЦЕНА 9. Оба наши лица ласково выглядывают в окно, смотрят на дождь, он дал нам возможность провести вместе приятный денек, можно угадать, как дождь обрушивается на сторону дома и окно, – мы не уступаем ни дюйма, лишь нежно глядим на него – будто Мадонна с сыном в окно фабричного Питтсбурга – только это Новая Англия, наполовину как дождливые валлийские шахтерские городки, наполовину Прыгучее субботнее утро ирландского пацаненка, с розовыми лозами – (Дерзкое Предприятие [63]63
  Дерзкое Предприятие (Bold Venture, род. 1933) – американский породистый скаковой жеребец, призер дерби в Кентукки и скачек «Прикнесс Стейкс» (1936)


[Закрыть], когда настал май и дождь прекратился, я играл в мраморки в грязных ямах с Жирой, они за ночь заваливались цветами, нам приходилось их откапывать каждый день, чтобы поиграть, цветы с деревьев проливным дождем, Дерзкое Предприятие в ту субботу выиграл Дерби) – У мамы за моей спиной в окне лицо овальное, волосы темные, большие синие глаза, она улыбается, милая, в платье х/б тридцатых, которое она носила по дому с фартуком – на нем вечно мука и вода от работы с приправами и печеньями, чем она занималась в кухне —

СЦЕНА 10. Там в кухне она и стоит, вытирая руки, а я пробую ее кексик с глазурью (розовой, шоколад, ваниль, в чашечках), она говорит: «Все эти кинофильмы, где старушка-бабушка на Западе шлепает внучонка своего пограничного, лупит его да приговаривает: «К печеньицам и близко не подходи», а? Ля старая Мама Анжелика с тобой так не поступает, а?» «Не, Ма, ух, – говорю я, – si tu sera сотте çа jara toujours faim(He, Ma, yx, будь ты такая, я б вечно голодный ходил)» – «Tiens – assay ип beau blanc d’vanilla, c’est bon pour tué(Ну вот, попробуй-ка хорошенький белый с ванилью, тебе полезно)». – «Ох ничё себе, blanc sucre!("…") (Ох ничё себе, белый сахар!)» – «Bon, – твердо говорит она, отворачиваясь, – asteur faut seirez топ lavage, je lai rentrez jusquavant quil mouille(Ладно, теперь стирку надо убрать, успела занести как раз до дождя)» – (а по радио тридцатых передачи старых серых мыльных опер и новостей из Бостона про копченую пикшу и цены, от Ист-Порта до Сэнди-Хука, угрюмые радиоспектакли с продолжением, статика, гром старой Америки, что громыхала по равнине) – Пока она отходит от печки, я говорю, из-под маленького своего черного теплого свитера: « Moi's shfués fini mes race dans ma chamber(А мне надо гонки закончить в комнате)» – « Amuse toi(развлекайся)» – отзывается она – видны стены кухни, зеленые часы, стол, теперь еще и швейная машинка справа, у двери на крыльцо, резиновые сапоги и галоши вечно навалены в дверях, кресло-качалка стоит лицом к масляной печке – пальто и дождевики висят на крючках по углам кухни, буродревесные навощенные панели на буфетах и стенной обивке везде кругом – снаружи деревянная веранда, поблескивает от дождя – угрюмство – на плите что-то вскипает – (когда я был совсем мелкий пацанчик, я обычно читал смешилки на пузе, слушал с полу кипучие воды на плите, с ощущением неописуемого мира и бормота, пора ужинать, пора комиксов, пора картошки, пора теплого дома) (вторая стрелка на зеленых электрических часах неумолимо вращается, сторожко сквозь войны пыли) – (На нее я тоже смотрел) – (Ваш Таббз [64]64
  Вашингтон Таббз 2-й – персонаж газетных комиксов, неуклюжий лавочник, созданный американским художником Ронстоном Кэмблом Крейном (1901–1977). Комикс о его злоключениях публиковался с 1924 по 1988 г.


[Закрыть]на древней смешностраничке) —

СЦЕНА 11. Опять гром, теперь вы видите мою комнату, мою спальню с зеленым письменным столом, кроватью и стулом – и другой странной мебелью, «Виктрола» уже с заряженной «Дарданеллой» [65]65
  «Дарданелла» (Dardanella, 1919) – популярная песня американских композиторов Феликса Бернарда и Джонни С. Блэка на слова Фреда Фишера. В 1920-х гг. особенно популярна была ее инструментальная версия в исполнении оркестра Бена Селвина (1898–1980) – американского музыканта русско-еврейского происхождения, руководителя эстрадных оркестров, продюсера и новатора грамзаписи.


[Закрыть]и ручка висит наготове, стопка печальных толстых пластинок тридцатых, среди них «Щека к щеке» Фреда Астэра [66]66
  «Щекой к щеке» (Cheek to Cheek, 1935) – песня американского композитора Ирвинга Берлина (1888–1989) из музыкальной комедии «Цилиндр» (Top Hat) режиссера Марка Сэндрича, где ее впервые исполнил актер, певец и танцор Фред Астэр (Фредерик Аустерлиц, 1899–1987).


[Закрыть]и «Парад деревянных солдатиков» Джона Филипа Сузы [67]67
  «Парад деревянных солдатиков» (или «Парад оловянных солдатиков», Die Parade der Zinmoldaten, 1897) – инструментальная пьеса (марш) немецкого композитора Леона Есселя (1871–1942), один из международных шлягеров начала XX в. Оркестр американского композитора и дирижера Джона Филина Сузы (1854–1932) исполнил и записал этот марш в 1912 г.


[Закрыть]– Слышны мои шаги, безошибочно топочут по лестнице на бегу, плёп-плоп-плуп-плип-пип, и я влетаю в комнату и закрываю за собой дверь, и хватаю свою швабру, и, крепко упершись в нее ногой, прометаю узкую полосу от стены у двери к стене у окна – Так я готовлю гоночную дорожку – на обоях видны огромные арахисовые линии розовых кустов по тусклой смутной штукатурке, и картинка на стене изображает лошадь, вырезанную из газетной страницы («Утренний телеграф» [68]68
  «Нью-Йоркский утренний телеграф» (The New York Morning Telegraph) – спортивно-развлекательная газета, выходившая с 1897 по 1972 г.


[Закрыть]) и прикнопленную, а еще картинка с Иисусом на Кресте в кошмарной старолитографской темноте, сияющая сквозь целлулоид – (если подойдете ближе, увидите черты кровавых черных слез, пролагающих путь вниз по его трагической щеке, О ужасы тьмы и туч, ни людей, кругом лишь бурный ураган его скалы в пустоте – ищешь взглядом волны – Он вошел в волны ногами в серебристом облаченье, Петр был Рыболов, но на такой глубине никогда не ловил – Господь обратился к собравшимся темным толпам и говорил о мрачной рыбе – хлеба преломили… чудо пронеслось по всему лагерю, точно развевающаяся накидка, и все поели рыбы… врубайтесь в своих мистиков в какой-нибудь другой Аравии…). Швабра, которой я швабрю узкую полосу, – просто старая шваберная рукоять со смердючей сухотряпошной главой, точно старушечьи волосы у тупейных художников, – вот я проворно опускаюсь на колени подмести пальцами, нащупывая песчинки или стекляшки, гляжу на кончики пальцев тщательным дуновеньем, – проходят 10 секунд, а я готовлю пол, это первое, что я делаю, захлопнув за собою дверь – Сначала вы видели мою одну сторону комнаты, когда я вхожу, затем налево к моему окну и мрачному дождю, что на него брызгает, – подымаюсь с колен, вытирая пальцы о штаны, медленно поворачиваюсь и, поднеся кулак ко рту, пускаюсь в «Та-та-та-тра-тра-тра-и-т.-д.» – призыв горниста на гонках, все к столбу, чистым, хорошо модулированным голосом, на самом деле пою разумную голосовую имитацию трубы (или горна). И в промозглой комнате ноты отдаются печально – Я выгляжу фатовато в этом самонаведенном изумлении, прислушиваясь к последней печальной ноте, и молчанию дома, и щелчкам дождя, и теперь уже ясно звучащему гудку «Мануфактуры Бутта» или «Мануфактуры Фатта» – он доносится громко и скорбно из-за реки и дождя снаружи, где Доктор Сакс даже теперь готовится к ночи, с его темной мокрой накидкой, во мглах – Мой тонкий след для гонок начинался на картонке, опертой о книги, – с доски «Парчизи», – сложенной на сторону «Домино», чтобы сторона «Парчизи» не выгорала (предшественница того, что нынешняя доска «Монополии» на другой стороне запечатана шашками) – не, погодите, у доски «Парчизи» обратная сторона была сплошь черная, вниз по ее суровому полотну, все такие твердые и круглые пускались вперегонки мои мраморки, когда я выпускал их из-под линейки – На кровати выложены в линию восемь моих гладиаторов гонки, это пятый заезд, сегодняшний гандикап.

СЦЕНА 12. «А теперь, – произношу я, низко нагибаясь над кроватью, – а теперь Пятый Заезд, гандикап, четырехлетки и старше и т. д.» – «и вот Пятый Заезд по гонгу, давай, Ti Jean airete de jouet [69]69
  Зд.: Малыш Жан с места в карьер (фр.).


[Закрыть]и кончай уж – они рвут к столбу, лошади рвут к столбу» – и я слышу, как это эхо отдается, пока я говорю, руки вздымаются перед выстроившимися лошадьми на одеяле, я озираюсь, как скаковой болельщик, спрашивая себя: «Скажите-ка, скоро точно польет, они рвут к столбу-то?» – что и делаю – «Что ж, сынок, лучше ставь-ка пятерку на Летучего Эбена [70]70
  Летучий Эбен (Hying Ebony, p. 1922) – американский чистокровный скаковой жеребец, призер дерби в Кентукки (1925).


[Закрыть], старушка не подведет, она против Кранслита на той неделе неплохо выступила», «Лады, Па! – принимая новую позу, – но я вижу, забег выигрывает Приятель [71]71
  Приятель (Маге, р. 1928) – американский чистокровный скаковой жеребец, неоднократный призер скачек, более всего известный тем, что выиграл скачки «Прикнесс Стейке» в 1931 г.


[Закрыть]». «Старина Приятель? Не-е!»

СЦЕНА 13. Несусь к фонографу, включаю «Дарданеллу» пусковым крючком.

СЦЕНА 14. Проворно я встал на колени у стартового барьера гонки, лошади в левой руке, линеечный барьер, прижатый к линии старта, зажат в правой, «Дарданелла» – дадарадера-да, рот у меня открыт, вдыхает и выдыхает сипло, это шум толпы на скачках – шарики хлопаются на место под грандиозные фанфары, я их подравниваю: «Ой, – говорю я, – осто – рожней, о-с-т-о-р-о-ж-н-о нет – НЕТ ЖЕ! Приятель вырвался от помощника стартера – возвращается – Жокей Джек Льюис у него на спине в раздражении – вот поставим их поровнее – «лошади у столба!» – Ох, вот старый дурень, мы это и так знаем» – «Вперед!» « Что?» « Они рвут вперед! – йотт!» вздыхает толпа – бум! Они рвут вперед – «Я из-за тебя пропустил старт с этим твоим трепом – а Приятель начинает вести рано!»И я взглядом срываюсь вслед за шариками.

СЦЕНА 15. Следующая сцена, я ползу вперед широкими шагами и очень осторожно, вслед за мраморными шариками и выкликиваю их быстро: «Приятель на два корпуса» —

СЦЕНА 16. Смена ракурса, вспышкой изображение Приятеля-шарика в двух дюймах впереди крупного хромого Дона Пабло с его сколами (регулярно я проводил титанические шариколотящие церемонии и «тренировки», и некоторые скакуны из них выходили коцаными и колченогими, великий Дон Пабло раньше был великим чемпионом Скаковой Дорожки, несмотря на перекос в круглости, который был с самого начала, – но теперь он сколот так, что не починишь, – необычайно болезненная передняя поджилка, кляча, деревянные охранные брусья мрачных главнокузен дробят рог конского копыта серыми днями на Сэлем-стрит, когда немножко конского навоза все еще ароматизировало Ax-Дни Лоуэлла, – трагические дешевые мраморки из фарфора, неистовые в грубом цветенье пола, цветастого линолеумного ковра, только что всухую прошвабренного и проскребенного скаковыми тележками – «Дон Пабло второй! – я оповещаю из того же низкого Доктор-Саксового полуприседа, – и Летучий Эбен нагоняет быстро после медленного старта в арьергарде – Запас Времени» (красные полоски по белому) (никто больше никогда их не поименует), бац, времени больше нет, я уже нагибаюсь, протянув руку, опереться, падая на стену над финишной чертой, и трагически нависаю лицом над провалом деревянного последнего отрезка на лестничной площадке, с широким изумленьем онемев – лишь умудряюсь, распахнув глаза, вымолвить – «– с-а-а-а-», —

СЦЕНА 17. Шарики врезаются в стену.

СЦЕНА 18. «– Дон Пабло перекатился и врезался – ух, выщербился, такой он тяжелый! Дон Пабло-о!» – обхватив руками голову от грандиозной катастрофы «болельщиков» на трибуне. (Однажды утром в этой самой комнате нависали такие сумраки, школы нет, первый официальный день скачек, еще в самом начале, унылый дождливый 1934-й, когда я, бывало, еще хранил историю себя – началось задолго до того, как мы со Скотти вели бейсбольную историю наших душ, красными чернилами, средние уровни успеха, П. Болдьё, п., 382 подачи, 986 на поле – в тот день, когда Приятель стал первым великим победителем Скаковой Дорожки, схватив желанный туманный приз растраченных дней (Чумазая Будущность) за холмами ипподрома Могикан-Спрингз «в Западном Массачусетсе» на «землях Тропы Могавков» [72]72
  «Тропа могавков» – торговый путь индейцев, связывавший племена атлантического побережья с племенами, жившими в глубине нынешнего штата Нью-Йорк и далее. Сегодня длина маршрута составляет ок. 105 км через Беркширские горы.


[Закрыть]– (лишь очень много лет спустя я отвернулся от этого к глупостям и каламбурностям Г. Дж. Уэллса и Мозазавров – в тех скобочных разделах, таких (-), воздух бесплатен, делай что хочешь, я могу – зачем? комууу? – ) серые унылые дожди я помню, трагическая сырость на моем окне, потом жара взбухает через фрамугу у чулана, сам мой чулан, его мрак, его рок, его висячие воздушные шары, бумаги, коробки, кроходургалия, как в чулане у Уильяма Аллена Уайта [73]73
  Уильям Аллеи Уайт (1868–1944) – американский редактор газет, политик и писатель, лидер движения прогрессизма (течения или идеологии, направленной на пропаганду и осуществление социальных и политических реформ сверху, то есть правительством, нередко противопоставляется консерватизму и традиционализму). Родился и провел детство в Эмпории, штат Канзас, а не в Уичите, как считает автор.


[Закрыть]в Уичите, когда ему было 14, – моя тяга к арахисовому маслу и крекерам «Риц» под конец дня, потемки моей комнатки в такой час, я жую «Риц» и глогаю молоко у обломков дня – Утраты, драные билетики, огорченные шаги, испаряющиеся с рампы, последний слабый отблеск табло под дождем, рваная бумага тягостно катается по мокрым рампам, лицо у меня долгое и встревоженное, озирает эту окрестность мрачных жонкилей в братствепола – то первое счетоводческое сероутро, когда Приятель выиграл Скачки и из пастерта «Виктролы» – электрический йойгл-гургл, воркунчики тридцатых, заведенные слишком быстро, с трясь-блям оркестрией китайского ресторана, мы влетаем в последнейший шлягер 1931 года, укулеле, ро-бо-бо, эй-ка, шмя-ак! ха!ач-а ча!но обычно там было просто «Доу-доу-доу, тадудл-глыб!» – «Ух, люблю я жаркий джьязз» —

Глязз!)

– но в той комнате, целиком обращенной во что-то темное, холодное, невероятно мрачное, моей комнате дождливых дней, и все в ней было пропиткой серого Йойка Тусклых Небес, когда края радужного рта Бога свисали разузленными в цветуюшном сострадании – без цвета… запах мысли и молчанья: «Не сиди сиднем в этой своей душной комнате все время», – говорила мне мама, когда Майк заходил перед нашей с ним вылазкой Бака Джоунза на Дракутские Поля, а я вместо этого деловито катал Могиканскую Будущность и зарывался вглубь ранних архивов моей древности в поисках исторического материала для газетной заметочки с объявлением скачек… напечатанной от руки на сумрачных серо-зеленых страницах Времени.

ВОСЬМОЙ ЗАБЕГ: Разыгрывается $1500, для 4-леток и старше.

Шесть фарлонгов

Столб: 5: 43 ВРЕМЯ 1: 12 4-5

КАР КАР (Льюис) $18.60 7.40 3.80

ЛЕТЯЩИЙ ДОМОЙ (Стаут) 2.40 2.30

ЗАКАТНЫЙ ПАРЕНЬ (Реник) 11.30

ТАКЖЕ БЕЖАЛИ: Летучая Штукенция, Святой Назер, а-Каток, Майна, а-Ремонадная Девочка, Серый Закон, Большенегреби, Возвращение Домой. Вычеркнуты. Счастливый Джек, Грузовой, статья Джека Льюиса.

– или у моих газет бывали такие заголовки:

ОТВРАЩЕНИЕ ПРИБЫВАЕТ на БОЛЬШОЙ КАП

Льюис Предсказывает Третий Подряд,

ПОБЕДА ДЛЯ КОРОЛЯ

ПОДСКАЗКИ ОТ ЛЬЮИСАСЕГОДНЯ С-Спрингз 3-й КАРМАК

4 апреля 1936 – Могучее Отвращение доставлено сегодня фургоном из мест своего отдыха на Фермах Льюиса; его сопровождают Джек Льюис, владелец и жокей, тренер Бен Смит, а также его надежные кубки Дерби и помощники.

Яркие небеса и скоростная дорожка предшествовали явлению этих невообразимых светил на сцену великого окончания недели скачек с тыщей долларов, что лились рекой из частных карманов ставок диких жокейских клубов, а тем временем не такие шикарные болельщики Скакового Круга (вроде меня и Папаши из Арканзаса) висели на перилах, птички с насеста, сталеглазые, высоко сижу далеко гляжу, худые, из Кентукки, братья по крови в смысле коняшек и отец с сыном в трагической южной семье, оставленной горе мыкать лишь с двумя лошадьми, которым я иногда действительно устраиваю скачки, ставя крепких чемпионов в «разминки» среди менее светящих светил-мраморок, и называю победителя в своем уголке «Подсказок» ради такой чести, а также ради тружеников отца-с-сыном, которым нужны деньги, и они следовали моему, Льюиса, совету – я сам был Джек Льюис и владел величайшей лошадью, Отвращением, крепким шариком от подшипника в полдюйма толщиной, он скатывался с доски от «Парчизи» в линолеум гладко и беззвучно, однако тяжко, как громыхающий шар из стали, весь гладко обработанный, иногда вышибал несчастные алюминиевые шарики с глаз долой и прочь с дорожки на горбугре по низу рампы – а иногда и победителя запинывал – но обычно гладко скатывался с планки и крошил любое стеклышко иди пылинку на полу (а мельчайшие шарики дергались в бесконечно малых лилипутских микрокосмах линолеума и Мира) – и проворно летел, сам сияющий, серебряный, через весь ипподром к своему назначенному предфинишному отрезку в скалистом дереве, где он просто наращивал рокочущую мощь и низкое гудение половиц и воссоединялся с финишной ленточкой, врезавшись в нее по инерции, влекущей вперед – невообразимый быкоподобный натиск на отрезке, как Завихряй [74]74
  Завихряй (Whirlaway, 1938–1953) – американский чистокровный скаковой жеребец, неоднократный призер скачек 1940-х гг.


[Закрыть], или Мановар [75]75
  Мановар (Man о’ War, 1917–1947) – легендарный американский чистокровный скаковой жеребец, призер 20 скачек.


[Закрыть], или Вызов [76]76
  Вызов (Citation, 1945–1970) – еще один легендарный американский чистокровный скаковой жеребец, первая лошадь в истории, выигравшая миллион долларов.


[Закрыть], – прочие шарики не могли состязаться с его массивной мощью, все тащились позади, Отвращение был абсолютным монархом Скаковой Дорожки, пока я его не потерял, запулив со своего двора во двор на Фиби-авеню в квартале от меня – тот сказочный хоумран, я уже говорил, перевернувший весь мир мой вверх тормашками, как Атомбомба, – Джек Льюис, я, владел великим Отвращением, кроме того, лично скакал на этой зверюге и тренировал ее, и нашел ее, и почитал ее, но кроме того, я и Скаковым Кругом заправлял, был Комиссионером, Скаковым Гандикапером, Президентом Скаковой Ассоциации, Секретарем Казначейства – Джеку Льюису всего доставало, пока он был жив – его газеты процветали – он писал редакторские статьи против Теми, он не боялся Черных Воров – Скаковой Круг был настолько сложен, что длился вечно. И в сумраке экстаза. – Вот я держусь за голову, болельщики на трибуне с ума сходят. Дон Пабло при 18-1 спутал все карты, никто не рассчитывал, что он и до стены доберется с его полуаллюром и огромными громадными сколами, он шел бы 28-1, если б не его репутация битого жизнью ветерана еще до того, как его обкололи – «Он взял и сделал!» – говорю я себе в изумлении – бум!

СЦЕНА 19. Я у «Виктролы» ставлю новую пластинку, это «Парад деревянных солдатиков», все расходятся с ипподрома —

СЦЕНА 20. Вы видите, как я марширую вверх-вниз на месте, медленно перемещаюсь по комнате, скачки окончены, я выхожу с большой трибуны, но к тому ж недоуменно покачиваю головой из стороны в сторону, как недовольный игрок, рву свои билетики, бедная детская пантомима того, что я иногда видел у своего отца после скачек в Наррагансетте, или Саффолк-Даунз, или Рокингеме – На всем зеленом столике у меня разложены бумаги, карандаш, моя редакция управляет Скаковым Кругом. У стола этого сзади до сих пор риски мелом, которые оставил Жерар, пока был жив в зеленом столе – стол этот громыхал у меня в грезах из-за того, что в нем призрак Жерара – (Теперь я грежу об этом дождливыми ночами, превратившимися почти что в овощ у открытого окна, мертвенно-зелеными, как помидор, а дождь падает в блочно-полой пустоте снаружи, весь промозглый, каплющий и мглистый… ненавистные стены Пещеры Вечности вдруг воздвигаются в бурой грезе, и когда замедляешь драпировку, рыболовишь покров, складываешь рот зева и пасти в этом громадном блещущем водоеме по имени Дождик, – тебе теперь видна пустота). – Задвинутый в угол «Виктролой», мой бильярдный столик – складной бильярд, с зеленью бархата, маленькими лузами, и кожаными карманами, и маленькими киями с кожаными наконечниками, которые можно натирать голубым мелом с отцовского бильярдного стола в кегельбане – То был очень важный столик, потому что на нем я играл в Тень – Тенью я называл высокого, худого, крючконосого парня по имени Сент-Луис, который приходил в Потакетвилльский Общественный Клуб иногда резаться в пул с хозяином, моим отцом… величайший бильярдный жулик, какого только можно встретить, высоченный, лапищи с пальцами вроде бы дюймов десять длиной распластывались когтями на зелени опорой для кия, один только мизинец прорастал и давал побег от его рукогоры на расстояние шесть дюймов, можно сказать, чисто, аккуратно, он просовывал кий прямо в крохотное отверстие между большим пальцем и указательным и скользил по всему деревянистому блестящему до соединения с киебитком кисцелуем – он зашарашивал удары без никакого, фвап, шар замертво клакался в кожаную лузу – Такой дылда, опокровленный, он сгибался далеко и от даленно и нависал над своими ударами, тут же награждая публику зрелищем своей громадной тяготеющей головы и великого благородного и таинственного орлиного носа, а также непостижимых никогда-ничего-не-выдающих глаз – Тень – Мы видали, как он заходит в клуб с улицы —

СЦЕНА 21. И на самом деле вот что мы видим сейчас, Тень Сент-Луис входит в Общественный Клуб поиграть в пул, он в шляпе и длинном пальто, как-то затенен, проходя вдоль длинной фанерной стены, выкрашенной серым, светлым, но входит в обычный кегельбан, из коих четыре видны слева от Тени, игра идет только в двух, и за работой два установщика кеглей (Джин Плуфф и Скотти Болдьё, Скотти не на постоянке, как Джин, а поскольку был питчером у нас в команде, мой отец давал ему заработать пару лишних пенни, следя за кегельбанами) – Подвал с низким потолком – вот что это за заведение, видны водопроводные трубы, – Мы смотрим, как Тень заходит и вверх по фанерным стенам с наших мест в голове кегельбанов, «Кока-Колы», доски со счетом, у которых стоять, у подставки, и шары для приземистых кеглей в подставке, и сами эти кегли выставлены в кегельбане приземисто и сияя красной полосой в золоте своей платимении – дождливая пятница, 6:30 вечера, в кегельбанах П. О. К., мы видим, как дым окутывает саваном даже саванную Тень, пока он подходит, слышим шепотки, и бормотанья, и ревотзвуки вестибюля, щелчки пула, смех, разговоры…

СЦЕНА 22. Мой отец в клетушке-конторе в глубине, у выхода на Гершом, курит сигару за стеклянной стойкой, и сигара подымается от него тучей, он сердито хмурится клочку бумаги в руке. «Господи боже мой, а этоеще откуда взялось? – (глядит на другой) – это что же? – » и впадает в насупленную медитацию наедине с собой над этими двумя клочками бумаги, другие мужики в конторе болтают… там Джо Плуфф, Воризель и Сынок Альберж – все колготится – Мы лишь заглядываем в дверь, всей конторы не видно, вообще-то мы смотрим в контору шагов с шести от двери, в шаге от нее на каменной ступеньке, что на одном уровне с иолом кабинета, мы где-то на такой же высоте, как нос Тени, когда заглядываем с Тенью, чей орлиный визаж откашивается от нас в Громаде. Мой отец так и не поднимает голову, разве что кратко, хладно, посмотреть, кто это, а затем просто взгляд глаза, означающий приветствие – вообще-то и не приветствие совсем, он просто подымает взгляд и снова опускает его с этим сконфуженным подержанным выражением, что у моего отца всегда было, словно что-то его читает и ест его внутри, а он весь свернут и в нем молчит. Поэтому Сент-Луис, его лицо все равно не дрогнет, просто обращается к троице: «Са vas?(как оно?)» – «Tiens, St. Louis! Та pas faite ton 350 l'autre soir – ta mal au cul(как-то вечером ты не сделал свои 350, у тебя жопа болит)». Это произносится Воризелем, высоким неприятным мужиком, который моему отцу не нравился, – а от Сент-Луиса никакого ответа, лишь застывшая орлиная ухмылка. Теперь Сынок Альберж, высокий, спортивный и симпатичный, станет шортстопом «Бостонских Храбрецов» через несколько лет, с широченной чистозубой улыбкой, дома-то настоящий мужланистый мальчонка был в свое время, его отец был печальноватый такой, скукоженный мужчинка, сына обожал, Сынок на папу реагировал как герой Озарков, мрачно и по-Пацан-Биллийски [77]77
  Уильям Г. Бонни (он же Пацан Билли, он же Уильям Генри Маккарти-мл., он же Генри Антрим, 1859–1881) – американский разбойник с фронтира и наемный убийца.


[Закрыть]нежно, однако с той франко-канадской жесткой строгостью, коей известно, что станется со всеми на Небесах впоследствии на изнанке Времени, – так оно всегда и было в глубине моей души, звезды стекают слезами по бокам Времени – Сынок говорит Сент-Луису – « Une игра?»Сент-Луис щерится через значимость бездвиженных польз и раскрывает свои синие орлиные губы произнести внезапно удивительным голосом молодого человека « Oui» – и они глядят друг на друга вызовом и сваливают катать шары – Воризель и Джо Плуфф (вечно низенький крепенький кривенький слушатель и вождь среди героев Потакетвилля) идут следом – мой отец остается в конторе один со своими бумажками, подымает голову, проверяет время, шлепает в рот сигару и выметается следом за парнями по собственной какой-то надобности, шарит ключи, смущенный, а кто-то орет ему в следующей картине.

СЦЕНА 23. (пока он выходит из кабинета с жирным деловым ключом владельца, гляньте на цепочку у него из кармана) из атмосфер дыма и зарева бильярдных столов темный затененный человек с кием на ссаном фоне банок и дерева зовет: «Эй, Эмиль, il mouille dans ton pissoir(у тебя в сортире льет) – a tu que chose сотте ип plat pour mettre entours?(есть какая-нибудь кастрюлька подставить?)» На темно-зеленом фоне синего дождевого вечера в золотом клубе с его сырым каменным полом и блестящими черными кегельбанными шарами еще один бильярдный ас – В дыму – кричит (а Эмиль, мой папа, бормочет и кивает, да, мол) (а Сент-Луис, Джо, Сынок, Воризель пересекают сцену гуськом, как индейцы, Тень снимает на ходу пальто) – «Pauvre Emil commence a avoir des trou dans son pissoir, cosse wui va anivez asteur, whew! – foura quon use le livre pour bouchez les trous(У бедняги Эмиля в ссальне уже дырки появились, что теперь-то будет, фу! придется нам его книжкой дыры затыкать!!!)» «Неу la tu déjà vu slivre la– (Эй, а ты видал-то эту книжку?)» бильярдный ас на свету, молодой Лео Мартин говорит Ленуару, который жил прямо через дорогу от клуба, на Гершоме, по соседству с лавкой Блезана, в доме, что всегда казался мне полным призраков печальных цветочных горшков линолеумной вечности в солнечной пустоте, также затемненной внутренним, почти дебильным мраком, что всегда, похоже, свойствен франко-канадским домам (будто ребятенок с водой на голове прятался где-то в чулане) – Ленуар, кошачок хладнокровный, я знал его меньшого братишку, и мы с ним менялись шариками, они состояли в родстве какого-то смутного прошлого свойства, о котором мне рассказывали – дамы с громадными париками белых волос шили в лоуэллских комнатах, ух – Ленуар: (мы смотрим от конца фанерной стены, но почти на кегельбане Номер Один на эту распростертую дымную сцену и разговоры) « Quoi? – Non. Jaime ra са, squi est?(что, нет, мне бы хотелось, где оно?» Ленуар произносит это из полуприседа над своим битком – Он и в кегли очень хорошо играл, Сент-Луису трудновато было побить его в кегли – слабо мы видим бурые складные стулья под стеной, что вдоль Гершома, с тайными темными сидельцами на них, но очень близко к столу, и они ловят каждое слово – феллахская бильярдная, ни дать ни взять – Дверь быстро отворяется, и из дождя, и внутрь вхожу я, безмолвный, быстрый, проскальзываю, как Тень, – скольжу к углу сцены наблюдать, не сняв ни пальто, ни дрогнув, я уже завис на офигении этой сценой.

СЦЕНА 24. «Tiens, Ti Jean, donne ce plat la a Shammy», —говорит мне отец, оборачиваясь от раскрытой двери в кладовку с белой жестяной кастрюлькой. «Вот, Ти Жан, дай эту кастрюльку Замше». Мой отец стоит с этой чудной франко-канадской кривоногостью, едва не полу-присев и протягивая кастрюлю, ждет, чтоб я ее у него принял, тревожится, пока не возьму, чуть не говоря всем своим большим насупленным изумленным лицом: «Ну, сынок мой, что ж мы делаем в этой пеннижильне, в этом странном обиталище, этом доме жизни без навешенной крыши в пятницу вечером, с жестяной кастрюлей в руке, в сумраке, а ты еще и в дождевиках —» – «Il commence a tombez de la neige», – кричит кто-то позади, входя в дверь («Снег пошел») – мы с отцом стоим в этом бездвижном мгновенье, общаясь телепатическим мысленным паралицом, подвешенные вместе в пустоте, понимая нечто такое, что всегда уже случилось, не соображая толком, где мы теперь, совместные мечты в тупом оглушенье в погребе, полном мужчин и дыма… бездонного, как сама Преисподняя… красного, как Ад. – Я беру кастрюльку; за ним лязг и трагедь старых погребов и кладовок с ее промозглым смыслом отчаянья – швабры, унылые швабры, звячные слезобитые ведра, причудливые фырчки сосать мыльную пену из стакана, садовые каплелейки – грабли, опирающиеся на мясистую скалу, – и груды бумаг и официальных оснасток Клуба – Теперь-то я соображаю, что отец проводил время по большей части, когда мне было 13 зимой 1936-го, размышляя о сотне мелочей, которые нужно сделать только в Клубе, не говоря уже о доме и мастерской – энергия наших отцов, они растили нас сидеть на гвоздях – Пока я рассиживал постоянно с моим дневничком, Скаковым Кругом, хоккейными матчами, трагическими футболами воскресными днями на игрушечном бильярдном столе, исчирканном мелом… у отца и сына игрушки порознь, игрушки теряют в дружелюбии, когда вырастаешь – мои футболы занимали меня с той же серьезностью ангелов – у нас было мало времени друг с другом поговорить. Осенью 1934 года мы предприняли мрачный вояж на юг под дождем в Род-Айленд посмотреть, как Запас Времени выиграет Наррагансеттские Особые [78]78
  «Наррагансеттские Особые» (Narrangansett Special) – скачки чистокровных лошадей, проводившиеся с 1935 по 1963 г. на ипподроме «Наррагансетт-Парк» в Потакете, штат Род-Айленд. Запас Времени (Time Supply) выиграл скачки 1934 г. на этом ипподроме.


[Закрыть]– мы тогда со Стариком Дэслином были… угрюмый вояж, хоть города и возбуждали огромными неонами, Провиденс, дымка смутных стен громадных отелей, никаких Индюшек в грубом тумане, никакого Роджера Уильямса [79]79
  Роджер Уильямс (ок. 1603–1683) – английский протестантский богослов и религиозный деятель, выступавший за свободу веры и отделение церкви от государства, основатель колонии Род-Айленда и плантации Провиденс (1636).


[Закрыть], лишь трамвайные рельсы поблескивают в сером дожде – Мы ехали, важно прорицая из таблиц былых результатов, мимо опустелых скорлуп Ферм Мороженной Нидерландии, что стояли в мокряди дождливого ноя, – дрынь, то было время на дороге, блескодороге черного гудрона тридцатых, над затуманенными деревьями и далями, вдруг перекресток или же просто съезд на боковую, дом или сарай, серые слезные туманы панорамы над каким-нибудь полувинным кукурузным полем с расстояньями Род-Айленда в заболоченных ширях поперек и тайным запахом устриц с моря – но что-то темное и скатообразное. – Я уже видел это раньше…Ах утомленная плоть, отягченная светом… тот серый темный Постоялый Двор на Наррагансетт-роуд… вот виденье у меня в мозгу, когда я беру кастрюльку у отца и несу ее Замше, уворачиваясь с пути Ленуара и Лео Мартина, чтоб они прошли к конторе посмотреть книгу, которая была у моего отца (книга о здоровье с сифилитичными спинами) —