Текст книги "Месть Бела"

Автор книги: Джеффри Арчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Я обещал тебе рассказать свою историю, – напыщенно, гулким голосом ответил незнакомец; лицо его все еще скрывал капюшон длинного темного плаща. – Слушай же. Я – вор из Шагравара, и имя мое – Логач. Восемь дней назад я провернул крутое дельце, да простят мне эти святые стены столь плебейский язык: я украл изумительной красоты диадему у шаграварского торговца кхитайской тушью. Украл просто так – поспорив с одним дружком в таверне, что смогу сие сотворить... Откуда ж мне было знать, что торговец этот – тайный предводитель воров всего Шагравара? Не только стражники, но и все воры города, подстрекаемые своим начальником, открыли охоту на меня – простого, бесхитростного юношу...

Голос полуночного посетителя дрогнул от обиды. Гартан внимательно слушал, не перебивал – не каждый день в шадизарском храме Бела появляется новообращенный. И чуть позже, проглотив подступивший к горлу комок, незнакомец продолжал:

– Чтобы не попасться в силки собственных подельников, мне не оставалось ничего другого, как тайком вернуть диадему на прежнее место и отправиться к шаграварскому оракулу, дабы узнать, как я могу замолить свой грех. И оракул ответил мне...

Странный гость внезапно замолчал, едва сдерживая рыдания и еще сильнее прижимая к груди сверток с рубином в половину лошадиной головы. Пауза затянулась.

– И что же тебе ответил оракул? – наконец осторожно напомнил о теме разговора Гартан.

– Он ответил... Он сказал... – всхлипнул проситель. – Что, дескать, раз я, вор, украл у вора, то до рассвета следующего дня, своими же руками должен положить самое ценное, что у меня есть, в сокровищницу самого лучшего на всей Земле храма Бога Воров. А поскольку самый лучший храм Бела находится в Шадизаре и поскольку самое ценное, что у меня есть, это мой рубин... то... вот я и здесь...

Так сказал пришелец и еще крепче прижал к груди завернутый в тряпицу предмет.

Теперь настала очередь сторожа Гартана сделать паузу: во-первых, ему было очень приятно, что шаграварский оракул назвал местный храм лучшим из всех на Земле, а во-вторых, что сокровищница храма пополнится экспонатом, который, без сомнения, привлечет к себе массу новых зрителей и, таким образом, новых приверженцев культа Бела.

Рубин весом в полголовы лошади, это ж кому рассказать!..

В Бела Гартан не верил, равно как не верил и во всех прочих богов, кроме Митры. Однако у него, Гартана, была, пусть и мало оплачиваемая, но постоянная работа при наплевать каком храме; если он привлечет в когорту верующих хотя бы одного новичка, то настоятель Ромонд, вероятно, добавит ему, Гартану, жалование.

Кстати, о жалование: рубин можно в сокровищницу и не относить, а завтра же сбыть его знакомому ювелиру на Центральном базаре – и тут же уволиться из сторожей. Пусть Ромонд со своим Белом провалится в Мир Демонов: ни одна живая душа не узнает, что кто-то ночью приходил с подношением...

Поэтому Гартан мягко взял незнакомца в темном плаще за руку и вкрадчиво проговорил:

– Преклонение перед богами есть единственная похвальная черта, которая отличает человека от животного. И то, что ты готов расстаться с самым ценным, что у тебя есть, дабы умилостивить Великого и Всемогущего Бога Бела, Покровителя Воров и Защитника Тех, Кто Противится Закостенелому Закону, похвально вдвойне. Давай же мне свой рубин, я пристрою его на самом почетном месте сокровищницы; ты будешь прощен. – И он протянул руку к заветному свертку.

Однако незнакомец сверток не отдал – лишь еще крепче прижал его к груди. Видно, жалко вору было расставаться со своим сокровищем.

– Э-э... – сказал вор, – добрый господин сторож храма Великого и Всемогущего Бога Бела, Покровителя Воров и Защитника Тех, Кто Противится Закостенелому Закону, да простят мне оракул и сам Бел столь непотребный отказ... но... в пророчестве ясно было сказано: своими руками положить самое ценное, что у меня есть, в сокровищницу. Своими. Руками. – Он опять помолчал. Затем смущенно проговорил: – Так не будет ли любезен милостивый сторож отпереть двери хранилища, чтобы я смог собственноручно возложить рубин на подобающее место? Сторож помедлил с ответом. Отпирать сокровищницу никому, кроме самого Ромонда, не позволялось, хотя ключи были почти у каждого слуги храма Бела – так, на всякий случай. И Гартан не намеревался нарушать приказание хозяина, дабы не потерять место. Однако, с другой стороны, если отказать этому придурковатому ночному гостю, то он и вовсе может уйти – оплакивая горемычную судьбу и, что самое главное и самое неприятное, унести с собой заветный камушек...

– А ты правильно расслышал пророчество оракула? – мучаемый сомнениями, поинтересовался сторож.

– Еще бы! – с жаром заверил его гость. – Я. Собственноручно. Должен положить в хранилище лучшего на Земле храма Бела самое... самое ценное, что у меня есть. До восхода солнца... Или ты думаешь, что я по собственной воле готов расстаться с моим сокровищем? – Точно в подтверждение своих слов, вор, как младенца, покачал сверток. – Или в шадизарских храмах не привечают своих поклонников? Впрочем, чтобы рассеять твои сомнения в моей искренности, я готов поступиться даже сим... – И с этими словами пришелец вложил в руку сторожа еще два золотых.

Гартан, сжав монеты в кулаке, непроизвольно глянул вверх: небосвод на востоке уже серел, предвещая зарождение нового дня, а потом, столь же непроизвольно, перевел взгляд на сверток: полголовы коня, не меньше...

В мозгу сторожа бурлили противоречивые мысли. Конечно, не стоит ему пускать незнакомого человека в хранилище Бела... Но – чего опасаться-то? Там, в хранилище этом, нет ничего ценного. Так, мелочь всякая, которая еще неизвестно, принадлежала ли Белу или нет. Но – рубин все ж таки и в Ксухотле рубин: вещь полезная, цены немалой. Но – опять же, можно и не показывать его настоятелю Ромонду, можно спозаранку отнести его на Центральный рынок, к знакомому ювелиру... И сторож решился.

– Пророчества оракула и культ Бела суть закон для нас, – осторожно ответствовал Гартан.

– Поэтому в любое время дня и ночи мы готовы предоставить приют и все насущное в храмах Бела нашим единоверцам, елику они в таковых нуждаются. Прошу за мной, любезный Логач.

Собственным ключом ночной сторож храма открыл неприметную дверцу, скрытую за статуей Бела, и провел гостя длинной, крутой винтовой лестницей вниз, в сокровищницу.

* * *

Конану, скрывающемуся под личиной ночного гостя из Шагравара, стало понятно, почему храм охраняется по ночам только одним сторожем: потому что охранять в сокровищнице было нечего. Истертые до дыр сапоги-многолиги, якобы принадлежащие Белу, потемневший от времени посох, якобы принадлежащий Белу, латанный-перелатанный плащ-«неузрей», якобы тому же Белу принадлежащий, несколько золотых монет – дар каких-то воров-фанатиков Бела, полусгнившие фрукты от жен воров-фанатиков, чтобы мужей не поймали – вот, пожалуй, и вся сокровищница.

– Куда ты хочешь положить свое подношение Великому и Всемогущему Богу Бела, Покровителю Воров и Защитника Тех, Кто Противится

Закостенелому Закону? – тихо, чтобы не нарушать благоговения ситуации, спросил Гартан.

– Вот сюда, – столь же тихо ответил «вор из Шагравара» и развернул тряпицу, в которую должен быть завернут рубин весом с половину головы лошади.

Гартан еще успел удивиться тому, что рубин подозрительно напоминает обыкновенную шишковатую деревяшку, однако ничего больше он сделать не успел: удар короткой дубинкой по темечку поверг его наземь. Как куль, бездыханный сторож свалился на каменный пол хранилища.

Киммериец огляделся. Вокруг царила полная тишина, если не считать потрескивания редких факелов на стенах сокровищницы. Как он и полагал, дело гроша ломаного не стоило; и зачем этот старик нанял его, не последнего в своем деле вора, для эдакой ерунды?

Конан переступил через тело бездыханного сторожа храма и подошел к посоху Бела: так и есть, обычная палка, наверняка шиш Белу принадлежавшая, разве что с богатой резьбой. Какую, впрочем, на любом углу за три медяка изготовят; и зачем он старику этому понадобился – да еще за двадцать золотых? Да еще с авансом в пять золотых?..

Подобные вопросы лишь мельком возникли в голове киммерийца: в конце концов, ему платят, он исполняет.

Кстати, о золотых.

Конан наклонился над стариком и вернул себе пять монет, которые отдал ему и которые до того дал ему таинственный заказчик. Потом выпрямился. Что ж, дело за малым.

Варвар протянул руку и взял посох, вроде бы (ха-ха!) принадлежащий богу Белу. Взял... И на мгновенье почувствовал, что посох словно дрожит, словно некие грозные силы заключены в простой деревянной палке. Но только на мгновенье. Киммериец снял этот посох с постамента и сунул его подмышку. Хмыкнул на прощанье: двадцать монет за такую ерунду, несмотря на какие-то там проклятия! Мысленно извинился перед бесчувственным сторожем: ты, старик, не виноват, а я всего лишь исполнитель. Двадцать монет – это всегда двадцать монет.

Погасив свой факел в специально для этого приспособленном мятом ведерке возле выхода, Конан вышел из хранилища и был таков.

* * *

– С бородатым я встретился, как и условились, на следующий день, в том же трактире «Кровавые кони», – рассказывал варвар Симуру. – Прихожу, а этот уже ждет, сидит как на иголках, бороденку нетерпеливо выщипывает. Меня увидал с посохом в обнимку, так едва на Серые Равнины от радости не перекинулся. Вскочил, чуть кубок свой не опрокинул, ко мне бросился, трясущимися лапами за деревяшку ухватился.

«Эй, – говорю ему, а сам посох за спину прячу, – полегче. Сначала деньги, потом товар».

«Да-да, – шепчет, – конечно...» – Достает из поясного кошеля пятнадцать монет, одна к одной, и мне в ладошку сует.

Ну, а я что? Я деньги взял. Хотя и подумал: коли спереть посох ему кто-то там заказал, так что ж он радуется, будто я ему корону Заморы дарю? Ох, что-то нечисто тут, почуяло сердечко. Но я, дурак, как монеты увидел, так напрочь обо всем забыл. На двадцать-то золотых я полгода буду жить, что твой законник из Второго Мощеного Квартала. Конан помолчал немного. Симур гостя не перебивал – смотрел на купающихся в песке воробьев, однако, по всему было видно, внимал каждому слову варвара.

– Деньги я взял, короче, и посох ему протягиваю, – продолжал Конан. – Протягиваю, а у самого душа на части разрывается. Будто не деревяшку отдаю, а собственную руку на отсечение. Будто приросла ко мне палка эта, Кром бы ее подрал... В общем, бородач посох схватил, шепнул: «Спасибо... брат» и выскочил на воздух. Да споро так, будто годков тридцать разом скинул. Больше я его ни разу не видел. Ну, когда он смылся, я сел на его место и заказал целый кувшин красного купажного – загасить тоску в груди. Плохо мне что-то стало. Точно потерял что ценное, а что именно – в толк никак взять не могу. И так, и так повертел в голове – ничего не понимаю. Может, думаю, заболел? И сосет, и гложет что-то под сердцем, словно пять дней не ел, не пил. А потом началась эта кутерьма... Вино, которым Конан промочил пересохшее горло, уже нагрелось, чему виной было набирающее жар солнце.

– Сначала я думал, что заболел, – продолжил киммериец. – Подцепил лихорадку или что-нибудь в этом роде. Мне ничего не хотелось. После разговора с поспешно смывшимся заказчиком, я поднялся к себе. И хотя в кошеле бренчала приличная сумма, обычного желания отметить удачу не возникало. Не тянуло устраивать обильное застолье или веселиться с девочками. Навалилась какая-то тяжесть. Устал, наверное, подумал я, ну ничего, отосплюсь и буду как огурчик. 'Тогда и наверстаю упущенное. Я уснул, как провалился в темный, бездонный колодец, и пробудился лишь на следующее утро. Ни есть, ни пить не хотелось. Вышел в город, и, ты знаешь, чувство было такое, будто я попал в незнакомую, полную опасностей местность. Проходившие мимо люди, казалось, враждебно поглядывают в мою сторону, в половине из них мне чудились переодетые стражники, которые сейчас же поспешат донести на меня. И эти дома, эти улицы не помогут мне укрыться, спастись. Все вокруг казалось настроенным против меня. И еще возникло ощущение, что мне не хватит сил отбиться, случись что...

– Ты никогда не испытывал ничего подобного? – Симур навалился грудью на стол, отодвинув локтями чаши и блюда, не обратив никакого внимания, что рукава его белоснежного одеяния испачкались в пролитом вине.

– Нет. Никогда.

– Тошнота? Головокружение? Какое-нибудь телесное недомогание чувствовал или нет?

– Нет, не чувствовал, но тогда я подумал, что все-таки, наверное, болен. Отсюда слабость и...

– ...неуверенность в себе, своих силах?

– Да, можно так сказать.

– Понятно, понятно, и что дальше? – По всему было видно, что Симур крайне заинтересован рассказом северянина.

– Дальше ко мне подошел какой-то знакомый, один из э-э...

– Собратьев по ремеслу?

– Да, из них. Что-то говорил, чего-то хотел, а я не слушал его и только ждал, не мог дождаться, когда же он отвалит, оставит меня в покое. Мне он стал вдруг неприятен, я почему-то боялся его. Наконец он отвалил. А я шел куда-то, не разбирая дороги. Мне хотелось вернуться к себе в комнату, запереться на щеколду, рухнуть на тюфяк, накрыться с головой. Но я заставил себя идти, надеясь проветриться, развеяться, скинуть с себя это дерьмовое состояние...– Не удалось?

– Не удалось. Я вернулся к себе в комнату в еще худшем состоянии, чем уходил.

* * *

О том, что случилось с ним на этой прогулке, Конан не рассказал Симуру, и никогда, никому не расскажет.

В одном из переулков, куда он завернул без всякой на то для себя надобности, его окружила толпа оборванцев. Это был тот самый сброд, который мог нападать лишь стаей, лишь на заведомо слабого, не способного к отпору противника. Свора шакалов, где каждый в отдельности не стоил и плевка. Но в чем им никогда нельзя было отказать, так это в безотказном нюхе на подходящую жертву. Раньше это шакалье на полет стрелы не приблизилось бы к варвару, но тут они решились напасть. Чутье подсказало им, что с виду внушительный северянин с длинным мечом в заплечных ножнах будет для них сегодня легкой добычей. Так и оказалось.

Конан оцепенел. Вокруг него бесновались гогочущие оборвыши, мелькали дубины и редкие кинжалы. Кошель на поясе киммерийца оттягивали двадцать золотых, которые надо было защищать от обнаглевшей швали. Но северянин не мог. Мелкая дрожь сотрясала тело варвара, ноги подкашивались, руки не поднимались, мозг заполонил страх, ничего кроме страха. Еще вчера, случись подобное, Конан, не доставая меча, расшвырял бы вонючих, гнилозубых дохляков, устроил бы себе потеху. Они бы у него визжали, как крысы, которых давят сапогами, ползали бы на коленях и, вымаливая пощаду, целовали бы ему пятки. Еще вчера... Но сегодня мир перевернулся с ног на голову.

Да и явь ли это? Разве может быть на самом деле такое, что он, Конан из Киммерии, неустрашимый варвар, потерявший чувство страха вместе с молочными зубами, стоит, бездействуя, и трясется, как травинка на ветру, перепугавшись каких-то дешевых обитателей помойки? Нет, он болен, его лихорадит, это горячечный бред. Так думал киммериец, а ему что-то кричали, требуя и угрожая, хохотали в лицо и грозно размахивали своим примитивным, но опасным оружием.

Легкий укол кинжальным острием и одновременно удар дубиной по ребрам выбил Конана из состояния оцепенения и лишил надежды на то, что можно проснуться и посмеяться над глупыми сновидениями. И киммериец, оглянувшись и увидев брешь в кольце столь реальных тел в лохмотьях, прыгнул туда, пробил оцепление и бросился наутек. Уступающие северянину в крепости ног и выносливости преследователи быстро отстали.

Он не помнил, как добирался, он осознал себя уже лежащим на тюфяке в своей комнате на втором этаже трактира «Кровавые кони» и дрожащим, как при сильном ознобе. Он перестал быть собой и не в силах был осмыслить это. Голова нестерпимо болела, мозг грозил расплавиться в черепе, мысли напоминали осколки разбитого вдребезги зеркала.

Он это или не он, что происходит, когда началось, с ним ли это происходит? Бред, кошмар, болезнь, колдовство? Вопросы сводили с ума. Он чувствовал, что теряет разум. И, как спасение его разуму, пришел сон. Сон отправил его в спасительную тьму...

* * *

– В эту ночь я впервые увидел этот треклятый коридор.

– Коридор? – переспросил Симур.

– Да, коридор, – Конан усмехнулся, – коридор в новые мучения...

Глава третья

Сон, который мучил Конана каждую ночь, всегда начинался одинаково, но от раза к разу сцена сна становилась все более детальной, краски приобретали глубину и насыщенность, а действие развивалось – это было сновидение с продолжением.

Ночью, едва киммериец смыкал веки в своей комнате на втором этаже трактира «Кровавые кони» и тело его погружалось в дрему, как дух северянина переносился из яви в призрачный каменный тесный полукруглый коридор, выходящий из бесконечности и в бесконечность же ведущий. Стены его были неровные, шероховатые, с выступами, в которых прослеживался, вроде бы, некий порядок. И Конан брел по этому коридору, сам не зная, где находится, что делает здесь и куда направляется, однако понимая, что приближается к какой-то страшной цели. Словно некто звал его из глубин подземного хода (в том, что ход именно подземный и прорыт в толще земли на такой глубине, которую простой смертный даже вообразить не в состоянии, варвар отчего-то не сомневался), и встреча с этим таинственным некто не принесет северянину ничего, кроме боли, страдания и новых страхов. Он не хотел никуда идти, он боялся идти вперед... но, как это часто бывает в снах, ноги несли его дальше и дальше, восстав против воли охваченного ужасом разума.

Одет он был, как обычно одевался в яви: просторная рубаха, заправленная в кожаные штаны, поверх рубахи – прочная дубленая куртка, поверх него – старый верный плащ до колен, на спине ощущается успокаивающая, покачивающаяся тяжесть двуручного меча в ножнах из лошадиной кожи. Наряд завершали крепкие, ноские сапоги.

Коридор был освещен колеблющимся, призрачным желтоватым светом, который, казалось, изливали сами стены угрюмого тоннеля – ведь никаких светильников поблизости не наблюдалось...

И такой кошмар повторялся из раза в раз, с постоянностью и неумолимостью смены дня и ночи. На рассвете Конан просыпался весь в поту, невыспавшийся, с бешено колотящимся сердцем. Некоторое время лежал неподвижно, натянув покрывало до подбородка, сжав зубы, чтобы не застонать от ужаса, и чувствуя, как паника медленно, вслед с предутренними сумерками покидает его мозг; лишь пальцы киммерийца беспрерывно теребили край покрывала, шарили по нему, точно в поисках какой-нибудь щелки, за которую можно ухватиться и не сорваться в пропасть безумия.

А потом наступал день – серый, пустой, бессмысленный, один из череды многих дней. Конан заставлял себя встать с постели, вяло ополоснуться в лохани, одеться и спуститься вниз. Посетители трактира и обитатели постоялого двора при трактире «Кровавые кони» приветствовали варвара громкими криками и звали присоединиться к веселому завтраку, (зачастую незаметно переходящему в ужин)... но тот лишь уныло отмахивался, опускался за самый дальний стол, тяжело облокачивался на столешницу и ждал. Слуги в «Конях» уже знали: жаркое с чесноком и густой овощной подливой, да кувшинчик шемского красного – вот и все, что требовалось Конану каждое утро.

Бывшие подельники шепотом предлагали киммерийцу выгодные, беспроигрышные дела – Конан отказывался: одна мысль о том, чтобы провернуть очередное воровское «дельце» вызвало в нем трепет страха; многочисленные развеселые подруги предлагали киммерийцу позабавиться как-нибудь вечерком – Конан отказывался: вечер был для него хуже любой изощренной туранской пытки...

Равнодушно поковыряв жаркое с чесноком и едва пригубив шемское красное, киммериец бросал на стол несколько серебряных монет и выходил в город. Монет с каждым днем становилось все меньше, однако ему было не до размышлений о том, как набить свой кошель.

Бесцельно бродя по улицам Шадизара, безразлично глазея на товары лотошников, он со страхом и почему-то нетерпением ждал, когда солнце закончит свой дневной путь и начнет склоняться к западу, предрекая очередной ночной кошмар. Он уже потерял счет времени. Он не знал, сколько продолжаются ночные мучения – неделю или вечность.

Когда весь этот ужас только начинался, Конан еще пытался бороться. В одной лавке он купил чудодейственное сонное снадобье, завезенное, дескать, из самой Зингары. И принял двойную дозу перед сном. Получилось только хуже: пребывание в мрачном коридоре стало таким реальным, подробным и отчетливым, что даже проснувшись киммериец не мог отделаться от впечатления, будто все происходящее с ним во сне на самом деле происходит наяву.

Разуверившись в снадобьях, Конан обратился к лекарю. Лекарь вытянул из варвара сорок две медные монеты и задурил голову мудреными речами, суть которых сводилась к одному: на все воля Митры и человеку знать не дано, за какие именно грехи боги насылают на него всяческие неприятности. Найдись в сердце киммерийца хоть крупица смелости, он прибил бы шарлатана на месте.

Можно было бы еще воспользоваться помощью чародеев всех мастей, толкователей снов и магов-исцелителей... да вот беда: северянин недолюбливал их скопом и каждого в отдельности.

Можно было попробовать вовсе не спать – и Конан попробовал. Но долго ли сумеет выдержать человек без сна? Рано или поздно сон сморит его. Как сморил в результате и Конана.

И так киммериец существовал изо дня в день, с раздирающей душу тревогой, которая усиливалась по мере того, как приближался вечер и надо было отправляться на ночлег. В своей постели на втором этаже постоялого двора при трактире «Кровавые кони» он закрывал глаза... и кошмар повторялся.

Однако – каждый раз по-другому. Всякий раз сон дополнялся новыми подробностями. Чем дальше Конан уходил по подземному коридору, тем больше появлялось деталей, тем естественнее, ощутимее становился коридор. Со временем (ночь на четвертую) он заметил, что неровности на каменных стенах действительно не случайного происхождения и, стало быть, рукотворны. В одно из «посещений» таинственного подземелья, во время медленного, но непреклонного движения к какой-то загадочной цели, Конан попытался сконцентрироваться и рассмотреть-таки, что же собой представляют в действительности (хотя – подходит ли в этом случае слово «действительность»?) странные выступы и впадины на стенах.

И лучше бы он этого не делал.

Потому что каменные неровности неожиданно оказались тысячами, миллионами мелких грубоватых барельефов – накладывающихся, наползающих один на другой, сплошь покрывающих бесконечную каменную поверхность. Люди и демоны, звери и чудовища, создания земли и порождения темных сил сплетались друг с другом, ласкали друг друга, отрывали друг у друга куски плоти, совокуплялись... Больше Конан по сторонам не смотрел. И – против воли – шел все дальше и дальше. И с каждым шагом ужас его нарастал, наполнял душу душной липкой мглой, выплескивался через край, сжимая горло и не выпуская рвущийся наружу вопль.

Но киммериец готов был вечно брести по мрачному коридору, ночь за ночью, всегда, до последнего вдоха... лишь бы так и не достигнуть роковой цели, где его ждал, откуда его звал некто.

Однако на четырнадцатую ночь он окончил свой путь по призрачному подземелью.

Он достиг двери, что преграждала дальнейшее продвижение – двустворчатой, толстой, дубовой, полукруглой, как и сам коридор... Там, за этой дверью, его ждали, он знал это.

Сон оборвался.

* * *

Конан помолчал. В горле пересохло, и он, не спрашивая разрешения, долил себе в кружку вина. Выпил мелкими глотками до дона.

Молчал и Симур, сдвинув кустистые брови к переносице.

– Наутро я проснулся отчего-то совершенно спокойным, – тихо продолжал киммериец. – Нет, страх не исчез... но человек ведь ко всему привыкает, – даже к страху, не так ли? Я разозлился. На себя. Я подумал просто: хватит. Пора кончать с этим мучением. Чего зря тянуть? Войду в дверь эту треклятую, а там будь что будет. Погибну или нет – плевать. Зато пытка прекратится. И стал с нетерпением ждать вечера. Даже не выходил никуда из своей комнаты.

Глава четвертая

А за таинственной дверью обнаружился небольшой полутемный зал с низким потолком, под которым, скрывая его форму, клубился зеленоватый светящийся дым. Лишь изредка дым местами рассеивался, и взгляду киммерийца открывались влажные, сочащиеся густой слизью сталактиты, похожие на клыки исполинского чудовища...

– Ага, – послышался гулкий, напоминающий угрожающий вой ночного зимнего ветра в дымоходе, голос. В нем этом не было злобы – одно лишь чувство удовлетворения. – Вошел все-таки. Значит, ты не совсем пропащий...

Конан с трудом оторвал взор от завораживающе медленного кипения дыма под потолком. Посреди зала лежала большая гранитная плита, иссеченная множеством трещин; на плите стоял грубый каменный стол и два каменных же кресла; в одном из кресел восседал человек. Но – человек ли?

Мужчина то был, женщина или же нечеловечьего облика выходец из глубин Подземного Мира, понять Конан не мог: существо куталось в просторное черное – чернее бездны – одеяние с капюшоном, в тени которого скрывалось его лицо (или морда?).

– Давай-давай, Конан, подходи ближе, не трусь, – продолжало существо. – Ты ведь ждал встречи со мной, не так ли?

На негнущихся ногах киммериец приблизился к плите. И остановился:

– Я тебя не знаю, – хмуро сказал он. Существо рассмеялось – лающе, хрипло, отрывисто:

– Как же, не знаешь! Не обманывай себя, Конан. Не ты ли проклинаешь кого ни попадя моим именем? Не ты ли возносишь мне хвалу, когда удается выйти сухим из воды после очередного воровского дельца? Кто должен, по-твоему, оберегать и хранить всю вашу воровскую братию?

Конан судорожно сглотнул. Только одна мысль билась в его голове: «Это сон, это всего лишь сон...» Где-то в глубине души он знал, что все происходящее с ним за последний месяц – это кара, наказание, возмездие за его опрометчивый поступок, за осквернение хранилища в храме. В душе он с самого начала был уверен, что боги не простят его...

Какой-нибудь маг, какой-нибудь демон могли, конечно, наслать на Конана чары, одурманить, очаровать его и выдать себя за бога... но все равно некая частичка разума воина тревожным колокольчиком сообщила бы ему, что это обман, что он имеет дело с обыкновенным – волшебным или потусторонним, не важно, все равно обыкновенным – злодеянием... А от сидящего напротив существа веяло такой силой, таким могуществом, что северянин ни на миг не усомнился: перед ним именно он, бог, Покровитель воров.

– Вижу, ты меня признал. – Бел удовлетворенно откинулся на спинку каменного кресла. Коротко хохотнул. – Так что же ты встал столбом, друг мой Конан? Будь вежливым гостем: проходи. Составь мне компанию.

Киммериец, не в силах пальцем шевельнуть от охватившего его ужаса, и в самом деле застыл на месте: духу не хватило ни сделать шаг вперед, ни бежать отсюда сломя голову... Однако ноги более не подчинялись ему. Повинуясь чужой желанию, они заставили варвара подняться на плиту и согнулись в коленях перед вторым креслом. Волей-неволей Конану пришлось сесть. Он поерзал, устраивая меч в заплечных ножнах поудобнее.

– Так-то лучше, – заметил Бел. И замолчал – будто ждал ответных слов.

Конан не знал, какие нужны слова. Слова извинения? Или слова почтительности, преклонения?

Взгляд невидимых во мгле под капюшоном глаз сверлил его, выворачивал наизнанку, просвечивал насквозь, как утреннее солнце просвечивает сквозь завесу комнатной пыли,

И ему остро, нестерпимо захотелось проснуться, увидеть реальный мир, прищуриться на успокаивающую яркость нового дня... Однако он не мог. Хотел, но не мог. Он перестал быть хозяином и творцом своей судьбы.

– Я... – начал Конан. Запнулся. Прочистил горло. Нет, что-то он должен сказать, как-то оправдаться перед богом, но не понятия не имел – что и как. – О Бел, я... никогда, не думал, что ты... такой.

– Какой – такой? – живо поинтересовался Бел. – Я все-таки бог, друг мой Конан. Я могу быть каким угодно. В зависимости от настроения и ситуации. А мое настроение и нынешняя ситуация таковы, что... Г-хм... По сути, подземный коридор и скрадывающий фигуру и лицо плащ ничем не хуже прочего. Я – покровитель воров; тьма – моя одежда, многоликость – мой щит, хитрость – мое оружие... Хочешь, я предстану перед тобой в образе ослепительной красоты девы, от одного взгляда на которую ты забудешь обо всем на свете?

Не дожидаясь согласия или протеста, Бел шевельнулся в своем кресле, и капюшон сам собой упал с его головы. Но вместо лица обещанной девы киммериец увидел лишь клубящуюся тьму, из которой на него глядел один-единственный, желтый, с черным вертикальным змеиным зрачком глаз. И столько холода, столько нечеловечности было в этом взоре, что северянин, невольно отпрянув, вскрикнул.

В следующий миг капюшон таинственным образом снова оказался на месте, и варвар услышал спокойное:

– Я пошутил, друг мой Конан. Сегодня у меня нет настроения принимать облик глупой похотливой бабы. Настроение у меня совсем другое... Но не бойся. Пока я не хочу пугать тебя и причинять тебе зло... Пока.

– Так что же, о Бел, тебе надо? – сквозь зубы проговорил варвар. Никогда еще ему не приходилось беседовать с богом, и поэтому он ощущал себя беспомощным листком в объятиях осеннего ветра.

– Ты обидел меня, друг мой Конан, – быстро ответил Бел, точно ждал этого вопроса. – Обидел и рассердил. Без повода, без причины. Я

– бог, но я чем-то похож на вас, на людей. Я люблю, когда любят меня. Люблю, когда мне молятся, приносят жертвы. Когда меня уважают, короче говоря. Асгалунские воры и зуагиры-кочевники почитают меня чуть ли не за верховное божество, и поэтому я помогаю им. Иногда. Если есть настроение. Бог, которому не поклоняются – не бог. А что делаешь ты, Конан из Киммерии, шадизарский вор? Ты, вор, воруешь у того, кто покровительствует ворам! И как, ты думаешь, должен я поступить с тобой? Похвалить за храбрость и смекалку и одарить по-божески? А, Конан?

Бел усмехнулся; но не было веселья в этой усмешке: ледяным гневом сквозило в ней. Конан съежился в кресле, инстинктивно пытаясь сделаться как можно меньше и незаметнее. С неожиданной ясностью северянин вдруг увидел конец своей жизни: он на века останется здесь, в этом призрачном подземелье, в компании темного божества... а на утро остывшее тело варвара найдут в комнатенке трактира «Кровавые кони». И никто, ни одна живая душа не узнает, где, как и за что умер славный воин из Киммерии.