Текст книги "Бедлам в огне"

Автор книги: Джефф Николсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Но я не вернулся. У меня не хватило – то ли храбрости, то ли отчаяния, но пока не хватило. Вместо этого я отправился на поиски еды. Для начала обратился к медсестре – спросил, куда мне следует пойти, дабы насытиться, – и она ответила, что, естественно, в столовую. В ее голосе сквозила легкая неприязнь, когда она объясняла, как туда добраться.

Дверь в столовую оказалась заперта – наверное, иного ждать и не следовало, – зато дверь в смежную с ней кухню была приоткрыта. Оттуда не доносилось соблазнительных ароматов, но я отчетливо слышал лязг кастрюль и сковородок. Разумеется, все казенные кухни выглядят голыми и надраенными, но эта казалась еще и на редкость пустой: белый кафель, нержавеющая сталь, холодный каменный пол. У одного стола трудился человек. Пациент, тот апатичный человек с бритой головой и шлемом из фольги, его звали Кок. Вот что значит имя. Я немного удивился, что пищу готовит больной. Это что – входит в курс лечения? Насколько я понял правила Линсейда, пациентам здесь не создавали домашних условий и не привлекали к общественно-полезному труду, хотя, конечно, я сознавал, что еще не разобрался в здешних порядках.

– Что готовим? – спросил я.

С легкой обидой в голосе Кок ответил:

– Что всегда.

Я поинтересовался, что он готовит всегда, и в голосе его прибавилось обиды:

– Суп и тушеное мясо.

– Отлично, – сказал я.

Меню показалось мне убогим, но чего еще можно ожидать от больничной пищи? Пусть лучше убогое, чем никакое.

– А что за суп?

– Что всегда, – вновь сказал он.

– А что за тушеное мясо?

Кок задумался и нервно задергался. Я ждал, что он снова выдаст свое “что всегда”, но на этот раз он выпалил:

– Не знаю! Ясно? Ни хрена я не знаю. Довольны? Удовлетворены?

И опрометью выскочил из кухни.

Даже принимая во внимание темпераментность поваров, душевно здоровых или не очень, такая реакция выглядела чрезмерной. И вновь мне не показалось, будто я задал бессмысленный вопрос, – а что еще важнее, я не понимал, как можно готовить суп и тушеное мясо, не зная при этом, из чего готовишь. Я заглянул в кастрюлю, но ситуацию это не прояснило. Поразительно, но определить, что находится в кастрюле, было невозможно. У стола притулился мусорный бак – я и туда заглянул. В баке валялось с десяток только что вскрытых консервных банок. Я достал одну. Голый металл. Этикетки нет, в ведре ее тоже не обнаружилось, остальные банки были столь же голыми и непонятными.

Я подошел к шкафу, открыл дверцы и уставился на сотни поблескивающих консервных банок, все до единой – без этикеток. Об их содержимом нельзя было сказать ровным счетом ничего. Меня так и подмывает написать, что я пялился на банки, не веря своим глазам, но на самом деле меня переполняло гнетущее чувство, что я очень даже им верю. С какой стати на банках нет этикеток? Может, консервы приобрели по дешевке, закупили бракованную партию, которую, например, накрыло наводнение, этикетки намокли и все поотклеивались? Или за этой безликостью кроется какой-то расчет, намеренная уловка, чтобы заставить пациентов жить одновременно непредсказуемой и постоянной жизнью? Тут послышался шум – это вернулся Кок.

– Прошу извинить меня, – сказал он. – Во время готовки у меня эмоциональная неустойчивость.

– Неудивительно. Наверное, вам приходится нелегко.

– Скажете, когда попробуете.

Так я и сделал полчаса спустя. Столовая представляла собой довольно тесную Г-образную комнату с низким потолком. Из кухни в столовую вело окно, и один из санитаров разливал не поддающийся описанию суп. Пациент подходил к окошку со своей миской, затем садился за длинный стол, вытянутый вдоль длинного плеча буквы Г. Когда настала моя очередь, я тоже получил свою порцию, и хотя предпочел бы забрать еду и укрыться у себя в хижине, но все же остался, решив проявить солидарность или просто показать, что я отнюдь не нытик.

Я был готов сесть вместе с пациентами, но все места за большим столом были заняты, поэтому пришлось устроиться одному в малом плече буквы Г, на небольшом возвышении – за столом, который, судя по всему, предназначался для персонала. Мне стало совсем неловко оттого, что я взирал на пациентов сверху вниз. Я надеялся, что придет Алисия или хотя бы Линсейд и не придется есть в одиночестве, но они так и не появились. Вполне объяснимо, учитывая качество пищи.

Впрочем, суп был не так уж плох, у него даже вкус какой-то имелся. Я чувствовал соль и перец, сладость и кислость, мясо и рыбу, фрукты и овощи, но все это было смешано в такой пропорции, что создавалось ощущение абсолютного равновесия, когда вкус одного продукта компенсировал вкус другого. Тушеное мясо, поданное в качестве основного блюда, мало чем отличалось по вкусу от супа.

Я ел и не знал, куда смотреть и что делать. В который уже раз я пожалел, что мне нечего почитать, хотя нельзя сказать, что пациенты не попытались развлечь меня представлением. Карла, откровенно дефективная негритянка, заплевала себе всю одежду, кое-что даже перелетало через плечо; Андерс, буйный бритоголовый, пожирал еду так, словно участвовал в конкурсе, кто быстрее съест; Макс, человек, который выглядел всегда пьяным, картинно упал лицом в тарелку.

Я пытался не смотреть на пациентов, зато они смотрели на меня вовсю. Чувствуя на себе их взгляды, я не смог придумать ничего лучше, как поспешно проглотить обед и поскорее убраться из столовой. Особенно доставал меня взгляд Байрона – юнца с романтической наружностью.

Хоть я и решил в первый момент, что Байрон совсем мальчишка, на самом деле он был моим сверстником. В лице его было что-то и от ангела, и от беса. Припухлые влажные губы, энергичный подбородок и густые черные волосы. Байрон выглядел одновременно насильником и жертвой.

Несмотря на безумие, порочность и угрозу, неприкрыто сквозившие в его облике, хромотой он все же не страдал.

Я покончил с едой и начал торопливо пробираться к выходу. Байрон уже стоял у двери, привалившись к косяку с самым что ни на есть богемным видом; когда я проходил мимо, он проговорил в пространство, но вполне громко и отчетливо:

– Случайно не Аристотель вопросил: “Почему все люди, преуспевшие в философии, поэзии и искусстве, так меланхоличны?”

– Да, – сказал я. – По-моему, Аристотель. А случайно не он также писал что-то о черной желчи?

Байрон довольно кивнул, словно мы поделились сокровенным знанием.

Все эти первые и случайные контакты с пациентами мало что мне дали, но я надеялся, что это только начало нашего знакомства. Я прекрасно понимал, что не стоит ждать чересчур многого. И если больным порой удается поставить меня в неловкое положение – это лишь верный признак их дееспособности и живого ума. Ведь лучше такие пациенты, чем зомби, сидящие на препаратах. Хотя бы с этой точки зрения экспериментальная методика Линсейда внушала доверие, но я еще долго пребывал в неведении, в чем же она заключается. Пациенты частенько заходили в кабинет Линсейда или к Алисии, иногда я видел, как в окнах кабинетов опускаются жалюзи, но что там происходило после этого, оставалось для меня загадкой.

Однако за писательство пациенты взялись с несомненным жаром. Они бродили по территории клиники с блокнотами и ручками, иногда заходили в “Пункт связи”, и оттуда доносился треск пишущих машинок, но показывать мне свои творения они не спешили. Никто так и не сдал сочинение, и несмотря на то, что я сгорал от желания почитать хоть что-нибудь, я их не торопил.

После катастрофы в лекционном зале я довольно долго не общался с Линсейдом, а в редкие встречи с Алисией старался поскорее закруглить разговор. Беда в том, что наши беседы, как правило, заканчивались слезами. Однажды Алисия пришла ко мне в хижину со свертком одежды, и я обрадовался, сочтя этот визит жестом примирения, – пока не увидел, что это за одежда. То были мои собственные вещи – те самые, из пропавшей дорожной сумки. Недоставало лишь футболки с Че Геварой.

– Где вы это взяли? – неблагодарно спросил я.

– А что такое? Вам не нравится?

– Но это же моя одежда.

– Конечно, ваша. Я только что вам ее дала.

– Она всегда была моей. Где вы ее взяли?

– У нас есть источники.

– А где остальные мои вещи? Книги? Фотографии? Где они?

– Если хотите знать, эту одежду я нашла.

– Нашли?

– Да. В кустах. Наверное, местные мальчишки перебросили через стену.

– И вы решили всучить мне одежду, которую кто-то перебросил через стену?

– Так вам она не нужна?

– Нужна. И много чего еще нужно.

– Грегори, вы ведете себя несколько истерично.

– Ничего подобного.

– Поверьте мне, Грегори, я врач, я понимаю в этом лучше вас.

– Мне казалось, вы не любите ярлыков.

Ее терпение лопнуло.

– Я ухожу, – объявила Алисия. – Мы сможем поговорить об этом позже. Или не сможем.

Вот так протекала моя жизнь в первую неделю. Я ел и спал. Бродил по территории. У меня случались короткие и двусмысленные беседы. Я занимался “ничем”. Днем было еще не так тяжко, но вот вечера тянулись нескончаемо. Алкоголь и травка, конечно, оказались бы кстати, но, увы, они были недоступны; впрочем, я никогда особо не увлекался ими. Временами меня даже пугала собственная правильность. А вот книг или, на худой конец, радио точно не хватало. Они помогли бы мне скоротать время – равно как и телевидение. Но в клинике не было ни телевизора, ни телевизионной комнаты, и вы поймете, насколько иной была та эпоха, если я скажу, что это обстоятельство меня ничуть не удивляло.

Большей частью я сидел у себя в хижине, дурея от скуки, одиночества, безволия и подозрений, что я совершил ужасную и дурацкую ошибку; я ловил ночные звуки, прислушивался к скрипу деревьев, к возне неведомых зверушек, к далекому шуму машин. Я смотрел на здание клиники, где всегда горел свет, находил окно кабинета Линсейда и видел, как он то беспокойно расхаживает по кабинету, то, подскочив к столу, что-то лихорадочно пишет.

А как-то ночью, когда я размышлял о Линсейде и в сотый раз вопрошал себя, как ему удалось заморочить Алисии голову, он вдруг собственной персоной нарисовался в дверях моей хижины. Шагов я не слышал и потому растерялся, прекрасно сознавая, сколь праздным и никчемным сотрудником, наверное, выгляжу в его глазах. Но Линсейд смотрел как-то по-доброму и это окончательно сбило меня с толку.

– Вы не возражаете, если я войду? – спросил Линсейд.

С чего бы мне возражать? И как я могу ему помешать?

– Как дела?

Я хотел сказать правду, но не успел открыть рот, как Линсейд продолжил:

– Не говорите. Постараюсь догадаться. Вы изнываете от скуки, одиночества и своего безволия. И вы подозреваете, что совершили ужасную и дурацкую ошибку.

Его проницательность меня поразила.

– А еще, – добавил Линсейд, – вы не знаете, справитесь ли с работой. Вы даже не знаете, в чем заключается ваша работа. Вы растеряны. Вы пришиблены и напуганы. Вы не понимаете, что вы здесь делаете. Вы даже не понимаете, кто вы сейчас.

Разумеется, он был абсолютно прав, и в иных обстоятельствах его слова встревожили бы меня или разозлили. Вообще-то я не люблю, когда меня видят насквозь, не нравится мне быть банальным, одномерным существом, но сейчас меня согрела мысль, что хоть кто-то меня понимает.

– Не волнуйтесь, – сказал Линсейд. – Все это совершенно нормально.

Мне стало легче оттого, что мои переживания не выходят за рамки заурядного.

– Правда?

– Да. Я вижу, как вы сидите здесь один, ничего не делаете, хотите чем-то заняться, но не знаете, чем именно, и я прекрасно понимаю ваши мучения. Но я вам говорю: ничегонеделание – сейчас самое лучшее для вас занятие. Непросто быть чистым листом бумаги. Освободиться от страхов, желаний, мыслей, стремлений, действий – вот достойная и благородная цель. Если вы преуспеете в этом, то станете полезнейшим членом нашего коллектива.

Я пялился на него, наверняка пялился тупо, и не находил слов.

– Превосходно, – сказал Линсейд. – Вы уже поняли, как важно освободиться от слов, от необходимости отвечать. Вы молодец.

И он ушел. Гений растворился в ночи, а я остался гадать, являются ли его слова высшей мудростью или же бредом сивой кобылы.

9

Непосвященного (а трудно найти человека более непосвященного, чем я, который только-только прибыл в клинику Линсейда) можно простить за незнание разницы между копрофилией, копролалиеи и копрофемией; поэтому позвольте внести ясность.

Копрофилия – буквально “любовь к экскрементам”; и я не знаю, что сказать об этом, кроме как: отвратительное извращение, с которым я не хочу иметь ничего общего.

Остальные два понятия гораздо интереснее и имеют больше отношения к делу.

Копролалия – дословно “фекальная речь”, состояние, немного похожее на синдром Туретта, когда больной не может удержаться от непристойностей, где бы он ни находился: в супермаркете, на исповеди, на концерте Брамса. В некоторых учебниках говорится, что такой человек играет со словами так же, как копрофил играет с фекалиями, так что и это не самая приятная и совсем не сексуальная штука.

А вот копрофемия может в определенных обстоятельствах быть и тем и другим.

Копрофемия заключается в использовании непристойностей как составной части сексуальной игры. В своем крайнем проявлении это – пагубное извращение, когда непристойные слова становятся важнее, нежели сам секс, но в менее выраженной форме – довольно безвредная причуда, усиливающая сексуальное удовольствие.

Но, как я сказал, у меня не было даже отдаленного представления об этих болезнях и различиях между ними; и если бы кто-нибудь сказал мне, что эти различия станут для меня очень важны, я вряд ли поверил бы.

Как бы то ни было, это случилось в пятницу вечером. Завершилась моя первая рабочая неделя, хотя и без работы в строгом смысле этого слова (поскольку я ни хрена не делал); признаться, этот маленький юбилей никак не сказался на атмосфере, царящей в клинике, или на ее деятельности. После разговора с Линсейдом я лег спать – не потому, что устал, а потому, что не смог придумать иного занятия.

Я лежал, безуспешно пытаясь заснуть, поскольку в голове крутились все те же вопросы. Что я здесь делаю? Нужно ли мне признаться? Ну и так далее – и вполне естественно, что постепенно мысли мои обратились к Алисии. Нельзя сказать, что я предавался сексуальным фантазиям, – это было бы слишком просто, слишком однозначно. Я все еще боялся, что выставил себя перед ней полным кретином. Она почему-то захотела, чтобы я работал в клинике, и, дабы затащить меня сюда, пустила в ход все свое обаяние, если, конечно, это слово здесь уместно. Обаяние… разве не отвратительно? Но как только я оказался здесь, от обаяния не осталось и следа. Конечно, это вовсе не означает, что она дурной человек, – но уж точно означает, что я полный идиот. Я был обижен, я чувствовал, что меня использовали, и все же мне хотелось продолжать. А чего еще я мог хотеть? Секса? Любви? Романа? Встречи родственных душ? Почему бы и пет? Я не отказался бы ни от одного из этих вариантов, хоть и сознавал: надеяться на такое или тем паче требовать – большое нахальство с моей стороны. Я вполне бы удовлетворился компанией, дружеским общением, возможностью с кем-нибудь поболтать. В общем, Алисия не выходила у меня из головы – а потом она вдруг оказалась рядом.

Наверное, я все-таки ненадолго заснул, потому что не слышал, как открылась и закрылась дверь, но внезапно обнаружил, что лежу в кромешной темноте и слышу голос Алисии:

– Здесь найдется место еще для одного человека?

И она хихикнула. Из ее голоса исчезли сталь, агрессия и профессиональная бесстрастность, к которым я привык за последние дни. Это была прежняя Алисия, та самая, которую, как мне казалось, я знал.

Я шарил в темноте, нащупывая выключатель, но Алисия сказала:

– Я предпочитаю без света.

В других обстоятельствах подобные слова, наверное, слегка разочаровали бы, но я был так доволен, что она все-таки пришла, так удивился и обрадовался, что у меня и в мыслях не было возражать. Она села на кровать, и я протянул к ней руку. Мои пальцы коснулись груди. Одежды на Алисии не было. Тело было теплым и гладким, я чувствовал, как ритмично пульсирует кровь под кожей. Ладонь моя скользнула по талии, к бедру. Алисия была совершенно голая.

– Ну, хочешь трахнуть меня? – спросила она.

В каком-то смысле это была самая неожиданная фраза, которую я слышал от нее.

– Н-ну… Конечно, – ответил я.

Она выдохнула. Тихий такой, одобрительный звук.

– И ты будешь целовать мне груди, чтобы встали соски, потом займешься моей щелкой, станешь покусывать, прижмешься к ней губами, уткнешься носом, будешь лизать мне клитор, пока у меня там все не намокнет и не начнет капать, и тогда ты возьмешь свою толстую елду и воткнешь ее мне сначала в рот, а затем в мою дырку? И ты будешь долбить меня, пока я не закричу, пока не заору, пока не вопьюсь ногтями тебе в спину, и тогда ты накачаешь меня горячей, густой спермой?

Мне впервые предлагали заняться сексом в таких выражениях, но ведь до сих пор я и не имел отношений с любительницей копрофемии – я и слова-то такого не знал.

– Ну, раз ты так говоришь… – пробормотал я.

Наверное, я всегда знал, что порнография кроется преимущественно в словах, нежели в действиях. Суть не в том, что ты делаешь, а в том, как ты это описываешь (хотя, полагаю, кое-что, например копрофилия, так и останется мерзостью, как бы поэтически ее ни воспевали). В общем и целом половой акт не меняется, описываешь ты его поэтически, иносказательно или похабно. В словах Алисии не было ничего поэтического или иносказательного. Она возбуждалась от непристойностей, от их произнесения, и я тоже возбуждался, хотя, мне кажется, меня больше возбуждало ее возбуждение, чем ее слова.

Я потянул Алисию на кровать, начал целовать, гладить, и тут она сказала:

– Скажи, что ты собираешься со мной делать.

Эти слова меня немного смутили.

Во-первых, я не был уверен, что секс – такое занятие, когда один что-то “делает” с другим. Я предпочитал считать секс совместным действом, и если хотите, можете обзывать меня жалким старым либералом.

Во-вторых, я вдруг ощутил себя невинным. Несомненно, главная причина этому – Кембридж. В те времена парней в университете училось в семь раз больше, чем девушек, так что сложностей с этим делом хватало. Верно, мне удавалось найти девушек, которые хотели или хотя бы не отказывались лечь со мной в постель, но ничего особо эротичного в этих упражнениях не было. Как правило, мы просто ложились вместе и надеялись, что получится классно. Да и после университета продолжалось в том же духе – с Николой. Наш секс был незатейливым и здоровым, без выкрутасов и по большому счету – пресным. Никто и никогда не просил меня говорить, что я делаю или собираюсь делать; да что там, некоторые девушки соглашались лечь в койку только при условии, что никаких слов не будет – ни во время, ни после. Мне очень хотелось выполнить желание Алисии, но вдруг откуда-то навалилась жуткая скованность. Нет, дара речи я не лишился, да и не сказать чтобы вдруг застеснялся, однако нужные слова куда-то неожиданно подевались.

– Ну, я собираюсь хорошенько тебя поиметь, – неловко пробормотал я.

– И как именно ты собираешься это сделать?

– Я вставлю свой пенис в твое влагалище и потом…

– Нет, – сказала она немного раздраженно, но не сердито, по крайней мере пока. – Ты не будешь вставлять свой пенис в мое влагалище. Ты будешь меня ебать. Ты засунешь свой вонючий хуй в мою раскаленную пизду.

– Точно, – сказал я и попробовал поупражняться в непристойной лингвистике.

Я старательно произносил слова, выражения и порнографические конструкции, которые так нравились Алисии, но, боюсь, выходило у меня не очень-то убедительно. Временами мне казалось, будто я импровизирую дурной диалог на каком-то кретинском театральном мастер-классе. По счастью, Алисии хватало и собственной роли в диалоге – или, точнее, в монологе.

– Да, точно. О-о-охуительно! Пихай! Я хочу почувствовать, как твои волосатые яйца бьются о меня. Мерзкий, грязный ебарь.

И все в таком духе – довольно долго, причем все громче и громче. Время от времени она хрипела или визжала, но в основном разговаривала – Алисия оказалась весьма говорливой, весьма красноречивой.

Она и обо мне не забывала. Все подбивала испробовать что-то новенькое, познать новые высоты, постичь новые глубины, она давала мне прямые указания, подсказывала, что делать, подсказывала, что ей нравится. А я и не возражал. Приятно ведь, когда женщины говорят, чего им надо. И отчасти то были не просто указания, но и комментарий – в самых бесстыдных выражениях – наших действий. И хотя в результате комментарий и действие оказались нераздельными, удовольствие, которое Алисия получала от слов, похоже, не зависело от самого действия. Я радовался, что она так сильно реагирует, но при этом никак не мог избавиться от ощущения, что в ее поведении не хватает естественности. Мне чудилось, что она не столько импровизирует, сколько цитирует, а все свои непристойности взяла из какой-то порнушной книжки, которую вызубрила наизусть от корки до корки.

Не могу сказать, чтобы я не одобрял такого. Уже в то время я знал, что хороший секс – всегда повторение пройденного. Мы знаем, что нам нравится, и потому придерживаемся привычного, и пусть всем нам кажется, будто главное удовольствие кроется в новизне, после определенного возраста новизна уже маловероятна. Если в своей жизни вы не делали того и этого, скорее всего, не станете делать и дальше – никогда не станете. Копрофемический секс с Алисией был, конечно же, мне в диковинку, но меня одолевало неприятное ощущение, что реакция Алисии, ее, если хотите, шоу лично ко мне имеет мало отношения.

Нет, я не был совсем уж роботом. Я не просто подчинялся приказам. Я сохранял контроль над собой, но все же, когда женщина говорит, чтобы ты сосал ей груди, лизал клитор, засовывал язык в анус, надо быть очень своевольным человеком, чтобы делать что-то другое. Приказы (или, скажем мягче, пожелания) Алисии удивляли разнообразием, и я мало что мог придумать новенького.

После того как я “отхлестал ее горячей, вонючей, дымящейся спермой”, если выражаться словами Алисии, мы лежали рядом в приятном молчании. Когда твоя партнерша исчерпала все запасы сексуальных непристойностей, трудно подобрать новые слова. Да по правде говоря, и не было в словах никакой нужды. Я был на седьмом небе от счастья – лежал в темноте, обняв Алисию, молчал и не шевелился. И я спросил себя, уж не это ли имел в виду Линсейд, говоря об освобождении от слов и реакций. Я даже вспомнил, что он сказал мне той ночью, когда я сидел взаперти: темнота и тишина могут успокаивать и поддерживать. Разумеется, у меня остались бы совсем иные впечатления от войлочной палаты, если бы со мной там была Алисия, а “ничего” в постели рядом с Алисией сильно отличалось от “ничего”, которому я предавался в этой хижине всю минувшую неделю. И еще я подумал, что Линсейд, похоже, знал, что говорит. А потом до меня дошло, как же это подло – лежать в постели с Алисией и думать о Линсейде. И я поспешил выкинуть его из головы.

Первой заговорила Алисия:

– Этого не было, ясно? Меня здесь не было. Мы не занимались сексом. Никто не должен знать – ни Линсейд, ни персонал, ни больные, никто. Если у кого-то возникнут подозрения, я буду все отрицать до последнего вздоха. Если ты кому-нибудь скажешь, я назову тебя лжецом, скажу, что ты все выдумал, сочинил себе болезненную фантазию. Ясно?

– Ясно, – ответил я.

– Хорошо, – сказала она уже мягче, свернулась клубком, прижалась ко мне, снова стала нежной, ласковой, быть может даже любящей.

Хотел бы я знать, сколько времени это продлится.