Текст книги "Бедлам в огне"

Автор книги: Джефф Николсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

19

Наверное, покажется странным и подозрительным, если я скажу, что мало-помалу начал чувствовать себя в клинике Линсейда как дома. Конечно, мне наверняка заметят, что если человек чувствует себя как дома в сумасшедшем доме, то он сам сумасшедший, но позвольте с этим не согласиться. Большинство врачей и медсестер, вероятно, чувствуют себя в больницах как дома, но это не значит, будто они больны. Смотрители в зоопарке наверняка чувствуют себя в зоопарке как дома, но это не значит, что они стали дикими животными.

Я не просто чувствовал себя как дома – мне не хотелось уходить из этого дома. Желание иметь собственный ключ от входных ворот, желание приходить и уходить, когда мне хочется, не то чтобы исчезло, а стало ненужным. Я просто не знал, что снаружи делать. Пройтись по магазинам? Зайти в паб? В кино? В книжную лавку? Все это казалось мне теперь бессмысленным.

Я понял, что и сам подвергаюсь методике Линсейда, – во всяком случае, в широком ее понимании. Как и пациентов, меня ограждали от мира рукотворных образов. И хотя такое положение вещей временами порождало необычное чувство, я на удивление быстро к нему привык. Как ни странно, меня это новое ощущение успокаивало, и я не мог не задаться вопросом: что, если методика Линсейда все же эффективней, чем казалось мне вначале? Меня полностью отрезали от внешнего мира: от новостей, политики, международного положения, поп-музыки, от телевидения и спорта, но я не воспринимал их отсутствие как потерю. Что я пропускал? Что особенного происходило в тот момент в мире? Ну да, наверное, профсоюзы и террористы не давали покоя, Америка праздновала свое двухсотлетие, премьер-министры от лейбористов приходили и уходили, все распевали такие песенки, как “Фернандо” и “Прибереги поцелуи для меня”, появились новые телепрограммы вроде “Возлюби ближнего своего”, вышли новые фильмы, например “Вся президентская рать”. Даже в то время подобные вещи казались мимолетными, важными только тогда, в семидесятые.

Но я не был полным отшельником. Я не совсем прервал связи с внешним миром. Во-первых, время от времени звонил родителям, но вы знаете, как это бывает с родителями – говоришь с ними об одном и том же год за годом, десятилетие за десятилетием. Они спрашивали, как дела с работой, а я отвечал: “Нормально”. Большего им и не требовалось. Я спросил маму, как выглядят анютины глазки, и она постаралась как можно лучше их описать, но я не услышал ничего такого, что можно было бы пересказать Морин. Мама спрашивала меня, не нашел ли я “хорошую девушку”, и я отвечал, что все ищу.

Иногда срабатывала обратная связь и внешний мир прорывался ко мне. Однажды я очень удивился – снова позвонил Грегори Коллинз. Вы можете подумать, что в моем положении я думал о Грегори беспрерывно. На самом же деле у меня возникло ощущение, будто я слышу голос из другой эпохи.

– Я тут читаю про Теда Хьюза и Сильвию Плат[48]48
  Тед Хьюз – английский поэт-лауреат. Сильвия Плат (1932 – 1963) – американская поэтесса, жена Теда Хьюза.


[Закрыть], – начал он без предисловий. – Похоже, тогда, в шестьдесят втором, чувиха решила его околдовать. В буквальном смысле. Подошла к его письменному столу, взяла несколько страниц его рукописей, немного перхоти, обрезки ногтей и все такое, устроила из всего этого костерок и принялась плясать вокруг, выкрикивая свои колдовские заклинания. Поэтому возникает несколько вопросов, и главный – почему Тед Хьюз держал свой стол в таком беспорядке. Подействовало колдовство или нет – вопрос спорный, но старина Хьюз все равно смеялся последним, хотя, насколько я понял, он был не из хохотунчиков. После самоубийства этой Плат он сам развел костер и сжег последний том ее дневников. И сказал, что сделал это, чтобы защитить их детей, но большинство считает, что в дневниках говорилось, как по-скотски он вел себя с ней. И знаешь, если так оно и есть, я не стану его винить. Кто бы из нас поступил иначе? Черт бы побрал этих потомков.

– Привет, – сказал я. – Чем могу служить?

– Я просто решил узнать, как у тебя дела, – ответил он, и я понял: что-то случилось. Грегори не стал бы звонить из вежливости.

– Все в порядке. – Я старался хоть немного оттянуть время. – Послушался твоего совета. Более-менее.

– Очень рад, – отозвался Грегори, хотя голос его звучал совсем не радостно. – Я звоню тебе сообщить, что я решил не подавать жалобу на Бентли.

– Хорошо, – сказал я.

– Да, еще, – нерешительно добавил Грегори, – я тут посоветовался с Николой, и она назвала мою затею дебильной.

Вполне в духе Николы. Слова “дебильный” я от нее никогда не слышал, но она умела отличать дебильную затею от недебильной и всегда во всеуслышание заявляла об этом.

– Хорошо, – повторил я.

– Боюсь, она жутко злится на тебя.

Новость меня не слишком удивила, но я бы предпочел услышать ее не от Грегори, и мне совсем не понравился намек на то, что они меня обсуждают.

– Я пытался замолвить за тебя словечко, – продолжал Грегори, – и, надеюсь, немного уломал ее, но в общем и целом она не купилась.

Мысль о том, что Грегори решил встать на мою защиту, была глубоко неприятна, а мысль о том, что он вообразил, будто может повлиять на мнение Николы, была просто смехотворна, хоть я и не рассмеялся.

Мое настроение стало совсем гнусным, когда Грегори попросил:

– Расскажи мне о Николе.

– Что рассказать? – спросил я, точно зная, что не хочу рассказывать ему ничего. Он спал с ней после меня, он разговаривал с ней после меня – мог бы и сам что-нибудь выяснить.

– Позволь мне раскрыть карты, – сказал Грегори. – Я знаю, что я урод и что у меня мало шансов. Но, может, у меня с Николой дело выгорит, а?

– Выгорит?

– Ну, может, она согласится встречаться со мной, как ты считаешь?

– Если ты сам этого не знаешь, то я и подавно не могу знать, – сухо ответил я.

– Нет, можешь. Ты ведь знаешь женщин. И Николу ты знаешь. Вот, скажи, может она увлечься таким мужланом, как я?

– Она уже увлеклась тобой тем вечером в Брайтоне.

– Так это же был всего лишь секс. Я хочу большего.

– Мы все этого хотим.

– Так не хочется, чтобы меня принимали за быдло.

Несколько месяцев назад мне и в голову бы не пришло, что у Грегори что-то там “выгорает” с Николой, но ведь точно так же я не мог вообразить, что они окажутся в одной постели. Выходит, я ничего не знал об этих двоих. Если Грегори хочет добиться Николы, то не мне его останавливать, а если он оскандалится и выставит себя быдлом – что ж, я не особо удивлюсь, и сердце мое не разобьется.

– Действуй, – сказал я. – Завоевывай ее.

– Правда? – В голосе его прозвучало такое мальчишеское счастье, что мне стало стыдно. – Здоровско! Класс! Ну ты меня порадовал, старик. Значит, я получил твое благословение, да? И ты не будешь сердиться, если мы с Николой станем встречаться? В любви и на войне все средства хороши, пусть побеждает сильнейший и прочая херня, да?

– Да, и прочая херня.

– Ты просто классный чувак, честное слово. Я у тебя в долгу, старик. Если тебе в будущем что-нибудь понадобится, можешь…

Его благодарность меня смутила. По сути, я ведь ничего для него не сделал. Более того, я ничего не хотел делать для него, и в тот момент мне казалось, что вряд ли мне потребуется от него хоть что-то. Его звонок меня раздосадовал. Словно он влез в мою личную жизнь.

Внешний мир вмешивался в мою личную жизнь и другими способами. Мне начало казаться, что местный люд по ту сторону больничной стены становится все более крикливым, буйным и неуправляемым. Они невидимо и даже почти неслышно собирались у стены. Я сидел у себя в хижине, и вдруг раздавались смех, крики, женский визг, довольный или полный притворного ужаса, а затем через стену летели банки, бутылки, камни. Не могу сказать, что подобное творилось каждую ночь, да и поведение аборигенов не выглядело угрожающим, но у меня складывалось ощущение, что эти оргии происходят все чаще и чаще. Во всяком случае, меня они раздражали все больше и больше.

А однажды ночью несколько участников очередной вечеринки показали себя. Человек шесть юнцов припали к решетчатым воротам, разглядывая территорию клиники, словно обезьянник. На вид они были моложе и безобиднее, чем я предполагал. Они запросто могли оказаться старшеклассниками, но неопытность не делала юнцов приятнее. Интересно, почему санитары не прогнали их?

Разглядывать юнцам в общем-то было нечего, но само их присутствие оказалось знаковым. Я вдруг понял, что так было всегда. В те дни, когда психушки были открыты для публики, самые убедительные психи пользовались большим успехом. То же самое происходило и сейчас. Первой решила покрасоваться перед зеваками Карла. Она подошла к воротам и, пуская слюни и бормоча, вполне сносно изобразила безумицу; парни купились с ходу и от души позабавились. В награду Карле досталась банка пива. А уж когда появилась Черити со своими танцами голышом, парни получили явно больше, чем рассчитывали.

В наготе Черити не было ничего особенно неприличного, и ее танец был скорее непринужденной формой самовыражения, чем стриптизом, – бритая голова лишь подчеркивала это, – но мальчишек ее поведение смутило гораздо сильнее, чем откровенное безумие Карлы. Они молча пялились на Черити, а когда она протанцевала к самым воротам и обратилась непосредственно к юнцам, они перепугались уже всерьез. Тем не менее я чувствовал, что должен защитить Черити, и в первую очередь – ради нее самой.

Я подошел к воротам, велел парням убираться, пока я не вызвал полицию, и накинул Черити на плечи одну из своих старых рубашек. Не уверен, что парни испугались моего гневного голоса, но они поняли, что представление окончено; и я отвел Черити в ее комнату.

– Полагаю, вы желаете зайти, – сказала она.

В каком-то смысле желал. После комнаты Макса мне действительно очень хотелось увидеть комнаты остальных. Наверняка не такие затейливые. Комната Черити очень походила на типичное жилище девушки-хиппи. В ней было полно барахла: одежда, шарфики, босоножки, ароматизированные свечи, кальян, павлиньи перья, связки сухих цветов, сосновые шишки. В комнате стоял густой, застарелый аромат благовоний и мускусного масла. Квинтэссенция всех девичьих комнат, которые мне доводилось видеть в колледже.

На полу стоял переносной монофонический проигрыватель фирмы “Дансетт” (жалкий в своей немодности в те дни, через несколько лет он бы стал раритетом), рядом лежала стопка пластинок без обложек – куски черного винила в белых конвертах. Лишенные красочных обложек, пластинки выглядели жалко и голо: никаких возбужденных дамочек Хендрикса, никакой застежки-молнии на “Липких пальцах”[49]49
  Альбом группы “Роллинг Стоунз”.


[Закрыть], никаких пластмассовых окон на “Женщине из Лос-Анджелеса”[50]50
  Альбом группы “Дорз”


[Закрыть]. Наверное, Черити вполне разрешили бы оставить “Белый альбом” “Битлз”, хотя ярлык и изображение яблока пришлось бы соскрести.

Я никогда до конца не верил тем, кто утверждает, что нагота не имеет никакого отношения к сексу. Подозреваю, что она всегда имеет кое-какое отношение к сексу. Конечно, мне было неловко находиться в комнате с пациенткой, на которой Нет ничего, кроме рубашки, – особенно в свете обвинения Алисии, будто я вожделею Черити. Я нерешительно остановился в центре палаты. Сгульев здесь не было, а плюхнуться на кровать мне показалось не совсем правильным. Но Черити не собиралась смущать меня.

– Колеса есть? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

– Так я и думала. Знаете, если и можно пожаловаться на доктора Л., то лишь за то, что он жмотится на таблетки.

– Да?

– И даже когда не жадничает, я подозреваю, что нам дают в основном пустышки. А ведь он получает таблетки бесплатно от фармацевтических компаний…

– Правда?

– Да ладно вам, Грег, не будьте таким наивным. Клиника вообще существует на деньги фармацевтической компании.

– Неужели?

– А как иначе она могла бы существовать? На пожертвования? На государственные дотации?

Я как-то об этом не думал. До сих пор меня мало заботило финансирование клиники. Но пусть бы даже я захотел разобраться, как функционирует лечебница, наверняка для этого потребовалось бы слишком много усилий. Если я не могу получить истории болезней пациентов, то маловероятно, чтобы мне позволили копаться в финансовых документах.

– Никогда об этом не задумывался, – ответил я.

– Наверное, потому, что вы занимаетесь искусством, – заметила Черити, и я не понял, с презрением она это сказала или нет. – Я говорю лишь, что Линсейд бесплатно получает таблетки и оставляет их у себя. По-моему, это грабеж. Именно поэтому приходится иметь дело с местными парнями.

– Дело?

– Я перед ними танцую, а они меня снабжают.

Черити раскрыла ладонь и показала горстку таблеток, похожих на кучку блестящих разноцветных насекомых.

– Они вам дали их только что?

– Точно. Неплохо за короткий танец. Конечно, я танцую из внутренней потребности, но есть и материальная отдача.

– Зачем вам таблетки? – спросил я.

Наивный вопрос – даже для меня и даже тогда. То было время, когда весь мир жаждал таблеток: одуреть, успокоиться, не нервничать, не растолстеть, не терять голову, взбодриться, вздремнуть, подружиться, заключить сделку, показать, что ты не дерьмо, уйти в себя, медитировать, прелюбодействовать.

– Чтобы выздороветь, – ответила Черити.

– Правда?

– Бог – таблетки.

– Первый раз слышу, – сказал я.

– Плевать мне на вас. Тимоти Лири говорит, что в основе современной психологии лежит скорее тревога, что подумают соседи, чем что-то другое. Ужасное обвинение, правда?

– По-моему, вы неплохо ладите с соседями, – заметил я.

– Вы весь такой правильный, Грегори. Даже имя у вас обыкновенное. Грегори Коллинз. Имя из прошлого. У будущего будет другое имя. Травки хотите?

– А разве можно? – спросил я.

– По законам этих краев нельзя, если вы это имеете в виду, но травка вас не убьет.

– Я хочу сказать, что будет, если узнает доктор Линсейд?

– Да имела я твоего Линсейда.

– Я слышал, некоторые так и делают, – сказал я, перефразируя реплику из “Кабаре”[51]51
  Фильм Боба Фосса с Лайзой Минелли в главной роли


[Закрыть]Черити рассмеялась; судя по ее смеху, она уже накачалась.

– Может, ты не такой уж правильный.

Она сунула руку в пластиковый пакет и достала толстую, уже готовую самокрутку. Зажгла ее, затянулась и предложила мне. Я колебался, но всего лишь мгновение. Если я с готовностью выпил с Максом, то почему бы не покурить с Черити? Если я такой необузданный нонконформист, каким иногда себя воображаю, мне обязательно надо хоть иногда принимать запрещенные стимуляторы. Мы сели на кровать, держась подальше друг от друга, и я пару раз глубоко затянулся. Вкус был мягким и каким-то неэффективным.

– Иногда я думаю, что космический разум – единственный концерт, который стоит играть, – сказала Черити. – А духовный рост – единственное лечение, о котором стоит думать.

Я нехотя согласился, что, возможно, это правда. Мои скудные знания о духовном росте позволяли предположить, что он мне скорее нравится, но я не стал бы намеренно к нему стремиться. Мне казалось, что в мире слишком много людей, занятых поиском мудрости, истины, решений на все случаи жизни, и меня поражало и угнетало, с какой легкостью они все это находят.

– Мы все ищем наставника, – сказала Черити. – Нам всем нужен гуру, человек, который разбудит в нас божественность.

– Вроде Папы Римского, – согласился я.

Мы захихикали. Возможно, травка была и не так плоха.

– Я имею в виду истинно святого человека, – продолжала Черити. – Гуру. Или шамана.

– Думаете, вы здесь такого найдете?

– Почему нет? Врата Эдема могут оказаться везде, где бы вы их ни искали. – Черити пристально посмотрела на меня. – Вы не могли бы стать моим наставником?

Я одурел достаточно, чтобы отнестись к ее словам всерьез.

– Нет, только не я. Я ничему не могу научить. Кроме литературной композиции. И даже в этом…

– Именно так и сказал бы великий гуру.

– Я всего лишь писатель, – солгал я.

– Но сочинительство – это духовная дисциплина, разве нет?

– В каком-то смысле…

– И разве Бог не похож на писателя, добившегося успеха?

– Нет, не думаю, – возразил я.

– Похож, похож, – сказала Черити. – Многие хотят сказать, что Бог мертв, но вдруг он просто писатель, у которого пропало вдохновение? Или он не умер, но, понимаете, просто спятил?

Травка была замечательная, такая замечательная, что я не только следил за мыслью Черити, но и чувствовал ее глубину, пусть и немного туманную: Черити так замечательно объясняла о Боге, о сочинительстве, о клинике Линсейда. И все предметы в комнате стали такими замечательными, яркими и четкими, павлиньи перья так и сияли холодным, металлическим светом.

– Вы верите в свободную любовь? – спросила Черити, и я на секунду замер.

– Я никогда не пользуюсь выражением “свободная любовь” иначе чем в кавычках, – ответил я.

Черити с печалью посмотрела на меня:

– Не думаю, что вы плохой парень, но вы весь – как в броне и слишком себе на уме. И поэтому не можете поверить в свободную любовь.

Я не знал, правда это или нет, и хотя в “броне” признал термин Райха, я не вполне понимал, что он означает, да и не был уверен, что под ним понимает Черити.

– Я просто хочу сказать, что свободная любовь – скорее вопрос темперамента, а не веры.

– Теперь вы говорите просто слова, – сказала Черити, словно выносила окончательный приговор.

– Ходят слухи, что в клинике и так достаточно приверженцев свободной любви.

– Кто это вам сказал? Чарльз Мэннинг?

Я не стал отрицать.

– Бедняга Чарльз. Ну да, в нормальном мире есть такой миф о сумасшедших. Они чокнутые, поэтому могут заниматься сексом как хотят и нормально себя при этом чувствовать, а здоровых подавляют, удерживают и милитаризуют, так что для секса им остается только суббота, да и то если повезет, и такое поведение считается нормальным. Свободная любовь – самая здоровая вещь, какую только можно придумать.

Разумеется, в те времена никто не ведал про СПИД, хотя и тогда казалось, что лучше обойтись без страха подхватить венерическую болезнь, лобковую вошь или гепатит, не говоря уж о нежелательной беременности.

И тут, запоздало, но все же ожидаемо, Черити прорвало:

– Знаете, мое место не здесь. Я не психопатка. Все дело в моей семье, это от нее все неприятности. Они называют меня нимфоманкой-эксгибиционисткой. А я лишь ищу внимания и любви, я всего лишь хочу проглотить парочку колесиков и поговорить с духами. А они все просто не выносят этого. Ладно, время от времени у меня случаются видения, я люблю танцевать голышом, я вижу лик Божий в луже, в мимолетной тени или в чем-то еще, но что тут плохого? А они считают, что это опасно. Бог, секс и таблетки – для них это чересчур. Они просто хотят, чтобы я куда-нибудь сгинула с их глаз, готовы оплачивать мое пребывание здесь. Ну ладно, меня это устраивает, здесь я как в санатории или в пансионе благородных девиц, но на самом деле мое место не здесь.

– Похоже, все тут считают, что их место не здесь, – сказал я.

– Ну да, только одни считают справедливо, а другие нет. Если хочешь, можешь трахнуть меня, Грегори. Это будет такой космос.

Рубашка соскользнула с ее плеч.

– Нет, спасибо, Черити. Пожалуй, у меня тогда возникнут неприятности, – сказал я и, несмотря на слабость, заставил себя подняться с кровати и начал медленно пробираться к двери. Пол под ногами был как желе.

– Эй, Грегори, не будь занудой. Можешь не извиняться. И уходить не надо.

Я не тешил себя мыслью, будто Черити действительно хочет заняться со мной любовью. Скорее всего, она либо просто пыталась меня смутить, либо просто обкурилась, либо просто была нимфоманкой. Но в любом из этих случаев от меня не требовалось никаких действий. Однако эта декларация свободной любви очень смахивала на косвенное доказательство слов Чарльза Мэннинга, что похоть в клинике цветет пышным цветом. Прямых доказательств, конечно, не было, но думал я об этом несколько больше, чем мне того хотелось. Я извинился и ушел.

20

Я сознаю, что порой в моем изложении все выходит так, будто в клинике только и делали, что занимались сексом, употребляли наркотики и распивали алкоголь, но тогда мне так не казалось. Большую часть дня я по-прежнему проводил за чтением сочинений и скудных сокровищ библиотеки. А когда больные приходили ко мне поговорить, вопросы их зачастую были вполне целомудренные. Байрон почти разумно рассуждал о литературе, хотя и не прочел ни одной книги из библиотеки. Реймонд, который теперь неизменно ходил в белых перчатках и с ярко накрашенными губами, рассказывал о всякой экзотике, которую видел во время транзитных посадок. Кок делился подозрениями, что кто-то вкладывает ему в голову мысли, а мир похож на дуршлаг, или на картонные спички, или на пиццу. Порой эти беседы утомляли, но я не жаловался. Мне нравилось быть доступным для пациентов. Я не пытался всем угодить, но я делал все, что мог.

Как-то раз я сидел у себя в хижине и вдруг почувствовал странный запах – словно подгорели овощи. Сначала потянулись струйки дыма, затем – целые полосы, наконец хижину наполнили удушливые белесо-серые клубы. Я выбрался из-за стола, встал в дверях и вгляделся в сад. Источник дыма находился за кустом рододендрона. Я решил выяснить, в чем там дело, хотя и так знал, что увижу. Ничего зловещего – всего лишь Морин сжигает садовый мусор. Она сложила маленький бесформенный костерок из веток, сорняков, срезанной травы; кучка была ярко-зеленого цвета и гореть не желала. Морин и Реймонд с несчастным видом взирали на костер.

– Как дела? – спросил я.

– Неважно, – сказала Морин, и голос ее звучал одновременно грустно и недоуменно.

Реймонд отогнал от лица дым затянутой в перчатку рукой и пробормотал:

– Говорят, нет дыма без огня, но мы в этом не уверены.

В его словах имелся смысл. В куче тлеющего мусора не было ни проблеска пламени.

– Всем так нравятся костры, – сказала Морин. – Всем нравится смотреть на танцующие языки пламени.

– Знаете, что нам больше всего нравится в огне? – спросил Реймонд.

Я боялся, что он назовет какую-нибудь сексуальную ассоциацию или вспомнит об авиакатастрофах, разрушениях или очистительной силе огня, но все-таки сказал:

– Что?

– Нам нравятся лица, – ответила Морин. – Нам нравится, когда пламя гаснет и остаются лишь угли, а ты вглядываешься в угольки и видишь всякое-разное: лица, животных, футболистов и все такое.

– И авиакатастрофы, – добавил Реймонд.

– Да, – сказал я. – Наверное, всем это нравится.

– Но мы видим одно и то же? – спросила Морин. – Или видим только то, что у нас в голове? Знаете, как с чернильными кляксами?

Да, я знал про чернильные кляксы. Мы стояли, вглядываясь в середину дымящейся груды. Признаков пламени по-прежнему не было, и я вдруг подумал, что мы все очень расстроены.

– Вы ведь не расскажете Линсейду, что мы видим в огне картинки, правда, Грегори?

Я ответил, что не расскажу, – как не рассказал о пабе Макса и травке Черити. Я был рад, что больные считают меня союзником, доверяют мне больше, чем Линсейду, хотя никакой уверенности, что это свидетельствует об их душевном здоровье, у меня не было.

– Мне кажется, видеть лица в огне – допустимо, – сказал я. – Не понимаю, каким образом вы можете этого избежать. Не думаю, что это как-то повредит вам.

Морин с Реймондом улыбнулись мне, но я не вполне понял, что означают эти улыбки. Тогда я предпочитал думать, что улыбками пациенты демонстрируют свое доверие, показывают, что мои слова их успокаивают, но позже пришел к выводу, что на самом деле их улыбки говорили: “Да откуда ты знаешь? Ты всего лишь писатель”.

Вот тут они, разумеется, ошибались. Писателем я не был, но старался изо всех сил. Согласен, случались периоды, когда силы мои были на исходе, когда сочинения, продолжавшие литься угрожающим потоком, вызывали только жалость – как и сами пациенты. И все же, все же… Иногда мне казалось, что у них что-то получается, хотя я бы затруднился ответить, что именно, ведь сочинение – это не произведение искусства, не литературный шедевр, не вещь, которую можно показать всем и сказать: смотрите, как хорошо, видите, как качественно, осмысленно и с умом сделано. Что же тогда? Не сводится ли все к гештальту, к коллективному сознанию, как и предполагал Линсейд, или, на худой конец, к образам безумия, которые отражают социум и культуру нашего времени?

Но и эта идея не всегда работала. Случались периоды, когда меня охватывало чувство, что я, как и все остальные, даром теряю время; в такие минуты я в лучшем случае считал, что просто общаюсь с пациентами, уберегаю их от опасности, отвлекаю их. И, перетаскивая сочинения в библиотеку, я занимаюсь не чем иным, как сортировкой макулатуры.

* * *

Я шел по саду, когда услышал голос, и безошибочно узнал Андерса, хотя на этот раз он говорил мягко, сдержанно и даже задушевно. Казалось, он что-то описывает.

– Да, – услышал я его слова, – испанский галеон, и двухэтажный автобус, и носорог, и карта Италии или, может, просто сапог, и свиной рулет, и волны на берегу, и туалетный столик, и, о черт, как приятно.

Можно было подумать, что он рассматривает чернильные пятна, но такое занятие за пределами здания мне показалось маловероятным. К тому же Андерсу, судя по всему, дело это доставляло наслаждение. Меня разобрало любопытство. Андерс был не из тех людей, кого хочется тревожить или отвлекать, но я все-таки решился взглянуть – после того, как выслушал продолжение монолога: “Кресло, дельфин, лампочка, пигмей, легкое, труба и… о боже…” По счастью, я смог укрыться за кустом рододендрона.

Поначалу я видел только часть тела Андерса, нижнюю его половину, но в каком-то смысле этого было достаточно. Он лежал на спине со спущенными брюками и трусами, обнаженный от пояса до лодыжек. Я видел его мощные, волосатые ноги, колени в шрамах, а также его пенис – тоже, разумеется, мощный, хотя не волосатый и без шрамов. И пенис небрежно ласкала полностью одетая Сита.

Меня одолели противоречивые и неоднозначные эмоции. Сначала удивление. До сих пор я никогда не наблюдал за людьми, предающимися сексу, и картина оказалась ужасно докучливой. В то же время я испытывал почти удовольствие – словно я что-то открыл или доказал. Даже при самой буйной фантазии увиденное никак не походило на оргию, и все-таки это было хоть что-то.

Андерс продолжал говорить, медленно, все так же бессвязно, в его словах отчетливо прослеживалась спонтанная ассоциативность, а Сита поглаживала его пенис в ритме, подчеркивавшем ритм бормотания.

– Фазан, меренга, кувалда, ухо, елка, – бубнил Андерс, а затем совершенно другим тоном добавил: – Черт, Сита, классно у тебя получается.

Я постарался неслышно сдвинуться в сторону, чтобы видеть лицо Андерса. Мне хотелось знать, куда он смотрит. Голову он откинул на траву, глаза уставились в небо, в пространство, в никуда. Но тут я увидел, что на небе полно облаков, свежий ветерок ерошит их и облака непрерывно меняют форму.

– Замок, подушка, каравай, перешеек…

Я вгляделся в облака и понял, что он имеет в виду. Да, одно облако действительно походило на замок, каравай и так далее. Вероятно, я бы ничего такого не разглядел, если бы Андерс не подсказал, но все эти вещи определенно были видимы – в каком-то смысле этого слова; в каком-то смысле их можно было увидеть. Какое они имеют отношение к сексу, если вообще имеют, я понятия не имел.

Андерс продолжал бормотать, хотя теперь он говорил быстрее и не так твердо.

– Вертолет, бензонасос и, знаешь, рыба, осьминог, и это самое… о господи, я кончаю…

Что он и сделал, после чего погрузился в глубокое молчание. Сита выпустила его член и вытерла руку о траву; не очень лестный жест для мужчины, подумалось мне.

Я неслышно удалился. Я ступал очень осторожно, полагая, что после оргазма Андерс может усилить бдительность и вряд ли дружелюбно отнесется к соглядатаю. Я настолько был поглощен своей осторожностью, что заметил Чарльза Мэннинга, только когда чуть не споткнулся об него.

Я вздрогнул. Он нет.

– Иногда лучше посмотреть, правда? – сказал Чарльз.

– Что?

– Воображение – глубокий и эффективный источник эротических образов, но иногда его недостаточно.

– Что? – повторил я.

– Лично я могу сказать, – продолжал он, – что жил довольно наполненной плотской жизнью. Несомненно, она дает мне достаточно пищи для мастурбации. И все же ничто не сравнится со свежим, живым стимулом, подзаряжающим эротические батареи. Наши собственные фантазии ограниченны. Чужая жизнь, подсмотренная краешком глаза, возбуждает, даже если Андерс не из тех людей, кого я хотел бы лицезреть в своих эротических грезах.

Я удержался, чтобы не сказать “что” в третий раз. Вместо этого я произнес:

– Что ж, Чарльз, если тут, как вы утверждаете, происходят оргии, то у вас масса возможностей для эротической стимуляции.

Чарльз посмотрел на меня несколько менее доброжелательно, чем обычно.

– Умник, да? Знаю я, к чему вы клоните. Хотите заставить меня поверить, будто мне пригрезилось. Вы считаете, я все выдумываю. Выходит, я не видел, как Сита дрочила Андерсу?

Возможно, он употребил другое слово. По-моему, в то время “дрочить” было не в ходу.

– Нет, Чарльз. Я вовсе не утверждаю, что у вас галлюцинации. Я видел то же, что и вы, – Сита и Андерс занимались черт-те чем. Но никаких оргий, о которых вы говорите, я не видел.

– А вы верите только глазам?

– В каком-то смысле – да.

– Хотя иногда вы не можете верить своим глазам. Иногда глаза вас обманывают.

– В общем-то… да, – согласился я.

– Скажите мне, Грегори, что вы делаете, когда мастурбируете?

– Что?

Я прекрасно понял, что он сказал, но предпочел сделать вид, что не понял.

– Меня интересует не техническая сторона вопроса. Я спрашиваю, крутите ли непристойные фильмы в кинотеатре своей фантазии? И играете ли вы в этих фильмах главную роль? Или роль второго плана? Или эпизодическую? Являются ли эти фильмы повторением, переиначиванием или продолжением событий, в которых вы принимали участие, или это эпизоды, в которых вы хотели бы поучаствовать, или это эпизоды, в которых вы никогда не смогли бы поучаствовать, но все равно вам приятно о них думать? И кто среди исполнителей? Мэрилин Монро, Софи Лорен, Джули Эдж, девушка из магазина на углу, ваша учительница физкультуры или королева?

– Я не собираюсь делиться с вами фантазиями, которые посещают меня во время мастурбации, – сказал я. – Не примите на свой счет.

Чарльз Мэннинг смотрел на меня понимающе, но встревоженно.

– Видите ли, меня интересует, насколько вредны фантазии, все эти картинки, которые прокручиваешь в голове. Я очень боюсь, что они сводят на нет ту пользу, что приносит мне лечение Линсейда.

Я не понял, насколько серьезно он говорит, но на всякий случай ответил:

– Не знаю. Лучше спросите доктора Линсейда.

– Или доктора Кроу, – лукаво добавил он.

Вот тут я обиделся. Мне совершенно не улыбалось, чтобы он обсуждал с Алисией свои онанистские фантазии, и Чарльз явно это понимал; но вместе с тем я прекрасно сознавал нелепость своего поведения. Алисия – взрослая женщина, врач, профессионал; вряд ли ей повредит, если она ответит на несколько вопросов.