Текст книги "Бедлам в огне"

Автор книги: Джефф Николсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

2

Соблазнительно думать, что все это случилось в совершенно другую эпоху, но я уверен: тогдашнее наше отношение к себе на удивление схоже с нашим нынешним отношением. Мы почитали себя очень современными, очень глубокими, очень уверенными в себе. И одновременно чувствовали себя заваленными, перегруженными, пресыщенными. Нам казалось, что мы тонем в изобилии товаров и услуг, продуктов и идей. Мы считали, что магазины забиты всякой ерундой. На дорогах слишком много машин. Мир казался нам чудовищно загрязненным. Мы напоминали себе осажденных – рекламой и средствами массовой информации. Даже в академическом спокойствии Кембриджа мир казался слишком шумным, суетливым, требовательным. Наше восприятие вряд ли грешило неточностью, но тогда мы еще не видели главного. Если кто-то и догадывался, что вскоре мир утонет в компьютерах и электронных развлечениях, то помалкивал об этом, хотя надо заметить, некоторые предвидели будущее лучше других и определенно лучше, чем я.

Когда наша студенческая жизнь подошла к концу, многое прояснилось: кто мы такие и кем мы были все это время. Казавшиеся бунтарями и противниками материальных благ теперь проявляли интерес к юриспруденции и бухгалтерскому учету. Те, кто в студенчестве снискал репутацию щеголя и декадента, теперь подумывал о карьере телевизионного аналитика. А те, кто увлекался конкретной поэзией и авангардным кино, размышляли над вопросом, не податься ли им в “Дейли телеграф”[10]10
  Консервативная лондонская газета.


[Закрыть]. И в большинстве случаев каждый получал то, что хотел.

Я же не имел ни малейшего представления, какое будущее меня ждет, я даже не знал, о каком будущем мне мечтается. Я с удовольствием остался бы в университете, провел бы еще несколько лет в аудиториях, библиотеках и кабинетах, побыл временным, если уж нельзя остаться вечным, студентом. Но я прекрасно понимал, что мои успехи недостаточно заметны, чтобы претендовать на аспирантуру. Я даже побеседовал о своих перспективах с доктором Бентли. Если он и затаил обиду на то, что я сжег его книгу, то виду не подал. Бентли сказал, что готов замолвить за меня словечко, но объективно он считает, что научная карьера не для меня.

В те дни я весьма неоднозначно относился к тому, что лишь отчасти шутливо называл “реальным миром”. Конечно, университетская среда временами казалась искусственной и удушающей, но внешний мир – мир работ и карьер, мир взрослых отношений, стремлений и денег – казался местом неизмеримо более жестоким и пугающим, и кембриджское образование никак не подготовило меня к встрече с ним.

А поскольку на карьеру ученого рассчитывать не приходилось, я занялся делом, которое казалось мне наиболее близким к научной деятельности или, по крайней мере, – самой очевидной заменой. Я поступил на работу в одну лондонскую фирму, торгующую редкими книгами. Фамилия ее владельцев была Соммервиль – хорошо известное имя в узких и довольно специфичных кругах. Они покупали и продавали первые издания английских и американских авторов. Самым дорогим был Джойс, за ним шли Грэм Грин и Ивлин Во, а в самом низу находились Кингсли Эмис и Йэн Флеминг. Фирма также торговала всевозможными рукописями – начиная от почтовых открыток и писем и заканчивая архивами. Судя по описанию, работа была вполне по мне, и я мог неплохо справиться.

На собеседовании мне сказали, что есть и перспективы: возможно, мне придется участвовать в аукционах, вести переговоры с душеприказчиками или даже ездить в Америку с визитами в университетские библиотеки, где накопилось немало литературного товара. Потенциальные работодатели – как, впрочем, и я сам – считали, что мое обаяние может оказаться весьма полезным, и я преисполнился решимости погрузиться в работу, отдать всего себя без остатка миру изящных переплетов и нумерованных тиражей, но то, чем мне пришлось заниматься изо дня в день, оказалось куда более скромным.

Предполагалось, что я учусь каталогизировать книги и рукописи – с тем, чтобы можно было рассылать точные описания покупателям, которые заказывают их по почте. Таких людей хватало, все они были богаты, а иногда и знамениты. В списке рассылки значились Том Стоппард и Джордж Стайнер[11]11
  Том Стоппард (р. 1937) – английский драматург чешского происхождения. Джордж Стайнер (р. 1929) – английский писатель, литературовед и литературный критик.


[Закрыть], а также немало преподавателей Кембриджа, в том числе и доктор Бентли, хотя, судя по записям, он уже много лет ничего не покупал.

Составление каталога было занятием педантичным, механическим и неодолимо тоскливым. Предполагалось, что я различаю идеальное состояние, отличное состояние, хорошее состояние и удовлетворительное состояние. Я научился делать лаконичные описания, например: “следы износа на корешке”, “на форзаце надпись рукой автора”, “передний обрез немного выцвел”, “обтрепанная суперобложка”. Я даже узнал, что такое “лисьи пятна”[12]12
  Плесень, разъедающая бумагу.


[Закрыть].

Через пару месяцев после окончания университета я сидел за рабочим столом, когда мой начальник Джулиан Соммервиль положил передо мной две книги. Хотя Джулиан носил фамилию владельцев фирмы, он доводился им достаточно дальним родственником, чтобы остальные не считали себя обязанными делиться с ним чем-то – в том числе и семейным состоянием. Он руководил магазином, хотя владельцы предпочитали именовать его не магазином, а “галереей”, потому как “галерея” – шикарней, выпендрежней и с большей вероятностью отпугнет случайного покупателя, но, на мой взгляд, магазин – он магазин и есть. Для меня Джулиан был директором магазина, а я большую часть времени играл роль продавца.

Джулиан Соммервиль был высоким долговязым человеком с безупречными манерами, одевался он в несколько слоев коричневого цвета: вельветовые костюмы, песочные жилетки, бежевые рубашки, вязаные твидовые галстуки. Книги, что он положил передо мной, были экземплярами “Великого Гэтсби” Скотта Фицджеральда – первые английские издания, оба в идеальном состоянии, но у одной из книг имелась суперобложка, а у другой нет.

– Урок букинистического дела, номер тысяча первый, – весело сказал Джулиан и показал на книгу без суперобложки. – Этот весьма желанный и достойный коллекции экземпляр может принести около сотни фунтов.

Я кивнул, изо всех сил стараясь выглядеть внимательным учеником.

– А этот экземпляр, – продолжал он, показывая на другой, – в суперобложке, стоит около пятисот. Мораль урока: в нашем деле, как ни в каком другом, следует судить по одежке.

– Эзотерическое знание, – сказал я.

Что-то вроде этого я и хотел сказать. Со всех сторон меня окружала литературная традиция, солидность застекленных и запираемых на ключ книжных шкафов, столов, обитых кожей. Так что иногда меня одолевала потребность подпустить “современную” терминологию. Джулиан снисходительно нахмурился.

Его урок вызвал у меня двойственное отношение. Если “Великий Гэтсби” в супере стоит настолько больше, чем без супера, то обложка становится более цепной, чем сама книга. Я прекрасно понимаю, как оскорбительно это звучит для литературных пуристов. Они могли бы сказать, что чрезмерное внимание к материальному обрамлению книги, к изданию, к переплету, к суперобложке не оставляет места для содержания книги, что на самом деле тексты невидимы и бестелесны, свободны от бренности печатного объекта.

Правда, я не вполне относил себя к этим самым пуристам. Книги мне нравились. Их форму я любил не меньше, чем содержание. Я считал книги красивыми вещами, которыми приятно владеть, которые приятно трогать, на которые приятно смотреть. Несколько книг украшали мою жалкую комнатушку в районе Шепардс-Буш. Покупка книги представлялась мне вполне разумной тратой денег – не то чтобы у меня имелись деньги на книги или на что-нибудь еще. Букинистический бизнес – не та область, где выпускник университета способен разбогатеть. Я знал об этом с самого начала, но такое обстоятельство не очень меня угнетало. Стоимость иной книги превышала мой годовой заработок, но я воспринимал это как данность, с которой вполне мог мириться. Но все равно, когда в нашу галерею заскакивал какой-нибудь богатый покупатель, обычно американец, обычно слишком толстый и слишком разодетый, и без колебаний тратил четырехзначную сумму – легче, чем я раскошеливаюсь на батончик “Марса”, – должен признаться, меня окатывало возмущение.

Однако возмущение мое не обращалось на кого-то конкретно. Отчасти меня возмущало богатство американца. И определенно меня возмущал мой работодатель – тем, что так мало мне платит. Как следствие, меня возмущал мир в целом – за то, что в нем все так дорого. А еще я был недоволен собой из-за того, что не обладаю навыками, которые можно было бы выгодно продать на рынке. А может, дело вовсе не в навыках. Я догадывался, что множество людей делают успешную карьеру, не обладая никакими навыками. Что же в них такого, чего нет во мне? Какими секретами им удалось овладеть? Я не любил себя за слабость, за неумение проникнуть в мир успеха, процветания и денег.

Из трех этих составляющих деньги были наименее важным компонентом. Я говорил себе, что с удовольствием трудился бы и за небольшие деньги или даже бесплатно, только бы заниматься тем, что мне действительно нравится. А так я тружусь за небольшие деньги или даже бесплатно, да еще занимаюсь какой-то ерундой. Не стану утверждать, что работа у Соммервилей вызывала у меня ненависть; я прекрасно понимал, что есть миллионы занятий, которые я любил бы еще меньше, но у меня сложилось стойкое убеждение, что я трачу время впустую.

Если в старом экзистенциальном смысле мы являемся тем, что мы делаем, то я – ничто, поскольку я ничего не делаю и ничего не испытываю. Во всяком случае – ничего такого, что бы имело значение для меня или кого-то другого. Я неизменно удивляюсь и раздражаюсь, когда вижу в “новостях” или в документальном фильме, как у людей берут интервью, и при этом всегда указывается имя человека или даже сообщается, кто он такой: Майкл Смит, студент; Майк Смит, друг; Мики Смит, недовольный сотрудник. Конечно, большинство людей, мелькающих в телевизоре или в документальных фильмах, именуют себя не столь обыденно. Чтобы попасть в “новости”, надо быть “участником оргии”, “отцом сиамских близнецов”, “убежденным нацистом”. Это меня тоже угнетает. Такой подход слишком ограничен. Подобно всем остальным, мне никогда не хотелось быть просто ярлыком, а если уж ярлыком, то более-менее впечатляющим: Майкл Смит, остряк; Мики Смит, покоритель женщин; Майк Смит, человек, с которым держи ухо востро. А чего мне уж точно не хотелось, так это называться Майк Смит, жалкий тип, но, как я подозревал, именно это определение было ближе всего к истине.

Кроме всего прочего, я еще просто запутался. Я получил, как считалось, элитарное английское образование – достаточно элитарное, чтобы миллионы моих соотечественников меня за это ненавидели, считали снобом, который взирает на всех сверху вниз. Предполагалось, что образование открывает передо мной все двери, дает пропуск в мир развращенной богемы. Так почему же я оказался всего лишь продавцом в шикарном магазине? И почему я живу в нищете, в жалкой комнатенке в районе Шепардс-Буш, а не в роскошной квартире где-нибудь в Челси, где я поселился в своих мечтах?

Еще один живучий миф о Кембридже, для которого, как я обнаружил, нет ни малейших оснований, заключался в том, что в университете заводишь друзей на всю жизнь. После выпуска я почти ни с кем не виделся. В некоторых случаях для этого имелись веские причины: приятели женились, уезжали работать за границу и так далее, но даже те, кто поселился в Лондоне, старались не вступать со мной в контакт. Да, конечно, я получил несколько приглашений на вечеринки, иногда меня звали взамен отказавшихся, изредка я ходил с кем-нибудь выпить пива или съесть пиццу, но все это мало походило на ту золотую светскую жизнь, о какой я грезил. Похоже, истина заключалась в том, что друзей у меня больше нет, а может, и в том, что их никогда не было.

Зато у меня имелась какая-никакая подружка. Звали ее Никола Кэмбпелл, и я немного общался с ней еще в университете. Мы пересекались на лекциях и в буфете, и я считал ее скорее хорошей знакомой, чем другом. У Николы был тот чистый, опрятный и здоровый вид, который многие находят очень привлекательным и даже сексуальным. Теоретически я мог представить себе, что так оно и есть, но никакого отклика в моей душе это не вызывало. В университете Никола мне особенно не нравилась, мне никогда не приходила мысль приударить за ней, но в Лондоне все стало иначе. Как-то в воскресенье я столкнулся с ней в кинотеатре. Оба пришли туда в одиночку. Есть что-то особенно гнетущее в этих воскресных одиноких походах в кино. Возможно, каждый из нас решил, что другой испытывает более глубокое одиночество и отчаяние, чем на самом деле. В кинотеатре мы сели рядом, а после сеанса пошли выпить, а потом еще несколько раз ходили в кино, потом как-то раз переспали, потом переспали еще пару раз, а затем, прежде чем успели что-либо сообразить, оказалось, что мы встречаемся, пусть и без особого энтузиазма и взаимных обязательств.

Никола была хорошей. Привлекательной, умной, очаровательной, ироничной – совсем как я. Из нас получилась прекрасная пара, по крайней мере с виду. Мы нравились друг другу, но, мне кажется, оба сознавали, что нравимся мы друг другу как-то недостаточно. Все было отлично, но нас не покидало ощущение, что чего-то не хватает. На тот момент отношения нас устраивали, но мы искренне надеялись, что вскоре между нами возникнет нечто более страстное, глубокое и значительное.

Главное, чем мне запомнилась тогдашняя Никола, – почти полное отсутствие у нее собственного запаха. Иногда от нее пахло мылом, время от времени чувствовался намек на дорогие духи, но она никогда не пахла собой. От нее никогда не пахло потом, сексом, чесноком или чем-нибудь столь же крепким. Ее дыхание, ее волосы, ее тело не имели никакого запаха.

У нас сложился определенный распорядок. Мы виделись не чаще двух раз в неделю, ходили в кино, затем ели в дешевой закусочной. Каждый всегда платил за себя. Она тоже приехала в Лондон сразу после университета, и работа ее в каком-то смысле походила на мою, хотя название звучало получше: Никола подвизалась в “издательском бизнесе”. Теперь кажется нелепым, сколь чарующе тогда звучали эти слова, – и не только для меня. Издательский бизнес считался блистательной профессией, о которой каждый выпускник мог только мечтать и куда принимали только самых блестящих и лучших. Это было во сто крат лучше, чем работа в букинистической лавке.

Никола изо всех сил старалась развеять у меня эту иллюзию. Он говорила, что ее коллеги – сплошь седые толстяки и толстухи, которые беспрерывно курят и носят кардиганы. В Николе они видели угрозу: она была обаятельна и подтянута, а значит, ветрена и ненадежна. Ее работа, подобно моей собственной, сводилась к канцелярщине и скуке, и все же кое-что привлекательное в ней имелось. В обязанности Николы входило разбираться с “отстойной папкой”. Она должна была писать отзывы на рукописи, присланные авторами по собственной инициативе: военные мемуары, духовные исповеди, дорожные впечатления, экспериментальные романы, написанные бездарями, неудачниками и психами. Меня такое занятие интриговало, но Никола придерживалась иного мнения.

– Лишнее подтверждение моего низкого статуса, – жаловалась она. – Все, что попадает в “отстойную папку”, никуда не годно по определению, иначе бы эти рукописи там не оказались. Так что я зря трачу время. Если туда случайно проскочит что-либо стоящее, а я это замечу и скажу, что рукопись стоит публиковать, начальство все равно ее отвергнет, потому что они не станут доверять моему мнению. Они ведь считают меня дурой, которой если что и можно поручить, так только разбираться с самотеком.

У нас обоих имелись причины для недовольства, но в Лондоне всегда найдется толпа людей, которым еще хуже, чем тебе. Именно об этом я подумал, когда снова встретил Грегори Коллинза.

Одним серым, влажным днем он зашел в магазин Соммервилей. Подозреваю, что, если бы на его месте был кто-то другой, я бы смутился оттого, что знакомый застукал меня в унылой должности продавца; но я был уверен, что чем бы Грегори ни занимался, его работа еще неинтересней и тоскливей, чем моя, так что искренне обрадовался ему. А он также горячо отозвался. Грегори кинулся ко мне словно к старому доброму другу. Возможно, полагал, что сожженные книги связали нас нерушимыми узами.

– В шикарном же местечке ты осел, – сказал он. – Похоже, дела у тебя идут.

Бедный старина Грегори.

– Идут, – согласился я. – А как ты? Чем занимаешься?

– Преподаю, – мрачно сказал он; мое чувство превосходства не дрогнуло.

– В Лондоне?

– Нет, в Харрогите[13]13
  Фешенебельный курорт в графстве Йоркшир.


[Закрыть]. В классической школе. Одна из самых позорных. Преподаю историю.

Да, все идеально соответствовало моим предположениям.

– Ну и как? – спросил я.

– Здоровско, – сказал он. – Знаешь, учительство – это мое. Я всегда буду преподавателем.

Я чувствовал себя все лучше и лучше.

– А что привело тебя в Лондон?

Грегори хмыкнул, и вид у него стал несчастный.

– Лондон, – недовольно проворчал он. – Ехал в такую даль, чтобы встретиться с одним человеком, а этот мерзавец не пришел. Сказался больным. Я потребую извинений.

Он расхаживал по магазину, открывал шкафчики, доставал самые дорогие экземпляры: книгу Уиндема Льюиса с подписью автора, письмо Гертруды Стайн. Казалось, они его заинтересовали, но он обращался с ними так, как мог бы обращаться с утренней газетой.

– Мне нужно убить до поезда пару-тройку часов. Не хочешь хлебнуть пивка после работы?

Я согласился. На вечер у меня, как обычно, ничего особенного не планировалось, хотя я не знал, о чем нам с ним говорить. Я сильно сомневался, что у меня есть много общего со школьными учителями из Харрогита. Магазин закрывался через час, и я рассчитывал, что Грегори уйдет и вернется к концу, но он проторчал до самого закрытия, безо всякого почтения обращаясь с самыми ценными и дорогими раритетами. Джулиан Соммервиль косился на него с легким неодобрением, но воспитание и врожденная робость не позволяли ему одернуть Грегори. Наконец я с облегчением вытащил Грегори из магазина и повел в ближайший паб. Он влил в себя половину кружки одним глотком и одобрительно причмокнул:

– Неплохо для эля, сваренного на юге.

Его повадки заскорузлого северянина, очутившегося в Лондоне, раздражали еще сильнее, чем в Кембридже.

– Ну что, ты продолжаешь выступать на сцене? – спросил он.

– Нет, конечно, – ответил я. – Думаю, я вышел из этого возраста.

– Правильное решение, – хмыкнул Грегори. Знаешь, нам стоит глотнуть шампанского. Не подумай только, что я его шибко люблю.

– Есть что отметить? – поинтересовался я.

Я спросил себя, уж не нашел ли он добрую йоркширскую женщину, которая согласилась выйти за него замуж, хотя такое предположение и казалось мне невероятным.

– По совести говоря, Майкл, я тебе слукавил. Я стараюсь об этом не болтать, но вообще-то я приехал в Лондон на встречу с издателем. С моим издателем.

– У тебя есть издатель?

– Ну да, я и говорю.

– И что ты намерен опубликовать, учебник истории?

– Нет, роман.

Грегори Коллинз и литература по-прежнему не связывались в моей голове.

– Но я думал, ты сжег свой роман.

– Я сжег один роман. Но ведь никто не запрещает написать несколько. Первый оказался говенным. А этот чертовски хорош, если можно так говорить о своей книге.

– Так это же здорово. Поздравляю.

Я надеялся, что голос мой звучит убедительно. И действительно – здорово, особенно для Грегори, и чего ради мне огорчаться из-за его маленького успеха? Я же не собираюсь соревноваться с Грегори Коллинзами нашего мира. И все же радости в моем голосе было, похоже, маловато.

– Как называется? – спросил я.

– “Восковой человек”.

– Хорошее название.

– А мне не шибко нравится, – сказал Грегори. – Хочу поменять на что-нибудь с номером, вроде “Бойни номер пять”, “Уловки-22”, “Баттерфилда, 8” или “Выкликается лот 49”[14]14
  Романы Курта Воннегута, Джозефа Хеллера, Джона О'Хары и Томаса Пинчона соответственно.


[Закрыть].

– Зачем? – спросил я.

– Сам не знаю. Просто мне кажется, что названия с числом привлекают взгляд. Но издатели говорят, что это глупо.

– Наверное, им виднее, – сказал я.

– Мне бы твою уверенность.

– О чем книга?

– В двух словах не расскажешь, – ответил Грегори, и я перевел дух.

– Тогда прочту, когда выйдет.

– Обязательно почитай. Это серьезная книга, – сказал он. – Мрачная книга. Но смешная. И такая очень умная, такая очень ироничная, с кучей всяких литературных шуток и розыгрышей. Мне нравится хорошая литературная шутка. А тебе, Майкл?

В тот момент вопрос показался мне довольно невинным.

– Еще бы, – ответил я. – Значит, собираешься бросить преподавание?

– Нет-нет. Я не хотел бы превратиться в напыщенного профессионального писателя. Я же сказал, учительство – это мое. К тому же, как я брошу работу? За книгу мне ни хрена не заплатят. Ты не поверишь, но они даже нормальной фотографии не сделают. Я разговаривал сегодня с их профурсеткой, так она вякнула, что я должен прислать им фотку, щелкнутую на каком-нибудь мудацком отдыхе. А я сказал, что это очень недальновидно с их стороны. Знаешь, говорят, Трумэн Капоте[15]15
  Трумэн Капоте (1924 – 1984) – американский писатель.


[Закрыть] своим успехом обязан той сексуальной карточке, где он сидит под пальмой или под чем-то там. Если бы они поместили снимок, сделанный на мудацком отдыхе, его карьера наверняка не сложилась бы.

От этой мысли Грегори погрустнел, словно уже предвидел провал книги, словно уже понимал, что публикация романа может оказаться не таким уж радостным событием. Я по-прежнему почти ничего не знал о Грегори и еще меньше – о его творчестве, но мне показалось странным, что образцом для подражания он выбрал Трумэна Капоте.

– Так закажи снимки у профессионального фотографа, – предложил я, но этот совет не вызвал у него особого восторга:

– А какой смысл, с моей-то рожей? Я же знаю, что я урод.

И вид у него сделался совсем несчастный. А я снова удивился. Грегори, безусловно, прав, красотой он не блещет, но если учесть, как мало он старался выставить себя в привлекательном свете, то резонно предположить, что собственная некрасивость доставляет ему удовольствие.

– Вот ты – другое дело, – угрюмо сказал он.

– Правда?

– Да. Ты у нас красавчик. У тебя наверняка куча девчонок.

– О да. Тысячи.

– Могу поклясться, выглядишь ты получше моего.

И снова он был прав, но согласие лишь ухудшило бы ему настроение, поэтому я промолчал. Наверное, можно было бы объяснить ему, что он делает не так, предложить отрастить волосы и не носить одежду, которая уже лет двадцать как вышла из моды, но у меня не было желания играть в Генри Хиггинса[16]16
  Персонаж пьесы Бернарда Шоу “Пигмалион”, который обучает Элизу Дулиттл правильному произношению и хорошим манерам.


[Закрыть].

– Но, увы, я не Трумэн Капоте, – сказал я, купил нам еще выпивки и попытался сменить тему: – Видишься с кем-нибудь из колледжа?

– Да ни с кем, – ответил Грегори. – Хотя вот собираюсь связаться со стариной Бентли. Хочу послать ему корректуру своей книги, попрошу написать отзыв для обложки.

– Думаешь, книга тогда будет лучше продаваться?

– Не знаю. Если бы я был на ты с Энтони Берджессом, попросил бы его, а так…

Мрачное настроение Грегори оказалось заразным. Выяснилось, что единственный способ продлить совместный вечер – хлестать спиртное. Что мы и сделали. Пьяный Грегори не стал менее угрюмым, зато мне выпивка прибавила терпимости. Разговор наш далеко не продвинулся. Грегори стойко придерживался двух тем: своей книги и своей уродливости.

– Наверняка ты охереть как получаешься на фото, правда? – спросил он.

Я вынужден был признаться, что да. Фотогеничность – еще одно бесценное свойство, которым наделила меня судьба.

– И тебе в самом деле нравятся литературные розыгрыши, да? – не унимался Грегори.

Я повторил, что так и есть, – но лишь из-за смутного ощущения, что слова эти хоть немного развеют его тоску.

– Старик, окажи мне услугу. Дай мне свою фотку, а? Пошлю в издательство и скажу, что это я.

– Что? – спросил я.

– Да они там жопу от локтя не отличат, а встречался я только со своим редактором, да и писатели никогда не похожи на свои рекламные фотографии.

– О чем ты говоришь? Хочешь, чтобы я выдал себя за тебя?

– Да не будешь ты выдавать себя за меня. Твоя фотография мне нужна лишь для того, чтобы читающая публика подумала, что я вполне себе такой симпатяга.

К тому времени мы основательно надрались, и после настойчивых приставаний Грегори я согласился, что идея довольно забавная. Однако фотографию свою давать я не собирался. Я знал, что к утру протрезвею и эта идея перестанет казаться мне такой уж забавной. Наконец Грегори взглянул на часы, занервничал и сказал, что опоздал на последний поезд до Харрогита, и не пущу ли я его переночевать? С тоской подумав, что не вправе отказать ему в такой малости, я ответил, что он может устроиться на полу.

Последним поездом метро мы отправились в мою жалкую комнатенку, и пока я варил кофе, Грегори рыскал по коробкам с фотографиями, стоявшим на каминной полке. Мне хватало педантичности, чтобы запечатлевать свое прошлое, но не хватало, чтобы как-то рассортировать его, поместив снимки в альбом или разложив в определенном порядке. Грегори достал мой довольно унылый портрет, впрочем, не такой уж и дурной – театральный фотограф сделал снимок для афиши, когда я участвовал в постановке “Местного стигматика”.

– Но послушай, – способность к мышлению не окончательно покинула меня, – а как же друзья и родственники? Они ведь увидят твое имя и мою фотографию. И решат, что это странновато.

– Да не будь ты идиотом, старик. Родичам я ничего не скажу. Они и так считают меня пидором, потому что я учился в университете. Если они пронюхают, что я написал книгу, а особенно если узнают, о чем она, дома меня просто линчуют.

Я спросил себя, что же такого шокирующего в его книге, но любопытство мое продлилось не долее секунды.

– Но ведь на книге все равно будет стоять твое имя, – сказал я.

– Ну и что? Ты, наверное, удивишься, Майкл, но, в общем и целом, мои родичи не проводят время в книжных магазинах или за чтением литературных рецензий. А если им вдруг доведется увидеть книгу с моим именем, они просто скажут: “Забавно, этого писателя зовут так же, как нашего Грегори”.

– И разумеется, там будет моя фотография.

– Вот именно!

Грегори произнес это с ликованием, словно ему удалось донести смысл до самого тупого из своих учеников. Я же, несмотря на туман в голове, был уверен, что привел далеко не все возражения, но, черт возьми, было уже поздно, я был пьян, и мне надоело спорить. Я разложил для Грегори спальный мешок, упал на свою узкую односпальную кровать и провалился в свинцово-пьяную мглу.

Когда на следующее утро я проснулся, Грегори Коллинза уже не было. Он забрал фотографию и оставил записку, пообещав пригласить меня на презентацию своей книги, если, конечно, эти сволочи устроят презентацию, во что он лично не верит ни секунды. В холодном утреннем свете меня одолели еще большие сомнения, но я сказал себе, что он передумает, когда доберется до дома. В любом случае я понимал, что связаться с Грегори не смогу. Я не знал ни его адреса, ни в какой школе он преподавал, не знал названия издательства; а самое главное – я не горел желанием заниматься его поисками. Это было бы уж слишком. Так что я просто-напросто выкинул тот случай из головы. Решил, что Грегори Коллинз – из тех людей, кто изредка мелькает в жизни, но так и не становится другом и уж точно не играет большой роли в судьбе. Это глупость или что?