Текст книги "Пи*ец, сказал отец"
Автор книги: Джастин Халперн
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
О важности хороших манер
– Охуеть! Я что, много от тебя требовал? Не мог тихонько посидеть два часа, бля, пока я доклад о раке щитовидной железы делаю?
Когда мне исполнилось десять, мама захотела выучиться на юриста. Папа одобрил идею, хотя из нее следовало, что ему придется за мной присматривать.
– Мы с тобой станем больше времени проводить вместе, но в основном у меня на работе. Так что ты уж меня не дергай, развлекай себя сам, – разъяснил мне папа, когда мама показала ему свое расписание занятий на первый семестр.
Не все дети толком понимают, чем их родители зарабатывают на жизнь. Вот и я знал лишь, что папина специальность называется «медицинская радиология» и что он часто приходит с работы усталый и сердитый. Правда, у папы на работе, в ветеранском госпитале, я пару раз уже побывал, когда маме приходилось отлучаться по делам. Собственно, папа работал в нескольких больницах сразу, но я бывал только в госпитале. Помню, папа выбегал из кабинета нам навстречу, торопливо совал мне сникерс и вел меня в незанятую комнату по соседству.
– Мне осталось еще пару часиков поработать, так что, это, посиди уж тут немножко, – говорил он.
Я непременно добивался четкого ответа:
– Два часа – самое долгое или мне еще дольше придется ждать?
– Не знаю, сын. Я тебе кто – ясновидящий? Обещаю: как только управлюсь, поедем домой. И я куплю тебе мороженое.
Покопавшись в книжном шкафу, он протягивал мне какой-нибудь журнал:
– Вот, посмотри картинки, «Медицинский журнал Новой Англии». Очень интересно, не оторвешься!
Мама упорно грызла гранит правоведения, и папе все чаще приходилось за мной присматривать. Чуть ли не каждый день я сидел в больнице и считал минуты до возвращения домой. На выходных мне обычно было куда приткнуться – я ходил в гости к друзьям. Но однажды в субботу вышло так, что мама должна была готовиться к экзамену в библиотеке, у папы был доклад перед сотней врачей, а никто из друзей и родственников не мог со мной посидеть.
– Давай просто оставим его дома. Ничего с ним не случится, – сказал папа маме.
– Сэм, я не оставлю его одного. Ребенку всего-то десять лет.
– Ой, блин. Ну ладно, я его возьму.
Я сел в папин «олдсмобиль», и мы поехали в Калифорнийский университет в Сан-Диего. В пути папа отмалчивался, но я чувствовал: рвет и мечет. Когда мы подъехали к зданию, папа обернулся ко мне и сказал:
– Ты должен вести себя как воспитанный человек, понял? Не дури.
– Можно мне порисовать? – спросил я.
– Гм… смотря что. Что рисовать-то станешь? Вот подойдет к тебе кто-нибудь и увидит, что ты рисуешь, как собаки ебутся. И что мне тогда делать? Несолидно выйдет.
– Да я вообще не умею собак рисовать. Я рисую только самолеты, – успокоил я его.
Папа залез в свой черный кожаный портфель и вручил мне лист линованной бумаги и многоцветную авторучку. Я вошел вслед за ним в стеклянные двери огромного университетского корпуса и вскоре оказался в зале, полном врачей. Как мне показалось, все они знали моего папу лично. Кое-кому папа меня представил: «Мой сын Джастин». Усадил меня в заднем ряду. До сцены с кафедрой было примерно сто футов.
– Итак, вот твое место, вот тебе сникерс. Съешь, если начнет клонить в сон, – и он вручил мне шоколадку длиной мне по локоть. – Все, блин, я пошел.
Врачи расселись, лекция началась. Папа сидел на сцене, а какой-то лобастый дядька вышел к микрофону и заговорил. В первые же две минуты я проглотил свой гигантский сникерс, и тридцать пять граммов сахара, разлившись по моим жилам, сделали свое черное дело. Секунды казались минутами, минуты – часами. Мне не сиделось. Я решил прилечь на пол и размяться – никто же не заметит! Сполз под кресло и тут же услышал, как дядька произнес папино имя. Вскинул голову. Перехватил пристальный папин взгляд из далекого далека. Неужели он все это время за мной следил? Я торопливо пригнулся.
Скорчившись на полу, я обнаружил, что могу пролезть между ножками кресел, а также что в каждом ряду несколько мест свободно. И тут меня осенило: как здорово будет проползти на четвереньках от моего ряда до первого, пробираясь под пустыми креслами! Я же никому не помешаю, правда, если между ног пролезать не стану?! Так началось мое путешествие. Я полз вдоль, под задницами ничего не подозревающих онкологов, пока не добирался до какого-нибудь прогала. Там я перебирался под следующий ряд и полз дальше. Ну прямо игра «Фроггер», [4]4
«Фроггер» – популярная компьютерная игра. Нужно перевести на ту сторону улицы лягушку, уворачиваясь от машин и других опасных препятствий.
[Закрыть]только в жизни! До седьмого ряда дело шло гладко. Но тут оказалось, что в шестом все кресла заняты. Я развернулся – и попал в ловушку: на единственное свободное место в восьмом ряду кто-то плюхнулся.
Папин голос из динамиков показался мне гласом Божьим – если, конечно, Бог может рассуждать 0 молекулярной биологии. Я решил, что единственный шанс вернуться – перелезть прямо по ногам пятнадцати врачей, отделявших меня от прохода в середине зала. А там уж я проползу по-пластунски, и ничего. Папа не заметит – просто не успеет! Вот только врачи отнеслись к моей затее неласково – не прикидывались, будто ничего не происходит. Обнаруживая меня под ногами, они один за другим вскакивали и негодующе перешептывались. Я полз, смотрел в пол, ничего не видел – зато слышал. И услышал, как папа вдруг осекся. «Ну вот, почуял неладное!» – подумал я и обмер. Папа снова заговорил. «Пронесло», – решил я и рванул вперед… И все бы ничего, но я случайно наткнулся коленкой на мокасин какого-то бородача, сидевшего в третьем кресле от прохода.
– О господи! Это еще что за цирк! – пробурчал он сквозь густую растительность на лице.
Папа снова умолк. А я медленно выполз в проход, обогнув крайнее кресло, и обернулся к сцене. Папа смотрел прямо на меня. И все остальные – тоже.
В мертвой тишине я встал на ноги, сделал вид, будто так и надо, и вернулся на место. На меня таращились, не веря своим глазам. Я потупился. Папа дождался, пока я присяду, и продолжил лекцию. Весь красный, как помидор. Помидор с гневно нахмуренным лбом и сердитыми кустами бровей. О раке щитовидной железы он вдруг заговорил тоном футбольного тренера, который после первого тайма распекает свою команду в хвост и в гриву.
Папа скомкал конец доклада, скороговоркой ответил на вопросы. И под аплодисменты спрыгнул со сцены – торопился. Помчался ко мне, игнорируя всех врачей, которые хотели перекинуться с ним словом или сделать комплимент докладу. Ухватил меня сзади за ремень и понес, как мультипак с шестью банками пива. За дверь, в вестибюль, на солнце. Тащил, не отпуская, до самой машины. Открыл дверцу, швырнул меня на переднее сиденье, сел за руль, глубоко вздохнул. Вены на его шее вздулись от злости. Обернулся ко мне, прошипел сквозь стиснутые зубы:
– Пиздец! Я что, много от тебя требовал? Не мог тихонько посидеть два часа, бля, пока я доклад о раке щитовидной железы делаю?
С этими словами папа нажал на газ. И до самого дома не сказал мне больше ни слова.
Когда мы приехали домой, папа отпер дверь. Я стоял на крыльце рядом. Папа повернулся ко мне и сказал совершенно спокойно:
– Послушай, я уяснил урок: ребенку там действительно было не место. Но сейчас я войду в дом, а ты – нет. Поиграешь во дворе, потому что у меня вот-вот мозги закипят на хуй!
Папа прикрыл за собой дверь. Я нерешительно мялся на крыльце. Из дома донесся вопль, откликающийся эхом: «Ой бляяяяяя-я-яяя-яяяяя!»
Часа через полтора папа выглянул в дверь черного хода. Я сидел на траве.
– Если хочешь, заходи в дом. Только сразу иди мой руки, никуда не сворачивай! В этом зале пол вонял собачьим дерьмом, а ты ползал туда-сюда, как обезьянка!
Когда меня не взяли в сборную по бейсболу
– Наплюй и забудь. Каждый тренер пропихивает в команду своих детей. Сын этого говнюка недостоин тебе протектор подавать… Чего-о? Ты так и выходишь играть, протектор для паха не носишь? Кто же ты после этого такой?
Напутствие у школьных ворот
– Родители твоих друзей вообще, бля, водить не умеют. Ты им передай: это автостоянка начальной школы, а не Манхэттен, бля!
На просьбу завести собаку
– И кто о ней будет заботиться? Ты?.. Сын, когда ты вчера пришел домой, у тебя руки были в говне. В человеческом говне. Не знаю, как ты обляпался, но руки в говне – симптом, что ты пока не готов нести ответственность за других.
О гигиене
– Тебе десять лет, ты должен мыться под душем каждый день… Ах, тебе противно? А мне насрать! Людям противно общаться с вонючками. Я не допущу, чтобы мой сын стал вонючкой.
О «Лего»
– Послушай, мне не хочется сковывать твою творческую свободу, но то, что ты построил, – ни дать ни взять куча говна.
Об акции «Приведи папу в школу»
– И чем же, бля, заняты все эти родители, которые могут на день отпроситься с работы? Будь у меня возможность пропустить рабочий день, я не стал бы тратить его за маломерной партой среди каких-то спиногрызов!
Седьмой класс, моя первая дискотека
– Духами надушился?.. Сын, в доме нет ни капли одеколона. Только мамины духи. Я этот запах хорошо знаю. И вот что я тебе скажу: когда от твоего тринадцатилетнего сына пахнет твоей женой, в груди нехорошо екает!
Шестой класс, родительское собрание
– По-моему, эта учительница тебя недолюбливает. Значит, я буду недолюбливать ее. Конечно, ты и святого достанешь своими штучками, но в душе ты хороший парень. Плюнь и забудь, ну ее в жопу.
Когда в начальных классах я боялся ходить по-большому в школьном туалете
– Сын, мне твоего горя не понять. Я могу срать где угодно и когда угодно. Это одно из моих главных достоинств. Некоторые даже скажут, что главное.
Когда на экзамене в секцию бейсбола я бежал на пятьдесят ярдов и пришел к финишу последним
– Ну ты и бежал – точно от пчелиного роя улепетывал! А потом смотрю: этот жирный пацан, который с секундомером стоял, смеется… Одно тебе скажу: когда даже жирные над тобой смеются, значит, пиздец.
Никогда не ври, паршивец!
– Ты опозорил все научное сообщество. Всех ученых, бля, самого Эйнштейна!
Точные и естественные науки мне, в сущности, никогда не давались. Я любил историю и литературу – столько приключений! А вот химические элементы и алгебраические уравнения нагоняли сон. И потому в шестом классе, когда каждый ученик должен был самостоятельно провести какой-нибудь эксперимент и в конце апреля устроить презентацию на школьном «Фестивале науки», я обрадовался не больше, чем приказу посмотреть, допустим, первый сезон «Анатомии Грея» [5]5
«Анатомия Грея» (в российском прокате также «Анатомия страсти») – американский телесериал.
[Закрыть]с начала до конца. Причем не по телевизору, а в театральном зале. Зато мой папа ликовал – на тот момент у него имелся уже двадцатипятилетний опыт медицинских исследований.
– Теперь ты сможешь заглянуть в мою жизнь. Узнаешь, чем я на работе занят, – заявил он мне вечером, когда я рассказал ему о домашнем задании. – Ну смотри: теперь я с тебя не слезу. Ты проведешь самый блестящий эксперимент в истории твоей школы. А не проведешь – пеняй на себя.
– А ты будешь проводить эксперимент вместе со мной? – умоляюще спросил я.
– Что? Ох, блин, с меня и моих экспериментов вот так хватает. Я же тебе сказал – сам проведешь.
Папа присел на кушетку в нашей гостиной, закутанную в целлофан – чтоб не пылилась, и жестом пригласил меня присесть рядом:
– Итак, каждый эксперимент начинается с вопроса. Что тебе хочется узнать?
Я задумался на несколько секунд.
– Я считаю, что пес у нас очень клевый, – сказал я, указав на Брауни – нашего метиса лабрадора (самец, шоколадный окрас, пять лет).
– Что-о? Это еще что за хрень? Разве это вопрос, бля?!
– А можно спросить: «Люди тоже считают, что пес у нас очень клевый?»
– Ебическая сила! – вскричал папа и схватился за голову. – Придумай какой-нибудь вопрос типа: «Падают ли большие предметы быстрее, чем маленькие?»
– Хорошо. А ничего, если вопрос будет про Брауни?
– Про что захочешь, бля! Ладно, раз уж ты зациклился на Брауни, пускай будет вопрос: «Умеют ли собаки различать геометрические фигуры?» Нравится?
Мне понравилось. Я обожал Брауни и охотно привлек его к эксперименту. Папа помог мне разработать условия и метод. Надо было каждый день держать перед собакой листочки с нарисованными треугольниками, кругами и квадратами. Показав круг, я должен был каждый раз давать собаке лакомство, показав квадрат – давать команду «сидеть», а показав треугольник – абсолютно ничего не делать. После пятнадцати дней обучения я проведу двухдневные испытания – буду показывать Брауни фигуры, но лакомств не давать и команд не произносить. Задача – отследить его реакцию. Будет ли он реагировать на фигуры, ожидая действий, которые я совершал в период выучки? Каждый день мне полагалось записывать результаты эксперимента в журнал наблюдений.
В первый же день «исследований» я заскучал. Пес напрочь не понимал, что от него требуется: когда я держал перед ним бумажки, пялился недоуменно, а иногда начинал вылизываться. Ему хотелось только играть. И мы наигрались всласть – я бегал по двору, а он гонялся за мной, пока я не выбился из сил.
Папа каждый день допоздна пропадал на работе и не догадывался, что я забросил эксперимент. Иногда он спрашивал, как идут исследования. «Все в порядке», – отвечал я, надеясь, что времени еще много. Главное – начать за пятнадцать дней до школьной презентации. Но месяцы сменяли один другой, а я вообще позабыл про эксперимент.
Однажды на уроке учительница напомнила нам, что до «Фестиваля науки» осталось три дня. У меня засосало под ложечкой. В тот день меня забрала из школы мама. Едва оказавшись дома, я юркнул в свою комнату, прикрыл дверь и вытащил журнал наблюдений. И начал вносить в графы результаты несостоявшихся испытаний, высосанные из пальца. Подделывал все, вплоть до дат. У меня хватило ума смекнуть: для правдоподобия надо написать, что к концу эксперимента пес постепенно начал различать фигуры. А когда я провел тесты без лакомств, то по реакции пса понял, что он распознает фигуры. Мне вспомнилась история про собаку Павлова. Павлов, по моему разумению, был очень похож на безумных гениев из комиксов, а мой эксперимент – на его эксперименты. Значит, получилось убедительно, рассудил я.
Так уж случилось, что в тот день папа вернулся домой рано. Едва я закончил заполнять журнал, громко хлопнула входная дверь. Я испуганно швырнул ручку в угол – избавился от улики. А папа сразу прошел ко мне. Я похолодел: неужто он меня насквозь видит?
– Ну как дела на научном фронте? – спросил он, как я и ожидал.
Не успел я раскрыть рот, а папа заметил мой журнал, раскрыл.
– Вот тут все данные, – сказал я.
Он на меня даже не посмотрел – углубился в журнал. Перелистал страницы, поразмыслил над моими результатами, положил журнал на стол и взглянул на меня.
– Значит, пес распознает фигуры, а?
– Ну да. Даже странно, – пробурчал я как можно уклончивее.
– Ну да, даже странно, – повторил он за мной. – Наверно, ты не будешь возражать, если я проэкзаменую Брауни – должен же я увидеть своими глазами.
Я похолодел. Спасала лишь одна надежда: а вдруг Брауни каким-то чудом, по наитию распознает фигуры и среагирует так, как я написал? Папа поднял листочки с рисунками – все эти месяцы они пылились в моей комнате на полу – и вышел во двор.
– Вообще-то Брауни не всегда реагирует. Это от его настроения зависит… и еще от разного… – придумал я на ходу отмазку.
Папа не слушал. Он позвал пса, и Брауни подбежал к нам. Папа поднес к слюнявой морде Брауни первый листочек – с треугольником. Согласно моему журналу наблюдений на треугольник Брауни не должен был реагировать никак. Ну, он и не среагировал. К сожалению, на круг и квадрат он не среагировал тоже – а ведь должен был, соответственно, либо обнюхивать мои руки, предвкушая лакомство, либо выполнить команду «сидеть».
Брауни убежал, а папа обернулся ко мне. Взглянул мне в глаза. Лицо у него было настолько спокойное, что смотреть жутко.
– Даю тебе шанс: немедленно расскажи мне все, что имеешь сказать, – проговорил папа.
Я тут же заревел в голос. Рыдая и давясь соплями, сознался, что не провел эксперимент, потому что забыл. Сознался, что подделал наблюдения и выводы. Папа схватил тетрадку с журналом, порвал надвое и попытался зашвырнуть за забор. Но страницы посыпались на землю, точно унылые конфетти. А папа принялся их топтать – яростно, будто пытался стряхнуть с ноги голодного волка. Это длилось секунд двадцать, не дольше. Папа в сердцах схватил игрушку Брауни и зашвырнул через весь двор, точно олимпиец – ядро. Брауни сбегал за игрушкой и принес ее папе – мол, давай еще поиграем. И тут папа взорвался:
– Брехня! У тебя не журнал наблюдений, а брехня на брехне!
– Папа, папа, ты же говорил, что даешь мне шанс рассказать! – взмолился я.
– Вот ты и рассказал. Одна брехня, бля!
На крики выбежала мама. Успокоила папу, увела его в дом для разговора.
Минут через десять папа вернулся во двор. Он немножко отошел, но чувствовалось: в его душе еще не все перекипело.
– Ты опозорил все научное сообщество. Всех ученых поголовно, самого, бля, Эйнштейна!
Я сказал, что осознаю свою вину и прошу прощения.
– Черт подери, это же моя профессия! Я к своей профессии серьезно отношусь, бля!
– Знаю, папа.
– Ни хера ты не знаешь! Слушай, что тебе теперь делать.
И он заявил: я должен пойти к учительнице, сказать, что эксперимент я не провел и данные подделал, и попросить у нее разрешения публично извиниться перед одноклассниками за обман.
– А если она скажет, что извиняться не обязательно, ты ей скажи: «Фиг с два, все равно выйду извиняться». А заявление, которое будешь зачитывать в классе, сначала покажи мне. Я его исправлю, если что. Последнее слово – за мной.
На следующий день я признался учительнице в содеянном, а она обратилась к моим одноклассникам:
– Халперн хочет вам кое-что сказать.
Я встал и зачитал заявление по бумажке. Начиналось оно примерно так: «Моим одноклассникам и всему научному сообществу. Я совершил подлог. Я фальсифицировал данные эксперимента и тем самым опозорил дело, имеющее громадное значение для прогресса нашей цивилизации». И еще несколько фраз. Смысла текста не понимал никто, включая меня. Переводя дух, я косился на одноклассников. Тридцать шестиклассников таращились с недоумением. Я зачитал заявление, сел, учительница поблагодарила меня, прочитала нам мораль, что жульничать нехорошо, и урок вернулся в обычное русло.
Вечером папа спросил меня, как все прошло. Я сказал, что зачитал извинения и что учительница меня поблагодарила.
– Извини, что я так сильно на тебя наехал, но я не хочу, чтобы тебя считали брехуном и мудаком. Ты не брехун и не мудак. Ты отличный парень. А теперь марш в комнату. Гулять не пойдешь – ты наказан.
Об уважении к частной жизни
– Брысь отсюда к едрене фене, я дело делаю!
О проявлении страха
– В трудный час становится ясно, кто есть кто. Или, по крайней мере, какова его задница – много ли бздит.
О гипотетических вопросах
– Нет. Ни при каком раскладе я человека не съем, хватит придумывать всякие ситуации и надоедать мне, понял? Блин, разве тебе нечем заняться? Целыми днями всякую хрень выдумываешь!
О духе товарищества
– Послушай, я знаю, тебе с этим толстым пацаном играть не нравится, потому что у него мать вредная. Но парень-то не виноват! Будь с ним поприветливее.
О честной игре
– Сдувать на экзаменах нелегко. Ты, наверно, думаешь: «Легче легкого». Ошибаешься. Спорим, сдувать ты умеешь еще хуже, чем сдавать экзамены по-честному.
Об аккуратности
– Тьфу ты, я только что сел на твоего человекогрузовика, будь он неладен. Оптимус Прайм, говоришь? Слушай, мне пофиг, как его зовут, только не паркуй его там, где паркуется моя задница.
О технике безопасности для детей
– Эй, не трожь нож, еще не хватало – ножик в руки брать… Мне пофиг! Научись намазывать масло ложкой!
Напутствие моим друзьям, которые пришли ко мне в гости с ночевкой
– Чипсы в кухонном шкафу, мороженое – в холодильнике. Ножи не трогать, со спичками и зажигалками не баловаться. Все, мой долг выполнен. Ложусь спать.
О щедрости
– Я лично тебе сочувствую, но если твой брат не хочет, чтобы ты играл с его игрушками, значит, нельзя. Это его игрушки. Если он хочет быть мудаком и ни с кем не делиться – что ж, его право. У человека всегда есть право быть мудаком. Но пользуйся этим правом не слишком часто, договорились?
Знай цену деньгам
– Хватит, поговорили, бля! Давайте ужинать, в самом-то деле.
Мои родители выросли в бедности: мама в нищем итальянском поселке близ Лос-Анджелеса (детей в семье было шестеро, в четырнадцать лет мама осталась круглой сиротой и ее, а также остальных детей разобрали родственники), папа на ферме в Кентукки. Папины родители были издольщиками, и лишь когда папе было четырнадцать, его отец выкупил эту ферму.
– Если у меня болели уши, мама в них сикала, чтобы унять боль, – как-то поведал мне папа, пытаясь разъяснить, как они бедствовали.
– Пап, ну это скорее чудачество такое. Это, мне кажется, не от бедности.
– Гм… – Папа на несколько минут призадумался. – Да, наверно, пример не самый удачный…
Как бы то ни было, родители при всяком удобном случае напоминали нам с братьями, что мы-то живем припеваючи.
– Только и знаете, что носиться на скейтах и великах! Ну прямо английская королева, бля! – отчитывал нас папа, когда в выходные мы, заигравшись с друзьями, не помогали по дому.
Иногда родители тревожились, что мы растем в тепличных условиях, не понимаем, как нелегко достаются деньги и каково это, еле сводить концы с концами. Еще до поступления на юридический (кстати, получив диплом, мама стала консультировать бедняков) мама посвящала много времени волонтерской работе в трущобах Сан-Диего. Помогала семьям, которые остались без крова, и семьям, где оба родителя безработные: организовывала продленку для школьников, советовала, как встать на ноги с помощью государства. Если я жаловался на жизнь, она начинала рассказывать мне об этих семьях.
– Почему ты не ешь макароны? – спросила мама за ужином меня, десятилетнего.
– Они же с горошком.
– Выложи горошек на край тарелки, а макароны съешь.
– Мам, да ты же знаешь, я горошек не люблю. Но все равно его в макароны кладешь – ну зачем?
– Стоп-стоп! Смотри, друг, ты сейчас нарвешься! – взревел папа, подняв глаза от тарелки. – Это твоя мать. Ты ей не ровня. Вот она, – и он показал рукой на потолок, – а вот ты, – папа опустил руку почти до пола. – Если она до скончания веков вздумает кормить нас одним горошком, ты будешь каждый день сидеть за столом как миленький, и есть этот горошек, и говорить «спасибо», и просить добавки.
– А зачем мне просить добавки, если я ненавижу горошек? – поинтересовался я.
Папа велел мне: «Иди к себе в комнату и сиди – гулять не пойдешь». По крайней мере, так расшифровал его слова я сам, потому что он орал с полным ртом горошка. Этак через неделю мама пришла из юридической библиотеки чуть позже обычного. Мы с братом сидели на диване и смотрели телевизор, а папа клевал носом в кресле-качалке. Мама выключила телевизор. Внезапная тишина разбудила папу.
– Важная информация: мы будем питаться так, как питаются неимущие, – объявила мама всем нам.
– А кто такие «неимущие»? – спросил я шепотом у своего брата Ивэна.
– Ну… типа нищие, наверно, – сказал он и нахмурился: на его лицо точно накинули паутину тревоги.
Мама разъяснила, что побывала в магазине, где ее знакомые бедняки отоваривают бесплатные талоны, которые выдает им государство. Описала ассортимент: «Нет-нет, там не все продукты просроченные, но все какие-то не очень аппетитные на вид». А в заключение возвестила:
– Мы будем неделю питаться только из этого магазина. Все продукты я буду покупать там. На сумму, которой располагают бедняки, и ни на цент больше.
– Папа? – в отчаянии воззвал я.
– Папа считает, что это прекрасная идея, – ответила мама, прежде чем папа успел раскрыть рот.
Дня через два наш холодильник и кладовка заполнились необычайной едой – таких продуктов я дотоле не видывал. Помню, я сделал для себя вывод: «Бедняки едят только консервы». На многих этикетках значилось «в воде». Ветчина в воде, курятина в воде, рубленая говядина в воде. Хлеб был упакован в белые пакеты без логотипов, без названия фирмы-производителя – только три слова «ХЛЕБ БЕЛЫЙ СВЕЖЕВЫПЕЧЕННЫЙ».
– Неужели это свежевыпеченный? – спросил я Ивэна, зажав в руке рыхлый ломоть.
– Не знаю… Наверно, когда-то кто-то его испек. Тогда он и был свежевыпеченным.
В первый день новой диеты я раскрыл на большой перемене бумажный пакет, который утром дала мне мама. Первое, что я вытащил, оказалось неудачной подделкой под сэндвич с мясом индейки. Положил на ладонь, внимательно рассмотрел. Хлеб больше смахивал на подмокшую наждачную бумагу, а индейка была одной породы с Ларри Кингом: жилистая, нездорово-бледная.
– Фу, вот ведь гадость, – проговорил мой друг Аарон, таращась на сэндвич, точно на какую-то недоеденную тварь, выброшенную цунами на берег.
Вернувшись из школы домой, я сразу пошел к Ивэну и спросил, был ли его ланч таким же несъедобным или чуточку лучше моего. Нет, мама дала ему то же самое. Оказалось, мы оба поступили одинаково: выбросили в урну и сэндвичи, и загадочные овощи – какие-то морковки-мутанты. Съели только по ломтю белого американского сыра. Чудесно перекусили, нечего сказать. Я подумывал поднять мятеж, но не в одиночку же! А Ивэн никогда бунтарем не был.
Вся надежда была на папу: вдруг ему тоже станет тошно от такой еды и он положит конец маминой безумной затее.
Спустя несколько часов, когда мы с Ивэном коротали время в гостиной, мама вышла из кухни в фартуке, держа в руке половник, и сообщила нам меню ужина.
– Суп из индейки, – объявила она. От мамы, половника и кухни исходил сильный, какой-то непривычный запах.
Я покосился на папу: тот хладнокровно, неотрывно смотрел новости. У меня появились опасения, что ужин я не осилю – просто физически не смогу себя заставить. И по своему обыкновению я стал успокаивать себя вслух. Придумывать хеппи-энд, заклинать судьбу.
– Я же люблю индейку, верно? – пробормотал я. Папа не повернул головы:
– Ты меня спрашиваешь? Или просто информируешь?
– Я сказал: «Я люблю индейку».
– Ага, – откликнулся папа, немного помолчал и добавил: – Черт возьми, и что ты мне хочешь этим сказать?
Я почувствовал: настроение у него не очень, и постарался замять разговор. Как бы то ни было, себя я убедил: с супом из индейки уж как-нибудь управлюсь.
Через несколько минут мы сели ужинать. Мама разлила по тарелкам бурую жидкость с комками. Могу сравнить это варево лишь с одним – с поносом медведя гризли. Но поручиться не могу – поноса гризли я никогда не видывал. Одни комки были белые, другие – красные. По плотности жидкость напоминала водянистую овсянку. Мы все – и даже мама – невольно переглянулись. Я опустил ложку в тарелку, постарался зачерпнуть только жижу, без комков. Потом медленно, целеустремленно поднес ложку ко рту, точно разоблаченный шпион – капсулу с ядом. Отхлебнул. Выплюнул.
– Черт тебя возьми, мы тут ужинать пытаемся, бля! – закричал папа, швырнув свою ложку на стол.
– Не могу я это есть! Я честно попытался! – запротестовал я. Ивэн захихикал.
– Нет, ты не пытался, – отрезала мама.
– Нет, попытался! Не могу я это есть! Ужас как противно!
– А так питаются ребята в бедных семьях. Поэтому мы эти продукты и едим – чтобы понять, как живется людям, которым меньше повезло в жизни, – ответила мама.
– Я уже понял! Только дайте мне чего-нибудь поесть! – ответил я и почувствовал, что глаза у меня наполняются слезами.
– А ну, все тихо! Хватит, поговорили, бля! Давайте ужинать, в самом-то деле, – призвал папа.
Зачерпнул ложку, положил в рот.
– Тьфу ты, гадость несусветная. Я не могу это есть, – сказал папа, проглотив варево.
– Вот видишь! – воскликнул я.
– Нет, вы двое станете есть суп, – сказал папа, глядя на нас с Ивэном. – А я не стану.
– Ка-а-а-ак? – взвыл я.
Я вскочил, убежал в свою комнату и хлопнул дверью. Полагал: не пройдет и нескольких секунд, как зайдет мама, скажет что-нибудь хорошее и пригласит на настоящий ужин – например, на спагетти с тефтелями или на курицу с картошкой. А пока ужин готовится, она, может быть, даже съездит в «Джек-ин-зе-бокс» и купит мой любимый сэндвич с курятиной – хрустящий такой, со специями, чтобы загладить вину за этот несправедливый и мучительный кулинарный эксперимент.
Прошло десять минут, но ко мне никто не стучался. Я поклялся себе: никуда не выйду, пока меня не позовут. Прошло еще десять минут… час… три часа… Вот и десять вечера. Пора спать. Я выключил свет и повалился на кровать, негодующий и голодный. Вдруг дверь скрипнула.
– Привет, ма, – сказал я нарочито сердито. Думал, это мама пришла, как обычно, пожелать мне спокойной ночи.
– Нет, это я. – Ко мне приблизилась огромная фигура. Тень на фоне светлого прямоугольника: свет горел только в коридоре. Отец.
– А, приветик, – холодно отозвался я.
Папа присел на кровать и положил руку мне на плечо.
– Ты засранец, но я тебя люблю, – проговорил он. Засмеялся себе под нос.
Я не реагировал.
– Я знаю, ты на нас зол как черт. И даже понимаю почему.
– He-а, ничего ты не понимаешь, – уверенно сказал я.
– Ну да? Тебе десять лет. Неужели я десятилетнего пацана не смогу понять, а?
Тут папа почувствовал, что разговор не клеится и я продолжаю дуться. Его тон немного смягчился:
– Понимаю, ты считаешь: если уж ты ешь это говно, то и я обязан. А когда я сказал, что я не буду, а ты это есть обязан, тебе стало обидно, правда?
– Правда.
– Я жил в бедности. И твоя мама – тоже. Со мной много чего случалось такого, что не должно случиться в твоей жизни – я из кожи вон лезу, чтобы ты мою жизнь не повторял.
– Но почему я должен повторять вот это?
– Сын, тебе придется питаться дрянью всего неделю. А твоя мама все детство жила впроголодь. Когда ты убегаешь из-за стола и закатываешь истерики, как сегодня, мама сильно расстраивается. Ты ей словно бы говоришь: «Мне насрать на твои страдания». Понимаешь?
Я сказал, что понял, а он признался, что мои капризы расстраивают и его:
– В детстве еда играла в моей жизни огромную роль. Не только потому, что нам жрать было особо нечего. Мы ведь были фермеры – кормили людей и тем зарабатывали себе на пропитание. И когда ты сцены устраиваешь, мне становится не по себе, понял?
– Но почему ты отказался есть? Мама ест этот суп, хотя уже знает, каково питаться гадостью. А ты, значит, не обязан? – не унимался я.
Папа призадумался. Снял руку с моего плеча:
– Во-первых, я знаю, как достаются деньги. Я каждый день работаю и зарабатываю, черт возьми, а ты еще ни дня не проработал.
– Но мама тоже работает, – вставил я.
– Слушай дальше. Во-вторых, мама намного добрее меня, а я вредный как черт.
С этими словами он поцеловал меня в лоб и ушел.