Текст книги "Пленница гарема"
Автор книги: Джанет Уолч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
15
Первые симптомы, предвещавшие ухудшение дел, появились в марте 1798 года, когда Совет узнал, что Бонапарта произвели в адмиралы Востока. К чему тут Восток, удивлялись министры, раз его войска сражаются в Европе? Вскоре поступили донесения, что его армия села на корабли, отплывшие в восточном направлении. Султан потребовал встречи с французским послом. Ее назначили на следующей неделе в день выдачи жалованья янычарам, представлявшим собой внушительное зрелище. Этот день выбрали, дабы произвести на иностранных послов впечатление размерами и мощью особого войска султана. Как всегда, рассчитывали на чисто внешнее впечатление. Главный чернокожий евнух просил меня сопроводить его на заседание Дивана.
В Айя-Софии прошли молитвы, после чего устроили величественную процессию. Мы проехали через Первый двор и мимо Фонтана палача, добрались до Второго двора и желтого здания для заседаний Совета, у которого нас ждали десятки юных пажей, а тысячи янычар в желтых тюрбанах выстроились вдоль двадцати двух мраморных колонн. Головы главного белокожего евнуха, главного чернокожего евнуха, главы адмиралтейства и главы казначейства венчали тюрбаны разной высоты, подчеркивавшие их ранг; все, облаченные в зеленые атласные платья с соболиной отделкой, вошли в богато украшенный Зал Совета и заняли свои места на шелковом диване, тянувшемся вдоль всей задней стены. Затем в сопровождении сотен солдат прибыл великий везир Ибрагим-паша. На его высоком белом тюрбане красовались золотые полоски, белое одеяние из атласа было отделано соболем, а шея и грудь – увешаны бриллиантами и жемчугами. Он поднялся по мраморным ступеням. У входа в Диван главный водонос поклонился ему и пробормотал:
– О, ваше превосходительство, соблаговолите войти.
Все встали, приветствуя великого везира. Оставив солдат снаружи, Ибрагим-паша обратился к своим министрам.
– Да будет сегодняшнее утро для вас благоприятным, – произнес он и занял свое место в центре дивана. Шейх-уль-ислам[72]72
Шейх-уль-ислам – верховный муфтий, старейшина ислама. С XVI в. глава мусульманского духовенства, назначавшийся султаном Оттоманской империи.
[Закрыть], представитель высшей религиозной власти, возглавил молитву везиров, пока остальные стояли вдоль стены. Султан оставался наверху, он сидел прямо над великим везиром и был скрыт из виду клеткой филигранной работы.
Французский посланник, месье Дюбайе, маленький худой человечек с моноклем, торжественно прибыл в сопровождении десятка помощников. К его огорчению (я убедился в этом по его хмурому лицу), ему предложили сесть на стул без спинки. В Топкапе подобные унижения часто выпадают на долю неверных.
Пока он наблюдал за происходящим, белые евнухи принесли везирам на пробу еду янычар: суп и плов, приправленный шафраном и медом. Завершив дегустацию, министры начали трясти облаченными в пурпурные тюрбаны головами, подавая знак, что пища не испорчена, после чего янычары, стоявшие снаружи, бросились во двор. Представьте, как все были потрясены нарушением тишины, пока те бежали через открытую площадь, а затем подняли шум, стуча длинными металлическими ложками о стены огромных котлов с супом и рисом. Этим зрелищем и шумом, причиной которых стали десять тысяч мужчин в высоких тюрбанах, можно было напугать кого угодно.
После того как янычары поели и успокоились, пол от ног великого везира до самой двери выложили кожаными мешочками с монетами. Ибрагим-паше подали имперский указ, и он, поцеловав печать султана, громко прочитал повеление раздать монеты. Тут же нескольких янычар пригласили забрать тяжелые мешки и выдать жалованье особым войскам султана. Будем молить Аллаха, чтобы янычары остались довольными. Иначе они перевернут свои котелки с супом, ворвутся в зал и нападут на нас!
К этому времени мы изрядно проголодались и молча возликовали, когда нам принесли еду. Не помню, сколько десятков блюд подали, но могу сказать, что французский посланник был явно потрясен, когда перед ним ставили одно кушанье за другим: жареного ягненка, жаркое, куропатку-гриль, жареного цыпленка, пирожки с рубленым шпинатом, говядину и телятину, отварную рыбу, фаршированные баклажаны, тушеные кабачки, рубленые помидоры, маринованные огурцы, йогурт с чесноком, пюре из бобов, приготовленные на пару зерна, плов и чечевицу. На десерт подали спелые дыни, огромные ягоды, сочные апельсины, покрытые желе абрикосы, свежие персики, пухлые финики и горы засахаренных фруктов. Посланник чувствовал себя не совсем ловко, так как приходилось есть пальцами, а после этого опускать их в розовую воду, но должен признаться, что ему удалось неплохо набить брюхо.
Наконец наступил его черед изложить суть вопроса. Пока султан направлялся к своему трону, месье Дюбайе облачили в мантию из горностая, а его помощников – в верблюжью шерсть. Когда все приготовились слушать, главные стражи, отвечавшие за охрану входа, подхватили французского посланника под руки, подняли и быстро доставили в Тронную комнату.
Я последовал за ними и вошел в помещение, где на бархатном диване сидел султан. Алые покрывала украшали жемчуга, подушки были усыпаны изумрудами, а в ковры, накрывавшие его ноги, была вплетена золотая нить. Над головой султана возвышался балдахин, а над ним – три шара, символизировавшие его мирскую власть.
Посол Франции пересек шелковые ковры, которыми был застелен мраморный пол, три раза поклонился перед султаном, поцеловал край его вышитого золотом кафтана и отступил к стене. Везир церемонно приветствовал иностранного посланника, и француз начал говорить. Я выступал переводчиком. Ахмед-бей, секретарь султана, записывал. Совсем недавно Ахмед-бей заявил перед Диваном, что виновниками бурных событий во Франции он считает безбожников вроде Руссо и Вольтера; их враждебные религии писания, говорил он, привели к тому, что по всей стране распространились ересь и пороки.
«Хорошо известно, что опора любого государства заключается в твердом усвоении основ священной религии», – заявил Ахмед-бей вслед за улемами, присутствовавшими на заседании Дивана. Он сказал главному чернокожему евнуху, что желает, чтобы французское восстание «распространилось среди врагов империи, словно сифилис» и ввергло в этот конфликт не только Францию, но и всех противников империи. Однако главный чернокожий евнух говорил мне, что другие в Диване не согласны с ним и симпатизируют Франции.
«Отказ неверных от христианства говорит об одном: они понимают, что ислам верная религия», – пояснил один из везиров.
Стоя близко к султану, я видел озабоченность в его взгляде: он не знал, к какой из собственных фракций ему прислушаться и можно ли доверять послу. Но пока он не промолвил ни слова и внимательно вслушивался в слова дипломата.
– Возвышенный султан, величественный падишах, славная тень Бога на земле, – рассыпался месье Дюбайе в любезностях. Сначала он сообщил султану, что передает ему самое искреннее почтение Директории[73]73
Директория – точнее, Исполнительная Директория, правительство Французской республики, существовавшее с 4 ноября 1795 г. до 10 ноября 1799 г. Состояло из пяти членов (директоров) и выражало интересы крупной буржуазии.
[Закрыть], нового правительства Франции, и ее высочайшее пожелание, чтобы великий султан и дальше пребывал в добром здравии.
– Да проживет халиф долгую и плодотворную жизнь, – сказал посол. Он соизволил надеяться, что султан доволен многочисленными подарками, которые он привез, и перечислил среди них эмалированный фарфор, тончайшие духи, серебряные подносы для подогрева еды, кофейные чашки с позолоченным краем, золотые часы и письменный стол с украшениями из золоченой бронзы. Посол выразил надежду, что валиде-султана, великому везиру и главному чернокожему евнуху дары придутся по вкусу. Французский посланник глубоко благодарил его величество за то, с каким благородством здесь к нему отнеслись. Затем он надел монокль и перешел к сути вопроса.
Он подтвердил, что французская армия двинулась на восток. Ее конечной целью была Индия, где, по словам посла, французы собирались перерезать британцам торговые пути. Конечно, твердил он, великий и мудрый султан поймет: Англия все-таки является и врагом турок. Прошу вас быть уверенными, уверял он, что Франция не желает мешать, а хочет помочь великой Оттоманской империи. Франция желает быть вашим другом, говорил он, и всеми возможными способами оказывает помощь в борьбе против враждебной Британии.
Сказав это, он сделал принятые в таких случаях почтительные поклоны и, пятясь, покинул комнату. Я надеялся, что француз говорит правду, в противном случае его могли бы заточить, как это до него случилось с другими лживыми послами, в Семи башнях.
* * *
В июне того же года разразился ужасный скандал.
В обещаниях посла не было ни слова правды. Войско Бонапарта высадилось в Египте, одной из наших самых важных провинций, и теперь стало ясно, что главная цель генерала – уничтожить Оттоманскую империю, а уже потом разделаться с англичанами в Индии. Вскоре после высадки его солдат в Александрии, расположенной у залива Абукир, они двинулись на юг, к Каиру, и нанесли турецким войскам страшное поражение. Битва у Пирамид обернулась катастрофой. К августу 1798 года Каир оказался в руках французов.
Обычно Турции удавалось поддерживать равновесие. Всякий раз, когда на нас нападало то или другое европейское государство, мы призывали на помощь врага своего недруга. Наверное, поэтому говорят, что «враг моего врага – мой друг». Иногда чаши весов больше походили на качели, когда мы метались между британцами и французами, русскими и австрийцами. Разве еще вчера французы не были нашими лучшими друзьями? На этот раз нам на помощь бросились британцы. Правда, у адмирала Нельсона больше болела голова о том, как защитить Индию от французов, чем сохранить турецкую власть в Египте, но британский адмирал уничтожил французский флот, а это нам было только на пользу.
Потеряв бóльшую часть своих кораблей, французский генерал дальше шел по суше, и в январе 1799 года его войско, преодолев Синайскую пустыню, оказалось в Палестине. Там, в городе Яффе[74]74
Яффа – приморский город в Палестине, на скалистом берегу Средиземного моря. Часто город служил первым пунктом высадки европейцев. В 1799 г. захвачен Наполеоном.
[Закрыть], нашим солдатам было нанесено еще одно поражение, и они сдались, но варвары французы все равно убили их: три тысячи мужчин вместе с женщинами и детьми утопили в море. По воле Всевышнего через три месяца, когда французы по побережью двинулись к Сирии, наша Армия нового порядка у Акры уничтожила две тысячи солдат Бонапарта, разрубив им головы мечами.
Французы вернулись к Абукиру. Там их снова ждали войска Оттоманской империи, однако, к сожалению, они не смогли оказать достойного сопротивления врагу. Удача покинула нас, и французы прижали наши войска к морю: тысячи турецких солдат утонули в заливе, а Бонапарт утвердил свою власть над Египтом.
* * *
Люди расстроились, когда до наших берегов докатилось известие о поражении. Унизительная потеря столь важной провинции усугубилась огромной потерей среди турецких солдат. Султан тут же отомстил французам. Все, связанное с Францией, было подвергнуто осуждению. В тюрьму отправили не только французского посла и его помощников; всем французским советникам приказали покинуть страну. Все французское имущество было захвачено. Всем французским гражданам, живущим в Оттоманской империи, приказали регистрироваться в мусульманских судах. Всех везиров, лояльно настроенных к Франции, бросили в тюрьму. Во дворце запретили даже упоминать о Франции. Мне не надо говорить, что эти события сулили Накшидиль.
Конечно, больше не играли европейскую музыку, не исполняли европейские танцы, вино не пили даже тайком. В довершение всего она не получала никаких известий или приглашений, ее имя не произносилось даже шепотом. Одно ее присутствие уже грозило обернуться скандалом.
Какое-то время Накшидиль так плакала, что я опасался, как бы у нее не иссякли носовые платки.
– Что же мне делать? – вопрошала она. – Как мне жить дальше? Меня невероятно унижают. Я даже лица никому не могу показать.
– Вас не должно беспокоить то, что говорят люди, – сказал я, зная, однако, что слухи уже расползлись и весь гарем сплетничает о том, в какой переплет она попала.
Боясь показываться, она, как могла, избегала встречаться с наложницами в банях и ходила туда, когда там никого не было. Она перестала посещать музыкальный класс и только изредка доставала скрипку, настраивала струны и, опасаясь исполнять свои любимые произведения, наигрывала грустную турецкую мелодию. Накшидиль спрятала французские книги еще глубже в шкаф и читала их лишь тогда, когда я стоял на страже. В садах она гуляла одна, роняя лепестки, словно слезы. Когда она вышивала, ее иголка вонзалась в ткань, будто в сердце.
Трудно представить, как тяжело мне бывало, когда снова и снова мне приходилось сообщать, что по приказу султана, отданному главному чернокожему евнуху, ее лишили привилегий. Сначала более чем наполовину урезали хлеб, масло, сахар, мед, кофе, чай, муку, мясо, овощи и фрукты. Несколько недель спустя пришло известие, что деньги на карманные расходы сократили на две трети. В следующем месяце большую часть драгоценностей – бриллиантовые и рубиновые ожерелья, серьги с рубинами, кольца с сапфирами, пояса, усыпанные жемчугами и бриллиантами, – пришлось вернуть в казну. У нее отобрали часть рабынь. Ей оставили только Бесме и Хуррем.
В довершение всего в августе 1798 года принцу Махмуду исполнилось тринадцать лет и, согласно правилам Топкапы, его через несколько месяцев забрали из детской комнаты и доставили в дворцовое медресе[75]75
Медресе – мусульманское учебное заведение, выполняющее роль средней школы и мусульманской духовной семинарии.
[Закрыть], которой ведали улемы. Он жил в Клетке принцев вместе с братом Мустафой и официально готовился под опекой шейх-уль-ислама и религиозной верхушки к тому, чтобы взойти на трон султана и стать халифом исламского мира.
Раньше большие сияющие глаза Махмуда и его жажда знаний поднимали Накшидиль настроение. Но теперь ему голову забивали догмами ислама. В Клетке принцев улемы следили за тем, чтобы исламская традиция отражалась в чередовании сине-белых шестиугольных плиток с геометрическими узорами, испещренными узлами молитвенными ковриками, мелкой картой Мекки и деревянными потолками с позолоченными надписями из Корана. В уроки, которые вели исключительно имамы, входило все, включая каллиграфию, музыку, религию и закон. Все беспрекословно подчинялось исламу.
– Как они могли забрать Махмуда! – жаловалась Накшидиль. – Они нарочно держат его вдали от меня.
– Мы все живем по капризу султана, – ответил я. – Войти в эту Клетку – большая честь. По крайней мере, благодаря вмешательству Селима она перестала считаться островом жестокого одиночества, как это было в прошлом, а превратилась скорее в удобную берлогу. Только представьте! Однажды Махмуд станет султаном.
– Пока Айша поблизости, его будущее неясно, – ответила она. – А если случится так, что Мустафа окажется на престоле, то нам с Махмудом конец.
– Я так не думаю. Даже если Мустафа станет султаном и, да простит меня Бог, пусть Селим живет и правит до тех пор, пока его внук не поседеет, этот мальчик столь бестолков, что на троне долго не продержится.
Но никакие мои слова, видно, не могли успокоить ее.
– А как же мои рабыни? – спросила она. – Как я буду жить без них?
– Я все еще останусь здесь и сделаю все, чтобы вам было хорошо. Вам покажется, что у вас есть сотня рабынь. Как бы то ни было, – добавил я, – лучше оставаться здесь, чем находиться во Дворце слез.
– Наверное, это правда. Но разве султан не знает, что мое сердце болит за него?
– Он это прекрасно знает, – ответил я. – Как сказал главный чернокожий евнух, его злит все, что напоминает ему о делах французов в Египте. Однако султан пошел на риск и позволил вам остаться в Топкапе. Я уверен, что через некоторое время его гнев пройдет. Он успокоится и возьмется за ум. Не сомневаюсь, все это скоро закончится.
Но откуда мне было знать, что Мухаммед Али, губернатор Египта, воспользуется создавшимся положением, чтобы объявить независимость от султана? Снова возникли трения с Россией. Селим подписал новый союз с царем, но не успели на бумаге высохнуть чернила, как русские стали вмешиваться в дела Греции, Анатолии, Болгарии, подстрекая губернаторов этих провинций также объявить независимость. В каждой неприятности улемы винили султана и его связи с неверными.
16
Увидев Махмуда в дверях своей комнаты, Накшидиль расплакалась от радости.
– Ah, mon chéri! – воскликнула она, забыв на мгновение, что все французское находится под запретом. Она обняла мальчика, расцеловала и провела его в комнату.
– Надиль, прошу тебя, – взмолился он, приложив палец к губам. – Не говори со мной на французском языке, иначе нас обоих ждет беда.
– Но никто нас не услышит, мой лев. Здесь только Тюльпан.
– Никогда не знаешь, что может случиться, – сказал он, кивнув мне в знак приветствия. – Если кто-то случайно узнает, нас жестоко накажут.
– Прости меня. Я так рада, что ты здесь, – говорила Накшидиль. – Но как тебе удалось прийти ко мне?
– Миновало уже шесть месяцев после того, как я ушел отсюда в Клетку. Я сказал имамам, что ты заболела и мне надо проведать тебя.
– Как они с тобой обращаются? – Она суетилась, доставая тарелки с фруктами и цукатами.
– У меня дела идут неплохо. Но я знаю, что для тебя наступили трудные времена. И для меня тоже. Имамы воспользовались гневом султана на Францию для укрепления собственного положения.
Накшидиль кивнула и придвинула к нему тарелку с едой.
– Ты ведь знаешь, – продолжил Махмуд, проглатывая кусок халвы, – что Селим заменил шейх-уль-ислама более консервативным человеком. Он надеется, что если на высшей религиозной должности окажется реакционер, то недовольство янычар Армией нового порядка пройдет, и они будут готовы воевать. – Голос мальчика прерывался, пока он говорил, и я понял, что виной тому не волнение, а то, что он становится взрослым.
– Даже до того, как грянули нынешние беды, священнослужители выступали против Запада, – сказала Накшидиль. – Я всегда старалась не обращать на них внимания.
– Да, но теперь они совсем распоясались. На них нельзя не обращать внимания. Они изливают свою злобу и каждый день твердят мне, что Запад порочен, что Запад продажен, что Запад воплощение дьявола. Прости меня, но они утверждают, что женщины неверных занимаются проституцией, показывают свои тела и лица всем мужчинам. Они говорят, что мужчины неверных пьют спиртное, пускают деньги на азартные игры и молятся ложным богам. Они издеваются над теми, кто на Западе полагается не на веру, а философию, и называют их неверующими, которым неведомы пути Аллаха. Когда я прибыл туда, они выхватили у меня французские книги и изодрали их в клочья.
– Но чем больше ты узнаешь о Востоке и Западе, тем умнее ты будешь.
– Дорогая Надиль, они этого не понимают. Они утверждают, что все мусульмане общаются на одном языке, арабском, который священен, в то время как европейцы говорят на множестве разных языков. Они утверждают, будто это доказывает, что христианский мир раздирают противоречия и подрывает неустойчивость. Священнослужители с отвращением говорят о христианской еде, особенно свинине, и утверждают, что любой, кто употребляет в пищу это грязное животное, сам становится свиньей. Они говорят мне, что европейцы нечистоплотны и не моются мылом и водой, а пропитывают свои тела духами.
– Но, дитя мое, ты ведь знаешь, что все это неправда.
– Это не имеет никакого значения. Они используют все это против меня.
– Мой лев, что я могу сделать, чтобы помочь тебе?
– Ничего. Мне просто хотелось повидаться с тобой и сказать, что я люблю тебя.
– Я так рада, что ты пришел. Я беспокоилась за тебя каждый час и каждый день. Пожалуйста, не позволяй Мустафе или улемам запугать себя. Ты должен проявить гибкость и идти вперед к свету. – Она снова обняла Махмуда, затем отстранила от себя, чтобы лучше разглядеть. – Ты подрос, и я вижу, что ты меняешься. Не думай о том, что было или будет, – сказала она. – Помни слова Бадреддина[76]76
Бадреддин (1358—?) – оттоманский теолог и мистик. Преподавал аскетизм и с помощью своих последователей дервишей вел пропаганду сближения христианства и ислама.
[Закрыть]: «Нет прошлого, нет загробной жизни – все находится в процессе становления».
Однако положение еще сильнее ухудшалось.
* * *
Через два месяца после визита Махмуда пришла весть, что валиде-султана Миришах захворала. Дворцовые лекари почти ничем не смогли ей помочь. Даже врач-англичанин Нил, вызванный из Перы, когда прибыл в ее уединенный дворец, нашел положение отчаянным. Его приветствовал главный чернокожий евнух, предложил кофе, шербеты, сладости и представил врачу-греку, который лечил валиде. По-видимому, Миришах перенесла сильный жар, который в течение многих недель то падал, то снова поднимался.
Наконец главный чернокожий евнух отвел англичанина к больной. Обессилевшая женщина лежала за занавеской, и Нил не знал, что за тяжелой декоративной решеткой прячется султан. Врачу разрешили осмотреть лишь руки и ладони валиде. Ему удалось прослушать ее пульс. Врач старался сделать все возможное, но, поскольку он не мог осмотреть ее тело, а болезнь уже зашла далеко, его усилия оказались тщетны. На восьмой день после его визита мы услышали, как муэдзины объявляют по всему городу о смерти валиде. На следующий день состоялось похоронное шествие, и ее тело предали земле. Люди пришли отдать ей дань уважения. Миришах щедро жертвовала деньги на нужды жителей, на кухни, в которых готовили супы, фонтаны, больницу и мечеть. Отдавая ей должное, Селим велел раздать беднякам еду и деньги.
Ее смерть навеяла новую печаль.
– Миришах дала мне Махмуда, и за это я навсегда буду ей благодарна, – сказала Накшидиль. – Валиде была доброй женщиной, и я знала, что она сочувствует мне. Конечно, я иногда расстраивалась из-за того, что она не помогала мне еще более сблизиться с Селимом. Но думаю, это понятно, ведь она в первую очередь оставалась верной сыну.
– Богу известно, – ответил я, – что султан рассчитывает на мать. Остальные люди из его окружения столь же непостоянны, что и ветер.
– Это Миришах следила, чтобы меня подготовили к встрече с Селимом, – продолжила Накшидиль. – Я признательна ей также и за это. Я буду горевать по ней.
И она горевала, теряя силы, пока дни перетекали в недели, а недели – в месяцы. Во дворец пришла кира Эстер с тканями для пяти кадин султана, и, хотя Накшидиль не имела права делать покупки, я сумел тайком вынести ее письмо, а теперь еврейка принесла ответ. Французская печать подняла Накшидиль настроение, но не надолго.
Октябрь 1799 года
Моя милая кузина, в этом году пришли известия, опечалившие меня, и боюсь, что они тебя тоже огорчат. Сначала я узнала, что моей бедной матушке стало плохо, и, прежде чем я успела свыкнуться с этой новостью, пришла весть, что она умерла. Потом один человек, приехавший из Мартиники, сообщил, что твоя мать и отец тоже умерли. Как ужасно, что нельзя попрощаться с состарившимися родителями, но такова уж наша судьба.
Жаль, что мне приходится сообщать тебе плохие новости, но я надеюсь, что это короткое письмо застало тебя в добром здравии.
Твоя любящая кузина
Роза.
Накшидиль передала мне это письмо.
– Как это печально, – сказал я. – Я могу чем-то помочь?
Она покачала головой:
– Тюльпан, ты ничем не поможешь. У меня в душе пустота, отчего мне печально и одиноко, – ответила она. – Моей семьи больше нет, и я уже никогда не увижу ее. Улемы так жестоки, что не позволяют мне встречаться с Махмудом с тех пор, как он был здесь шесть месяцев назад. Я чувствую себя крохотной щепкой, болтающейся в безграничном море.
Мы не видели Махмуда еще два месяца, а когда он пришел, я был поражен: он вырос дюйма на три, его грудь стала шире, а лицо покрылось щетиной. Хотя мальчик сильно изменился, он сказал, что в Клетке принцев не произошло почти никаких перемен. Скорее наоборот, обстановка там стала еще хуже. Экстремисты крепко держали все в своих руках и настаивали на строжайшем соблюдении законов ислама. Малейший намек о Европе находился под запретом.
– Даже мой брат Мустафа использует все европейское против меня. Он постоянно напоминает мне, что ты француженка и учила меня французским премудростям.
– А как поживает мать Мустафы? – спросил я. – Она видится с ним?
– Все время, – ответил Махмуд. – Она приходит даже в Клетку. Она советует Мустафе держаться ближе к Ракиму, учителю каллиграфии, а тот близок к шейх-уль-исламу. Они делают все возможное, чтобы опорочить мое имя. Знаю, это глупо, поскольку мой брат старше меня, но все, что бы я ни говорил, не может убедить его в том, что я желаю ему всего наилучшего, когда он ступит на трон. Как бы то ни было, я твержу ему, что Селим молод и, даст Аллах, будет править много лет.
Он рассказал, что улемы спрашивают, почему Накшидиль разрешили остаться в Топкапе, и только просьбы Махмуда, обращенные к Селиму, и заступничество султана перед священнослужителями привели к тому, что она осталась во дворце.
– Спасибо, мое дитя, – сказала Накшидиль. – Ты подвергаешь себя опасности и заботишься обо мне. Но что я могу сделать для тебя?
– Мне почти пятнадцать лет, – ответил Махмуд. – Мне пора обзавестись женщиной. Я знаю, у Мустафы есть рабыни. Мне тоже нужна своя женщина.
– Я пришлю тебе одну из своих рабынь, – сказала Накшидиль, улыбаясь при мысли, что ее маленький мальчик становится мужчиной. – У меня только две рабыни, но скажи мне, которая из них тебе нравится, и она станет твоей.
Махмуд приглядывался к девушкам, пока те входили и выходили из комнаты. Перед уходом он указал на ту, которая ему понравилась.
– Махмуд, Хуррем станет твоей. Но, пожалуйста, будь осторожен. Ты ведь знаешь правила дворца. Она не должна забеременеть. А если это случится, то она умрет вместе с ребенком. И твоя жизнь окажется под угрозой.
Как только Махмуд ушел, я спросил, не опасно ли отправлять к нему пышную Хуррем.
– Она ведь совсем юная, – говорил я. – Почему бы не послать ему Бесме; она старше и уже миновала детородный возраст.
– Он пожелал именно эту девушку, – ответила Накшидиль. – Я поговорю с ней, и она должна обещать, что примет меры предосторожности.
Поскольку у Накшидиль почти не было шансов вернуться в качестве фаворитки Селима, развлечь его или поговорить с ним, время для нее текло черепашьим шагом.
Однако я был при деле. Поскольку империя находилась в состоянии войны с Францией и в Диван то приходили, то уходили посланники, главный переводчик позвал меня переводить иностранным высокопоставленным лицам, почти все из которых говорили по-французски. А главный чернокожий евнух отправил меня на базар Аврет провести осмотр девушек, которых выставят на пятничную продажу, и проверить, не найдутся ли среди них такие, которые отвечают требованиям дворца.
Каждый раз, приходя на рынок невольниц, я чувствовал, как к горлу подступает тошнота. Только что прибывшую стайку темнокожих девушек выставили на платформе на обозрение, и старики в испачканных тюрбанах грязными пальцами тискали их груди, позвякивая все время золотом в своих карманах. Я научился не выказывать своего отвращения, видя такое унижение, и сделал глубокий, вздох, твердя себе, как мне повезло, что я здесь представляю султана.
И действительно, мне оставили самых лучших девушек. Я вошел в один из закрытых салонов, устроился на удобном диване и взял чашку кофе, поданную мне на подносе. Произошел обмен обычными любезностями, и, когда я отдохнул и приготовился к осмотру, одну за другой ввели белых девушек. Большей частью они были крестьянками с огрубевшими руками и плохими зубами, и я даже не потрудился осмотреть их. Но время от времени я все же обращал на них внимание, заглядывал в рот, осматривал тела и улыбался. Поняв, что мне удалось обнаружить темноглазую красавицу с гладкой кожей, я начал торговаться и приобрел ее за выгодную цену.
К тому же я прислуживал Накшидиль, а также женам султана. Их теперь было шестеро, и они посылали меня то туда, то сюда: купить ткани у киры, когда та придет в Топкапу, приобрести безделушки на Большом базаре или мази на рынке пряностей. И всем им нужна была одна вещь – тайное зелье, которое поможет забеременеть. «Спроси, поможет ли это, – шептала одна, называя какое-то средство, о котором услышала. – Узнай, что у них есть, – просила другая, – должны же эти неверные чем-то пользоваться».
Я шел по узким дорожкам Большого базара, пробиваясь сквозь толпы нетерпеливых покупателей, и понимал, что найду здесь мало подходящего для дворца, хотя тысячи лавок торговали всем, включая доспехи, книги, ковры, шелка, тюрбаны и драгоценности. С годами я подружился с некоторыми торговцами Старого Бедестана[77]77
Старый Бедестан – большой открытый базар.
[Закрыть], и стоило мне только войти под своды залов, где лежали самые лучшие товары, как меня встречали почтительными поклонами. Тот, кто делает закупки для гарема, считается важным человеком. Я останавливался то тут, то там, выпивал чашку кофе, прислушивался к сплетням и начинал торговаться за числившийся в моем списке товар.
После этого я направлялся к торговым рядам, прохаживался мимо тысяч ярких мешков, наполненных до краев пряностями и травами: гашишем, хной, гиацинтом, тмином, сандаловым деревом, корицей, льняными семенами, мятой, белым маком, опиумом, амброй, имбирем, мускатным орехом и тысячелистником. Снова вернувшись в излюбленные лавки, я пил кофе, обдумывал услышанные новости и, все еще помня мольбы девушки, покупал новейший эликсир. Но все тщетно: известий о наследниках султана не приходило.
Даже Накшидиль отправила меня на базар, но с совершенно другой просьбой.
– Я хорошо припрятала свои книги, но очень боюсь, как бы Мухаммед Раким не обнаружил их и не подверг меня наказанию, – сказала она. – Мне жаль с ними расставаться, но посмотри, что можно за них получить. Вырученные деньги совсем не помешают.
Спрос на французские книги упал. Все, что было связано с Францией, вызывало косые взгляды. Однако я делал, что мог, уламывая торговцев, будто те были юными девственницами, и потихоньку продал почти все ее книги. Осталась всего одна или две. Одним зимним днем я вернулся с базара и зашел к Накшидиль.
– По ту сторону реки, в Пере, царит большое оживление, – сообщил я.
– С чем это связано? – спросила она.
– Видите ли, для нас пока все еще идет тысяча двести четырнадцатый год. Однако для неверных старый век истек и начался новый.
– Боже мой, – сказала она. – Неужели уже наступил тысяча восьмисотый год? Тюльпан, это означает, что я здесь провела уже двенадцать лет.
– А я здесь уже двадцать пять.
* * *
В декабре того года, спустя двенадцать месяцев после того, как Накшидиль отправила Хуррем к Махмуду, эта девушка вдруг неожиданно вернулась. Она пришла ближе к вечеру, неся под рукой толстую бочу.
– Пожалуйста, пожалуйста, – прошептала она сразу, как закрылась дверь.
– Что случилось? – нетерпеливо спросила Накшидиль.
Пухленькая Хуррем положила сверток на диван и осторожно развернула его содержимое. В нескольких слоях кашемира был завернут только что родившийся ребенок. Во рту у него был кляп из куска ткани, не позволявший кричать.
– Боже мой, Хуррем, ты с ума сошла? – воскликнула Накшидиль.
– Ах, моя госпожа, я так волнуюсь, – пропищала Хуррем. – Когда я обнаружила, что со мной произошло, я так заволновалась, что захотела всем рассказать об этом.
