Текст книги "Белый олеандр"

Автор книги: Джанет Фитч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Дядя Рэй смотрел на нее. Она улыбнулась, сбросила туфли, села на ручку его кресла и поцеловала его. Видно было, как она лезет языком ему в ухо.

– Отменили собрание? – спросил он.

Была моя очередь ходить, но его это не интересовало.

– Иногда я так устаю от этого нытья… – Она закинула руку ему на плечо, втиснулась грудью в шею. – Вечно разбираешься со всем этим дерьмом… – Старр взяла с доски моего белого коня. – Как они мне нравятся. Почему ты меня не научишь, миленький?

– Да я пытался как-то раз, – протянул он неясным воркующим голосом и поцеловал ее грудь прямо перед моим носом. – Не помнишь? Ты так разбушевалась, даже перевернула доску. – Он выхватил у нее коня и поставил его обратно на доску. Король на пятую клетку.

– Это было в пору моего пьянства.

– Могут ли белые поставить мат в один ход? – спросил он, повторяя Бобби Фишера.

– В один ход? – Старр пощекотала ему нос завитой прядью. – Звучит не больно-то заманчиво.

Конь белых берет черного слона. Я передвинула искусно вырезанную фигурку.

– Мат.

Но они целовались, не замечая меня. Потом Старр велела ребятам идти спать и повела дядю Рэя в их комнату.

Всю ночь я лежала в своем спальном мешке с лассо и скачущими мустангами, слушала стук их кровати в перегородку, всплески их смеха. Интересно, ревнуют ли родные дочери своих отцов к матерям, бывает ли им противно смотреть, как отцы целуют матерей, берут их за груди? Я сжала свою маленькую грудь, горячую в застегнутом спальнике, представила, как может ее ощущать мужская рука. Если бы у меня была фигура Старр. Казалось, она была совершенно иным существом, не таким, как я, – со своей узкой талией, круглыми, точно грейпфруты, грудями и такими же круглыми ягодицами. Я представила, как снимаю одежду и мужчина, похожий на дядю Рэя, смотрит на меня.

Было ужасно жарко. Я расстегнула молнию и легла поверх влажной фланели.

Старр даже не пыталась сглаживать свои формы одеждой, не такой уж она была христианкой. Вечно самые короткие юбки, самые тесные кофточки, самые облегающие джинсы – было отчетливо видно, как они врезаются ей между ног. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь так же смотрел на меня, так же трогал меня, как Рэй трогал ее, как Барри мою мать.

Хоть бы Кэроли была здесь. Она комментировала бы стук в стену, шутила бы, что кровать развалится или у дяди Рэя будет сердечный приступ – «господи, да ему скоро пятьдесят стукнет, хорошо, если на улице не окочурится». Они со Старр познакомились в клубе, когда она еще была официанткой, – «Что за парни посещают эти злачные места? Такие долго не живут!» Но Кэроли совсем перестала ночевать дома. Она выпрыгивала в окно, как только Старр желала нам спокойной ночи, и шла гулять с друзьями. Меня она ни разу не позвала. Было обидно, хотя мне не нравились ее друзья – девушки с лошадиным смехом, неуклюжие, но хвастливые бритоголовые парни.

Я просунула руку под ночную рубашку, провела пальцами по ноге – какая разная кожа. Волоски на голени, гладкая нежность горячих бедер, скользкое, терпко пахнущее влагалище. Касаясь его складок, твердой горошины между ними, я думала о грубой руке, лишенной двух пальцев, исследующей эти тайные места. О перегородку снова застучала спинка кровати.

Мать прислала мне в письме список литературы. Четыреста книг – Колетт и Чинуа Ачебе, Мисима, Достоевский и Анаис Нин, Д. Г. Лоуренс и Генри Миллер. Я представила, как она лежит в постели и повторяет их имена, как молитвы по четкам, перекатывает их во рту, словно бусины. Старр иногда возила нас в библиотеку. Сама она оставалась в машине, давая нам десять минут на выбор книг и грозясь уехать без нас, если мы опоздаем.

– Меня интересует только одна книга, мисси, и в доме она уже есть.

Мы с Дейви хватали книги, как товары на распродаже, а Питер и Оуэн бежали к библиотечному «дедушке», который читал маленьким сказки. Когда Рэй сидел дома, было лучше – он отвозил нас в библиотеку, шел пить пиво и забирал нас через час или два. Малыши могли вдоволь наслушаться сказок, пока его не было.

Но сейчас дядя Рэй получил работу по отделке домов в новом квартале. Привыкнув, что он целый день дома, теперь я скучала по нему. У него не было постоянной работы с тех пор, как он ушел из школы в Санлэнде, где был учителем столярного дела. Подрался с директором из-за отказа вставать во время «клятвы верности» на общем собрании.

– Я воевал в этом сраном Вьетнаме, получил долбаное «Пурпурное сердце»[22]22
  Военная награда.


[Закрыть], – сказал он. – А этот козел что сделал? Отучился в поганом Вэл-ли-Стейт. Тоже мне герой.

Заказчик жил в Мэриленде и до «клятвы верности» ему не было никакого дела. Рэй получил эту работу через кого-то из знакомых, и мне оставалось пересиживать пик летней жары в обществе Старр, вязавшей гигантский шерстяной платок, разноцветный, как радуга. Я читала, рисовала – Рэй купил мне детские акварельные краски. Уговаривать мать принять Христа я больше не пыталась – бесполезно, она сама должна была прийти к этом}': На то была Божья воля, как с Дмитрием в «Братьях Карамазовых», одной из книг в ее списке.

Вместо писем я посылала ей рисунки и акварели: Старр в шортах и на каблуках поливает герань из садового шланга, Рэй пьет пиво, глядя с крыльца на закат, мальчики гуляют среди камней теплой летней ночью с зарницами на горизонте, пугая рогатых сов. Шахматы Рэя. Его манера изучать позицию на доске, подперев голову кулаком. Акации ранним утром, гремучая змея, вытянувшаяся на камне.

В то лето я всем рисовала картинки: Питеру – ящериц, Оуэну – детей верхом на белых жирафах и единорогах, Дейви – хищных птиц на земле и в полете. Птиц я срисовывала с журналов – беркутов, красноплечих ястребов, сапсанов, воробьиных сычиков. Нарисовала красками портрет Кэроли, который она подарила бойфренду, что-то рисовала для Старр – ангелов, Иисуса, идущего по воде. Саму Старр в разных позах, в купальном костюме – она хорошо смотрелась в стиле девушек на пропагандистских плакатах Второй мировой.

Дядя Рэй хотел только картинку со своим грузовичком. Это был старый «пикап», местами ярко-, местами тускло-зеленый, с пучком перьев на зеркале заднего вида и наклейкой на бампере: «Машина под охраной "смит-энд-вессон". Я нарисовала его на фоне гор ранним утром – в нежно-розовых, голубых и зеленых тонах.

Лето агонизировало в жарком дыхании Санта-Ана. Ничего подобного мне раньше видеть не приходилось. Огонь взбирался на холмы: даже горы – склоны всего за милю от нас – были обуглены. Горели тысячи акров Большой Тухунги, дым не просто висел на горизонте, он стоял вокруг сплошной завесой. Мы сложили вещи в грузовичок Рэя и в багажник «торино». Ветры дули как ураганы, площадь пожаров сообщали в квадратных милях, в городе началась суматоха. После работы дядя Рэй вынес свои пистолеты во дворик – почистить, хотя пепел мельчайшей пудрой посыпал все вокруг. Рэй протянул мне самый маленький, «беретту». Он казался игрушкой даже в моей руке.

– Хочешь стрельнуть?

– Конечно.

Рэй никогда не разрешал мальчикам трогать пистолеты. Старр даже смотреть на них без ругани не могла, но теперь, когда в городе стало неспокойно, перестала просить его избавиться от оружия. Он взял баллон с зеленой краской и нарисовал на доске человеческую фигуру с телевизором в руках – для смеха. Прикрепил доску к олеандру в дальнем конце двора.

– Он тащит твой телик, Астрид. Ну-ка, пальни в него.

Забавно было стрелять из «беретты» двадцать второго калибра. Я попала пять раз из девяти. Со временем я попробовала все оружие Рэя – винтовку, короткоствольный «полис спешиал» тридцать восьмого калибра, «смит-энд-вессон», даже пневматический дробовик. «Беретта» нравилась мне больше всех, но Рэй считал, что «смит-энд-вессон» – вот из чего стоит пострелять», он обладает «останавливающим действием». Рэй вложил его мне в руки и показал, как правильно целиться, правильно нажимать на курок. Стрелять из тридцать восьмого было сложнее всего, он требовал большой собранности и точности. Тут нужны были две руки, и держать их следовало очень прямо, иначе он мог ударить тебя в лицо после выстрела.

Каждый пистолет для чего-то предназначался, как отвертка или молоток. Как любой инструмент. Винтовка – для охоты, «беретта» – для тонких, щекотливых ситуаций, например вечеринки в баре, встречи с бывшим или с бывшей, свидания (Рэй называл его «работа в контакте»). Дробовик – для защиты дома.

– Дети, прячьтесь за меня! – кричал Рэй смешным старушечьим голосом, мы бросались за его спину, и он поливал дробью олеандры на заднем дворе.

А тридцать восьмой?

– За тридцать восьмой берутся только в одном случае. Когда надо убить человека.

Стоя в шортах на горячем ветру, целясь из винтовки или держа обеими руками тридцать восьмой, я представляла себя девушкой-солдатом в израильской армии. Он смотрел, как я целюсь, и меня щекотало странное чувство. Сосредоточиться как следует на цели было уже невозможно, внимание разрывалось между буквой «С» на банке кока-колы и мыслью, что он смотрит на меня.

Вот что значит быть красивой, подумала я. Вот что ощущала моя мать. Тяга множества взглядов, отклоняющая тебя от нужной траектории в полете к цели. Я была не только в своих мыслях, в мишени, но и в босых ступнях на пыльной земле, в крепнущих ногах, в закрытой новым лифчиком груди, в длинных загорелых руках и белых волосах, развевающихся на горячем ветру. Он отнял у меня безмятежность, но кое-что дал взамен – сознание собственной ценности, красоты в чьих-то глазах. Я чувствовала себя красивой, но при этом словно потерявшей цельность. Мне были непривычны такие сложные ощущения.

7

В ноябре, когда в утреннем воздухе разливалась пронзительная синева и солнце купало валуны в густых золотых лучах, мне исполнилось четырнадцать. Старр устроила вечеринку с шариками, смешными шляпами и бумажным поздравительным вымпелом, пригласила бойфренда Кэроли и даже моего социального работника, этого пикового валета. Из «Ральф'з маркет» принесли торт с нарисованной кремом гавайской девочкой в соломенной юбке и моим именем, выведенным синими буквами, все спели хором «С днем рождения!». Свечи на торте были особенные, их невозможно было задуть, и я не загадала желание. Это значило, что теперь так будет всегда – вся жизнь может стать праздником в мою честь.

Кэроли подарила мне зеркальце для сумочки, Питер и Оуэн – ящерицу в перевязанной бантиком банке. От Дейви я получила большой лист картона, к которому он прикрепил образцы помета животных и ксерокопии их следов с аккуратными подписями. Старр вручила мне сверток с зеленым свитером, а социальный работник – набор заколок с блестящими камешками.

Последним подошел Рэй. Я осторожно приоткрыла обертку. В ней была деревянная шкатулка с тонкой резьбой, на крышке крупный луноцвет в стиле модерн, цветок с обложки первой книги моей матери. Затаив дыхание, я вынула шкатулку из бумаги, вдохнула свежий запах дерева, провела пальцем по луноцвету, представляя, как Рэй вырезал эти изящные лепестки, как тщательно их обрабатывал – не было видно никаких следов ножа. Наверно, он делал шкатулку поздно ночью, когда я спала. Страшно было показать, как меня восхитил этот подарок, и я сказала только «спасибо». Я надеялась, он поймет.

Пошли дожди, двор покрылся сплошным слоем глубокой грязи, река поднялась, затопила каналы водой. Сухая, потрескавшаяся от солнца равнина, покрытая валунами и чапаралем, превратилась в сплошное месиво цвета кофе с молоком. Обугленные склоны гор, вздохнув, низвергали потоки грязи. Я даже представить себе не могла, что с неба может так сильно и долго лить. Мы подставляли банки, кастрюльки, стаканы под щели в крыше трейлера, выплескивали их на улицу.

Семь лет до этого была засуха, и вся влага, которую недополучила земля, теперь разом обрушивалась на нее. Дождь лил до самого Рождества и дальше, заставляя нас толкаться в трейлере, где малыши играли в железную дорогу, в «Нинтендо» и без конца смотрели видеокассету о торнадо, ставя ее раз за разом.

Я целыми днями сидела на крыльце, раскачивалась на перилах, смотрела на струи дождя, слушала их голоса на металлической крыше, в плеске мутных потоков, льющихся вниз, в Тухунгу, грохот падающих камней и смытых целиком деревьев, стучащих друг о друга, как кегли в боулинге. Все краски поблекли, все стало коричневато-серым.

В этом отсутствии красок, тоскуя от одиночества, я думала об Иисусе. Он знает все мои мысли, знает все обо мне, хотя Его нельзя ни увидеть, ни потрогать. Он защитит меня, спасет от этих волн и ударов, меня не смоет неизвестно куда. Иногда я перебирала карты таро, но они были всё те же – мечи, луна, повешенный, горящая башня с зубчатым верхом и падающими человечками. Иногда, если Рэй был дома, он выносил шахматы, мы играли, он курил свою траву. Или шли в сарайчик, где у него была домашняя мастерская, он учил меня делать разные вещицы – скворечники, рамки для картин. Иногда мы просто разговаривали на крыльце, слушая приглушенный дождем шум ребячьих видеоигр – механические голоса или звуки уличной драки. Рэй прислонялся к одной из подпорок, я лежала в деревянном кресле в углу крыльца, раскачивая его ногой.

Однажды он вышел на крыльцо и долго молча курил свою трубку с травой, не глядя на меня. Вид у него был озабоченный и унылый.

– Ты когда-нибудь думаешь об отце? – спросил он.

– Я его никогда не видела, – сказала я, продолжая легонько раскачивать кресло. – Мне было два года, когда он ушел или мать ушла от него, не знаю.

– Она тебе о нем рассказывала?

Мой отец. Смутный силуэт, расплывчатая фигура, символ всего, чего я не знаю о себе, мираж в сером дожде.

– Если я спрашиваю, она всегда говорит: «У тебя нет отца. Я твой отец. Ты родилась у меня из головы, как Афина».

Рэй рассмеялся, но это был грустный смех.

– Вот характер.

– Один раз я нашла свое свидетельство о рождении. Отец – Андерс Клаус, второго имени нет. Место рождения – Копенгаген, Дания. Проживает в Венисе, Калифорния. Сейчас ему должно быть пятьдесят четыре.

Рэй был моложе.

Над трейлером прокатился гром, вспышки молнии даже не просвечивали сквозь плотные серые облака. Кресло поскрипывало, когда я поворачивалась на нем, думая об отце, Клаусе Андерсе без второго имени. Как-то раз я нашла в одной из книг матери, «Уинуард авеню», полароидный снимок. На нем они сидели в пляжном кафе в компании друзей, словно только что свернувших с пляжа выпить пива – загорелые, длинноволосые, с деревянными бусами и браслетами, стол заставлен стаканами и бутылками. Клаус закинул руку на спинку ее стула. Безмятежный собственнический жест. Солнечный луч словно специально падал на них, окружая аурой счастья и красоты. Блондин с львиной гривой и чувственными губами, Клаус улыбался во весь рот, даже уголки глаз у него поднимались вверх. Ни моя мать, ни я никогда так не улыбались.

Эта фотография и свидетельство о рождении – всё, что мне осталось от него, плюс большой знак вопроса в генетическом коде, вмещающий все, чего я о себе не знала.

– Иногда мне интересно, что он думает обо мне.

Мы смотрели на мокрое перечное дерево, на грязь, покрывавшую двор, – густой мутный слой, как слой памяти. Рэй прислонился спиной к столбу, закинул руки за голову. Рубашка у него задралась, стали видны волосы на животе.

– Скорее всего, он думает, что тебе все еще два года. Мне всегда так кажется, когда я вспоминаю Сета. Если ребята играют на речке, мне кажется, что он тоже там. Приходится напоминать себе, что он уже вырос из игр с камешками и лягушками.

Значит, Клаус считает, что мне два года. Что у меня на голове белый пух, а в руках ведерко с песком. Он не может представить, какой я выросла. Даже если бы я прошла мимо, он никогда не подумал бы, что это его собственная дочь, даже, может быть, смотрел бы на меня, как смотрит Рэй. Стало холодно. Дрожа, я спрятала руки в рукава свитера.

– А вы никогда не хотели ему позвонить, поговорить с ним? – спросила я.

Рэй покачал головой.

– Наверняка он меня терпеть не может. Мать наплела ему обо мне с три короба, уж точно не пожалела дерьма.

– Все равно ему не хватает вас. Я скучаю по Клаусу, хотя никогда его не видела. Он тоже был художником. Писал картины. Я думаю, он гордился бы мной.

– Да, гордился бы, – сказал Рэй. – Может быть, вы когда-нибудь встретитесь.

– Я иногда представляю, как мы встретимся. Что, когда я стану художницей, он прочтет обо мне в газете, найдет меня и увидит, какой я выросла. Иногда, если мимо идет мужчина лет пятидесяти со светлыми волосами, мне хочется крикнуть «Клаус!» – посмотреть, не обернется ли он. – Я слегка развернула кресло.

Мать когда-то сказала мне: «Я выбрала его только потому, что он был похож на меня». Словно выбирала ребенка, а не мужчину. Но в оранжевой тетради с тибетскими видами на обложке была другая история.

«1972, Венис, побережье.

12 июля.

Днем наткнулась на К. в «Смолл Уорлд». Он еще не видел меня. Трепет от одного взгляда на него, – чуть сутулые широкие плечи, краска в волосах. Рубашка до того старая – одно название осталось. Мне хотелось, чтобы он тоже вот так случайно увидел меня и рассматривал. Повернулась, вошла в лавку с другой стороны и стала бродить, просматривая книги. Встать старалась напротив окна, зная, как выгляжу в таком потоке света и воздуха – платье едва держится, волосы летят по ветру. Просто разбить его сердце. Стать вот так и ждать, пока оно остановится.

Глядя на Рэя, задумчиво следящего за темным облаком, я понимала, что чувствовала моя мать. Я любила запах его трубки, его тела, его карие печальные глаза. Он не мог стать моим отцом, но мы хотя бы разговаривали на крылечке.

Рэй опять взялся за трубку и закашлялся.

– Ты наверняка разочаруешься. Он может оказаться каким-нибудь козлом. Почти все мужики козлы.

– Вы – нет.

– Спроси у моей бывшей.

– Чем вы тут занимаетесь? – Старр вышла на крыльцо, хлопнув дверью. Она была в свитере, который сама связала, желтая и пушистая, как цыпленок. – Вход на вечеринку свободный?

– Я скоро разнесу этот долбаный телевизор, – невозмутимо сообщил Рэй.

Старр потянула к себе коричневые космы паучьей травы и стала обрывать засохшие листья, выбрасывая их с крыльца. Из острого выреза свитера выпирали груди.

– Посмотри на себя, сколько можно курить у детей перед носом. Ты подаешь им плохой пример, – игриво сказала она, улыбаясь. – Милый, сделай мне одолжение, а? Я осталась без сигарет, ты не мог бы мне привезти коробочку?

– Мне все равно надо за пивом, – сказал он. – Ты пойдешь, Астрид?

Словно натянутая резинка, которую отпустили, улыбка Старр сжалась в короткую нитку губ. Она тут же снова ее растянула.

– Ты и один можешь сходить, ты же большой мальчик, а? Астрид сейчас мне немного поможет. – Дерг, дерг, зеленые побеги полетели в грязь вместе с пожухлыми листьями.

Рэй взял свою куртку и нырнул под дождь, натянув ее на голову.

– Нам надо поговорить, мисси, – сказала Старр, когда он завел мотор.

Я неохотно пошла за ней в дом, в ее спальню. Старр раньше никогда не разговаривала с детьми. Комната была темная и душная, с тяжелым запахом немытых тел, мужского и женского. Неубранная постель. В детских комнатах никогда так не пахнет, сколько бы детей там не спало. Мне хотелось открыть окно.

Старр села поверх смятого одеяла, потянулась за пачкой «Бенсон энд Хеджес 100» и выбросила ее на пол – пустая.

– Я смотрю, ты здесь неплохо устроилась, да? – спросила она и полезла в шкафчик у кровати, перебирая в нем что-то. – Обживаешься? Чувствуешь себя как дома?

Не глядя на нее, я водила пальцем по рисунку на простыне, это был красный мак. Сначала обвела венчик, потом тычинки. Мак, цветок падения моей матери.

– Слишком хорошо устроилась, скажу я тебе. – Старр задвинула ящик, звякнула ручка-кольцо. Набросила одеяло на простыню, чтобы я больше не обводила цветок. – Мысли я читать не умею, но игры твои вижу насквозь. От меня такие вещи не скроешь, не сомневайся.

– Какие вещи? – Я не могла удержаться от любопытства – что такого она увидела во мне?

– Ты бегаешь за моим мужиком. – Старр вытащила окурок из круглой клетчатой пепельницы на столике и зажгла его.

Я даже рассмеялась.

– Ни за кем я не бегаю.

Что она могла видеть, чем доказать? «Трах-трах-трах. Господь Всемогущий?» – разве не я это слышала через стену каждую ночь?

– Это неправда.

– Вертишься то и дело вокруг него, хватаешь его инструменты – «Для чего это, дядя Рэй?» А игра с его пистолетами? Я вас видела, не сомневайся – все спят, а эти трутся рядышком, два голубка. – Она выдохнула струю дыма в спертый воздух закупоренной комнаты.

– Он же старый, – сказала я. – И мы ничего не делаем.

– Не такой уж он старый, мисси. Не забывай, это мужчина. Видит все, что можно, делает все, что можно. Времени у нас нет, он скоро вернется. Так и знай – я решила звонить в Службу опеки, так что хватит, все кончено, голубушка. Ты уже в прошлом.

Глядя на Старр, на ее мохнатые накладные ресницы, я в смятении думала – как она могла так подло поступать? Как? Я же ничего не сделала. Конечно, я любила Рэя, но разве я виновата в этом? Разве я могу это изменить? И ее я тоже любила, и Дейви – всех. Это было нечестно. Неужели она серьезно это говорит?

Я хотела что-то возразить, но она выставила вперед ладонь с окурком между пальцами.

– И не думай отговаривать меня. Только все начало налаживаться. Рэй лучше всех, кто у меня был, относится ко мне хорошо, все такое. Может, ты и не заигрывала с ним, но я чую С-Е-К-С, мисси, и не оставлю никаких шансов. Слишком долго я прожила, слишком далеко зашла, чтобы закрывать глаза на такое.

Открывая и закрывая рот, как рыба в этой душной комнате, я сидела и смотрела на нее. Дождь барабанил по стенам, по рифленой металлической крыше. Она выбросит меня вон, просто так, ни за что. Я чувствовала, как безжалостный океан тянет меня из уютной норки и швыряет на камни. За стеной бурлила река, мутный поток, несущий мусор, ветки, обломки. Я старалась придумать что-нибудь, убедить ее не делать этого.

– У меня никогда не было отца, – начала я.

– Не надо. – Старр вдавила в пепельницу то, что осталось от окурка. – Мне хватает собственных проблем и проблем со своими родными детьми. Мы с тобой едва знаем друг друга, я ничем тебе не обязана. – Она стряхнула пепел, попавший на желтый пух свитера поверх выступающих грудей.

Меня смывало неизвестно куда, уцепиться было не за что. Я никогда не обманывала Старр, ни разу не дала ей повода во мне сомневаться. Это было нечестно. Старр была христианкой, как она могла идти против веры, против закона добра?

– А милосердие? – сказала я, как утопающий, цепляющийся за прибрежный куст. – Иисус не выгнал бы меня.

– Я не Иисус, – сказала она. – Даже рядом не стояла.

Отчаянно молясь, я вслушивалась в дождь. Пожалуйста, Господи, не дай ей сделать это со мной. Иисус, ты же все видишь, смягчи ее сердце. Пожалуйста, Господи, не позволяй этому свершиться.

– Мне самой жалко, ты всегда была послушной девочкой, – сказала Старр. – Но такова жизнь.

Ответом был только стук дождя. Слезы и тишина. Он молчит. Я подумала о матери – что бы она сделала на моем месте? Мать не колебалась бы. Она ничего бы не пощадила для своей цели. С мыслью о ней что-то вошло в пустоту моего отчаяния, словно гибкий железный шланг взбирался по позвоночнику. Я знала, что это зло, что я хочу поступить по собственной воле, а не по Божьей, но если это был единственный выход, так тому и быть. Увидев нас вдруг на гигантской шахматной доске, я поняла, какой ход надо сделать.

– Он рассердится на вас, – сказала я. – Вы об этом подумали? А если он узнает, что вы прогнали меня из ревности?

Старр уже шла к двери, но остановилась и повернулась ко мне. Посмотрела на меня, будто впервые видела. Мне самой было странно, что я так быстро нашла эти слова, так легко произнесла их. Раньше у меня никогда не хватало слов.

– Мужчины не любят ревнивых женщин. Вы хотите посадить его на цепь, как заключенного. И он за это вас возненавидит. Даже бросит, наверное.

Мне было приятно, что она вздрогнула, что я вызвала эти морщины у нее на лбу. Теперь у меня была сила.

Старр одернула свитер, груди еще сильнее проступили под желтой шерстью. Подошла к зеркалу и рассмеялась.

– Что ты можешь знать о мужчинах? Ты еще младенец!

Но я чувствовала сомнение, заставившее ее вернуться.

– Я знаю, что мужчины не любят женщин, которые считают их своей собственностью. Таких они бросают.

Старр расхаживала по комнате в нерешительности – то ли не слушать и избавиться от меня побыстрее, то ли позволить мне и дальше раздувать сомнения. Поиск второго окурка в пепельнице немного разрядил обстановку. Выудив и распрямив в пальцах, Старр неловко зажгла его.

– Тем более что ничего не происходит. Мне нравитесь вы, нравится он, нравятся ребята, разве я буду сама все портить, как вы не понимаете?

Чем больше я говорила, тем меньше правды было в моих словах. Ангел на столе Старр опустил глаза от стыда, боясь даже взглянуть на меня. Дождь барабанил по крыше.

– Ты клянешься, что не бегаешь за ним? – спросила она наконец, щурясь от едкого дыма.

Схватила с ночного столика Библию в белом кожаном переплете с золотым обрезом. – Клянешься на Библии?

Я положила руку на книгу. Сейчас мне было все равно, Библия это или телефонный справочник.

– Клянусь, Бог свидетель, – сказала я.

Старр не позвонила в Службу опеки, но стала следить за каждым моим шагом, каждым жестом. Я не привыкла к такому надзору, он придавал мне важности в собственных глазах. Как будто в тот вечер в спальне Старр с меня сошел слой кожи, и под ним было нечто светящееся, притягивавшее взгляд.

Однажды вечером она долго возилась с ужином, и когда мы заканчивали еду, дядя Рэй посмотрел на часы.

– Ты опаздываешь. Стоит поторопиться. Старр потянулась за кофейником, налила себе чашку.

– Пусть они там обойдутся без меня вечерок, а, милый? Как ты думаешь?

На следующей неделе она пропустила еще два собрания, а в воскресенье даже в церковь не пошла. Все утро они занимались любовью, а когда наконец закончили, Старр повела нас всех в кафе-блинную есть шоколадные булочки и вафли со взбитыми сливками. Все смеялись и отлично проводили время, но я не могла думать ни о чем кроме руки Рэя, обвившей ее плечи. Мне оставалось только вертеть на тарелке вафлю. Есть расхотелось.

Дожди прошли, и свежевымытое ночное небо засверкало всеми своими звездами. Мы с мальчиками стояли с темном углу двора, на котором еще не высохла глина, и слушали, как мелеющий поток льется за деревьями вниз, в Тухунгу. Не обращая внимания на лепешки грязи, приставшие к ботинкам, я запрокинула голову и сквозь пар от дыхания пыталась рассмотреть оба Ковша и Крест. Столько звезд не было даже на небесных картах в книге Дейви, – взгляд не мог разлепить их.

В небе вспыхнула полоска света, или мне показалось? Я еще сильнее запрокинула голову и старалась не моргать.

– Смотрите! – крикнул Дейви, протянув руку. Звезда сорвалась уже в другом месте. Это была

совершенно непредсказуемая вещь, невозможно было понять, какая из звезд собирается прыгнуть. Я изо всех сил старалась не моргать, чтобы не пропустить их. Широко открытые глаза ловили свет, будто на сетчатке должна была проявиться фотография.

Малыши дрожали от холода в своих курточках поверх пижам и в перепачканных ботинках, шептались и хихикали от восторга, что так поздно вышли во двор. Они смотрели на звезды, уже сыпавшиеся как шарики в пинтболе, с открытыми ртами – вдруг одна упадет. В чернильной тьме кроме звезд светилась только рождественская гирлянда на крыльце трейлера.

Хлопнула дверь. Даже не оборачиваясь, я знала, кто это. Чирканье спички, теплый знакомый запах.

– Давно пора снять эти лампочки, – сказал Рэй.

Он подошел туда, где мы стояли – тлеющий огонек сигареты, запах свежей древесины.

– Это метеорный поток Квадрантиды, – сказал Дейви. – Довольно скоро их будет сорок в час.

Длительность у него самая маленькая, но по плотности он уступает только Персеидам.

Я слышала, как у Рэя хлюпает вода в ботинках, когда он переступал с ноги на ногу. Хорошо, что было темно и никто не видел румянец у меня на щеках, когда он придвинулся еще ближе, глядя в небо, словно его интересуют Квадрантиды, словно он вышел посмотреть на них.

– Глядите! – воскликнул Оуэн. – Видели, дядя Рэй? Видели?

– Видел, дружок, видел.

Он стоял совсем рядом со мной: чуть шевельнувшись, я могла бы задеть его рукавом. Сквозь узкий слой темноты между нами от него шло тепло. Так близко мы еще никогда не стояли.

– Вы со Старр пособачились? – тихо спросил он.

Я тонкой струйкой выдохнула пар, представляя, что курю длинную сигарету, как Марлен Дитрих в «Голубом ангеле».

– Что она тебе сказала?

– Ничего. Просто немного пошутила. Звезды бросались в редкие темные пятна на черном куполе, вверх или вниз, и сгорали. Просто развлекались. Им так нравилось. Мне хотелось открыть рот, как маленькой, и проглотить полнеба. Рэй глубоко затянулся, потом закашлялся. Сплюнул.

– Тяжело ей, должно быть. Она не молодеет, а в доме растут красивые девушки.

Я смотрела в небо, будто не слышала, но мысль была только одна – расскажите мне об этих девушках поподробнее. Мне было стыдно за такое желание, за его примитивность, – разве дело в красоте? Я так часто думала об этом, глядя на мать. Человеку не нужна красота сама по себе, ему нужно, чтобы его любили. Но я все равно хотела быть красивой. Если это один из путей к любви, я выбираю его.

– Она хорошо выглядит, – сказала я.

Старр было бы не так уж тяжело, если бы он не ходил за мной во двор звездной ночью, не смотрел на меня этим особенным взглядом, трогая губы кончиками пальцев.

Но я не хотела, чтобы он перестал. Мне было жалко Старр, но не настолько, чтобы все кончить. Я заразилась вирусом греха, стала центром собственной вселенной, звезды которой кружились и складывались в созвездия только вокруг меня, и мне нравился каждый его взгляд. Разве кто-то раньше смотрел на меня, обращал на меня внимание? Если это зло, пусть Бог исправит мои мысли.

Дорогая Астрид!

Нечего рассказывать мне о том, как ты обожаешь этого человека, как он заботится о тебе! Я не знаю, что хуже – твоя увлеченность Иисусом или пришествие этого престарелого поклонника. Ты должна найти себе в любовники ровесника, нежного и красивого мальчика. Такого, который будет трепетать от твоих прикосновений, дарить тебе маргаритки на длинном стебле, опустив глаза, мальчика с пальцами пианиста. Не смей ложиться под папаш. Я запрещаю тебе, понятно?

Твоя мать.

Ты уже не могла меня остановить, мама. Я больше не собиралась тебя слушаться.

Весна красила склоны холмов оранжевыми полосами калифорнийских маков, сыпала их на лужайки у бензоколонок и автостоянок вместе с синими люпинами и индейской кастиллией. Даже на сгоревших лугах и полях пробивались цветы желтой горчицы. Это пестрое буйство неслось вдоль дороги, по которой мы с Рэем удалялись от города в его старом «пикапе».