Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я нашел этот проект прекрасно задуманным. Я получил вечером записку м-м Орио, я пошел к ней, как научила меня Нанетт. Она просила меня заняться ее делом и дала мне все сертификаты, которые могли оказаться необходимы. Я обещал ей это. Я почти не говорил с Анжелой, я завлекал Нанетту, которая относилась ко мне очень плохо, и я получил дружбу старого прокурора Роза, который впоследствии оказался для меня полезен.

Думая о том, как получить от г-на Малипьеро эту милость, я видел, что должен обратиться к Терезе Имер, составлявшей предмет главной заботы старика, все еще влюбленного в нее. Поэтому я неожиданно посетил ее, войдя в ее комнату даже без доклада. Я застал ее наедине с врачом Доро, который прежде всего дал понять, что находится у нее единственно с профессиональным визитом. Потом он выписал рецепт, потрогал ее пульс и ушел.

Этот врач Доро, по слухам, был в нее влюблен, и г-н Малипьеро, который к нему ревновал, запретил ей с ним встречаться, и она ему обещала. Тереза знала, что я в курсе этого, и должна была быть недовольна тем, что я обнаружил, что она нарушает обещание, данное старику. Она должна была также опасаться моей нескромности. Это был как раз момент, когда я мог надеяться получить от нее все, чего хотел.

Я рассказал ей вкратце, что за дело привело меня к ней, и в то же время заверил ее, что она не должна считать меня способным на коварство. Тереза, заверив меня, прежде всего, в том, что она ничего лучшего не желает, как только воспользоваться этой возможностью, чтобы убедить меня в своем желании оказаться мне полезной, спросила у меня все сертификаты дамы, в интересах которой она должна действовать. В то же время она показала мне бумаги другой дамы, о которой она должна была похлопотать, но обещала мне принести ее в жертву, и она сдержала слово. Через день, не позже, я увидел указ, подписанный Его Превосходительством как Президентом Братства бедных. Г-жа Орио была внесена в список получателей милостей, раздаваемых дважды в год.

Нанетт и ее сестра Мартон были дочери-сироты сестры г-жи Орио, которая владела только домом, где жила и где занимала первый этаж, и пенсионом от своего брата, который был секретарем Совета Десяти. У нее не было никого, кроме двух очаровательных племянниц, одной из которых было шестнадцать лет, другой – пятнадцать. Вместо служанки у нее была разносчица воды, которая за четыре ливра в месяц каждый день обслуживала ее по дому. Единственным ее другом был прокурор Роза, который, как и она, был в возрасте шестидесяти лет, и который только и ждал смерти своей жены, чтобы жениться. Нанетт и Мартон спали вместе на третьем этаже в большой кровати, где спала также и Анжела с ними во все дни праздников. В рабочие дни они все ходили в школу вышивальщицы. Как только я увидел себя обладателем указа, которого добивалась г-жа Орио, я сделал краткий визит к вышивальщице, чтобы передать Нанетт записку, в которой сообщил ей прекрасную новость, что я получил милость, и что я отнесу указ ее тетке на следующий день, когда будет праздник. Я передал ей также мою самую настоятельную просьбу, чтобы она предоставила мне свидание тет-а-тет с Анжелой, как она обещала. Когда я пришел в их дом, Нанетт передала мне записку и на словах велела постараться прочесть ее до того, как выйти из дома. Я вхожу и вижу Анжелу с г-жой Орио, старого прокурора, и Мартон. Поскольку мне не терпится прочитать документ, я отказываюсь от стула и представляю вдове ее сертификаты и указ о предоставлении ей милостей; я не прошу у нее иного вознаграждения, чем честь поцеловать ей руку.

– Ах, аббат моего сердца, вы поцелуете меня, и никто не сможет нас упрекнуть, так как я тридцатью годами старше вас.

Она должна была бы сказать, сорока пятью. Я поцеловал ее дважды, и она велела мне поцеловать также и ее племянниц, которые подбежали в одно мгновенье. Одна Анжела осталась, не доверяя моей дерзости. Вдова попросила меня присесть.

– Мадам, я не могу.

– Почему? В чем дело?

– Мадам, я вернусь.

– Тем не менее.

– Мадам, у меня острая необходимость.

– Я поняла. Нанетт, поднимись туда с аббатом и покажи ему.

– Тетя, увольте меня.

– Ах, ханжа! Мартон, пойди ты.

– Тетя, заставьте Нанетт.

– Увы, мадам, эти дамы правы. Я пойду.

– Ничего подобного, мои племянницы четвероногие твари. Г-н Роза вас проводит.

Он берет меня за руку и ведет на третий этаж, куда надо, и оставляет меня там. Вот и записка Нанетт:

«Тетя пригласит вас пообедать, но вы уклонитесь. Вы уйдете, когда мы сядем за стол, и Мартон пойдет посветить вам к входной двери; она откроет ее, но вы не выйдете. Она захлопнет дверь и поднимется обратно. Все подумают, что вы ушли. Вы подниметесь по темной лестнице, потом еще по двум, на третий этаж. Лестницы хорошие. Вы подождете там нас троих. Мы придем после отъезда г-на Роза и после того, как уложим нашу тетю в постель. Таким образом, вы соединитесь с Анжелой, хоть на всю ночь, тет-а тет, как вы хотели, и я желаю вам счастья».

Какая радость! Какая благодарность случаю, который предоставил мне возможность читать эту записку именно там, где мне предстояло ждать в темноте предмет моей страсти! Где я окажусь без каких-либо трудностей и не ожидая никакой неудачи. Я спускаюсь к мадам Орио, полный счастья.

Глава V

Несчастная ночь. Я становлюсь возлюбленным двоих сестер. Я забываю Анжелу. Бал у меня. Джульетта унижена. Мое возвращение в Пасеан. Люсия несчастна. Благоприятная буря.

Мадам Орио, после произнесения многих слов благодарности, заявила мне, что отныне я должен пользоваться всеми правами друга семьи. Мы провели четыре часа, смеясь и подшучивая друг над другом. Я настолько убедительно извинился, что не могу остаться обедать, что она должна была согласиться. Мартон собралась было пойти посветить мне, но поскольку утверждалось, что Нанетт моя фаворитка, ее заставили пойти впереди меня со свечой в руке. Хитроумная плутовка быстро спустилась, открыла дверь, громко захлопнула ее, задула свечу и побежала обратно, оставив меня внизу и возвратившись к своей тете, которая сильно отругала ее за слишком скверное обращение со мной. Я поднялся ощупью, как договорились, и бросился на диван, как человек, который ждет момента своего счастья, в тайне от врагов. Проведя час в сладких мечтах, я слышу, как открывается входная дверь, затем закрывается на ключ на два оборота, и через десять минут я вижу двух сестер, следующих за Анжелой. Я обращаю внимание только на нее и целых два часа говорю только с ней. Звонит полночь; мне сочувствуют, что я не обедал, но тон сострадания шокирует меня: я отвечаю, что, испытывая счастье, не могу беспокоиться о какой-либо нужде. Мне говорят, что я в тюрьме, поскольку ключ от входной двери находится под подушкой у мадам, которая откроет ее на рассвете, чтобы идти к ранней обедне. Я удивлен, что полагают, что это может показаться печальной для меня новостью: я, наоборот, рад в течение пяти часов находиться здесь, и быть уверенным, что я их провожу с объектом моего обожания. Через час Нанетт прыскает от смеха. Анжела хочет знать, отчего та смеется; она отвечает ей на ухо; Мартон смеется тоже; я прошу их рассказать мне, над чем они смеются, и, наконец, с убитым видом Нанетт говорит, что у нее нет еще одной свечи, и когда окончится эта, мы останемся в темноте. Эта новость наполняет меня радостью, но я ее скрываю. Я говорю, что сочувствую им. Я предлагаю им ложиться спать, и спать спокойно, заверяя их в моем к ним уважении, но это предложение заставляет их смеяться.

– Что мы будем делать в темноте?

– Будем разговаривать.

Нас было четверо, мы болтали уже три часа, и я был героем пьесы. Любовь – это великий поэт: его сюжет можно продолжать бесконечно, но если цель, к которой он стремится, никогда не настигается, он спадает, как тесто у пекаря.

Моя дорогая Анжела слушала, и, не будучи большим другом слов, отвечала мало, она не была блестящего ума, но гордилась, однако, демонстрируя свой здравый смысл. Чтобы ослабить мои аргументы, она часто бросалась пословицами, как римляне бросались из катапульты. Она отступала или с самой обескураживающей нежностью отвергала мои бедные руки всякий раз, когда любовь призывала их на помощь. Несмотря на это, я продолжал говорить и жестикулировать, не теряя храбрости. Я был в отчаянии, когда понял, что мои доводы слишком тонки, вместо того, чтобы убедить, они сбивают ее с толку, и вместо того, чтобы смягчать ее сердце, они его потрясают. Я был удивлен, видя на лицах Нанетт и Мартон проявление результатов от стрел, которые я бросал по направлению к Анжеле. Эта метафизическая кривая казалась мне сверхъестественной; это должен был бы быть угол. К сожалению, я занимался изучением геометрии. Несмотря на сезон, я покрылся крупными каплями пота. Нанетт поднялась, чтобы вынести свечу, которая гасла, наполняя комнату смрадом.

Как только наступила темнота, мои руки, естественно, протянулись, чтобы ощутить объект, необходимый при настоящем состоянии моей души, и я рассмеялся над тем, как Анжела заблаговременно уловила момент, чтобы не быть схваченной. Я в течение часа излагал все, что может подсказать любовь из самого веселого, чтобы убедить ее вернуться на то же место. Мне казалось невозможным, что это всерьез. Эта шутка, сказал я в конце концов, слишком затянулась: это противно природе:

– Я не могу бегать за вами, и я удивлен, слыша, что вы смеетесь; в этих странных обстоятельствах кажется, что вы смеетесь надо мной. Садитесь, наконец. Когда я разговариваю с вами, не видя вас, по крайней мере, мои руки должны убедиться, что я говорю не в воздух. Если вы смеетесь надо мной, вы должны почувствовать, что вы оскорбляете меня, а любовь, я считаю, не должна пользоваться оскорблениями.

– Ладно! Успокойтесь. Я слушаю вас, не теряя ни одного слова, но и вы должны понять, что не могу же я, из чувства приличия, находиться в темноте рядом с вами?

– Так вы хотите держать меня в таком положении до рассвета?

– Ложитесь на кровать и засните.

– Я восхищаюсь, что вы находите это возможным и совместимым с моей страстью. Идет. Я хочу участвовать в этой игре в жмурки.

Я встаю и безуспешно ищу ее вдоль и поперек по всей комнате. Я время от времени натыкаюсь на кого-то, но это всегда Нанетта или Мартон, которые из чувства самолюбия тотчас называются. В тот же миг, глупый Дон Кихот, я считаю себя обязанным отпустить приз. Любовь и предрассудок мешают мне понять неуместность такого уважения. Я еще не читал анекдоты Людовика XIII, короля Франции, но я читал Боккаччо. Я продолжаю искать ее. Я упрекаю ее за жестокость, я ей доказываю, что она должна, в конце концов, дать себя найти, и она отвечает, что испытывает те же, что и я, трудности в поисках меня. Комната не велика, и я начинаю злиться, что никак не могу ее поймать. Скорее заскучав, чем устав, я сажусь и трачу час, рассказывая им историю Роже, в которой Анжелика [31] 31
  сюжет из «неистового Роланда» Ариосто


[Закрыть]исчезла от него с помощью волшебного кольца, когда влюбленный рыцарь к ней устремился слишком простодушно.

Анжела не знала Ариосто, но Нанетта читала его несколько раз. Она начала оправдывать Анжелику и осуждать простодушие Роже, который, если бы был мудр, не должен был доверять кольцо кокетке. Нанетта очаровала меня, но я был слишком глуп, чтобы сделать для себя соответствующие выводы.

У меня оставался только один час, и не следовало дожидаться дня, поскольку мадам Орио предпочла бы умереть, чем согласиться пропустить мессу. Я провел этот последний час, разговаривая сам с собой, чтобы уговорить Анжелу, а затем убедить ее, что она должна прийти и сесть рядом со мной. Моя душа прошла через все муки дантова ада, которых читатель не сможет себе представить, по крайней мере, если не бывал в таком положении. Испробовав все немыслимые резоны, я использовал, наконец, молитвы, потом слезы. Но когда я осознал их бесполезность, чувство, что охватило меня, было праведным негодованием, которое облагораживает гнев. Я готов был побить жестокого монстра, который смог продержать меня целых пять часов в самом бедственном положении, если бы мне удалось найти его в темноте. Я высказал ей все обиды, которые отвергнутая любовь может предложить раздраженному воображению. Я швырнул ей фанатичные проклятия: я поклялся, что вся моя любовь превратилась в ненависть, закончив предупреждением остерегаться меня, потому что я, конечно, убью ее, если она появится перед моими глазами.

Мои инвективы окончились вместе с ночной тьмой. С первыми лучами рассвета и при шуме, производимом большим ключом и замком, когда г-жа Орио открыла дверь, чтобы выйти и успокоить свою душу в повседневных хлопотах, я собрался уходить, взяв свое пальто и шляпу. Но я не могу передать моему читателю растерянность моей души, когда подняв глаза на группу из трех девочек, я увидел их в слезах. Стыд и отчаяние охватили меня до такой степени, что захотелось себя убить, и я опять сел. Я подумал, что моя грубость довела до слез эти три прекрасные души. Я не мог говорить. Меня душили чувства, слезы пришли мне на помощь, и я предался им с облегчением. Нанетта меня подняла, говоря, что тетя не опаздывает. Я быстро вытираю глаза и, не глядя на них и не говоря ни слова, ухожу, прежде всего, чтобы броситься на кровать, где я не могу уснуть.

В полдень г-н Малипьеро, увидев меня очень изменившимся, спросил о причине, и, чувствуя потребность облегчить душу, я все ему рассказал. Мудрый старик не смеялся. Своими разумными рассуждениями он пролил бальзам на мою душу. Он видел себя на моем месте, по отношению к Терезе. Но он должен был рассмеяться, и я вместе с ним, когда он увидел, как я ем, с волчьим аппетитом. Я не ел супа, но он поздравил меня с моей счастливой конституцией. Будучи преисполнен решимости не ходить больше к мадам Орио, я в эти дни пришел к метафизическому заключению, согласно которому каждое существо, в котором содержится только одна абстрактная идея, может существовать только абстрактно. Я был прав, но мой тезис легко принять за безбожие и заставить от него отречься.

Я отправился в Падую, где мне назначили экзамен в докторантуру utroque-jure. По возвращении в Венецию, я получил записку от г-на Роза, который просил меня, от имени г-жи Орио, зайти к ней повидаться. Я пошел туда вечером, будучи уверен, что не найду там Анжелу, о которой я не хотел больше думать. Нанетт и Мартон своей веселостью рассеяли стыд, который я должен был бы испытывать, появившись перед ними после двух месяцев отсутствия, но мое заключение и моя докторантура придали весу моим извинениям, вместе с г-жой Орио, которая не сказала мне ничего, кроме сожаления, что я не захожу больше к ней. Нанетт перед моим уходом передала мне письмо, в котором было вложено другое, от Анжелы. «Если у вас хватит мужества, – сказано было в нем, – провести еще одну ночь со мной, у вас не будет оснований жаловаться, потому что я люблю вас. Я хочу слышать из ваших уст, по-прежнему ли вы любите меня, когда я чувствую себя достойной презрения». Вот письмо Нанетт, которая одна сохранила здравый смысл: «Поскольку г-жа Роза привержена идее вернуть вас к нам, я готовлю это письмо, чтобы сообщить вам, что Анжела, потеряв вас, в отчаянии. Ночь, которую вы провели с нами, была ужасна, я признаю, но, думаю, она не должна внушить вам мысль отказаться от посещения, по крайней мере, мадам Орио. Я вам советую, если вы еще любите Анжелу, рискнуть еще одной ночью. Она, может быть, это одобрит, И вы будете довольны. Приходите же. До свидания».

Эти два письма меня обрадовали. Я увидел возможность отомстить Анжеле самым подчеркнутым пренебрежением. Я пошел туда в первый день праздника с двумя бутылками кипрского вина и с копченым языком в кармане, и был удивлен, не увидев жестокую. Я терялся в предположениях относительно нее, но Нанетта передала, что Анжела сказала ей утром во время мессы, что сможет прийти только к ужину. Я в этом не сомневался и не согласился, когда мадам Орио предложила мне остаться. Незадолго до часа, я делаю вид, что ухожу, как и в первый раз, и действую, как договаривались. Мне не терпится сыграть чудесную роль, которую я спланировал. Я был уверен, что, когда Анжела решится изменить систему, она окажет мне лишь небольшие милости, и я не добьюсь ничего большего. Я чувствую, что во мне преобладает сильное желание мести. Три четверти часа спустя я слышу, как закрылась дверь с улицы, и через десять минут слышу шаги на лестнице и вижу перед собой Нанетт и Мартон.

– Где же Анжела? – спрашиваю я Нанетт.

– Она, должно быть, не смогла ни прийти, ни сказать нам об этом. Она, однако, должна быть уверена, что вы здесь.

– Она думает, что она меня изловила; в самом деле, я не ожидал такого; вы теперь ее понимаете – она смеется надо мной и торжествует. Она воспользовалась вами, чтобы заманить меня в сеть, и она выиграла, потому что, если бы она пришла, это я посмеялся бы над ней.

– О! В этом, извините, я сомневаюсь.

– Не сомневайтесь, дорогая Нанетт, и будьте уверены, что мы проведем прекрасную ночь без нее.

– То есть, как умный человек, вы сможете приспособиться к временным неудобствам, но вы будете спать здесь, а мы – на диване в другой комнате.

– Я вам не буду мешать, но вы нанесете мне кровную обиду, и к тому же я не буду спать.

– Что? У вас достанет сил провести семь часов с нами? Я уверена, что когда вы не найдете, о чем говорить, вы заснете.

– Посмотрим! Как говорится, вот язык, а там – Кипр [32] 32
  поговорка


[Закрыть]. Будете ли вы столь жестоки, чтобы оставить меня есть одного? У вас есть хлеб?

– Да, и мы не будем жестоки, мы будем ужинать второй раз.

– Это в вас я должен был влюбиться. Скажите, прекрасная Нанетт, сделали бы вы меня несчастным, как это сделала Анжела?

– Вам кажется, что вы можете задавать мне такие вопросы? Она тщеславна. Все, что я могу вам ответить, – что я не знаю.

Они быстро поставили три прибора и принесли хлеб, сыр пармезан, и воду, и, смеясь над ситуацией, ели и пили со мной кипрское вино, которое, хотя и некрепкое, все же ударило им в голову. Их веселье было восхитительно. Общаясь с ними, я был поражен, поскольку до этого времени не сознавал всех их достоинств.

После небольшого ужина, сидя между ними и целуя их руки, я спросил, настоящие ли они мне друзья, и могут ли они одобрить возмутительное отношение ко мне Анжелы. Они обе отвечали, что я заставил их проливать слезы. Не волнуйтесь, сказал я, я испытываю к вам истинно братскую нежность, и разделите ее со мной, как если бы вы были моими сестрами; дадим же друг другу залог невинности наших сердец, расцелуемся и поклянемся в вечной верности.

В первых моих поцелуях не было ни любовного желания, ни намерения их соблазнить, и, со своей стороны, как они поклялись мне несколько дней спустя, они возвращали мне поцелуи единственно с желанием убедить меня, что они разделяют мои честные братские чувства; но эти невинные поцелуи не замедлили превратиться в страстные, и породить во всех трех пожар, который должен был нас очень удивить, потому что, прервав их, мы обменялись удивленными и очень серьезными взглядами. Сестры отодвинулись под каким-то предлогом, и я оказался один, в раздумье. И это неудивительно, потому что огонь, который их поцелуи зажгли в моей душе, и который зазмеился по всем моим членам, в одно мгновенье заставил меня неудержимо влюбиться в этих двух девочек. Обе были красивее Анжелы, и Нанетт умом, а Мартон – своим характером, нежным и наивным, были бесконечно выше ее: я был удивлен тем, что не оценил их достоинств до этого момента; но эти девочки были благородны и очень честны, случай, который предоставил их в мои руки, не должен был оказаться для них роковым. Только тщеславие могло бы заставить меня думать, что они полюбили меня, но я мог себе представить, что поцелуи произвели на них тот же самый эффект, что и на меня. В этой ситуации я с очевидностью полагал, что, пользуясь хитростью и изворотливостью, возможностей которых они не могли сознавать, мне было бы не трудно, в течение долгой ночи, которую я должен был провести с ними, заставить их участвовать в удовольствиях, последствия которых могли бы стать очень значимыми. Эта мысль привела меня в ужас. Я придерживался строгих правил, и я никогда не сомневался в необходимости их соблюдать. Видя, как на их лицах снова появляется выражение спокойствия и удовлетворения, я в то же время сглаживаю на своем следы огня, зажженного поцелуями. Мы проводим час, разговаривая об Анжеле. Я сказал им, что полон решимости не видеть ее больше, потому что убежден, что она не любит меня. Она любит вас, говорит мне наивная Мартон, и я уверена в этом; но если вы не собираетесь на ней жениться, вы поступите правильно, полностью порвав с ней, потому что она полна решимости не дать вам ни одного поцелуя, пока вы только ее возлюбленный; поэтому вы должны оставить ее, или довольствоваться ничем.

– Вы рассуждаете, как ангел, но как можете вы быть уверены, что она меня любит?

– Очень уверена. При той братской дружбе, которая нас соединяет, я могу искренне вас уверить. Когда Анжела спит с нами, она называет меня своим дорогим аббатом, покрывая меня поцелуями.

Нанетт, засмеявшись, закрыла рукой ей рот, но эта наивность внушила мне такой огонь, что я лишь с большим усилием смог сохранить самообладание. Мартон говорит Нанетт, что невозможно, имея ум, не знать, что делают две девочки – хорошие подруги, когда они спят вместе.

– Без сомнения, добавил я, никто не обращает внимания на эти шалости, и я не думаю, дорогая Нанетт, что вы сочли эту дружескую доверчивость вашей сестры слишком нескромной.

– Так делается. Но мы об этом не говорим. Если бы Анжела знала…

– Она была бы в отчаянии, я понимаю; но Мартон дала мне такой знак дружбы, что я буду признателен ей до самой смерти. Это так. Я ненавижу Анжелу и не буду больше говорить о ней. Это испорченная душа; она хотела бы моей гибели.

– Но она не виновата, если она вас любит и хочет выйти за вас замуж.

– Согласен, но, используя это средство, она думает только о своих собственных интересах, и, зная, что я страдаю, она может продолжать так, только если не любит меня. Исходя из ложного чудовищного представления, она замещает свои грубые желания с этой очаровательной Мартон, которую хочет представить своим мужем.

Взрывы смеха Нанетт удвоились, но я не сменил своего серьезного вида и не изменил стиля общения с Мартон, выдавая самые напыщенные похвалы ее прекрасной искренности. Наибольшее удовольствие я получил, сказав Мартон, что Анжела в свою очередь должна была бы служить ей мужем, на что она, засмеявшись. сказала, что она может быть мужем только для Нанетты, и Нанетта должна была с этим согласиться. Но как называет она своего мужа, спросил я ее.

– Этого никто не узнает.

– Вы кого-то любите, сказал я Нанетт.

– Это правда, но никто никогда не узнает мою тайну.

Я польщен тем, что Нанетта может быть тайной соперницей Анжелы. Но вместе с этими приятными предположениями я потерял желание провести ночь, ничего не делая, с этими двумя девушками, которые были созданы для любви. Я сказал им, что счастлив, что нас связывает только чувство дружбы, потому что без этого мне было бы неловко провести с ними ночь, не собираясь давать им знаки своей нежности и не получая их обратно, потому что, объяснил я им с очень холодным видом, вы, одна и другая, восхитительно красивы, и способны вскружить голову каждому мужчине, о чем вы, конечно, и сами отлично знаете. Сказав это, я притворился, что собираюсь заснуть сидя. Не делайте так, сказала Нанетт, ложитесь в кровать, мы пойдем спать в другую комнату на диван.

– Я думаю, что этим самым я поступлю, как самый трусливый из мужчин. Поболтаем: желание спать у меня прошло. Я только сердит на вас. Это вы должны спать в постели, а я пойду в другую комнату. Если вы меня опасаетесь, заприте меня; но вы были бы неправы, потому что я люблю вас только как брат.

– Мы никогда этого не сделаем, сказала Нанетт. Позвольте вас уговорить, ложитесь здесь.

– Я не могу спать одетым.

– Раздевайтесь. Мы на вас не смотрим.

– Я этого не боюсь; но я никогда не смог бы заснуть, видя, что вы должны бодрствовать из-за меня.

– Мы тоже будем спать, но не раздеваясь, говорит Мартон.

– Это недоверие, которое оскорбляет мою порядочность. Скажите, Нанетт, считаете ли вы меня честным человеком?

– Да, конечно.

– Хорошо. Тогда вы должны доверять мне. Вы должны лечь с обеих сторон со мной, совсем раздетые, и положиться на мое честное слово, что я вас не трону. Вас двое, а я один, чего вам опасаться? Разве вы не свободны уйти из постели, если я перестану быть разумным? Короче говоря, если вы не решитесь дать мне этот знак доверия, по крайней мере, когда увидите меня спящим, я не пойду спать.

После чего я перестал разговаривать, делая вид, что задремал, а они стали говорить тихо; потом Мартон сказала мне, чтобы я шел ложиться в постель, и они последуют этому примеру, когда увидят, что я заснул. Нанетт также обещала мне это; тогда я повернулся к ним спиной, и, раздевшись догола, лег на кровать и пожелал им спокойной ночи. Сначала я притворялся спящим, но четверть часа спустя заснул по-настоящему. Я проснулся, только когда они пришли в постель; но сначала я повернулся, чтобы снова заснуть, и начал двигаться, лишь когда убедился, что они заснули. Если они и не спали, очевидно, они создавали видимость этого. Они повернулись ко мне спиной, и мы остались в темноте. Я начал с той, к которой был повернут лицом, не зная, была ли это Нанетт или Мартон. Я нашел ее свернувшейся в клубок и завернувшейся в рубашку, но не стал торопиться, и, продвигаясь в своем предприятии лишь самыми маленькими шажками, привел ее к осознанию, что наилучшее, что она может делать – это притвориться спящей и предоставить мне возможность действовать. Мало-помалу я развернул ее, мало-помалу она сама развернулась, и мало-помалу, с помощью последовательных перемещений и очень медленно, но чудесным образом в согласии с природой, она оказалась в позиции, в которой не смогла бы предложить мне ничего более приятного, чем проявиться. Я начал дело, но чтобы делать его хорошо, мне нужно было, чтобы она согласилась, так, чтобы не иметь больше возможности уклоняться, и природа, наконец, заставила ее решиться на это. Я нашел первую из них свободной от сомнений, и, не имея оснований сомневаться не только в причиняемой боли, но и в том, что ее готовы были терпеть, был этим удивлен. Будучи обязанным свято уважать предрассудок, которому я был обязан наслаждением, сладость которого вкусил первый раз в жизни, я оставил жертву в покое, и повернулся в другую сторону, чтобы проделать то же самое с сестрой, которой приходилось полагаться всецело на мою признательность.

Я нашел ее лежащей неподвижно, в позе, которую принимают, когда глубоко спят без всяких опасений, лежа на спине. С величайшими предосторожностями, остерегаясь малейшей опасности ее разбудить, я начал угождать ее душе, будучи убежден, что это для нее совершенно внове, как и для ее сестры; и я продолжал пребывать в этом убеждении, пока не ощутил очень естественное движение, без которого мне было бы невозможно увенчать труд; она помогла мне торжествовать, но во время кризиса она оказалась не в силах продолжать притворство. Она выдала себя, сжав очень плотно меня в своих объятиях и впившись своим ртом в мой. После чего я сказал ей:

– Я уверен, что вы Нанетт.

– Да, и я полагаю себя счастливой, как и моя сестра, если только вы честны и постоянны.

– До самой смерти, мои ангелы; все, что мы сделали, это дела любви, и больше нет вопроса об Анжеле.

Затем я попросил их подняться, чтобы зажечь свечи, и Мартон сотворила эту любезность. Когда я увидел Нанетт в своих объятиях, воодушевленную огнем любви, и Мартон со свечой, смотрящую на нас и, казалось, обвиняющую нас в неблагодарности за то, что мы ничего ей не говорим, в то время как она была первой, ответившей на мои ласки и вдохновившей свою сестру проделать то же самое, я почувствовал все свое счастье.

– Поднимемся, сказал я им, чтобы поклясться в вечной дружбе, и чтобы нам освежиться.

Мы погрузились все трое в чан с водой – туалет моего изобретения, который заставил нас смеяться, и который возобновил все наши желания, а затем, в костюмах золотого века, мы доели остатки языка и опустошили другую бутылку. После того, как мы наговорили сотню слов, которые в опьянении наших чувств можно интерпретировать только как любовь, мы снова легли и провели в разнообразных дебатах весь остаток ночи. Нанетта положила этому конец. Когда мадам Орио ушла к мессе, я должен был их покинуть, во избежание пересудов. Убедив их, что я не думаю больше об Анжеле, я отправился к себе и погрузился в сон до самого обеда.

Г-жа де Малипьеро нашла у меня радостный вид и запавшие глаза; я предоставил ей возможность воображать все, что она хочет, но не сказал ей ничего. Послезавтра я явился к г-же Орио, и, поскольку Анжелы там не было, пообедал и ушел с г-ном Роза. Нанетт улучила момент, чтобы передать мне письмо и пакет. В пакете лежал кусок пасты с отпечатком ключа, а в письме было сказано заказать изготовление ключа и приходить ночевать с ними, когда бы я ни захотел. Кроме того, она дала мне понять, что Анжела была с ней на следующую ночь, и по привычкам, которые у них появились, она догадалась обо всем, что случилось, и что они повинились ей, упрекнув ее в том, что она была всему причиной. Она высказала им самые резкие упреки, и поклялась, что никогда больше не ступит к ним ногой. Их это не обеспокоило. Через несколько дней судьба избавила нас от Анжелы. Она переехала жить в Виченцу со своим отцом, который там поселился на два года, чтобы рисовать фрески в квартирах. Таким образом, я остался спокойным обладателем этих двух ангелов, с которыми проводил ночь по крайней мере дважды в неделю, и где меня всегда ожидали, с ключом, которым они смогли меня обеспечить.

К концу карнавала г-н Манзони сказал мне, что знаменитая Джульетта хотела бы поговорить со мной, и что она сожалеет, что меня больше не видно. Заинтересованный тем, что она имела мне сказать, я пошел с ним к ней. Довольно вежливо приняв меня, она сказала, что знает, что у меня дома есть красивая зала, и она бы хотела, чтобы я устроил там бал за ее счет. Я согласился. Она дала мне 24 цехина, и послала своих служащих украсить люстры в моей зале и в моих комнатах, и я должен был подумать только об оркестре, и ужине. Г-н де Сан-Витали к тому времени уехал, правительство Пармы назначило его управляющим. Я видел его, десять лет спустя, в Версале, увешанного орденами короля, в звании стольника старшей дочери Людовика XV герцогини Пармской, которая, как и все принцессы Франции, не переносила Италии.