Текст книги "Мисс Вайоминг"

Автор книги: Дуглас Коупленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава седьмая

Стоя в одиночестве на обочине дороги, Джон смотрел, как полицейская машина увозит Сьюзен. Солнце опускалось за холм, а он все стоял, застыв как изваяние. Где машина – осталась в ресторане? Нет, туда его подбросила Нилла. Он решил дойти до дома пешком. «Дом» представлял собой временную нору в доме для гостей Айвана, где Джон вырос и где до сих пор жила его мать.

Он шел по бульвару Сансет, не обращая внимания на взгляды, которые бросали на него водители проезжавших мимо автомобилей. Многие из водителей просто не могли удержаться и комментировали по мобильникам то, что видели.

«Боже правый, да это же Джон Джонсон… да, идет… топает себе ножками по Сансет!»

«Да, видок у него дерьмовый… какие были под конец показатели у „Суперсилы“?.. что-о-о?.. так много?»

«Может, он снова решил бродяжить?..»

«Да, абсолютно уверен, что это он… правда, выглядит здорово похудевшим или, лучше сказать, не таким оплывшим, каким был до того, как его в сотый раз откачали».

«Разве он не лежал в больнице?.. с чем? с воспалением легких? со СПИДом?.. нет, иначе бы мы все знали».

«Может, он снова обрел Бога. Ну, дела».

Айван заметил Джона из «ауди» и притормозил рядом с ним.

– Джонни, какого черта ты тут делаешь? Давай, забирайся.

– Айван, что ты знаешь о Сьюзен Колгейт?

– Сьюзен Колгейт? Телевидение, рок-н-ролл… Да садись же, я тебе все расскажу. Боже, ты воняешь, как коврик в раздевалке физкультурного зала.

– Я иду из «Плюща».

– Из «Плюща»? Но это же на другом конце света.

– Айван, что ты знаешь о Сьюзен Колгейт?

Айван снова выехал на дорогу.

– Потом, потом. Ты видел рейтинги во Франции и Германии за выходные? Во!

– Айван, – Джон был непоколебим, – что ты знаешь…

– Весь город решит, что ты снова свихнулся. Тащиться пешком. И не где-нибудь, а по Сансет. Черт.

– Мне это до лампочки, Айван. Что ты…

– Уф, чего ты хочешь – зарядить ее в какую-нибудь картину?

– Возможно.

– Может, еще собираешься сделать из нее звезду?

Оба рассмеялись. Айван свернул на подъездную дорожку, набрал код на приборной панели и открыл ворота. Они въехали и не стали загонять машину в гараж, а оставили ее перед крыльцом. Вышли. Айван остановился и схватил Джона за руку, прежде чем тот начал спускаться по холму в направлении дома для гостей.

– Господи, какой прекрасный день, Джонни. Посмотри, как свет падает на эту мимозу. Она словно изнутри светится, словно это все на демероле.

Оба уселись в саду на известняковые плиты перед входом, любуясь ореолами, которыми вечернее солнце окружило растения, птиц и насекомых.

– Ты сейчас откуда? – спросил Джон.

– Все оттуда же – из храма.

– По-прежнему – три раза в неделю?

– Si.

Спринклеры стали разбрызгивать воду над растущими неподалеку георгинами.

– Так что, Джонни, неужели влюбился? Влюбился в Сьюзен Колгейт – ха!

– Мне… нужно. Отчаянно нужно.

– Где же вы встретились?

– В «Плюще». Сегодня.

– Сегодня? За обедом? – Айван присвистнул. – Шустрый же ты.

– Полгода назад, в больнице, когда я, ну ты знаешь… так это ее я видел, когда был при смерти.

Услышав это, Айван поежился.

– Я решил, Джонни, что ты обо всем этом уже и думать забыл.

– Забыл о чем, Айван? Меня не мучают сожаления, но то, что я сделал, дало мне не так уж много. Но Сьюзан… это она. Это точно она.

Айван был встревожен тем, что Джон, похоже, опять впадает в прежнюю депрессию. Но при этом Айван немного обрадовался, потому что у его друга, вероятно, возникает какая-то эмоциональная связь, чего с ним раньше никогда не случалось.

– Что ты о ней знаешь, Джонни?

– Это я у тебя спрашивал.

– Ее агент, кажется, Адам Норвиц. Несколько лет назад она жила с Ларри Мортимером. Некрасивая история. Она преследовала его. Думаю, она не работает уже с начала эры грандж. Года с девяносто четвертого. Фильм с расчлененкой? Нет, погоди, она недавно снималась в… как его – «Заливе „Динамит“»? Ну, я рад за тебя, могу прямо сказать, Джонни, это четкий список «С». Своей игрой она выше не поднимется.

– Айван, пора тебе усвоить, что не стоит поливать грязью любимых перед влюбленными.

– Любимых перед влюбленными?

– Игра слов.

Сзади раздались шаги: Нилла несла на руках притихшего ребенка.

– Ну что, мальчики, сплетничаем?

– Привет, Нилла.

– Здравствуй, Джон. Ты сегодня с нами поужинаешь?

– Нет, спасибо. Сегодня мама приготовила салат, так что мы будем у себя.

– Поздравляю с французскими показателями за выходные. О-ля-ля!

– Неплохо у нас там сработало, верно?

– Джонни, я же тебе уже об этом рассказывал. Эй, Нилла, ну-ка угадай, что случилось? Джонни влюбился! Шуры-муры. В Сьюзен Колгейт.

– В Сьюзен Колгейт! – сказала Нилла. – Ох, Джон, это так странно. Так интригующе. Мне нравилась «Семейка Блумов» – м-да, – улыбнулась Нилла, – какими загадочными средствами природа заставляет нас воссоздавать наш вид.

– Они познакомились сегодня за обедом в «Плюще», – не удержался Айван.

– Она та женщина, которая явилась мне в том странном видении, когда я лежал в «Сидарз».

Искренняя улыбка Ниллы сменилась улыбкой искусственной.

– Что ж, вот и встретились наяву, – сказала она и замолчала.

Айван бросил на нее из-за спины Джона встревоженный взгляд.

– Будь верен велению своего сердца. Может, пойдем выпьем?

– Я – за. А ты, Джонни?

– Не-а. Пойду-ка я позвоню Адаму Норвицу.

– Адаму… – сказала Нилла. – Передавай от меня привет. Несколько лет назад он был моим агентом почти шесть минут.

– Я же сегодня разговаривал с его агентством, – сказал Айван. – Его номер в памяти моего мобильника.

Достав мобильный телефон, Айван нажал несколько кнопок. Через пару секунд он сказал:

– Адама Норвица, пожалуйста. Это Джон Джонсон.

Потом передал телефон Джону:

– Держи.

Джон удивленно посмотрел на Айвана и взял трубку.

– Адам? Здравствуйте.

– Джон Джонсон, – мигом откликнулся Адам. – Приятно было сегодня встретиться. Чем могу служить? И еще раз поздравляю с «Суперсилой».

– Да, да, спасибо. Послушайте, Адам, мне нужен номер домашнего телефона Сьюзен.

Адам нерешительно промямлил что-то, словно его раздирали противоречия.

– Адам, давайте обойдемся без ложной щепетильности. Мне просто нужен номер телефона Сьюзен.

– Я не уверен, могу ли я…

– Это по сугубо личному вопросу. Позвоните ей и спросите, согласна ли она, если вам так угодно. Вы сделаете мне большое одолжение.

– Конечно, я дам вам ее номер. Но его… – в трубке было слышно, как Адам шуршит какими-то бумагами, – его у меня сейчас нет под рукой. Перезвоните минут через пять, ладно?

– Пять минут – не больше.

Они разъединились. Адам тут же позвонил Сьюзен, нарвался на автоответчик и оставил сообщение: «Сьюзен! Похоже, нам попалась крупная рыба. Не кто иной, как твой приятель-бродяга Джон Джонсон только что звонил мне и спрашивал твой номер. Говорит – по личному делу. Хм-хм. Так что хочу предупредить, что собираюсь позвонить ему прямо сейчас. Нарушение протокола, конечно, но для этого я и существую. И пожалуйста, перезвони мне и все расскажи. Мой мобильник включен всю ночь. Пока».

Адам перезвонил Джону и сообщил ему номер телефона Сьюзен, который тот записал на обороте визитной карточки Айвана. Потом разъединился. Айван и Нилла поглядели на Джона.

– Что это с вами? – спросил Джон.

– Позвони ей, – сказала Нилла.

– Чтобы вы все слышали?

– Да, чтобы мы все слышали.

Джон набрал номер Сьюзен и попал на автоответчик. «Автоответчик», – шепнул он Айвану и Нилле. А затем оставил сообщение: «Сьюзен, это Джон… Джонсон. Надеюсь, ты нормально добралась до дома. Черт, как сегодня было жарко… я тут заикаюсь в твой автоответчик… – Он помолчал, собираясь с мыслями. – Знаешь, что я сегодня чувствую? Последние несколько часов я чувствую, как будто… как будто вернулся из далекого путешествия и продолжаю жить, как прежде, но только сегодня я понял, что чего-то не хватало. И мне кажется, что не хватало тебя, и мне ужасно хочется увидеть тебя снова, потому что без тебя я как будто слепну. Так что позвони мне». Он оставил свой номер.

На глазах у Ниллы показались слезы.

– Заходи, поужинаем вместе, – попросила Нилла. – Пожалуйста, – добавила она. Ребенок проснулся и начал кричать. – Я попрошу Дорис тоже прийти.

И Джон отправился ужинать с Айваном и Ниллой.

Полгода назад, когда Джон покинул город и отправился в странствия, у Айвана с Ниллой родилась дочка – Маккензи. Она постоянно надрывно кричала, словно ребенок наркоманов, и постоянно чем-нибудь болела, так что Айван с Ниллой совсем сбились с ног, особенно Нилла. Бессонные ночи и постоянные переживания и волнения. На кухне у них все было вверх дном, и это еще мягко сказано.

– Садись осторожней, – предупредила Нилла. – По-моему, на этом месте Мак справила малую нужду.

– Помоги выбрать имя для следующего, – сказал Айван.

– Да ну! – ответил Джон. – Поздравляю.

Нила закатила глаза:

– У меня такое ощущение, словно на мне опыты ставят.

– Мне нравится имя Клорис, – продолжал Айван. – Как насчет Клорис – если, конечно, это будет девочка?

– Если уж тебе так хочется, может, остановимся на Борнин? – спросила Нилла, прежде чем Джон успел ответить.

– А как вам Теш? – предложил Джон. – Сгодится и для девочки, и для мальчика.

– Merveilleux![1]1
  чудесный, удивительный (фр.) (здесь и далее прим. ред. FB2)


[Закрыть] – сказала Нилла по-французски.

Супруги снова принялись добродушно друг друга поддразнивать, так что Джону было нетрудно уклониться от беседы. «Айван этого и хотел», – подумал Джон: Для него спасение – раствориться в семье. И для Ниллы – тоже. Еще год назад Айван и Нилла были просто лучшими друзьями, теперь же они окончательно превратились в мужа и жену. Они довольны друг другом и тихой заводью, в которой очутились. Их поезд остановился, и это то место, где они сошли.

Джон не осмеливался упомянуть при них, какое гнетущее чувство он испытал, когда Айван сообщил ему, что собирается жениться. Это было несколько лет назад, в эмоционально смутный период, после провала двух фильмов, когда их ставки на рынке киноиндустрии резко упали. Для Джона два провала означали, что нужно как-то измениться и двигаться дальше, – но Айван смалодушничал. Все, что мог, он из себя уже сотворил. Его мысль не шла дальше того, чтобы начать ставить среднебюджетные фильмы для подростков, которые бы громко подавались на премьере, а затем умирали из-за плохих зрительских отзывов. Для Джона это было пощечиной, потому что он не хотел останавливаться, постоянно думал о том, как переделать самого себя, и не оставлял попытку за попыткой.

Джон подозревал, что его недавнему срыву способствовало то, что Айван, хотя и не покинул его, определенно отодвинул на второе место. Думая об этом, Джон чувствовал себя эгоистом, так что он старательно гнал от себя подобные мысли.

Однако стремление переделать себя по-прежнему не оставляло Джона. Даже в тридцать семь, даже после такой чудовищной катастрофы.

Джон любил Айвана и Ниллу и ценил мир, который они для себя построили. Но он знал, что очень скоро, здесь же, на кухне, после того как Мак препоручат няне и ребенок будет выть наверху, Нилла примется мягко пытать его вопросами о Сьюзен Колгейт. Она будет достаточно осторожна, чтобы не затрагивать неприятные темы – скажем, его недавнее прошлое, – а затем вместе с Айваном постарается уберечь от крайностей.

Джон не был до конца уверен в своих чувствах к Сьюзен. Раньше он не раздумывая следовал своим инстинктам, но если принять во внимание два провалившихся фильма и его приключения в стиле Керуака, инстинкты его явно только подводят, несмотря на устойчивые позиции «Суперсилы». Но со Сьюзен это было чистым душевным порывом. Он ничего не планировал заранее. Это был поток чувств, удовлетворить которые можно было лишь устанавливая все большую близость. Он не станет наживаться на своих чувствах. Он не достигнет космического блаженства – он всего лишь будет… ближе к Сьюзен.

Маккензи начала громко реветь, и Нилла с Айваном отвезли ее в детскую. Джон взял программу телепередач и стал просматривать ее в надежде найти повтор «Семейки Блумов», но ему это не удавалось, отчего он приходил все в большее отчаяние.

Глава восьмая

Мать Джона, Дорис Лодж, влюбилась в отца Джона, Пирса Уайта Джонсона, аризонского конезаводчика без роду, без племени, которого встретила в одной из конюшен Вирджинии и с которым снова случайно столкнулась на Манхэттене при выходе из гостиницы «Пьер», где он только что подписал свой первый контракт на пятизначную сумму на продажу семени племенных жеребцов. Она влюбилась в него, потому что эта случайная встреча показалась ей роковой, но главная причина была другая. Она любила слушать сказку, которую он ей постоянно рассказывал. Обычно это происходило после того, как они занимались любовью в однокомнатной квартирке Дорис, что располагалась на пятом, последнем, этаже в доме без лифта. Квартирка эта, оплата которой требовала от Дорис немалой изворотливости, была ее первым собственным жильем, и Дорис любила свою квартирку.

– Так вот, послушай, – говорил Пирс, начиная рассказ и потягиваясь всем своим белым мускулистым телом на комковатом матрасе кровати с балдахином и четырьмя медными шариками – единственной уступке изысканному воспитанию Дорис, – жила-была одинокая молодая наследница, которую отец держал взаперти в их загородном имении. А фамильную собственность окружала высокая кирпичная стена, увитая плющом.

– Как ее звали? – всегда спрашивала в этом месте Дорис. Это было частью ритуала.

– Мари-Элен.

– Как красиво, – говорила Дорис.

– Она и сама была красивая. Завидная невеста.

– Тяжело быть завидной невестой, – обычно вздыхала Дорис, а солнечный свет проникал сквозь окна, из которых были видны стены типичного кирпичного переулка, водяные цистерны, наверху – «Эмпайр стейт билдинг», внизу – полные помойные бачки. А волосы на теле Пирса обычно ловили солнечный свет и поблескивали, как сосульки.

– Именно, – добавлял Пирс. – Именно.

Живот у Пирса был тугим, как барабан, и Пирс просил Дорис стучать по нему пальчиками, пока он рассказывал.

– Словом, так или иначе, Мари-Элен день за днем придумывала планы бегства, но семья зорко следила за ней. Была нанята дополнительная стража, а верх кирпичной стены утыкали битым стеклом. Но вот однажды, когда Мари-Элен в отчаянии проходила по залам дома, она увидела старинную картину, написанную маслом и изображавшую охотника в лесу. Что-то в этой картине привлекло ее внимание.

– И что она увидела? Расскажи снова.

– Когда Мари-Элен посмотрела на молодого охотника, рослого парня, то заметила, что тот подмигивает ей. А потом он заговорил с ней и сказал: «Иди сюда, Мари-Элен, иди сюда, ко мне, в эту картину, эта картина – твой выход». Мари-Элен перепугалась. «Как я смогу жить в картине? – спросила она охотника. – Что мы будем есть?» Услышав это, охотник рассмеялся и ответил: «Здесь у нас будет все, что мы только пожелаем. Тут совсем другой мир. Ведь если ты будешь жить в картине, то сможешь навещать и другие картины. Пожалуйста, входи. Мне так одиноко».

– Мари-Элен сказала, что ей нужно подумать, но на следующий день вернулась к картине, одетая в платье для загородной прогулки и готовая войти в лес. «Мари-Элен, – спросил охотник, – так ты войдешь в картину и присоединишься ко мне?» И она ответила: «Да».

Пирс пользовался французской цитрусовой туалетной водой, аромат ее смешивался с сексуальным дымом его сигарет, который висел в воздухе, как весенний туман.

– Тогда охотник протянул руку, – продолжал Пирс, – и втянул Мари-Элен в картину, в свой лес, и оба медленно пошли навстречу друг другу, и Мари-Элен запечатлела поцелуй на его губах. Она достала что-то из своих карманов, и охотник спросил, что это, но она не ответила. Это были спички и флакон с бензином для зажигалки ее отца. Она расплескала бензин по полу особняка, зажгла спичку и бросила. Дом загорелся, и Мари-Элен сказала охотнику: «Давай уйдем отсюда. Пошли. Только не оглядывайся». И они ушли от полыхавшего пламени и от мира, куда теперь Мари-Элен не было возврата.

– Вот невеста и отыгралась! – говорила обычно Дорис.

Дорис и Пирс поженились против воли ее родителей. («Дорис, Дорис, у него ведь нет никаких родственников, никаких. Так жить не годится. И потом Джонсон – что это за фамилия?») Они поездили по миру и наконец остановились в Панаме, где у Пирса завязались деловые отношения, а Дорис забеременела. Однажды днем, будучи на восьмом месяце беременности, Дорис присутствовала на уроке икебаны в гостиной жены одного сотрудника фирмы «Нестле». Внезапно она упала на пол, корчась в предродовых муках, пронзительно вопя и не выпуская при этом из рук цинкового ведерка с неподстриженными веточками можжевельника. Джон появился на свет так мощно, стремительно и энергично – кондиционер сломался, и в комнате стояла страшная духотища, – что даже десятилетия спустя Дорис не могла переносить жару и вообще все, что напоминало тропики, перемещаясь по жизни из одного помещения с кондиционированным воздухом в другое. Джон родился на полу из красного дерева, окруженный тропическими цветами и ошарашенными женами сотрудников фирмы. В этот момент Пирс осматривал лошадей на Канарских островах. Его двухмоторный самолет попал в шторм, и с тех пор Пирс исчез.

Родные Дорис показывали всем своим видом, что уж они-то все знали наперед. Отец поселил ее в небольшой квартирке, выхлопотал малолетнему Джону детское пособие и взял на себя часть расходов на покупку еды и одежды. Золотые деньки кончилась для Дорис, так и не начавшись. В мыслях она видела себя нью-йоркской матроной. Ей надо было играть роль богатой – она была воспитана, чтобы быть богатой, – но богатой она не была, и это беспомощное положение определило ее жизнь. И все же она лелеяла память о Пирсе, глядя на красного, как ростбиф, младенца, надрывавшегося, как сцепление «шевроле».

Даже тридцать семь лет спустя, когда Джон повстречал Сьюзен Колгейт, он не упомянул о многих страницах истории семьи. Джон принадлежал к делаверскому клану Доджей, начинавших с пестицидов, затем перешедших к производству всевозможных агрохимических удобрений, клану, который в конце концов превратился в монстра, извергавшего из своего чрева все, начиная от мышеловок и апельсинового сока и кончая компонентами для производства ядерного оружия. Фирма была частной, и возглавлял ее дядя Дорис, Рейт, который управлял делами, оставаясь в Делавере.

Семья решила, хотя, разумеется, не высказала это в таких выражениях, что Дорис ненормальная, что она – финансовая обуза и что она сама умышленно нарушила негласные законы клана. Ее терпели на ежегодных семейных съездах, куда она часто приезжала одна, поскольку Джон был болезненным ребенком. Он проводил дома больше времени, чем в школе, и частенько валялся в больнице то с одним, то с другим заболеванием, но все это Дорис переносила спокойно.

– Собирайся, Джон, я должна отвезти тебя к врачу для очередного осмотра.

– Дай хоть позавтракать.

– Что это за оранжевую дрянь ты тут пьешь?

Она брала бутылку с напитком, который Джон упросил ее купить на прошлой неделе, и читала вслух:

– «Тэнг» – просто блеск. Надо будет мне попробовать его сегодня с джином.

– Это для астронавтов.

– Правда? Тогда я должна немедленно хлебнуть его, потому что днем я встречаюсь в гостинице «Сент-Морис» с Рейтом, и мне потребуется внеземная энергия, чтобы оторвать его от соблазнов Шестой авеню и уговорить хоть чуть-чуть увеличить наше пособие.

Она сделала глоток.

– Браво! А теперь – собирайся.

У Джона было развитое воображение, но болезнь зачастую ограничивала возможности мальчика пределами квартиры. Когда Дорис не было дома, Джон пробирался в комнату к матери и рылся в ее шкатулке. Там лежал панцирь черепашки, которую она съела за завтраком с Пирсом в Киото в 1961 году («Я чувствовала, как эта маленькая чертовка трепыхается у меня в глотке»); фотографии, сделанные до и после косметической операции по удалению жира с ягодиц («Жир на ягодицах – это проклятие семейства Лоджей, Джонси. Как хорошо быть мальчиком!»); меню ее свадебного ужина, написанное от руки шеф-поваром. Имелась также одна из детских пинеток малютки Джона, позолоченная, а не покрытая бронзой, несколько морских ракушек и куча призовых лент со скачек. Было также фото Дорис на водных лыжах вместе с Кристиной Форд, фото Пирса верхом на его призовой лошади по кличке Медовый Месяц, а также несколько других фотографий, среди которых был поблекший черно-белый снимок, почтительно вставленный в рамку. Похоже, снимали где-то неподалеку от конюшни – на заднем плане Пирс разговаривал с кем-то, – на переднем – Дорис рядом с Мари-Элен де Ротшильд, причем Мари-Элен подносит зажигалку к сигарете Дорис, а Дорис при этом коварно улыбается.

Для Джона было вполне естественным то, что его мать жила, не учась ничему полезному, не приобретая никаких навыков. Дорис предпочитала преследовать богатых мужчин, к чему ее и готовили в семье, прививая инстинкт крачек, каждый год мигрирующих с континента на континент. Джона это завораживало.

– Мам, почему ты всегда и везде летаешь на самолете?

– Что ты имеешь в виду, милый?

– Ну, как сегодня. Ты снова летала на самолете, хотя запросто могла взять машину.

Дорис действительно предпочитала летать, даже если место, куда она летала, располагалось неподалеку.

– Милый, мужчина никогда не признается женщине в том, что он не хочет заплатить за авиабилет или нанять самолет. Мужчина скорее согласится целый месяц есть томатный суп, чем откажется нанять вертолет, чтобы слетать в Коннектикут с дамой. А проще всего самой заказать самолет, а потом попросить мужчину расплатиться, когда ты уже долетела.

В устах Дорис подобное заявление не звучало цинично. Ее приучали к этому с младенчества.

Родня относилась к Джону несколько добрее, чем к Дорис, поскольку семьи часто предпочитают перескакивать через поколения, когда речь заходит о распределении симпатий, а Джон был симпатичным, любезным, хоть и робким мальчиком. Проводя из-за болезней много времени в постели, он поглощал дневные программы телевидения в огромных дозах – он смотрел телевизор куда больше, чем обычный американский подросток. Джон смотрел все без разбора. Благодаря телевизору он приобрел словарный запас и жизненный опыт, не свойственные другим в его возрасте. Родственники приносили ему подарки и незаметно совали конверты с деньгами. Джон всегда благодарил их за эти приношения, но, стоило родственникам уйти, тут же отдавал всю наличность Дорис. Она прятала ее в сумочку для шальных денег, хранившуюся вместе с ее оп– и поп-артовской дребеденью, которая с каждым годом становилась для нее все дороже.

Дорис нравились живописные мужчины. Ей нравились мужчины, живущие в живописных полотнах. Этим мужчинам Дорис тоже нравилась поначалу, пока они думали, что смогут на ее деньги выбраться из этих полотен, но обычно, примерно месяца через три, когда выяснялось, что Дорис не состоит в лиге Марии Агнели, они изящно ее бросали. Каждый раз происходило одно и то же. Дорис прекрасно видела эту закономерность, но не усваивала уроков – так же и в сериалах злоключения ничему не учат героев.

Джону Дорис весьма откровенно рассказывала о своей семье, об источниках ее процветания и о той роли, которую семья играла во всеобщей схеме мироздания. Джон прищуривал глаза и старался образно представить себе Корпорацию Лодж, и она виделась ему крупным больным животным – кашалотом, все клетки которого заражены смертельными вирусами.

– Дорогой, вся деятельность Корпорации Лодж пагубна. Их пищевые продукты малопитательны и скоро портятся. Дети, которых растят на детском питании Корпорации Лодж, быстро заболевают и умирают. Электроника Лодж перегорает, взрывается и быстро выходит из строя. Фабричные рабочие Лоджа тысячами отравляются, вдыхая пары растворов, используемых при изготовлении обуви Корпорации Лодж, обуви, в которой, к слову, те, кто ее носит, почти всегда выглядят нелепо, хромают и страдают грибковыми заболеваниями. Всевозможные отделения Корпорации Лодж предоставляют жалкие пародии услуг по сверхраздутым расценкам. Деньги необходимы Корпорации на взятки лидерам профсоюза, а также на наркотики, меховые шубы и поездки на Багамские острова жен управляющих. Лодж – это язва на теле общества, разъедающая его и высасывающая из него жизненные соки.

– А что производят Лоджи, мам? – приставал, бывало, к матери Джон.

– Лучше спросить, дорогой, чего они не производят. Лодж может производить все, что угодно. Для него нет ничего святого: детские сигареты, душегубки, молочные продукты, уже сделанные просроченными, автостоянки размером с Ватикан. Лодж все сделает, только попроси. Всякий раз, когда кто-нибудь в Америке плачет или умирает, Лодж ухитряется с этого что-то поиметь. Таков Лодж, мой милый.

Когда Джону было четырнадцать, у него возникли проблемы с дыхательными путями, и он провел в постели без малого год, пока врачи лечили его легкие и бронхи. Джон смотрел телевизор, читал, болтал с Дорис – друзей у него не было, а многочисленных двоюродных братьев и сестер предусмотрительно держали от него подальше. Приходившие на дом учителя знакомили его с основными курсами. Тупым Джон не был, но не был и гением. Он любил свой мир и не возражал против того, что мир этот ограничен.

Однако Джон не раз задумывался над тем, как он будет возмещать потерянное время. Предположим, он выздоровеет – как сможет он тогда догнать остальных детей, которые каждый день жили в большом мире: бегали за мячом, воровали по мелочам в магазинах? Представления Джона о нормальной детской жизни были скудными и отрывочными. И он переживал за Дорис, которой никак, хотя она каждый раз была к этому очень близка, не удавалось «отхватить себе мужчину». Будет ли она когда-нибудь счастлива? Что он может сделать, чтобы в ее жизни появилась любовь? Телевизор внушил Джону, что любовь – средство от всех недугов.

Дорис старалась всегда быть веселой и невозмутимой. Джон был постоянной величиной в ее жизни, которую семья не могла у нее ни отобрать, ни уменьшить. С ее точки зрения, чем больше времени Джон проводил перед телевизором вдали от хулиганов, токоведущих рельсов и подозрительных мужчин в плащах, тем лучше.

Год, проведенный в постели, был, безусловно, самым долгим годом в его жизни. Когда Джон стал старше и начал знакомиться с другими людьми, которые многого достигли в жизни, он каждый раз узнавал, что на всех на них когда-то в ранней молодости смерть или недуг наложили такой сильный отпечаток, что впоследствии они выкладывались наполную, твердо зная, что самый страшный грех – это потратить жизнь впустую. Болезнь Джона научила его ценить крайности.

Когда Джон уже шел на поправку после года болезни, дядюшка Рейт попытался провести спекуляцию на рынке серебра Соединенных Штатов и не только разорился, но и вовлек семью в скандал, охвативший сорок шесть штатов, большую часть Европы, отдельные районы Азии и даже каким-то непонятным образом Антарктиду. Через день Дорис с Джоном оказались без крыши над головой. Неделю спустя Рейт повесился у себя в Делавере. В какой-то степени Дорис почувстовала облегчение: больше ей не надо было играть в семейные игры.

Незадолго до того как отключили телефон, Дорис успела сделать несколько звонков. На деньги из заначки она купила два билета на поезд до Лос-Анджелеса, а с вокзала их забрала машина и довезла до Беверли-Хиллз, где они разместились в доме для гостей Ангуса МакКлинтока, отца Айвана, кинопродюсера, который когда-то чуть было не женился на Дорис, но у него так и не хватило духу. Хотя обручального кольца не было, они долгие годы сохраняли дружеские и близкие отношения – так мать с сыном нашли убежище, подальше от Делавера и разгневанных семей, которые сыпались с неба, как стая горящих птиц.

Ангус показал им дом, и в тот момент, когда он передавал Дорис ключи, произошло нечто странное. День близился к концу, и солнце стояло невысоко над холмом. Кожа Джона приобрела золотой оттенок, недостижимый на Манхэттене, и Дорис была поражена, увидев сына юным позолоченным принцем. Неожиданно она сказала:

– Знаешь, Джон, мне кажется, ты больше не будешь болеть. Все позади.

– Тебе правда так кажется?

– Да, да – позади. Ты попал на золотую землю, мой мальчик.

– Но все может вернуться в любую минуту.

– Нет, все прошло.

Дорис посмотрела на Джона, перевела взгляд на Ангуса и произнесла молитву: «Господи, не оставь меня в этом». Они вошли в свой новый дом.