Текст книги "Форсирование романа-реки"

Автор книги: Дубравка Угрешич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

11

Пипо завелся. Его несло. Он, сидя за кухонным столом, размахивал руками, давился словами, заплевывал ими все вокруг, как шелухой от семечек. Марк спокойно обследовал кухонные шкафчики, открывал и закрывал холодильник, доставал продукты и брякал посудой.

– Да ты просто посмотри на наши лица и сравни с вашими! Сразу заметишь разницу!

– Не заметил, – сказал Марк, наливая в кастрюлю воду.

– Как не заметил?! Ты посмотри на эти челюсти, – пояснил Пипо, показывая на собственные. – Видишь? Ты видишь, как они сжаты?

– Теперь вижу, – примирительно согласился Марк. – Слушай, помоги мне включить плиту.

Пипо встал, с отсутствующим видом включил плиту и вернулся обратно за кухонный стол.

– Вот об этом я и говорю! Теперь понимаешь? Ваши лица открыты. Как открытые банки с консервами!.. А эти ваши американские губы!

– Какие еще американские губы?! – изумился Марк.

– Ты что, неужели ты не видишь?! У твоих губ уголки вверх. А у моих – вниз, мои всегда поджаты… Это у нас уже в генах! – вздохнул Пипо.

– Что? Губы?

Пипо посмотрел на Марка, этого представителя счастливой породы людей, который в данный момент закладывал спагетти в кипящую воду, и сказал:

– Ты, брат, не сечешь. Это все потому, что, в отличие от тебя, я просто нафарширован всякой всячиной: историей, Балканами, фольклором, Европой, страданием, завистью… Я просто ходячая конвульсия! Сечешь?!

– Нет, не секу, – признался Марк, ловко нарезая на доске лук и петрушку.

Пипо попытался объяснить Марку, почему он, Пипо, ходячая конвульсия или же балканский горшок.[14]14
  …балканский горшок – название популярного у балканских народов блюда (овощи с мясом, тушенные в глиняном горшке).


[Закрыть] Марк искренне старался понять. Сначала Пипо тараторил что-то насчет идеологизированного детского садика и того, как «пробуждаются Восток и Запад, пробуждаются Север и Юг»,[15]15
  …пробуждаются Восток и Запад… – слова из революционной партизанской песни, которую пели на мотив «Смело, товарищи, в ногу».


[Закрыть] потом про первую в своей жизни жевательную резинку, про конфеты «пятьсот пять с черточкой», Mickey Mouse, Rip Kirby, про первый съеденный банан и «Радио Люксембург», про «фиалку белую»,[16]16
  «Фиалка белая» – выражение из югославской комсомольской песни, в которой молодежь славила президента Тито, сравнивая его с белой фиалкой и т. п.


[Закрыть] про то, что здесь все еще существует кровная месть, мало кто слышал о Niels'e Bohr'e, но все знают, что такой Calvin Klein, потом про то, что «у дикаря есть лук и стрелы, железная дорога, село, город»,[17]17
  …у дикаря есть лук и стрелы… – слова из югославской песни, прославляющей ударный социалистический труд.


[Закрыть] и про то, что все «стоят стойко как скала»[18]18
  …стоят стойко как скала… – слова из государственного гимна СФРЮ, выражающие отношение народов СФРЮ к опасностям и угрозам для их страны.


[Закрыть] со значком крокодила фирмы Lacost на груди, потом перешел к тому, что живет в стране с самым большим в Европе процентом смертности новорожденных и также, должно быть, изнасилований, просто этого никто не подсчитывает, затем что-то насчет проклятия «предателю родины»,[19]19
  …«предателю родины»… – слова из строки государственного гимна СФРЮ, выражающие проклятие предателям родины.


[Закрыть] потом про школьное сочинение «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы», за которое он получил премию, про роман «Тихий Дон» («Толстого?» – «Нет, Шолохова»), потом про какого-то Бен Беллу, про него он тоже писал сочинение, пока тот сидел в тюрьме, и про войну во Вьетнаме, сначала он протестовал, а потом, когда посмотрел «Охотника на оленей», все это стало выглядеть совсем по-другому, и о том, что он знает слова «Интернационала», «Марсельезы» и «God Bless America» («А ты знаешь? Не знаешь. Вот видишь!»), и о том, что здесь ни за что ни про что и ни с того ни с сего можно получить нож под ребро («Простым перочинным ножиком, старик!»), и еще, и еще, и что-то насчет национального фольклора, Триеста, обуви фирмы «Madras», потом его понесло дальше, про пуловеры «Missoni» и очки «Ray Ban», потом про то, каково быть писателем в стране, где каждый десятый житель (и это среди тех, кому больше десяти лет!) неграмотен, но зато каждый умеет прочитать этикетки «Levi's», «Benetton», «Timberland», «White Horse» («Что тут такого, они же видят лошадь на этикетке, Пипо!»), потом что-то про современные псевдонародные песни типа «кровь в постели – это признак верный, это значит, ты, мой милый, первый!», и о самом низком в Европе национальном доходе на душу населения, и о том, что здесь бывают случаи, когда несколько пассажиров останавливают в чистом поле поезд, угрожая машинисту пистолетом, потому что им, пассажирам, хочется устроить небольшой «teferic» («Что такое „teferic"?» – «Что-то вроде американского „barbecue"». – «Так это же просто супер!»), Пипо все говорил и говорил, и про то, как здесь люди ходят по колено в грязи, но уткнувшись носом в «Variety», чтобы не пропустить какой-нибудь новый фильм, вышедший на экраны нью-йоркских кинотеатров, и про то, как в детстве во время Парада цветов ему пришлось быть грибом, и про то, что помнит первомайские факельные шествия («Что такое Парад цветов?» – «Что-то вроде американского halloween…» – «Ага. Ясно»), и что-то про клятву насчет того, что он будет «вечно преумножать завоевания», и про то, что люди здесь по десять раз нажимают кнопку в лифте, потому что не верят технике, а когда в аэропорту ждут свой багаж, первыми несутся к нему, стоит ему показаться, лезут, наваливаются, толкаются, боятся упустить свой чемодан, потом про то, что в этой стране каждая нация музыкальна по-своему, одни поют йодли, другие с ойканьем, третьи со звоном, четвертые рычат, пятые все время молчат и притоптывают, шестые скулят, седьмые завывают, восьмые поют хором, а потом про то, какие здесь все пройдохи, на море могут продать иностранцу медузу, которая его же и обожгла, а в настоящий момент вся страна занимается выращиванием канадских улиток в надежде обогатиться и рыщет в поисках трюфелей, которые итальянцы, говорят, покупают по тридцать миллионов за килограмм… Потом он завелся про то, что живет в стране, где люди возводят на кладбищах гробницы, оборудованные телевизорами, холодильниками и кондиционерами, и это для мертвых, а живых продают за границу – цыганских детей и гастарбайтеров, и про то, как здесь отдают по ползарплаты за флакончик духов, неважно, главное – хорошо пахнуть, а директора заводов исчезают, испаряются с общественными миллиардами («Как это исчезают?» – «Исчезают. В прошлом году в этой стране, согласно официальной статистике, исчезло две тысячи девятьсот тридцать восемь человек!»).

– Так у вас тут прямо как в Америке! – изумился Марк. Пипо с искренним отчаянием на лице только махнул рукой.

– Прости, старик, – извинился Марк. – Скажи, есть ли у тебя в доме ketchup?

– Нет, только томатная паста в тюбике. Там, на полке, – равнодушно пробормотал Пипо, барабаня пальцами по столу.

– Сойдет и это.

– Сечешь, старик, – сказал Пипо уже тише, – этот город уже много лет просто уничтожает меня. Он пожирает всю мою энергию. Я мечтаю, постоянно мечтаю, я даже днем живу как во сне. Я живу как в фильме. Мне страшно хочется жить в американском фильме, где всегда постоянный moving, а приходится жить в отечественном кино, где весь moving состоит в том, что фраер разбивает пивную бутылку о собственную голову, а потом руками сжимает стекло. А после этого плачет. Или в чешском, где тип целый день напролет квасит ноги в ручье и задается вопросом в стиле: кто лучший друг человека?

– Ну… наверное, собака, – осторожно предположил Марк.

– Нет! Ответ – кровать. Кровать!

– Так это же отлично!

– Тебе и это отлично?! Как ты не понимаешь?! Я – глубоко асфальтовый фраер, если ты сечешь, что я этим хочу сказать, и мне нужен moving, а не ручей и не кровать!

– Перемешай-ка, – спокойно сказал Марк и поставил перед Пипо миску с густой массой. Пипо взял деревянную ложку и начал мешать… Марк вытащил из кармана мешочек с «травкой», папиросную бумагу и скрутил joint. Сначала он сделал несколько затяжек сам, потом передал сигарету Пипо.

– На, затянись, полегчает…

Пипо несколько раз затянулся, вернул сигарету Марку и продолжал мешать соус.

– Стой, хватит! – распорядился Марк и взял у Пипо миску. Топчась у плиты, он бодрым голосом сказал: – Насколько я успел заметить, тебе здесь не так уж сильно нравится?

– Не знаю, – ответил Пипо мрачно.

– Хочешь, поменяемся?

– Как это?! – уставился Пипо на Марка.

– Раз ты заговорил про кино, скажи, ты смотрел «The Passenger» Антониони?

– Нет.

– Ну, в этом фильме есть один тип, его играет Jack Nicholson, и вот он в какой-то гостинице, вроде как посреди пустыни, натыкается на свеженький труп в соседнем номере. Тут его вдруг осеняет забрать себе паспорт этого трупа и сунуть ему в карман свой. Так он в момент меняет свою личность и начинает жить жизнью того, другого. Я имею в виду труп, – сказал Марк, затянулся несколько раз и протянул сигарету Пипо.

– И что Jack Nicholson получает в конце?

– Его убивают.

– Убивают?!

– Я же не говорю, что мы с тобой должны стать трупами, мы можем просто поменяться местами. Мы с тобой похожи, вот ты отправляйся к моим, а я останусь с твоими, мне здесь нравится…

– Погоди, как ты это себе представляешь, у тебя же дома наверняка есть…

– Жена и дети! Посмотри…

И Марк вытащил из заднего кармана бумажник, а из него фотографию.

– Вот так штучка! – восхищенно свистнул Пипо.

– Ага. Это моя Jenny, а это Burt и Thomas, мои ребята.

– Но у меня никого нет… Только мама.

– Сойдет и мама!

Пипо взглянул на Марка и расхохотался. Расхохотался и Марк. Пипо вдруг посерьезнел, почти с благодарностью посмотрел на Марка и сказал:

– Знаешь, только ты сейчас не смейся, вот я иногда, когда сижу в уборной, смотрю на электрическую лампочку и думаю: вот Никола Тесла,[20]20
  Никола Тесла (1856–1943) – американский физик, изобретатель в области электро– и радиотехники. Родился в Хорватии. В США жил и работал с 1888 г.


[Закрыть] он бы наверняка согласился, чтобы ему яйца отрезали, лишь бы изобрести электрическую лампочку. И мне даже начинает казаться, что внутри этой лампочки я вижу его отрезанные яйца, и я тогда думаю, что именно благодаря этому я могу сейчас сидеть на унитазе и мне тепло и светло, и я дальше думаю: ну а я, чем я готов пожертвовать ради человечества? Или хотя бы ради небольшой его части?

– Напиши роман. Великий, – серьезно сказал Марк.

– Как я могу написать великий роман, если я живу маленькой жизнью? – спросил Пипо, обращаясь скорее к самому себе…

– Знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем в этой маленькой жизни? – бодро ответил Марк. – Съедим спагетти, а потом скрутим еще один славный толстый joint, а?

– Ага, – сказал Пипо и почувствовал, что челюсти его расслабляются, а уголки губ медленно ползут вверх.

12

Сабина спит. Ее молочно-белая грудь выскользнула наружу и, как в гнезде, лежит в складках простыни. Руки Сабина сложены и подсунуты под подушку, ноги, немного согнутые в коленях, аккуратно сомкнуты. Сабина спит правильно, как на рисунке-инструкции «Положение во сне». Положение номер один. Обычное.

Судьба вытащила из шляпы бумажку с его именем и подала ему знак. Этот знак – Сабина. Кто-то спустил сверху шелковую веревку, и теперь Трошину нужно решать. Старик Гинзбург стоит посреди пустой комнаты и ждет. Одну руку он держит в кармане, вторую часто и беспричинно поднимает вверх. Кто она, та молодая женщина с фотографии в рамке у него на стене? Или это больше не важно?

Сабина пошевелилась и повернулась на спину. Положение номер два. Детское. Так спят здоровые дети. Положив руки поверх одеяла. Ее грудь теперь скрыта простыней. Грациозно лежащие руки с голубыми жилками под почти прозрачной кожей. На веках перламутровый туман сна. Так спят ангелы.

Трошин устал. Похоже, он потратил все кредиты, которые дала ему жизнь. Два неудачных брака, сын Алеша пятнадцати лет. Жизнеспособная Люда не упускала возможности из года в год наносить Трошину раны своим самым сильным, а возможно, и единственным оружием. Но и это теперь тоже в прошлом. Алеше он не интересен, да и сам Трошин устал. И дальше? Несколько книг. Мог бы и больше? Или лучше? Нет. Он написал столько, сколько мог. Дальше – пустота. Жизнь просто потеряла вкус.

Сабина повернулась на другой бок. Руки перебросила на его подушку. Положение номер три. Расслабленное. Прямые светлые волосы мягко лежат на щеке. Кожа светится внутренним светом. Сабина – это наполовину размотанный клубок драгоценных белых ниток из шелка.

Свою жизнь он жил серьезно, словно знал, что у него в ней есть своя заранее заданная роль. А в сущности, все складывалось из отдельных случайностей и случаев, которые он после цементировал смыслом, выстраивая более или менее складную биографию. Но одна только мысль – что бы было, если бы сложилось иначе, – может в мгновение ока разрушить все здание, и он снова окажется в исходной точке, перед ним откроется тысяча возможных путей, как у писателя, у которого есть герой, но нет сюжета.

Трошин подошел к постели, осторожно поднял простыню и начал нежно целовать розовые подушечки Сабининых ступней. Он касался языком ее круглых, теплых, невинных пальцев. Сабина во сне раздвинула колени. Положение номер четыре. Раскованное. Трошин, целуя спящую Сабину, почувствовал, что желает ее страстно, как забвения. Ее – снежную королеву с бесстрастным лицом.

Непонятно почему Трошин вдруг вспомнил историю про человека, который, боясь смерти, все время трясся от страха за свою жизнь, а потом однажды почувствовал, что настолько устал от этого, что прыгнул с моста в реку. Все перепутанные нити жизни Трошина, как от прикосновения волшебной палочки, натянулись и начали наматываться на одну-единственную мысль. Сабина.

Трошин целовал ее все более страстно. Сабина, наслаждаясь во сне, шептала непристойности. По-русски. Эти слова, произносимые с иностранным акцентом, вызывали у Трошина неприятное чувство. Он целовал ее так страстно, как будто хотел поцелуями заглушить его. Сабина шептала слова и расползалась по швам. «Повтори, повтори еще раз», – хрипло твердил Трошин. Сабина повторяла, страстно стонала в полусне. Трошин, который испытывал то опустошенность, то наслаждение, перелез через ограждение моста, посмотрел в глубину, гладкую и блестящую, как зеркало, и, прежде чем прыгнуть, прошептал:

– Да, Сабина, да…

JEUDI, le 8 mai

1

Трошин внимательно рассматривал лицо на фотографии в паспорте. В основных чертах оно совпадало с его собственным. Цвет волос, овал лица, цвет глаз… Мужчина на фотографии был несколько моложе Трошина. Однако Трошин не мог определить, какой он, этот Ганс Майер – глупый он или умный, добрый или злой. Как будто с этого лица волшебным образом было стерто все, что могло бы о нем рассказать. Потом Трошин отложил паспорт и подробно изучил билет на поезд, затем адрес и номер телефона Сабины, написанные ее детским почерком, хотя их-то он знал наизусть. Argentinierstrasse 66, повторял он шепотом, и ему казалось, что с этими шуршащими «ш» и перекатывающимися «р» из него улетучивается весь страх, накопившийся за жизнь. Каждый раз, когда он проводил кончиками пальцев по обложке паспорта или в сотый раз останавливался взглядом на билете, откуда-то из живота поднимался и обручем сжимал его горло страх. Он вспыхивал и гас наподобие московской неоновой рекламы «ГОССТРАХ». Argentinierstrasse 66…

Трошин очнулся от звука телефонного звонка. Он немного подождал. Телефон продолжал звонить. «Argentinierstrasse 66…» – шепнул зачем-то Трошин и поднял трубку.

– Алло? Юра?

– Да…

– Что с тобой? У тебя голос какой-то странный. Слушай, я могу зайти к тебе?

– Нет. Извини, я как раз…

– Знаешь, Юра, так не годится!

– А в чем дело?

– Насколько я знаю, мы с тобой приехали вместе!

– Ну так и что?

– Вчера я был в нашем консульстве. Там тобой интересовались. Они не очень-то хорошо посмотрели на то, что ты не пришел.

– Я не мог.

– Что, неужели эта австрийка действительно тебя окрутила?

– Нет.

– …Юра, я хотел тебя предупредить, чтобы ты был поосторожнее с этим интервью. Знаешь, эти, на Западе, могут вывернуть наизнанку каждое слово. Припишут тебе такое, чего ты и не думал говорить. А потом доказывай, что ты не верблюд. У Бондаренко были из-за этого проблемы, помнишь?

– Я не давал никаких интервью. И мне нечего доказывать.

– А она как, ничего?

– Кто?

– Австриячка?

– Иди ты к черту, Витя!

– Ладно, старик, не злись!

– Все в порядке.

– Вчера тебя не было на дискуссии. А мы потом ездили на фабрику. Я взял на твою долю пакет. Знаешь, то, что тебя не было, это тоже не все поняли! Хозяева меня спрашивали, где ты.

– Мне очень жаль…

– Сегодня прием. Ты, как я понимаю, не пойдешь? Ладно, когда встречаемся, чтобы ехать в аэропорт?

– В три. Внизу, в холле.

– Хорошо. Погоди, погоди… Слушай, у тебя от суточных ничего не осталось? Ну, просто я подумал… ты все время был в номере, ничего не тратил, вот я и решил…

– Нет.

– Хоккей! Нет проблем! Это я на всякий случай.

– Ладно, Витя, увидимся позже.

Трошин положил трубку и с облегчением вздохнул. Он лег на кровать и закурил сигарету. «Хоккей», сказал Витя. Так бы мог сказать и его сын Алеша. «Хокеюшки». Пока что все «хо-ке-юш-ки»… Страх неожиданно исчез, словно его и не было. Еще есть время принять решение. Поезд на Вену или самолет на Москву. Однажды он уже был в похожей ситуации. Тогда он выбрал самолет на Москву.

В тот раз дело решил инфаркт, случившийся у Маркова за день до вылета, и Трошинское «приличное» (именно так они и сказали) знание английского. Грушко, Темин, Флора и он полетели на пять дней в Нью-Йорк. Петя Темин тогда слинял. Исчез в уличной толпе. Навсегда. Но Флора Семенова – глава делегации, жена генерала Семенова, известного автора военных романов, даже несмотря на это, не потеряла места директора издательства.

В первый день было что-то вроде литературного вечера в советском посольстве в Вашингтоне, назавтра они посетили два нью-йоркских издательства, третий день провели в Пен-клубе на Пятой авеню, видели живьем Norman'a Mailer'a и John'a Updike'a, а на четвертый день Трошин не смог преодолеть искушения и извлек хорошо запрятанную бумажку с адресом и телефоном Саши Либермана, который эмигрировал по «израильской визе». По глупой инерции «советской» осторожности он позвонил ему с улицы, из телефона-автомата… «Господи, Юра, неужели это ты?! Просто невозможно поверить! Повтори еще раз… Да, мы все здесь!.. Fine, just fine! Ирка! Ирка, представляешь, Юра здесь! Скорее бери такси! Скорее! Да!»

Сашино возбуждение передалось и Трошину. Бессмысленно повторяя про себя Сашины слова «fine, just fine», которые, скользнув в ухо, глупо застряли там, он схватил первое же такси (Madison Street, please!). Вид нью-йоркских улиц, мелькавших за стеклом, путался у него с видами улиц Москвы, и Трошину вдруг показалось, что между этими городами вообще нет никакой разницы и он просто спешит к старым друзьям на одну из обычных пьянок.

Саша и Ира топтались перед подъездом желтоватого кирпичного дома, который тоже ничем не отличался от московского. Было холодно, и их лица предстали перед Трошиным в дымке пара от дыхания. Сначала они топтались перед входом, хлопали друг друга по плечам, обнимались, целовались, заглядывали в лица, снова обнимались, глупо топчась на месте от холода, как пингвины, снова тыкали один в другого кулаками… Потом рассудительная Ира заставила их наконец войти в дом. На лифте, тоже совершенно московском, они поднялись наверх.

– С мамой вы знакомы, правда?

Юлию Карловну он видел в Москве всего два-три раза. Это была маленькая, сгорбленная старушка с редкими седыми волосами, собранными на затылке в небольшой пучок. Юлия Карловна была бывшей «питерской» барышней, которая теперь, в свои восемьдесят лет, отправилась вместе с сыном и снохой в эмиграцию. Сейчас она писала мемуары, встав в один ряд с теми, кому Мандельштам сказал «добрый день», с кем Белый однажды танцевал вальс, кто как-то пил чай с Ахматовой, кто всю свою жизнь был чьей-то любовницей, женой, приятельницей, достаточно крепкой, чтобы всех их пережить и сейчас, в конце своей жизни, попытаться придать собственному существованию определенную ценность.

– Ты, Ира, ставь воду на pelmeni и почисти картошку, нет, пусть картошку чистит мама, а ты позвони Диме, Валере, в общем, позвони всем! А мы сгоняем на Brighton Beach за селедкой и водкой! – командовал Саша, подталкивая Трошина к двери. Трошину снова показалось, что их окутал теплый пар, который даже стал гуще, словно они вдруг прямо в одежде непонятно почему оказались в русской бане.

В машине Трошин рассматривал Сашин профиль, подбородок, морщины и думал о том, что Саша заметно постарел.

– Ну, Юра, как тебе это удалось?

– Спасибо инфаркту.

– У кого?!

– У Маркова.

– А, этот мудила… Кто еще с тобой?

– Грушко, Темин, Флора.

– Ого! Прекрасная компания! Я вижу, ты продвинулся. И что вы здесь делаете?

– Какие-то переговоры с американскими издателями.

– Американцы вас в гробу видали!

– Я тоже так думаю.

– Ну ладно, что ты сразу обиделся! Надеюсь, ты не чувствуешь себя членом советской делегации? А Темин свалит!

– Почему ты так думаешь?!

– Здесь все известно, старичок! А ты?

– Что – я?

– Ты не останешься?

– Мне это пока в голову не приходило.

– Ну, если придет… на меня можешь рассчитывать. O.K.?

– O.K.

– И Флора с вами, говоришь?

– Ага.

– Эту суку давно надо было выебать. Пока я еще там был, а? Может, сейчас ее оприходуем? Вдвоем? Ввалимся к ней в номер? Ты как, еще в форме?

– Старею.

– А я пока держусь! Мы здесь в цене, знаешь? Негры, пуэрториканцы, славяне… Из славян впереди нас только поляки. Американки дают им легко в знак политической поддержки! А мы торгуем русской душой. Американские пизды с ума сходят! Душа здесь товар дефицитный. А у нас этого говна полно!

– А Ира?

– Ира – русская баба, – махнул рукой Саша и торжественно объявил: – Ну вот, прибыли. Brighton Beach, или город-герой Одесса!

Саша остановил машину, и Трошин через стекло увидел маленькую симпатичную улицу с низкими домами и магазинчиками, над которой возвышался виадук. В магазинчиках, которые лепились друг возле друга, можно было купить советские шпроты, селедку, консервированного лосося, квашеную капусту, шоколадные конфеты советского, венгерского, болгарского и югославского производства, украинскую pertsovku, армянский и грузинский коньяк, русскую водку, югославское вино, овсяное печенье, грузинский сыр suluguni… Отовсюду слышалась музыка – русские романсы, эмигрантский фольклор, старые одесские песни. Трошину, который послушно шагал за Сашей, показалось, что здесь все друг друга знают, – продавцы дружески подмигивали покупателям, часто называли их по имени. Но всех – и продавцов, и покупателей как будто смущало, что все есть, им как будто хотелось оставить за собой право играть в преодоление препятствий, получать желаемое лишь после определенных усилий. Женщины сновали с полными сумками, и им, казалось, не хватало очередей.

– Погляди, – растроганно сказал Саша, оборачиваясь вслед одной из покупательниц, – такую настоящую, большую, красивую задницу можно увидеть только в Одессе!

В переполненных комиссионках царил фантастический, но тем не менее естественный беспорядок. Здесь можно было найти иконы, настоящие и фальшивые, веера, четки, старые украшения, matryoska, советские сувениры, маленькие гипсовые бюстики Ленина, будильники марки «Победа», электросамовары, янтарь, узорные русские платки, палехские шкатулки, ushanki из кроличьего меха, маленькие Кремли (был и один большой – ночник), лорнеты, значки, песенники, книги – Солженицын, Брежнев, рядом – песни Галича и советских исполнителей народной музыки.

Прислонившись к опоре виадука, рядом с горой выгруженных мешков с капустой, Трошин ждал Сашу, который в магазине напротив покупал выпивку, и думал о том, что он в Нью-Йорке (в Америке!) уже четыре дня, что завтра он возвращается назад, что он очень мало видел, но что за последний час его собственная страна навалилась на него со всей своей силой и, может быть, именно поэтому ее гротескный, карикатурный образ, образ родины, где весело перемешаны ценности, времена и пространства, кажется здесь таким искренним, жизненным и достоверным. И не позвони он Саше, ему удалось бы избежать этих впечатлений. А позвонил он ему не просто потому, что хотел с ним увидеться. Только сейчас ему стало ясно, что другой, тайной причиной было любопытство – его тянуло узнать эту «другую жизнь», о которой он и сам иногда мечтал. Бросить все, нырнуть и выплыть на другом берегу уже не самим собой, а кем-то другим.

Саша вышел из магазина нагруженный бутылками, которые тут же положил в багажник. Одну оставил, открыл прямо на улице, и они отпили по глотку из горла, по-русски. А потом Саша затащил Трошина в ближайшую, маленькую и грязную, узбекскую забегаловку, где они заказали две порции настоящего узбекского шашлыка. Хозяин, узнав в них русских, недовольно фыркнул и на ломаном английском сказал:

– Я узбека, ты говори только узбекский или английский!

Через приоткрытую дверь кухни Трошин увидел крошечную женщину, которая огромным ножом разделывала баранину. Из кухни доносились узбекская музыка и женский смех. Саша заговорщически подмигивал, не очень убедительно разыгрывая залихватскую беззаботность, и Трошину вдруг стало его жалко, со стороны они оба походили на постаревших мальчишек.

– Согласись, такой shashlyk ты еще никогда не ел!

– Согласен.

Саша хитровато поглядел на Трошина. Маска беззаботности и веселья сползла с его лица.

– Эх, Юра, Юра… Я специально привел тебя не на Empire State Building, а сюда. Чтобы ты посмотрел… А ты обосрался! Обосрался от того, что у тебя все время мозги в напряге! Я же вижу твой взгляд. И вижу, какие детали ты стараешься запомнить. Все, которые отличаются от того, что ты ожидал здесь встретить. Ведь все это ты можешь видеть каждый день в Москве. Тут-то ты и обосрался. Ты подсматриваешь за жизнью, это видно по твоему лицу. И ты все время задаешь себе вопрос, почему же он все-таки свинтил и каково ему здесь на самом деле и если все здесь действительно так, то был ли в этом смысл. Словно речь идет о твоей шкуре, а не о моей! Ты все это обдумываешь, как будто сам собираешься использовать такую возможность, но на самом деле ты ничего подобного не сделаешь. Кишка у тебя тонка! А ведь на деле все гораздо проще. Вот банка с икрой. Ваша, советская, которую дома жрут только привилегированные категории граждан. Так вот, старичок, некоторые сваливают только для того, чтобы иметь возможность купить эту ебаную банку. Может быть, именно в ней ответ, может быть, именно она и есть тот самый важный, важнейший вопрос – вопрос свободы! Или такой shashlyk… Правда, хозяин?!

– Так, так, yes, yes, – ответил подобревший узбек.

– Вот, видишь, – сказал Саша и встал из-за стола, оставив слишком много на чай.

В машине по дороге домой они молчали. Саша только раз нарушил тишину вопросом:

– Когда завтра ваш рейс?

– В одиннадцать пятьдесят, – сказал Трошин, вздрогнув от этого «ваш». Со злобным удовольствием он подумал о Флоре Семеновой, о том, что она паникует из-за его отсутствия. Сегодняшний день предполагалось посвятить осмотру города.

– А жалко, что мы ее не трахнули! – сказал Трошин после долгого молчания.

– Кого?

– Да Флору!

Саша расхохотался, а за ним и Трошин.

А потом понеслось… Смех, который их сблизил в машине, дал начальный толчок. В ход пошли водка, соленые грибки, селедка. И опять водка, водка, водка. Ира, раскрасневшаяся от хлопот, угощая, сновала вокруг стола. И люди… Сколько народу набралось! Рядом с Трошиным сидел Дима в самой настоящей американской клетчатой куртке, такой, какую они вместе впервые увидели много лет назад на Марлоне Брандо в «Нью-йоркских доках». Сейчас Дима – writer in residence в каком-то университете неподалеку от Нью-Йорка. («Тут просто отлично, Юрка. Я все время получаю всякие стипендии! Каждый год у меня выходит по книге!»). От вполне приличной прозы Дима здесь перешел к критике советской системы, что было для него совсем непростым делом: в лагерях он не сидел, в Москве жил распрекрасно, так что сейчас ему приходилось в основном описывать опыт чужих страданий. Яшка позвонил по телефону из Washington'a («Да, корреспондент! На Voice of America. Мы слышали, что ты здесь! Ты, конечно, останешься! Не будь идиотом! Такая возможность бывает раз в жизни! Мы тебе все устроим! Gudbajushki!»). Напротив Трошина сидели две тридцатилетние женщины: Валька, химик, сейчас работает в доме для престарелых в Queens, ухаживает за стариками за тысячу баксов в месяц. Заработать здесь можно. А Галя – у нее теперь собственная булочная. «Bubliki». На Lower East Side. А это Валера, писатель. О нем ты еще услышишь! Пока что он таксист. Все мы, Юра, прошли школу нью-йоркского такси. Тут инициативу перехватил Вася Лунин, начал насиловать своими слайдами. Ему удалось вывезти несколько икон и пару картин. Для начала хватило. Сейчас он занимается соцартом («Это мое изобретение. Посмотри слайды, за такими вещами здесь знаешь как гоняются!») – делает миниатюрные соцреалистические скульптуры, пластмасса ярких цветов, копии Мухиной и ее мускулистых героев труда, однако с небольшими остроумными отклонениями. Лунин упорно навязывал Трошину розовый пластмассовый пенис, украшенный изображениями крошечных серпов и молотов. («Возьми, Трошин, с собой, ребята обхохочутся!») Лунин действовал ему на нервы. Трошин вдруг почувствовал неожиданное сострадание к самобытному уродству советских памятников, которые, возможно (а черт его знает!), в один прекрасный день начнут считаться красивыми, так же как и многие другие изначально безобразные вещи на этом свете…

Трошин чувствовал, что водка медленно, но верно делает свое дело. Лица присутствующих смешались, ему стало казаться, что все говорят одновременно («А что делает Люда? А как Гена? А ты знаешь, что неделю назад здесь появлялся Циммерман! Который? Режиссер. А ты знаешь, Галочка Савельева подцепила мужа, богатого американца?»). Всего были слишком много. Людей, водки, волнения и концентрированной родины. И время от времени ему чудилось, что все они излучают какие-то неуловимые флюиды беды. Но чем он, Трошин, счастливее или лучше их?! А потом, через несколько минут, начинало казаться, что все уже решено, что он, конечно же, остается и что все они собрались здесь именно для того, чтобы отпраздновать его решение… И поэтому он встал, с трудом сохраняя равновесие, поднял рюмку и сказал:

– Остаюсь! Имею вам всем объявить, что я остаюсь! Ваше здоровье!

Его голос раздался неожиданно и тут же потонул в приветственном громком шуме. Все повскакали с мест. Он чувствовал, как его хлопают по плечам, кто-то целовал, обнимал, опять все одновременно говорили. Воздуха, ему не хватало воздуха… Ира поняла это первой, взяла его под руку, куда-то потянула, открыла дверь какой-то комнаты, не зажигая света, довела до кровати и так же молча, не сказав ни слова, исчезла, закрыв за собой дверь. Трошин свалился на кровать. В окно пробивался уличный свет. Он остается. Трошина охватил страх. Не остается. Снова страх. Трошина качало, свет с улицы рассыпался по комнате, как горсть блестящих бус, потом опять исчезал, оставляя Трошина в темноте. Господи, Боже мой, где я? И что я здесь делаю? И как я сюда попал? Сваливать, нужно скорее отсюда сваливать… Вдруг Трошин услышал шум и повернулся. В комнату вошла женщина.