Текст книги "Кошки"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Ясно, что кот, обладающий таким характером, не унизится до драки с другим котом за первое место.

Однажды я стояла посреди комнаты и говорила что-то Силачу, который свернулся на корзине, а Руфус спустился с дивана, подошел и застыл возле моих ног, глядя на конкурента, как бы говоря ему: хозяйка предпочитает меня. Он сделал это медленно и непринужденно, ничуть не волнуясь и не спеша, не импульсивно: всех этих качеств было более чем достаточно у Чарлза. Руфус спланировал каждое свое движение, был спокоен и вдумчив. Он решился сделать последнюю заявку на место главного кота, моего фаворита, оттеснив Силача на второй план. Но я не собиралась с этим мириться. Я указала Руфусу на диван, он поднял глаза и взглядом сказал мне, как если бы был человеком: ну и ладно, попытка не пытка. И вернулся на диван.

Силач заметил, что я решительно настроена в его пользу, и отреагировал только тем, что спрыгнул со своего места, подошел, потерся о мои ноги, а потом вернулся обратно.

Руфус сделал заявку на первое место и проиграл.

Глава двенадцатая

Месяцами Руфус не делал ни шага с лестницы, а тут я вдруг увидела, что он неуклюже пытается запрыгнуть на крышу, постоянно оглядываясь, все еще боясь, что я могу не впустить его назад. Потом в поле его зрения попал куст сирени, и кот стал обдумывать, как бы спуститься по нему на землю. Значит, пришла весна. Куст сирени покрылся свежей зеленью, и цветы, все еще в бутонах, висели беловато-зелеными гроздьями. Руфус решил, что сирень не годится, и с трудом спрыгнул назад, на балкон. Я подхватила его на руки, отнесла вниз и показала ему дверцу для котов. Он испугался, решив, что это ловушка. Я осторожно пропихнула его через дверцу, а он сопротивлялся, ругаясь. Я вышла вслед за ним, взяла его на руки и протолкнула назад, в дом. Кот тут же вскарабкался вверх по лестнице, предполагая, что я хочу вообще выбросить его на улицу. Эти процедуры пришлось повторять несколько дней, и Руфусу они очень не нравились. В перерывах между экспериментами я вовсю гладила и нахваливала кота, чтобы он знал, что я вовсе не намерена избавляться от него.

Руфус обдумал ситуацию. Я увидела, как он встал со своего места на диване и медленно спустился по лестнице. Он подошел к кошачьей дверце. Там постоял, нерешительно подрагивая хвостом, обследуя дверцу. Бедняга боялся: страх гнал его назад, наверх. Он заставил себя остановиться, вернулся… он проделывал это несколько раз, потом подошел к самой откидной доске, попытался заставить себя проскочить через нее, но инстинкты взыграли и отогнали его прочь. Это повторялось не один раз. И наконец Руфус все-таки заставил себя это сделать. Как человек, решившийся на риск, он лихо просунул сначала голову, потом тело и оказался в саду, где бушевали весенние запахи и звуки: ликование птиц, переживших еще одну суровую зиму, и крики детей, осматривающих игровые площадки. Старый бродяга постоял там, принюхиваясь к воздуху, который, казалось, вливал в него новые жизненные силы, подняв одну лапу, повернув голову, чтобы уловить источники запаха (которые кто-то из семьи назвал запахограммами): они наверняка напомнили ему о прежних друзьях, кошках и людях, пробудили память. Сейчас нетрудно было увидеть, каким Руфус был в прошлом, – молодым котом, красавцем, полным жизненных сил. Он прошел своей небрежной походкой, чуть прихрамывая, до конца сада. Под старыми фруктовыми деревьями посмотрел налево, потом направо. Воспоминания звали его и туда, и сюда. Он нырнул под забор и вылез справа, направившись к дому старухи – как решили мы. Там постоял около часа, а потом я увидела, как Руфус протискивается под забором назад, в наш сад. Он вернулся по тропинке и встал у кухонной двери, возле кошачьей дверцы, посмотрел наверх, на меня: мол, открой, пожалуйста, мне хватит на сегодня. Я уступила и открыла дверь. Но на следующий день Руфус вновь заставил себя выйти через кошачью дверцу, вернулся через нее, и с тех пор отпала необходимость в коробке с торфом, даже когда шел дождь или снег или в саду было шумно и ветрено. Конечно, если только наш кот не был болен или слишком ослаблен.

Чаще всего Руфус, покинув наш сад, отправлялся направо, но иногда ходил и в противоположную сторону; это путешествие было более долгим, и я следила за ним в бинокль, пока не потеряла из виду: он исчез в кустах. Возвращаясь из любого путешествия, Руфус всегда или сразу подходил, чтобы его погладили, или включал свой механизм мурлыканья… и теперь мы заметили, что его мурлыканье изменилось: это был уже не тот невероятно громкий, настойчивый, долгий шум, как в первое время после его появления в доме. Теперь Руфус мурлыкал вполне нормально – умеренно, как положено коту, который хочет убедить хозяев, что ценит их и свой дом, пусть даже он тут и не главный кот и никогда им не будет. Долгое время Руфус боялся, что мы вдруг передумаем и выгоним его или запрем от него дверь, теперь же он почувствовал себя более уверенно. Но на этом этапе он, прежде чем уйти в гости, непременно подходил к кому-нибудь из нас: помурлыкает, посидит у ног или потычется лбом о ноги, что означало просьбу потереть ему ушки, особенно больное, которое так полностью и не зажило.

Та весна и лето оказались светлой полосой в жизни Руфуса. Он был здоров, насколько это было возможно в его положении. Он был уверен в хозяевах, несмотря на то что однажды я неосторожно подняла за ручку лежавшую на крыльце старую швабру и увидела, как бедняга спрыгнул вниз на крышу, упал, перевернулся, в дикой панике одним махом слетел по дереву и оказался в противоположном конце сада. Кто-то в прошлом, видимо, бросал в кота палки, бил его. Я сбежала в сад, нашла Руфуса – испуганный, он спрятался в кустах. Я подхватила кота на руки, принесла домой, показала ему ручку швабры и объяснила, что она совершенно безвредна, извинялась, гладила его. Он понял, что ошибся.

Руфус заставил меня задуматься о разновидностях кошачьего ума. До тех пор я признавала, что у котов бывают разные темпераменты. Ум Руфуса направлен на выживание. У Чарлза, например, ум исследователя, у него вызывает любопытство все: ему интересны поступки людей, интересно, кто пришел в дом, но особенно его привлекают разные механизмы. Чарлза буквально завораживают магнитофон, граммофон, телевизор, радио. Можно часто наблюдать, как он удивляется, что человеческий голос, в отсутствие тела, выходит из коробки. Когда Чарлз был еще котенком, у него была привычка останавливать лапой вращающуюся пластинку… отпускать… снова останавливать… он смотрел на нас, вопросительно мяукал. Потом перестал. Он подходил к приемнику сзади и высматривал, нет ли там того, чей голос он слышит; заходил за телевизор, лапой переворачивал магнитофон, нюхал его, мяукал: «Что это?» Чарлз – кот разговорчивый. Он уговорит вас спуститься с лестницы и выйти из дома, уговорит вернуться в дом и подняться по лестнице, он комментирует все, что происходит. Когда этот кот входит из сада в дом, его слышно с верхнего этажа. Он кричит: «Вот и я наконец, любимчик Чарлз! Ах, как вам, наверное, меня не хватало! Вы только представьте себе, что со мной случилось, вы просто не поверите…» В комнату к вам он заходит и останавливается в дверях, чуть склонив головку набок, в ожидании восхищения. «Разве я не самый красивый кот в этом доме? Ну же, скажите!» – требует он, трепеща всем телом. Чарлзу очень подходит эпитет «обаятельный».

У Генерала ум интуитивный: этот кот знает, что ты задумал и что собираешься сделать через минуту. Его не интересует ни наука, ни как что устроено; он не старается произвести впечатление своим внешним видом. Этот кот говорит, если ему есть что сказать, и только тогда, когда вы с ним наедине. «Ах, – заявляет он, убедившись, что другие коты отсутствуют, – наконец-то мы вдвоем». И позволяет себе дуэт взаимного восхищения. Когда я возвращаюсь домой из поездки, он мчится из дальнего конца сада с криком: «Вот и ты, я так скучал! Как ты могла уехать и оставить меня так надолго?» Он прыгает мне на руки, лижет мне лицо и, неспособный сдержать радость, мечется по дому, как котенок. Потом вновь обретает серьезность и достоинство.

Наступила осень. Руфус вот уже несколько месяцев вел себя как сильный, здоровый кот: посещал друзей, иногда отсутствовал день-два. Но потом он перестал выходить, вновь почувствовал себя плохо и лежал в теплом месте; кот был печален, у него появились болячки на лапах, он тряс головой – беспокоила язва в ухе – и все пил, пил… Снова к врачу. Заключение ветеринара: состояние достаточно серьезное, в сущности, такие болячки – очень плохой признак. Необходимы антибиотики, давать больше витаминов, и нельзя выходить на улицу, когда холодно и сыро. Месяцами Руфус даже не пытался выйти из дома. Лежал возле батареи, порыжевшая шерсть лезла большими клочками. Где бы он ни прилег, хоть на несколько минут, после него оставался клок оранжевых волосинок, и кожа бедного кота просвечивала через поредевшую шерстку. Он выздоравливал, но очень медленно.

Так неудачно сложилось, что одновременно с Руфусом пришлось лечить другого кота, не нашего: он попал под машину, перенес серьезную операцию и теперь выздоравливал в нашем доме, прежде чем обрести новых хозяев. Таким образом, в нашем доме оказалось сразу два кота, требующих особой заботы, и нашим двум другим котам это не нравилось, так что они вынуждены были отправляться в сад, подальше от удручающего зрелища. А потом и Силач заболел. Когда я приходила в сад или в гостиную, он вытягивал шею и, как кот дворянского происхождения, кашлял осторожно, но уныло, явно страдая. Я отнесла его к врачу, но ветеринар заявил, что у него все в порядке. Просто загадка какая-то! Силач продолжал кашлять. Стоило мне, выйдя в сад, взяться за совок или выдернуть сорняк, как за спиной слышался его хриплый и глухой кашель. Неужели ветеринар ошибся? Однажды, когда я погладила бедного Силача, спросила, как он себя чувствует, а потом махнула рукой и ушла в дом, у меня вдруг возникло неприятное подозрение. Я прошла в верхнюю комнату и решила последить за ним через бинокль. Никакого намека на кашель, кот растянулся на первом весеннем солнышке и наслаждался теплом. Как только я спустилась вниз, в сад, Силач увидел меня и тут же скорчился, горло его напряглось, вновь начались кашель и страдания. Я вернулась на балкон, вооружилась подзорной трубой: вот, пожалуйста, Силач себе лежит, зевая, его прекрасная черно-белая шкурка блестит на солнце. К счастью, постепенно все наладилось: второй больной кот оклемался и отправился к новым хозяевам; теперь у нас опять была семья из трех котов. Кашель Силача таинственно исчез, и он приобрел новое имя: некоторое время мы именовали его не иначе как Сэр Лоуренс Оливье Силач.

Теперь каждый из котов наслаждался садом по-своему: они вели в нем три параллельных существования, а если их тропы пересекались, то вежливо игнорировали друг друга.

Однажды солнечным утром на свежей траве лужайки у соседнего дома я увидела двух оранжевых котов. Одним из них был Руфус. Его шерстка снова отросла, но была не такой густой, как раньше. Он сидел прямо, как столб, вызывающе глядя на очень молодого кота, пушистого, ярко-оранжевого, словно абрикос на солнце. А тот делал в сторону нашего кота осторожные выпады лапами: сначала одной, потом другой, при этом не прикасаясь к телу Руфуса, словно бы (а может, так казалось со стороны) целясь в некоего воображаемого или невидимого кота, находившегося прямо перед Руфусом. Этот милый молодой кот словно бы танцевал на месте: тело его колыхалось, и он наклонялся из стороны в сторону, хлопал лапами по воздуху и как будто протыкал его лапой, и на фоне фосфоресцирующего сияния его шерстки наш бедный, старый Руфус выглядел поблекшим. Оба кота были очень похожи: несомненно, то был сын Руфуса, и по его виду я поняла, каким был бедный, старый растрепа Руфус, пока злые люди не доконали его. Описанное зрелище тянулось долго, почти полчаса. Как это часто бывает у самцов, два кота организовали турнир, или дуэль своего рода, без всякого намерения причинить настоящий вред друг другу. Молодой кот угрожающе мяукнул один-два раза, но Руфус молчал, плотно сидя на заду. Молодой кот продолжал делать ложные выпады своими бахромчатыми рыжими лапами, потом остановился и быстро облизал себе бок, как бы потеряв интерес к этому делу; однако затем вспомнил благодаря бесстрастному присутствию Руфуса, что обязан его победить, и снова выпрямился, весь такой стильный, принял позу геральдического кота – кота с гербового щита – и возобновил свой танец. Руфус сидел по-прежнему неподвижно, не вступая в драку и не уклоняясь от нее. Молодому коту это наскучило, и он ушел в глубь сада, прыгая за каждой движущейся тенью, кувыркаясь и катаясь по траве, охотясь за насекомыми. Руфус выждал, пока соперник уйдет, а потом спокойно, как всегда, продолжил свой путь – в эту весну он не наносил визитов старухе, а ходил в другую сторону, причем отсутствовал часами и даже мог не прийти ночевать. Потому что он опять выздоровел и пришла весна, время спаривания. Домой Руфус возвращался голодный, жадно пил, и это означало, что друзьями, которых он навещал, были не люди. К концу весны он стал оставаться в гостях дольше, бывало, на два-три дня. Я совершенно уверена, что Руфус подружился с кошкой.

Когда-то жившая у нас вспыльчивая и раздражительная серая кошка была не слишком расположена к представителям противоположного пола. Еще до того, как ей удалили яичники, она не любила самцов и относилась враждебно даже к тем котам, с которыми долго прожила в одном доме. Она дружила не с котами, а только с людьми. Когда она впервые завела друга-кота, ей было уже тринадцать лет – немолода, по кошачьим меркам. Я тогда снимала небольшую квартирку в мансарде, в двери парадной не было дверцы для котов, вверх вела только одна лестница. Кошка любила гулять в палисаднике возле дома. Она могла толчком лапы открыть дверь, входя в парадную, но из дома ее надо было выпускать. Через некоторое время наша кошка начала приводить с собой в дом старого серого кота. Он поднимался по лестнице вслед за ней, потом останавливался у двери нашей квартиры, ожидая, позволит ли она ему идти дальше. Войдя в квартиру, он ждал приглашения в мою комнату: не моего, ее приглашения. Кошка явно ему симпатизировала. Впервые серая кошка симпатизировала чужому коту, не бывшему в прошлом ее ребенком. Серый кот осторожно входил в мою комнату, – ее комнату, как он это понимал, – и потом подходил к подруге. Сначала серая кошка сидела мордой к нему, опираясь спиной о большое старое кресло, защищая спину: она никому не собирается доверять, уж она-то все знает! Кот останавливался недалеко от нее и тихонько мяукал. Когда серая кошка в ответ неохотно издавала торопливое мяуканье – потому что она, не отдавая себе в этом отчета, стала походить на старую женщину, вечно всем недовольную и пребывавшую в плохом настроении, – кот свертывался клубком примерно в футе от нее и смотрел на подругу, не отрываясь. Она тоже сворачивалась клубком. Они могли оставаться в таком положении долго – час, два. Постепенно серая кошка утратила свою настороженность, и они сворачивались рядом, сидели бок о бок. Рядом, но не соприкасаясь. Они не беседовали, разве что иногда издавали короткие тихие приветственные звуки. Они нравились друг другу, хотели быть рядом. Кто такой был этот серый кот? Где жил? Так я ничего о нем и не узнала. Это был старый кот, проживший нелегкую жизнь, потому что он тенью выскальзывал из человеческих рук, и его шерстка была лишена всякого блеска. Но это был полноценный кот. Кот-джентльмен, серый с белыми усами, вежливый, любезный, он не ждал особого внимания к себе и вообще не ждал ничего особого от жизни. Он съедал немного еды нашей кошки, пил немного молока, если ему предлагали, но голодным он не выглядел. Часто, когда я возвращалась откуда-то, серый кот ждал у наружной двери и тихонько мяукал, очень тихо, глядя на меня снизу вверх, потом вслед за мной шел по лестнице до двери квартиры, снова мяукал и поднимался по последнему лестничному пролету к двери, а оттуда устремлялся прямо к серой кошке, которая при виде его издавала сердитое короткое мяу, но потом милостиво разрешала гостю выражать восторг от встречи с ней. Они проводили вместе долгие вечера. Наша кошка изменилась: стала менее вспыльчивой и не такой обидчивой. Я завела привычку наблюдать, как они сидели рядышком, словно двое стариков, которым не нужны разговоры. Никогда в жизни не было у меня такого острого желания понимать язык животных. «Почему ты выбрала именно этого кота? – хотела я спросить серую кошку. – Почему его, а не другого? Что ты увидела в этом старом вежливом коте такого, что заставило тебя в него влюбиться? Потому что, полагаю, в этом ты можешь признаться? Наши прекрасные домашние коты провели всю жизнь рядом с тобой, и тебе никогда не понравился ни один из них, и вот, пожалуйста…»

Как-то вечером кот не пришел. Не пришел он и назавтра. Серая кошка очень его ждала. Весь вечер просидела, глядя на дверь. Потом ждала внизу, у входной двери. Обыскала весь сад. Но он больше так и не пришел, никогда. И она больше никогда не дружила ни с одним котом. Другой кот, самец, посещавший кошку из нижней квартиры, тяжело заболев, обрел пристанище у нас и несколько недель до своей смерти провел в моей комнате – ее комнате; но серая кошка даже не заметила его присутствия. Она держалась так, будто в комнате только мы с ней.

Я думаю, что у Руфуса завязалась с кем-то такая же дружба, именно туда он ходил в гости.

Как-то поздним летним вечером он уселся на диван рядом со мной и до следующего утра так и просидел, не меняя позы. Наконец, спустившись с дивана, он с трудом пошел по комнате, неловко приподняв вяло болтающуюся заднюю лапу. Врач сказал, что Руфуса переехала машина. Это можно было понять по виду его когтей: коты инстинктивно вытягивают когти вперед, чтобы схватиться за наезжающее на них колесо. Когти у бедняги были переломаны и растрескались.

Мы наложили Руфусу гипс от щиколотки до самого верха бедра и поместили его в тихую комнату, где имелись еда, питье и коробка для нечистот. Там он с удовольствием провел ночь, но потом захотел выйти. Мы открыли дверь. И наблюдали, как Руфус неуклюже спустился по лестнице, пролет за пролетом, на нижний этаж, а там, ругаясь вовсю на своем языке, принялся маневрировать, протаскивая несгибающуюся лапу через кошачью дверцу.

Потом, прыгая на трех лапах, он заковылял по дорожке и, еще больше ругаясь, с трудом пролез под забором. А оттуда сразу направился налево, к другу. Руфус отсутствовал полчаса: он должен был сообщить кому-то, кошке или человеку, о постигшем его несчастье. Вернувшись, он снова оказался в своем убежище. Кот был потрясен, возмущен, по глазам было видно, что ему больно. Его шерстка, выздоровевшая за лето благодаря хорошему питанию, стала жесткой, он снова превратился в несчастного старика, которому было не так легко умываться. Бедный старый бродяга! Бедный отчаянный кот! Он, как и Силач, получал разные клички, но все они были грустными. Но этот кот был неукротим. Он поставил перед собой задачу – сбросить гипс, и преуспел в этом. И его снова отнесли к врачу, где наложили новый гипс, который ему было не сбросить. Но Руфус старался вовсю. И каждый день он совершал свою прогулку вниз по лестнице, к кошачьей дверце, где раздумывал, отставив назад загипсованную лапу, а потом с ругательствами пролезал, и мы следили, как он ковыляет по саду, по лужам, по осенним опавшим листьям. Руфусу приходилось приникать к земле, чтобы пролезть под забором. Но каждый день он неизменно ходил на встречу, возвращался в изнеможении и тут же засыпал. Проснувшись, опять работал над непосильной задачей – как избавиться от гипса. Там, где он посидел, все становилось белым от гипсовых крошек.

Через месяц гипс сняли. Лапа стала негнущейся, но все-таки действовала. И Руфус опять стал самим собой – доблестным котом-авантюристом, для которого наш дом был базой. Но потом он снова заболел. Года два затем его жизнь состояла из чередующихся циклов. То он выздоравливал и убегал, то снова заболевал и возвращался домой. Но со временем его болезни протекали все тяжелее. Язва в ухе не заживала. Он возвращался из очередных странствий и просил помощи. Руфус осторожно подносил лапу к гноящемуся уху, аккуратно сплевывал, учуяв запах на лапе, и беспомощно смотрел на хозяев. Он немножко ворчал в знак протеста, когда мы промывали ему ухо, но в принципе не возражал и послушно принимал все лекарства, потом ложился и ждал, пока выздоровеет. Мы на ощупь чувствовали, какое у него жесткое, мускулистое тело, тело старого кота, несмотря на все болезни, еще достаточно сильное. Только к концу своей жизни, своей слишком короткой жизни, когда Руфус совершенно заболел и едва мог ходить, он стал оставаться дома и совсем не пытался выходить на улицу. Бедняга лежал на диване, и, если не спал, казалось, что он задумался или задремал. Однажды, когда кот спал, я погладила его и разбудила, чтобы заставить съесть лекарство, и он при пробуждении приветствовал меня тем доверчивым, ласковым вибрирующим звуком, какого коты удостаивают тех, кого любят, людей или своих сородичей. Но когда Руфус увидел, что это я, он мигом превратился, как всегда, в нормального, вежливого и благодарного кота. И я поняла, что мне удалось застать тот единственный раз, когда он издал этот особый звук, – при том, что в нашем доме этот звук раздается с утра до ночи. Этим звуком мама-кошка приветствует своих котят, а котята – свою маму. Может, Руфусу снилось, что он котенок? Или приснился бывший хозяин, который вырастил его, а потом уехал или по каким-то другим причинам его бросил. Этот случайно подслушанный звук меня огорчил и даже ранил. Потому что Руфус не издал его ни разу, даже когда мурлыкал непрерывно, как автомат, проявляя свою благодарность новым хозяевам. Все то время, что он нас знал, за эти почти четыре года, когда мы несколько раз буквально вытаскивали его с того света, вылечивали или частично вылечивали, Руфус никогда по-настоящему нам не верил – опасался, что может потерять этот дом и что ему снова придется о себе заботиться, боялся опять стать брошенным котом, обезумевшим от жажды и больным от холода. Его вера в кого-то, его любовь к какому-то человеку в прошлом были так жестоко и безжалостно преданы, что Руфус просто не мог позволить себе даже полюбить снова.

Когда как следует узнаешь котов, познакомишься с их жизнью, в душе остается осадок – это печаль, совсем не похожая на боль за людей; к этой печали примешивается боль от ощущения беспомощности котов, чувство нашей общей вины перед ними.