Текст книги "Кошки"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава вторая

Мы жили в большой неуютной квартире на Эрлс-Корт. И решили: нам требуется крутой, незакомплексованный нетребовательный кот, способный постоять за себя в той жестокой битве за власть, которая шла на задних дворах и на стенах между садовыми участками и которую мы наблюдали каждый раз, выглядывая из окна во двор. Он должен уметь ловить мышей и крыс или же пусть ест все, что ему дадут. И еще наш кот не должен быть породистым, то есть слабосильным.

Такой набор качеств, конечно, вовсе не подходит лондонским котам, скорее, он характерен для котов из Африки. Например, на ферме мы наливали котам в миску парное молоко, которое приносили ведрами сразу после дойки; любимцам перепадали огрызки с хозяйского стола; но никогда они не получали мяса – этим они сами себя обеспечивали. Если заболевшие не выздоравливали через несколько дней, их уничтожали. И на ферме можно содержать десяток котов, не думая об ящике для нечистот. А уж в их баталиях за сохранение статуса все шло в ход: подушки, стулья, ящик в углу сарая, дерево, клочок тени. Каждый претендовал на свой участок территории и защищал его: от домашних котов, от диких котов, от фермерских псов. Территория фермы доступна любому пришельцу, так что здесь среди животных, бывает, идет больше сражений, чем в городе, где домом или квартирой владеет один кот, в крайнем случае пара котов, и они защищают свои владения от чужих или агрессора. Что происходит между этими двумя котами в пределах пограничной линии – совсем другое дело. Но есть линия обороны от чужаков – это черный ход. Одна моя подруга здесь, в Лондоне, была вынуждена неделями держать в доме туалет для кота, потому что не менее десятка других, рассевшихся по стенкам и деревьям ее сада, поджидали его, чтобы убить. Потом у них изменилась направленность военных действий, и ее кот сумел снова заявить права на свой сад.

Мой выбор пал на молоденькую кошечку, черно-белую, неопределенного происхождения, но гарантированно послушную и чистоплотную. Зверек был довольно приятный, но я ее не полюбила; никогда не шла ни на какие уступки ей; короче, защищала себя. Я считала, что кошка нам попалась какая-то слабонервная: слишком беспокойная и суетливая; но я была несправедлива: ведь жизнь городских котов вообще неестественна, они не знают, что такое независимость, какой обладают кошки на ферме. Меня раздражало, что она, как собака, ждала нас с работы; норовила торчать в одной комнате с нами и постоянно требовала к себе внимания – как собака; да и когда рожала котят, не желала обходиться без нашей помощи. А уж если говорить об ее вкусовых пристрастиях, то кошка выиграла это сражение в первую же неделю. Ни разу, никогда она не съела ничего, кроме недожаренной телячьей печенки и чуть отваренного мерланга. Откуда у нее такие вкусы? Я спрашивала ее прежнего владельца, но он, конечно, не знал. Я предлагала кошке баночные консервы, объедки со стола; но она проявляла интерес, только когда мы ели печенку. Для нее – печенка, и ничего больше. Причем печенка должна быть поджарена исключительно на масле. Однажды я заставила ее поголодать, чтобы добиться подчинения. Ну, сами знаете: «Смешно выполнять кулинарные прихоти кошки, и т. д., и т. п., когда на других континентах люди голодают, и т. д.». Пять дней я предлагала ей кошачий корм, подавала объедки со стола. Пять дней она отходила в сторону, критически оглядев свою мисочку.

Каждый вечер я выбрасывала зачерствевшую еду, открывала новую банку, вновь наливала в миску молоко. Кошка похаживала рядом, осматривала то, что ей предложено, выпивала немного молока и удалялась. Она исхудала. Наверное, очень голодала. Но в конце концов сломалась не она – я.

Позади нашего большого дома деревянная лестница вела с площадки второго этажа прямо на задний двор. Там кошка и сидела, и оттуда ей было видно пространство в полдесятка ярдов – улица, сарай. Когда она впервые появилась у нас, собрались коты со всех окрестностей – знакомиться с новенькой. Наша кошечка примостилась на верхней ступеньке, готовая удрать в дом, если они подойдут слишком близко. Она была в два раза меньше любого из больших котов, сидевших в ожидании. И слишком молода, думала я, чтобы забеременеть; но она забеременела еще до того, как достаточно подросла, и ей рождение котят не принесло ничего хорошего, потому что мать сама еще не вышла из статуса котенка.

И теперь я снова обращаюсь к нашему старому другу – природе. Которая, как предполагается, все знает лучше нас. В природных условиях должна ли кошка беременеть до того, как достаточно повзрослеет? Будет ли она приносить потомство четыре-пять раз в год, по шесть котят в один присест? Конечно, кошка не только потребитель мышей и птиц; она сама представляет собой пищу для ястребов: те, распластавшись в потоках воздуха, парят над деревьями, под которыми она прячется со своими котятами. Маленький котенок, впервые выползший из убежища, подгоняемый любопытством, может легко исчезнуть в когтях ястреба. Возможно, кошка, занятая поиском пищи для себя и своих детенышей, сумеет защитить только одного котенка, максимум двух. Замечено, что, если у домашней кошки пять-шесть котят и двоих из них спрячешь, она вряд ли будет сильно переживать потерю: пожалуется, какое-то время поищет их, но вскоре забудет. Но если у нее двое котят и один исчезнет до того, как придет его время, шесть недель, тогда мать охватывает безумное беспокойство, и она будет искать его по всему дому. Вероятно, если выводок из шести котят находится в теплой корзине в городском доме, его можно считать кормом для ястреба или орла, просто этот корм оказался не на своем месте. Но тогда, значит, природа слишком жестока и неумолима: ведь кошки так давно, веками дружат с человеком, почему бы ей не приспособиться хоть немного, не изменить эту обязательную цифру: пять-шесть котят за окот, четыре раза в год.

О первом окоте наша кошка объявила непрерывными жалобами. Она чувствовала, что приближается какое-то событие, и решила на этот момент обеспечить рядом присутствие кого-нибудь из людей. На ферме кошки исчезали, чтобы родить котят в каком-нибудь хорошо укрытом и темном месте, и появлялись снова спустя месяц со своим выводком, чтобы приставить детенышей к плошкам с молоком. Не помню, чтобы нам приходилось устраивать специальное место для окота какой-нибудь из наших кошек. Этой черно-белой кошке были предложены корзины, ящики, дно платяных шкафов. Ей, похоже, не понравилось ни одно из этих мест, но она ходила за нами по пятам уже за два дня до окота, терлась о наши ноги и мяукала. Процесс начался в кухне на полу, всего лишь потому, что люди в это время оказались в кухне. Вообразите себе: холодный синий линолеум, а на нем жирная кошка мяукает, чтобы привлечь к себе внимание, беспокойно мурлыкает и бдительно наблюдает за своими помощниками – как бы они не оставили ее одну. Мы принесли корзину, положили кошку внутрь и отправились по своим делам. Но она пошла за нами. И стало понятно: надо оставаться рядом с ней. Схватки продолжались час за часом. Наконец вышел первый котенок, но не так, как положено. Один из нас держал кошку, другой тянул котенка за скользкие задние лапки. Тельце котенка вышло, но застряла головка. Кошка кусалась, царапалась и орала. Котенок освободился при очередных схватках, и тут же полуобезумевшая мать извернулась и укусила детеныша в затылок, и он умер. Следующие четыре котенка родились благополучно, и стало ясно, что мертвый был самым крупным и сильным. У этой кошки было шесть окотов, всякий раз по пять котят, и каждый раз она убивала первенца, потому что его роды причиняли ей самой сильную боль. Если не считать этого обстоятельства, она оказалась хорошей матерью.

Отцом был огромный черный кот, с которым в период течки наша кошечка кружила по двору. В остальное время оба они сидели на разных ступеньках деревянной лестницы и вылизывали свою шерсть. Кошка не хотела, чтобы кот входил в жилые помещения, – отгоняла его. Когда котята выросли настолько, что сами смогли найти дорогу во двор, они рассаживались на ступеньках – первый, второй, третий, четвертый, окрашенные во всевозможные сочетания черного и белого, – и в страхе глядели на большого недоверчивого котяру. Наконец мать спускалась первой, задрав хвост вертикально вверх, игнорируя черного кота. За ней мимо отца прыгали котята. Во дворе, под его взглядом, мать прививала им гигиенические навыки. Потом она первой поднималась по ступенькам, а дети за ней – первый, второй, третий, четвертый.

Ели котята лишь слегка обжаренную печенку и слегка отваренного мерланга; это обстоятельство я тщательно скрывала от их новых хозяев.

Кошку и всех ее котят интересовало в жизни только одно – мыши.

В этой квартире имелось такое устройство, какого я не встречала ни в одной из лондонских квартир. Кто-то из предыдущих владельцев вынул десяток кирпичей из стены кухни, снаружи установил металлическую решетку, а изнутри – дверцу; так что в стене образовалось подобие сейфа для хранения еды; вы скажете – антисанитария, но сейф этот выполнял роль устаревшей, столь необходимой кладовки. Там было достаточно холода для хранения хлеба и сыра, которые в холодильнике пересушивались. Однако в эту миниатюрную кладовку забегали мыши. Они к нам привыкли и вовсе не боялись людей, разве что чисто теоретически. Если я внезапно входила в кухню и обнаруживала там мышь, та смотрела на меня блестящими глазками и ждала, пока я уйду. Если я оставалась и вела себя спокойно, она меня игнорировала и продолжала поиски пищи. Если я издавала громкий звук или бросала в нее чем-нибудь, грызун без всякой паники исчезал в стене.

Я была просто не в силах поставить стальную мышеловку на этих доверчивых существ; однако я надеялась, что уж кошка-то, так сказать, поведет себя честно. Но кошка не воспринимала мышей в качестве еды. Однажды я вошла в кухню и увидела, она, лежа на кухонном столе, наблюдает за двумя мышками, резвящимися на полу.

Может, с появлением котят в ней пробудятся положенные инстинкты? Вскоре она окотилась, и когда котята достаточно подросли, чтобы спуститься вниз, я отнесла их всех в кухню – и кошку, и четырех котят, убрала еду и заперла там все семейство на ночь. На заре я спустилась за стаканом воды, включила свет и увидела, что кошка разлеглась на полу, кормит котят, одного, второго, третьего, четвертого; а в двух шагах от нее встала столбиком мышь, которой помешал свет, но вовсе не присутствие кошки. Мышь даже не убежала, просто ждала, пока я уйду.

Словом, кошка наслаждалась компанией мышей или терпела их. Мало того, она обезоружила довольно глупого пса с первого этажа, который собрался было погнаться за ней, но капитулировал, потому что наша кошечка, видимо не зная, что собаки – враги, мурлыча, терлась о его лапы. Пес стал ее другом и другом всех ее котят. Но был все же один случай, когда кошка проявила страх, хотя если коты – существа ночные, то в условиях темноты ей как раз следовало бы сохранять спокойствие.

Однажды днем на Лондон опустилась тьма. Я стояла у кухонного окна, мы с гостьей после ланча пили кофе, и вдруг воздух потемнел, стало пасмурно, зажглись уличные фонари. Переход от яркого дневного света к полной гнетущей тьме занял всего минут десять. Мы испугались.

Может, мы потеряли ощущение времени? Или где-то неожиданно взорвалась бомба и накрыла нашу Землю грязным облаком? Или какая-то из фабрик смерти, которыми усеян наш прекрасный остров, случайно выпустила облако смертоносного газа? Короче говоря, не настали ли последние минуты нашей жизни? Информации не было никакой, так что мы стояли у окна и ждали. Небо было тяжелым, неподвижным, зеленовато-желтым; все окутала желто-черная мгла, и воздух вызывал жжение в горле, как бывает в шахте рудника после взрыва.

Стало невероятно тихо. В момент кризиса в Лондоне такая напряженная тишина – первый признак, который настораживает больше всего.

Кошка в это время сидела на столе и дрожала. Время от времени она издавала – нет, не мяуканье, скорее стон, вопрошающий и жалобный. Когда ее подняли со стола и стали гладить, она вырвалась, спрыгнула на пол и не побежала – поползла вверх по лестнице. В спальне забилась под кровать и отчаянно дрожала. В сущности, вела себя как собака.

Через полчаса темнота ушла с неба. Просто ветры противоположного направления подхватили грязные выхлопы городского воздуха, которые обычно рассеиваются при движении снизу вверх, и задержали их наверху, под плотным слоем неподвижного воздуха. Потом ветер подул в другом направлении, сместил эти массы, и город снова смог дышать.

Весь тот день кошка оставалась под кроватью. Когда наконец ее оттуда выманили на чистый, свежий вечерний свет, она уселась на подоконнике и следила за наступлением темноты – настоящей темноты. Потом вылизала, привела в порядок свою шерстку – взъерошенную от страха, выпила немного молока и вновь стала самой собой.

Перед переездом из той квартиры мне пришлось уехать на выходные, и за кошкой присматривала подруга. Когда я вернулась, пришлось вызывать ветеринара: у нее был сломан таз. В том доме под широким окном имелась плоская крыша, на которой наша кошечка имела привычку сидеть. Греясь на солнышке, она по какой-то причине упала с крыши трехэтажного дома прямо на край ямы. Наверное, чего-то сильно испугалась. В общем, ее пришлось усыпить, и я решила, что держать кошек в Лондоне – не стоит.

Следующий мой дом был совершенно непригоден для кошек: шесть крошечных квартирок располагались одна над другой и выходили на холодную каменную лестницу. При доме не было ни двора, ни сада; ближайший доступный участок земли – не ближе полумили, – вероятно, в Риджент-парке. Вы, может, решите, что наша страна вообще не очень подходит для кошек. Однако на подоконнике у бакалейщика на углу восседал огромный желто-пестрый котище; владелец рассказал, что кот спал там один по ночам; и когда хозяин уезжал на выходные, он выпускал кота на улицу искать себе пропитание. Увещевать бакалейщика не было смысла, он на все отвечал: «Да поглядите вы на этого кота – разве он не кажется здоровым и счастливым?» Да, именно таким он и кажется. А ведь он жил в этом режиме уже пять лет.

В течение нескольких месяцев большой черный кот, явно ничей, жил на нашей лестнице. Он хотел принадлежать кому-нибудь из нас. Он поджидал, пока откроется дверь, впуская или выпуская кого-то, и мяукал, но лишь в порядке эксперимента, видно, привык к постоянным отказам. Он пил молоко, ел какие-нибудь объедки, терся о наши ноги, прося разрешения остаться. Но не настойчиво, не питая особой надежды. Никто не просил его остаться. Как всегда, вопрос упирался в уборку кошачьих нечистот. Никому не хотелось бегать вверх-вниз по этой лестнице, таская вонючую коробку в мусорный бак и назад. И, кроме того, владелец дома стал бы возражать. Мы пытались успокоить себя: кот наверняка живет в каком-нибудь магазине, а к нам просто ходит в гости.

Целые дни напролет он сидел на тротуаре и наблюдал за движением транспорта или бродил по магазинам: это был старый городской кот, ласковый и без претензий.

На углу находился участок с тремя фруктовыми деревьями и овощными грядками; владельцами его были три старика: два брата, толстый и тонкий, и жена толстого, тоже толстуха. Все они были невысокого роста, не выше полутора метров, всегда шутили, и неизменно – на тему погоды. Когда кот навещал их, он садился на грядку и доедал остатки их бутербродов. Маленькая кругленькая дамочка, краснощекая до черноты, жена низенького круглого брата, говорила, что взяла бы кота домой, но боится, что ее Тибби будет не доволен. Маленький худощавый брат, живший с ними, старый холостяк, шутил, что он готов взять кота для компании, он защитит его от Тибби; холостяк, мол, нуждается в коте. Я думаю, он так бы и поступил, если бы вдруг не умер от теплового удара. В любую погоду эти трое вечно кутались в самые разные шарфы, куртки, джемпера, пальто. Худощавый брат неизменно облачался в пальто поверх полного комплекта одежды. И при этом вечно жаловался на погоду: он, мол, страшно чувствителен к теплу. Я как-то рискнула заметить, что ему было бы не так жарко, если бы он не кутался в такую массу одежек. Но иное отношение к одежде было явно чуждо этому человеку: оно его смущало. Однажды в Лондоне долгое время стояла прекрасная погода. Каждый день я спускалась на улицу, где было весело, тепло, вокруг доброжелательные люди в летних одеждах. Но маленькие старички так и не сняли с голов и шей своих неизменных шарфов, они не желали расставаться с пуловерами. Щеки старой дамы становились все краснее. Они все время шутили насчет жары. Кот растянулся в тени у их ног под грядкой, среди осыпавшихся слив и обрывков увядшего салата. К концу второй недели жаркой погоды холостой брат умер от удара, и на этом пришел конец шансам кота обрести дом.

Несколько недель коту везло. Люси, проститутка из квартиры на первом этаже, по вечерам ходила в кабак. Она брала кота с собой и сидела на табурете в углу бара, а кот восседал на соседнем табурете. Люси была приветливая дама, ее очень любили в кабаке, а потому приветствовали любого, кого она выбирала и приводила с собой. Когда я заходила купить сигарет или бутылку, там неизменно сидели Люси и кот. Ее поклонники – многие, со всех концов света, старые посетители и новые, всех возрастов'– покупали для Люси напитки и уговаривали бармена и его жену угостить кота молоком и картофельными чипсами. Но вскоре кот в кабаке, видимо, поднадоел: Люси уже работала в баре без него.

Когда пришли холода и стало рано темнеть, кот всегда оказывался на верхних пролетах лестницы задолго до того, как запирались входные двери. Он спал в самом теплом углу, какой мог отыскать на этих бесчувственно холодных, не покрытых ковром каменных ступенях. Когда становилось очень холодно, кто-нибудь из нас приглашал кота к себе на ночь; по утрам он благодарил гостеприимных хозяев: мурлыча, терся о ноги. А потом кота не стало. Управляющий домом оправдывался, что отнес его к ветеринару, чтобы усыпить. Потому что однажды коту пришлось слишком долго ждать, пока откроют выходную дверь, и он наделал на площадке. Управляющий заявил, что не намерен терпеть такое. Хватит и того, что он должен убирать за всеми нами, он не собирается убирать еще и за котом.

Глава третья

Новый дом, в который я переехала, находился в кошачьей стране. Дома тут были старые, с узкими садиками, отделенными стенками от соседских. Из окон нашего дома, выходивших в сад за домом, по обе стороны виднелись десятки стен, всех размеров и разной высоты. В садиках росли деревья, трава, кусты. Рядом с моим домом находился также и небольшой театр, крыши которого были расположены на разных уровнях. Котам здесь раздолье. Коты всегда тут как тут – расселись по стенам, по крышам, по садикам, у них своя сложная личная жизнь, совсем как жизнь соседских детей, что строится по невообразимым, тайным законам, о которых взрослые никогда не догадаются.

Я понимала, что в этом доме должен быть кот. Все знают: если дом слишком велик, в нем появятся и поселятся люди, вот так же в некоторых домах просто должен быть кот. Но какое-то время я отвергала разных котов, которые приходили, принюхивались, проверяли, что у нас за дом.

И всю ту ужасную зиму 1962 года в наш сад и на крышу выходившей в сад веранды наведывался старый черно-белый кот. Он сидел на крыше в раскисшем снегу; он крался по промерзшей земле; когда заднюю дверь на миг открывали, он уже оказывался рядом с ней и заглядывал снаружи в теплое помещение. Кот этот был невероятно некрасив, с белой заплаткой на одном глазу, с разорванным ухом, а челюсть была всегда приоткрыта и из пасти текли слюни. Но он не был бездомным. У него имелся хороший дом на нашей улице, и почему он не оставался там, никто не мог объяснить.

Та зима была для меня еще одним опытом постижения необычайного добровольного долготерпения англичан.

Дома в этом районе в основном принадлежат лондонскому Совету округа, и в первую же неделю наступивших холодов водопроводные трубы лопнули и замерзли, так что население осталось без воды. Система водоснабжения оказалась замороженной. Власти открыли на перекрестке магистральный водопровод, и неделями жительницы этой улицы в шлепанцах совершали путешествия за водой с кувшинами и банками – по тротуарам, на фут покрытым ледяной слякотью. Шлепанцы были надеты для тепла. Никто не счищал с тротуаров слякоть и лед. Женщины наливали воду из крана, который несколько раз ломался, и жаловались, что горячую воду не подают, так что приходится кипятить воду на электроплитке, и так тянулось одну неделю, потом две, потом три, четыре, пять недель. Конечно, горячей воды для ванн тоже не было. На вопрос, почему люди не жалуются, ведь они платят за квартиру, значит, и за воду, холодную и горячую, жители неизменно отвечали: лондонский Совет округа все знает о трубах, но ничего не делает. Совет же объяснил им, что произошли заморозки, и жители согласились с этим диагнозом. Их голоса звучали скорбно, но с чувством глубокого удовлетворения: вот такой бывает эта нация, когда приходится терпеть стихийные бедствия, которые, кстати, вполне реально предотвратить.

В ту зиму в магазине на углу обитали старик, женщина средних лет и маленький ребенок. Этот магазин промерз даже больше, чем положено, согласно законам природы при температуре ниже нуля, поскольку там имелись холодильные установки; дверь магазина была всегда открыта и выходила на обледеневшие сугробы. Отопления не было вообще. Старик заболел плевритом и на два месяца попал в больницу. Постоянно ослабленный, в ту весну он был вынужден продать магазин. Ребенок сидел на цементном полу и постоянно плакал от холода, и мать шлепала его, стоя за прилавком в легком шерстяном платье, мужских носках и тонком джемпере, повторяя, как все это ужасно, причем у нее текло из глаз и носа и пальцы распухли – у бедняги было обморожение рук первой степени. Старик из соседнего дома, работавший на рынке носильщиком, поскользнулся на льду возле своей входной двери, ушиб спину и неделями жил на пособие по безработице. Для обогрева другого дома, в котором жило девять-десять человек, в том числе двое детей, имелся всего один-единственный обогреватель. Трое обитателей его попали в больницу, один с пневмонией.

А трубы так и оставались лопнувшими, герметически заросли неровными сталагмитами льда; тротуары были скользкими от льда; власти же не делали ничего. На улицах, где жили представители среднего класса, конечно, снег счищали по мере его выпадения, и власти реагировали на обращения рассерженных граждан, требовавших соблюдения своих прав и угрожавших судебным преследованием. В нашем же районе народ страдал до наступления весны.

На фоне человеческих существ, зимоустойчивых, как пещерные жители десять тысяч лет назад, уже не производят особого впечатления странности в поведении старого кота, предпочитавшего проводить ночи на обледеневшей крыше.

В середине той зимы моим друзьям предложили маленького котенка, девочку. У их знакомых имелась сиамская кошка, принесшая потомство от уличного кота. Гибридных котят раздавали. У моих друзей была крошечная квартирка, и оба они работали с утра до ночи, но когда увидели кошечку, то просто не смогли от нее отказаться. В первый же день – это был выходной – ее накормили супом из консервированных омаров и куриным муссом. Ночью киска мешала супругам, потому что желала спать под подбородком или хотя бы под боком у Г., мужа. С., жена, рассказала нам по телефону, что любовь мужа к ней остывает, переносится на кошку, совсем как в известной сказке. В понедельник они ушли на работу и оставили кошечку одну, а когда вернулись, бедняжка плакала в отчаянии, проведя целый день в одиночестве. Они объявили, что несут ее нам. И вскоре явились вместе с котенком.

Кошечке было шесть недель. Она была очаровательна: сказочно изящное существо, ее сиамские гены проявились в форме мордочки, ушей, хвоста и в утонченных обводах тела. Спинка у нее была пятнисто-полосатой: если смотреть на нее сверху или сзади, видишь хорошенькую полосатую кошечку в серых и кремовых тонах. Но спереди и с животика это была дымчато-золотистая сиамка, кремовая с черными крапинками на шейке. Мордочка была нарисована черным: тонкие темные круги вокруг глаз, тонкие темные штрихи на щеках, крошечный кремового цвета носик с розовым кончиком, обведенным черным. Когда она сидела, выпрямив тонкие лапки, стоило взглянуть спереди и нельзя было не признать: ну просто экзотически прекрасное животное. И вот она уселась, эта крошка, в середине желтого ковра, в окружении пяти поклонников, и вовсе нас не боится. Потом она неторопливо обошла весь второй этаж, обследуя каждый сантиметр площади, вскарабкалась на мою кровать, заползла под складку простыни и почувствовала себя дома.

С. ушла вместе с Г., говоря: «Как вовремя я успела, а то потеряла бы мужа».

А он уходил и ворчал: «Какая утонченность – просыпаться от нежного прикосновения розового язычка к твоему лицу».

Котенок слез вниз по ступеням, каждая из которых была вдвое больше его роста: сначала спустил передние лапы, потом спрыгнул задними; опять передние лапы, опять прыжок задними. Кошечка обследовала первый этаж, отказалась от еды из банки, которую я ей предложила, замяукала, требуя, чтобы ей предоставили туалет. Она отказалась от опилок, но согласилась на рваную газету, так, во всяком случае, мы поняли ее брезгливую позу: ну ладно, раз уж нет ничего другого. Ничего другого и впрямь не было: земля возле дома промерзла и затвердела.

Она не стала есть кошачью еду из банок. Не стала, и все. А я не собиралась кормить ее супом из омаров и цыплятами. Мы нашли компромисс: говяжий фарш.

Наша кошечка всегда была привередлива в еде, как холостяк-гурман. С возрастом становилась все капризнее. Совсем еще котенком она умела проявлять свое настроение (раздражена ли она, или довольна, или намерена надуться) манерой есть: могла не доесть или совсем отказаться от еды. Этот язык был весьма красноречив.

Но я подозреваю, что нашу кошечку слишком рано отняли от матери. Жаль, что я не могу почтительно предложить свою точку зрения специалистам по котам: но думается, они неправы, когда утверждают, что котенка можно отнять от матери в тот день, когда ему исполнится шесть недель. Этой кошке было на тот момент именно шесть недель, ни дня больше. Причина ее привередливости в еде похожа на невротическую враждебность и подозрительность к еде у проблемного ребенка. Она предполагала, что есть надо, вот она и ела, но, похоже, никогда не получала удовольствия от самого процесса еды. И она по своему характеру была похожа на тех, кто вырос при дефиците материнского внимания. Даже сейчас она инстинктивно прячется в складки газеты, в коробку или корзину – в любое укрытие. Мало того, наша кошечка всегда и во всем видит для себя обиду: вечно готова надуться. И еще она ужасная трусиха.

Котята, которых отнимают от матери в семь-восемь месяцев, едят без опаски, они заметно уверены в себе. Но с ними, конечно, не так интересно.

Еще будучи совсем котенком, эта кошка никогда не спала поверх одеяла. Она ждала, пока я улягусь под одеяло, потом шагала по мне, прикидывая возможности. Могла залезть прямо в постель возле моих ног, или устроиться у меня на плече, или прокрадывалась под подушку. Если я очень уж шевелилась, она обиженно меняла место, давая понять, что раздражена.

Когда я застилала постель, кошка была довольна, если удавалось нырнуть под одеяло; внешне похожая на небольшой бугорок, она с большим удовольствием оставалась там, между одеялами, иногда часами. Если вы гладили бугорок, она мурлыкала и мяукала. Но не вылезала, пока ее не вынуждали обстоятельства.

Бугорок мог перемещаться по кровати и остановиться в раздумье у края. Если киска падала на пол, раздавалось безумное «мяу». Падение оскорбляло ее достоинство, и она торопливо зализывала ушибленное место, сверкая желтыми глазами на зрителей, которые совершали ошибку, если смеялись. Тогда, каждой шерстинкой осознавая свое достоинство, кошка проходила на какое-нибудь место, где становилась центром всеобщего внимания.

На все отводилось свое время: для трапезы (она была очень разборчива и привередлива в еде); для посещения коробки с землей (и это было действо изящно-утонченное). Было время для приведения в порядок кремовой шерстки. И время играть, причем играла наша кошка не ради самой игры, а только когда за ней наблюдали.

Она высокомерно держалась, прекрасно зная себе цену, как хорошенькая девочка, которой не требуется других достоинств, кроме своей красоты: тело и мордочка нашей киски всегда позировали в соответствии с какой-то внутренней программой – и поза ее была театральной: да, вот я какая; грудь агрессивно выпячена, хмурые, недобрые глаза всегда насторожены в ожидании восхищения.

Эта кошка, хоть и достигла возраста, в котором, будь она человеком, наряды и прически уже стали бы ее оружием, была все же уверена, что в любой момент, как только пожелает, может снова вернуться в детский возраст, дающий право на шалости, потому что выбранная ею роль стала слишком обременительной, и вот она принимает театральные позы, и изображает из себя принцессу, и прихорашивается на всех углах, а потом, утомившись, немного капризничает, прячется в складках газеты или за подушкой и из этого безопасного места наблюдает за окружающим миром.

Самый милый ее трюк, исполняемый, как правило, при гостях, заключался в следующем: она, улегшись под диваном на спинку, вытаскивала себя оттуда, подтягиваясь на лапах быстрыми, резкими рывками, иногда останавливаясь и вертя во все стороны своей элегантной головкой, прищурив желтые глаза, в ожидании аплодисментов. «Ах какой прекрасный котенок! Восхитительное животное! Ну до чего же хорошенькая кошечка!» И переходила к следующему этапу представления.

Или, выбрав должный фон – желтый ковер, синюю подушку, – наша киска ложилась на спинку и медленно каталась с боку на бок, подняв лапки кверху, откинув головку, демонстрируя свои кремовый животик и грудь с едва заметными черными пятнышками, как у леопарда, как будто она была утонченной разновидностью этого хищника. «Какой красивый котенок, ну просто прелесть». И она была готова раскачиваться так бесконечно, пока не иссякнут комплименты.

Или она садилась на веранде позади дома, но не на стол, на котором не было ничего декоративного, а на подставку для цветов, уставленную глиняными горшками с нарциссами и гиацинтами. Кошка принимала театральную позу среди соцветий синих и белых цветов и сидела так, пока ее не заметят и не выразят своего восхищения. Конечно, не только мы, но и старый ревматик кот, который, как зловещее напоминание о более тяжелой жизни, рыскал по саду, где земля была еще промерзшей. Он видел за стеклом хорошенькую кошечку-подростка. Она тоже видела его. Она поднимала головку так и эдак; откусывала кусочек гиацинта, роняла его; небрежно вылизывала шерстку, а потом, надменно бросив взгляд назад, спрыгивала и уходила в дом, скрывшись с его глаз. Или, путешествуя вверх по лестнице на руках или плече хозяина, наша кошка бросала взгляд за окно и видела бедного старика, такого неподвижного, что иногда мы боялись, не замерз ли он там насмерть. Когда в полдень чуть пригревало солнце и мы видели, что кот вылизывает себя, мы вздыхали с облегчением. Иногда наша киска наблюдала за ним из окна, такая жизнь не привлекала ее: гораздо лучше, когда тебя носят на руках, так приятно весь день пребывать на кровати, в подушках и в объятиях человеческих существ.