Текст книги "Смерть в «Ла Фениче»"

Автор книги: Донна Леон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава 8

На обратном пути он решил сойти с катера пораньше и зайти выяснить, может, Флавия Петрелли уже припомнила, что в последний вечер все-таки разговаривала с маэстро. Поддерживаемый ощущением, что нужно что-то делать, он сошел на набережной Фондаменте Нуова и направился в сторону госпиталя, стена к стене примыкающего к базилике Санти-Джованни-э-Паоло. Адрес, оставленный ему американкой, как и все венецианские официальные адреса, был практически бесполезен в городе, где у иных улиц с полдюжины разных названий, а дома нумеруются как бог на душу положит. Самое верное – это подойти к ближайшей церкви и расспросить кого-нибудь из живущих по соседству. Американку, наверное, найти будет нетрудно: обычно иностранцы предпочитают селиться в более фешенебельных районах, а не здесь, где крепко укоренился местный средний класс, а уж овладеть местным выговором так, словно ты тут родился, из них никому не под силу, кроме Бретт Линч.

У входа в церковь он спросил о доме, потом об американке, но женщина, к которой он обратился, понятия не имела ни о том, ни о другом, – но посоветовала ему пойти спросить Марию – так, будто всем известно, что это за Мария. Как выяснилось, названная Мария держит газетный ларек, что напротив школы, и уж если Мария не знает, где искать американку, значит, та живет не здесь.

Марию он нашел под мостом напротив базилики – седая женщина неопределенного возраста восседала внутри киоска и раскладывала газеты, словно гадалка – карты. Он протянул ей листок с адресом. Та улыбнулась:

– А, синьорина Линчи. – Мария ухитрилась произнести фамилию в два слога, как того требует итальянская фонетика. – Прямо по калле делла Теста, первый поворот направо, четвертый звонок, а заодно уж не занесет ли синьор ей газеты?

Брунетти без труда нашел искомую дверь. Имя было выгравировано на латунной пластинке возле звонка – потертой и потускневшей от времени. Он нажал на кнопку, и спустя мгновение голос из домофона поинтересовался, кто там. Так и подмывало ответить, что это служба доставки газет, но, удержавшись от искушения, он просто назвал свое имя и звание. Невидимый и неведомый собеседник ничего не ответил, однако дверь гостеприимно распахнулась. Единственная лестница располагалась справа от входа, и Брунетти пошел наверх, не без удовольствия подмечая впадины, вытершиеся в каменных ступенях за столетия. Ему нравилось, что уклон этих впадин поневоле заставляет идти точно по центру. Он миновал два пролета – второй этаж, еще два – третий. Пятый пролет оказался неожиданно широким, вместо прежних истертых мраморных ступенек лежали свежеотполированные плиты истрийского мрамора. Эту часть дома явно перестроили, причем совсем недавно.

Новые ступеньки заканчивались металлической дверью, приближаясь к которой он ощутил, что за ним наблюдают в крохотный глазок над верхним замком. Не успел он протянуть руку, чтобы постучать, как дверь открылась, и Бретт Линч, отступив в сторону, пригласила его войти.

Брунетти пробормотал ритуальное «Permesso»[23]23
  Позвольте (ит.)


[Закрыть], без которого ни один итальянец не переступит порога дома другого итальянца. Американка улыбнулась, но руки не подала, а, повернувшись, повела его из холла в гостиную.

Он с изумлением обнаружил, что оказался посреди просторного помещения, метров десять на пятнадцать. Деревянный пол был из толстого дубового бруса, – такие балки поддерживают крыши в старейших домах Венеции. Стены, очищенные от краски и штукатурки, являли изначальную кирпичную кладку. А самым удивительным в этой комнате казалось невероятное количество света – солнце било сюда сквозь стеклянные люки в двускатной крыше, по три на каждой стороне. Человек, сумевший добиться разрешения на наружную переделку подобного старинного здания, наверняка либо имеет влиятельных друзей, либо сумел запугать и мэра, и главного архитектора. Причем все это проделано совсем недавно – тут до сих пор свежо пахнет деревом.

С дома он переключил свое внимание на хозяйку. Вчера вечером он как-то не заметил ее роста – этой угловатой долговязости, которую американцы находят привлекательной. При всем том в ее облике не было и следа изможденности, которая так часто присуща высоким. Вся она была какая-то крепкая, здоровая, и это впечатление еще усиливало ее чистое лицо с ясными глазами. Он поймал себя на том, что буквально уставился на нее, – пораженный умом в этих глазах и ища в них хитрость. Брунетти не мог понять, что мешает ему принять ее такой, какой она кажется – просто красивой и неглупой молодой женщиной.

Флавия Петрелли сидела в несколько картинной позе у самого левого из трех узких окон в левой стене, из которого можно было разглядеть видневшуюся вдалеке колокольню Святого Марка. На его приход прима отреагировала лишь легким кивком, и он ответил тем же, прежде чем сообщить той, другой:

– Я принес ваши газеты.

Он нарочно подал их ей, повернув первой полосой кверху – так, чтобы видны были снимки и кричащие заголовки. Она, скользнув по ним взглядом, проворно сложила их и со словами «Благодарю вас» бросила на низенький столик.

– Разрешите выразить восхищение вашим домом, мисс Линч!

– Спасибо, – отозвалась та.

– Так необычно – столько света, эти окна в потолке в таком старинном здании, – продолжал комиссар, с любопытством продолжая осматриваться.

– Да, не правда ли? – любезно улыбнулась хозяйка.

– Будет вам, комиссар, – нетерпеливо перебила Флавия Петрелли. – Вряд ли вы пришли сюда обсуждать дизайн.

И словно желая смягчить резкость своей подруги, Бретт Линч пригласила:

– Садитесь, Dottore Брунетти, – и жестом указала на низкую тахту возле занимавшего центр комнаты стеклянного столика, – блистательная хозяйка светского салона. – Не желаете кофе?

Кофе комиссару не особенно хотелось, но от предложения он решил не отказываться – чтобы дать понять певице: он не торопится, – и посмотреть на реакцию. Примадонна, не обращая на него ни малейшего внимания, снова погрузилась в изучение лежавших у нее на коленях нот, пока ее подруга удалилась сварить кофе.

Пока его таким образом игнорировали – одна варила кофе, другая читала партитуру, – комиссар внимательнейшим образом осмотрелся. Стена перед ним была сплошь уставлена книгами, от пола и до потолка. Он легко узнал итальянские книги, потому что текст на их переплетах шел снизу вверх, и английские, чьи названия писались сверху вниз. Больше половины книг были напечатаны иероглифами, пожалуй что китайскими. Судя по виду переплетов, книги читали, и не однажды. На стеллаже среди книг тут и там виднелись какие-то глиняные вазочки и фигурки – что-то смутно-восточное. Одна полка была целиком занята коробочками с наборами компакт-дисков, что наводило на мысль, что это – полные записи опер. Слева от них стояло какое-то мудреное стереоприспособление, а в дальних углах на деревянных тумбах возвышались большие колонки. Немногочисленные картины на стене представляли собой какие-то яркие авангардные брызги и не говорили ему ровным счетом ничего.

Вскоре хозяйка вернулась с кухни, неся серебряный поднос, на котором помещались две крохотные чашечки кофе «эспрессо», ложечки и серебряная сахарница. Сегодня Линч была в далеко не американских джинсах и в очередных ботинках на низком каблуке, на этот раз – темно-ореховых. Свой цвет на каждый день недели? Нет, ну за что он взъелся на эту женщину? Только за то, что она иностранка, а говорит на его языке как на родном и живет в таком доме, который ему никогда не будет по карману?

Она поставила чашечку на столик перед ним, он поблагодарил, ожидая, пока она усядется напротив, потом предложил положить ей сахару. Она отказалась, покачав головой, и он положил себе две ложечки.

– Я только что с Сан-Микеле, – произнес он вместо предисловия. – Причина смерти – цианид.

Линч поднесла чашечку ко рту, сделала глоток.

– Он был в кофе.

Она опустила чашку на блюдечко и все это вместе поставила на столик.

Флавия Петрелли молча взглянула на них поверх партитуры, но заговорила не она, а другая.

– Если так, то, по крайней мере, это произошло быстро. Кто бы это ни сделал, он проявил чуткость. – Она повернулась к подруге. – Ты хотела кофе, Флавия?

Во всем этом Брунетти уловил какую-то наигранность, легкую театральность, но все равно задал именно тот вопрос, к которому она подталкивала его своей предыдущей репликой;

– Могу я из этого заключить, мисс Линч, что вы недолюбливали маэстро?

– Можете, – ответила та, глядя ему в глаза. – Я не любила его, а он – меня.

– И были какие-то конкретные основания?

Она махнула рукой:

– У нас были разные взгляды на многие вещи. Основание, на ее взгляд, вполне достаточное.

Он повернулся к Петрелли:

– Скажите, а ваши отношения с маэстро были, вероятно, несколько иными, чем у вашей подруги?

Примадонна закрыла партитуру и аккуратно положила на пол у ног, прежде чем ответить:

– Да. Мы с Хельмутом прекрасно сработались. И мы уважали друг друга, как профессионал профессионала.

– А как люди?

– И это тоже, – торопливо ответила она, – Но прежде всего – профессионально.

– И все же позвольте спросить – как лично вы относились лично к нему?

Если она и ждала этого вопроса, то все равно не смогла скрыть, что он ей неприятен. Она заерзала в кресле – странная, чересчур уж явная демонстрация чувства неловкости! За много лет он немало прочел о Петрелли и знал, что актерского мастерства ей не занимать. Будь в их отношениях с Веллауэром какой-нибудь настоящий секрет, она бы сумела его утаить и не ерзала сейчас, как школьница, уличенная в первой влюбленности.

Он дал разрастись тишине, намеренно не повторяя вопроса.

Наконец она проговорила– с некоторой неохотой:

– Я не любила его.

Не услышав продолжения, Брунетти спросил:

– Если позволите, я бы повторил вопрос, который уже задал мисс Линч: были для этого какие-то конкретные основания?

Ах, какие мы вежливые, злился он. Там, на островке по ту сторону лагуны, лежит старый человек, мертвый, холодный и выпотрошенный, а мы сидим и упражняемся в любезных оборотах: «позвольте спросить», «сделайте милость». Ему вдруг захотелось обратно в Неаполь, где все эти кошмарные годы он имел дело с людьми, презиравшими изощренные словеса, но отвечавшими ударом на удар. Синьора Петрелли вывела его из задумчивости.

– Да никаких особых оснований. Просто – он был antipatico.

Что ж, подумал Брунетти, вновь услышав это слово, – так-то все же лучше, чем попусту играть в любезности. Стоит выволочь его на свет, это универсальное объяснение любой дисгармонии между людьми – что кто-то попросту antipatico, что между людьми не протянулось этой непостижимой ниточки приязни, – и предполагается, что все чудесным образом вдруг станет ясно. Впрочем, при всей невнятности и недостаточности этого слова ничего другого ему, похоже, тут не добиться.

– А что, антипатия была взаимной? – спросил он невозмутимо. – Маэстро тоже находил в вас что-то неприятное?

Она покосилась на Бретт Линч – та снова пила глоточками свой кофе. Брунетти не видел, возможно, между женщинами что-то и промелькнуло в это мгновение. Наконец, словно недовольная навязанной ей ролью, Петрелли взмахнула ладонью – узнаваемым сценическим жестом, еще из «Нормы», со снимка, напечатанного сегодняшними утренними газетами.

– Basta. Хватит с меня.

Брунетти зачарованно смотрел, как одним жестом она сбросила с себя груз лет – проворно вскочила на ноги, и куда только девалась жесткость застывших черт!

Она повернулась к нему:

– Вы все равно это узнаете, рано или поздно, так что лучше уж я сама вам все расскажу.

Тихонько звякнул фарфор – наверное, та, другая, поставила блюдечко на столик, – но он не сводил глаз с певицы.

– Он говорил, будто я лесбиянка, а Бретт называл моей любовницей. – Она выдержала паузу, желая увидеть его реакцию. Не увидев, продолжила. – Все началось на третий день репетиций. Напрямую он ничего не говорил – но то, каким тоном он разговаривал со мной и как отзывался о Бретт… – Она опять замолчала, выжидая, и опять ничего не дождалась. – В конце первой недели я что-то сказанула ему, возникла ссора, и в конце концов он объявил, что намерен написать моему мужу, – она поспешила поправиться, – бывшему мужу, – и сделала паузу, чтобы до Брунетти дошел весь смысл сказанного.

– А зачем он решил это сделать? – полюбопытствовал комиссар.

– Мой муж – испанец. Но развелись мы в Италии – чтобы дети остались на моем попечении. И если мой бывший муж выдвинет против меня подобное обвинение в этой стране… – Она позволила голосу профессионально сойти на нет, давая понять, каковы в таком случае будут шансы, что дети останутся у нее.

– А что дети?

Она тряхнула головой, не понимая, о чем он.

– Дети – они где?

– В школе, как и положено. Мы живем в Милане, и они ходят там в школу. По-моему, незачем их таскать по всем городам, куда меня занесет на гастроли. – Она приблизилась к нему, затем села на край тахты.

Он глянул на ее подругу – та сидела отвернувшись, глядя на колокольню за окном, как если бы разговор ее никоим образом не касался. Довольно долго все трое сидели молча. Что касается Брунетти, то он осмыслял только что услышанное, пытаясь понять, не в этом ли корни его инстинктивной неприязни к американке. Но нет, не верится, – у них с Паолой достаточно приятелей самой разнообразной сексуальной ориентации, так что даже если это обвинение справедливо, все равно – дело не в нем.

– Ну? – спросила наконец певица.

– Что – ну? – отозвался он.

– Вы не собираетесь спросить нас– правда ли это?

Он покачал головой:

– Правда это или нет – в данном случае не важно. Важно только, действительно ли он собирался выполнить свою угрозу и рассказать все вашему мужу.

Бретт Линч обернулась и пристально посмотрела ему в лицо. Потом заговорила недрогнувшим голосом:

– Он бы точно ее выполнил. Это было ясно каждому, кто хорошо его знал. А муж Флавии свернул бы горы, чтобы забрать детей к себе. – Когда она назвала имя подруги, взгляды женщин на мгновение скрестились. Бретт откинулась назад в кресле, засунула обе руки в карманы и вытянула ноги.

Брунетти разглядывал ее. Ну откуда у него такое предубеждение – то ли из-за ботинок этих сверкающих, то ли из-за квартирки, из-за эдакой небрежной демонстрации богатства? Он пытался увидеть ее свежим оком – как в первый раз: вот женщина тридцати с небольшим лет, оказавшая ему гостеприимство, а теперь и доверие. В отличие от своей работодательницы – если Петрелли и в самом деле ею является, – она не принимает театральных поз и ничем не пытается подчеркнуть хищную англосаксонскую красоту своих черт.

Он заметил, что прядки ее элегантно подстриженных волос на затылке чуть влажные – как будто она недавно принимала ванну или душ. Переведя взгляд на Флавию Петрелли, он подумал, что и у нее тоже, пожалуй, вид свежий, как после купанья. И поймал себя на том, что погружается в эдакую соблазнительную фантазию – две нагие женщины обнимаются под душем, груди к грудям, – и поразился, как сильно она его разволновала. Господи, как же все просто было в Неаполе – удар на удар, и баста!

Вопрос американки вывел его из задумчивости:

– Надо ли вас понимать так, что Флавия, по-вашему, на такое способна? Или я?

– Об этом пока слишком рано говорить, – ответил он, покривив душой. – Пока что рано говорить о подозреваемых.

– Зато не слишком рано говорить о мотивах, – парировала певица.

– Пожалуй, – согласился он. Что и говорить, у нее таковые явно налицо.

– Полагаю, это означает, что они есть и у меня, – добавила американка.

Более странного признания в любви Брунетти слышать не доводилось. Или в дружбе? А может, в верности своей хозяйке? А еще говорят, что итальянцев не поймешь! Что ж, будем лавировать.

– Повторяю, о подозреваемых говорить еще рано. – Тут он резко свернул в сторону: – Как долго вы пробудете в городе, синьора?

– Пока идет спектакль, – ответила певица. – Это еще недели две. До конца месяца. Хотя на выходные хотелось бы выбираться в Милан, – произнесла она утвердительным тоном, хотя, по сути, спрашивала его разрешения.

Он кивнул, выразив тем самым и свое участие, и официальное разрешение покидать город.

– А потом не знаю, – продолжала она. – У меня нет других контрактов до… – Она замолчала и посмотрела на подругу, которая тут же подсказала:

– До «Ковент-Гардена». Пятого января.

– А до этого срока вы будете в Италии?

– Конечно. Или тут, или в Милане.

– А вы, мисс Линч? – он повернулся к ней.

Взгляд ее был холоден, холоден оказался и ответ:

– Я тоже буду в Милане, – и уточнила, безо всякой нужды: – С Флавией.

Он вытащил записную книжку и попросил их миланский адрес. Флавия продиктовала, добавив еще и номер телефона, о чем он не просил. Он записал, убрал книжку в карман, поднялся и официальным тоном поблагодарил:

– Спасибо вам обеим, что уделили мне время.

– Вы намерены еще беседовать со мной? – спросила певица.

– Это будет зависеть от того, что я узнаю от остальных, – сказал Брунетти и сразу пожалел – о явственной угрозе в произнесенных им словах, а не об их откровенности. Уловив лишь первое, примадонна подняла с пола ноты и углубилась в них. Он, Брунетти, ее отныне и вовеки не интересует.

Он сделал шаг к двери и оказался внутри одного из световых потоков, затоплявших комнату. Подняв глаза на его источник, он обернулся к американке и не утерпел:

– Как вы ухитрились устроить эти окна?

Она перешла ему дорогу и встала в дверях, лицом к нему:

– Вас интересуют сами окна или разрешение на их установку?

– Разрешение.

Она улыбнулась:

– Я дала взятку главному архитектору.

– Сколько? – спросил он машинально, подсчитывая в уме общую площадь потолочных окон. Шесть штук, каждое никак не меньше метра.

Очевидно, она достаточно долго прожила в Венеции, чтобы не оскорбляться столь неделикатным вопросом, – улыбнувшись еще шире, она ответила:

– Двенадцать миллионов лир, – таким тоном, словно сообщила температуру воздуха.

Получается, прикинул Брунетти, половина его месячного жалования за каждое окно.

– Но это было два года назад, – добавила она, словно извиняясь, – Говорят, с тех пор расценки повысились.

Он кивнул. В Венеции даже тарифы на взятки подвержены инфляции.

В дверях они обменялись рукопожатием, и он удивился теплоте ее улыбки – словно этот разговор о взятках невольно сблизил их, превратив как бы в сообщников. Она поблагодарила его за визит – что было и вовсе излишним. Он ответил еще любезнее и подивился искренней теплоте собственного, голоса. Неужели его так просто победить? Неужели одно только признание в коррупции сделало ее в его глазах более человечной? Уже попрощавшись, он все размышлял об этом, спускаясь по лестнице и умиляясь старым ступенькам под ногами, неровным, словно волны.

Глава 9

Вернувшись в квестуру, он узнал, что офицеры полиции Альвизе и Риверре уже наведались на квартиру маэстро, осмотрели его личные вещи и забрали кое-что из бумаг и документов, каковые в настоящий момент переводятся на итальянский. Он снова позвонил в лабораторию, но отпечатки еще готовы не были, хоть там ему и подтвердили и без того очевидное – что яд находился в кофе. Мьотти нигде не обнаруживался – вероятно, все еще был в театре. Не зная, за что взяться, Брунетти позвонил вдове дирижера – беседы с ней все равно не избежать – и спросил, не примет ли она его сегодня после обеда. Несмотря на явное и вполне объяснимое нежелание, она все-таки пригласила его зайти в четыре. Порывшись в верхнем ящике стола, он нащупал пакетик своих любимых bussolai — соленых венецианских крендельков и, жуя, стал просматривать собственные заметки, сделанные по поводу донесения немецкой полиции. За полчаса до времени, назначенного ему синьорой Веллауэр, он вышел из квестуры и неторопливо двинулся по пьяцце Сан-Марко. По пути он останавливался поглядеть на витрины, поражаясь, как всегда, когда оказывался в центре, с какой скоростью меняется их оформление. Такое чувство, что заведения, обслуживающие аборигенов – аптеки, обувные магазинчики, зеленные лавки, – медленно, но неумолимо исчезают, в угоду туристам вытесняемые лощеными бутиками и дрянными сувенирными лавчонками, забитыми гондолами из люминесцентного пластика, сработанными на Тайване, да масками из папье-маше производства Гонконга. Для городских торговцев потребности этих проезжих гостей важнее интересов коренных жителей. Любопытно, думал он, как скоро этот город превратится в живой музей – место, которое только посещают, но где больше не живут.

И тут как нарочно, как живая иллюстрация его раздумий, мимо прошествовала неизвестно откуда взявшаяся в этот сезон группа туристов, ведомая высоко поднятым зонтиком. Оставив лагуну по левую руку, он перешел Пьяццетту, продолжая поражаться людям, которых голуби на площади волнуют значительно больше, чем собор Святого Марка.

Миновав кампо Сан-Моизе, он перешел мост, свернул направо, затем снова направо, по узенькой калле[24]24
  Венецианская улочка.


[Закрыть], упиравшейся в массивную деревянную дверь.

Он позвонил, и безучастный, неживой голос осведомился, кто там. Брунетти назвался, и спустя несколько секунд замок отщелкнулся. Он вступил в недавно отреставрированный вестибюль: деревянные потолочные балки, очищенные и отшлифованные, сияли свежей полировкой. А пол, отметил он наметанным глазом венецианца, – мраморная мозаика, геометрический узор из волн и завитков. Судя по его легкой, волнистой неровности, он ровесник самого дома, – надо полагать, самое начало пятнадцатого века.

Он двинулся вверх по непомерно широким ступенькам. На каждой лестничной площадке помещалось по одной металлической двери; это единственное число свидетельствовало о богатстве, а материал – о желании его защитить. Пластинки с выгравированными именами заставляли его продолжать восхождение. Лестница закончилась пять пролетов спустя, перед очередной металлической дверью. Он позвонил, и через несколько мгновений его встретила женщина, с которой он беседовал в театре вчерашним вечером – вдова маэстро.

Он пожал протянутую руку, пробормотав «регmesso», и прошел в квартиру.

Если женщина и спала прошлой ночью, то по ней этого не скажешь. Полное отсутствие косметики лишь подчеркивало бледность ее лица и темные круги под глазами. Но, несмотря на изможденный вид, в ее облике сквозила необыкновенная красота. Подобные скулы – залог того, что черты долго не обрюзгнут, а линия носа столь совершенна, что люди еще много лет будут оборачиваться, чтобы еще раз взглянуть на этот безупречный профиль.

– Я комиссар Брунетти. Мы уже беседовали вчера вечером.

– Да, я помню, – ответила она. – Пойдемте.

Она повела его по коридору в просторный кабинет. В углу был камин, где догорал огонь. Перед камином располагались два кресла, разделенные столиком. Указав ему на одно из кресел, она села в другое. На столике в переполненной пепельнице дотлевала сигарета. В широком окне за спиной женщины теснились плоские крыши цвета охры. По стенам висели картины из тех, что его дети именовали «натуралкой».

– Не желаете выпить, Dottore Брунетти? Или, может быть, чаю? – Казалось, женщина механически повторяет фразы из учебника итальянского языка, но примечательно, что к нему она обратилась как положено.

– Прошу вас, синьора, не беспокойтесь, – ответил он со всей учтивостью.

– Два ваших полицейских уже были сегодня утром здесь. И унесли некоторые вещи. – Было заметно, что ее знания итальянского недостаточно, чтобы правильно назвать эти вещи.

– Может быть, лучше нам продолжить разговор по-английски? – спросил он уже на этом языке.

– О да! – Она впервые улыбнулась – легкий намек на истинные масштабы ее красоты. – Так мне будет гораздо проще. – Ее сведенные горем черты словно смягчились. Даже телу ее, казалось, стало легче оттого, что языковой барьер устранен. – Я бывала тут всего несколько раз, в Венеции – и мне страшно неловко, что я так плохо знаю итальянский.

В иных обстоятельствах он бы стал горячо отрицать это, всячески нахваливая ее способности к языкам. Но на сей раз он сказал только:

– Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей семье, – Ну почему слова, которыми мы отвечаем на чью-то смерть, всегда так неуместны, так вопиюще фальшивы? – Это был великий музыкант, и мировое искусство понесло невосполнимую утрату. Но не сомневаюсь, ваша потеря несоизмеримо огромней. – А это прозвучало выспренне и искусственно, но лучше он выразиться не сумел.

Возле пепельницы громоздилась стопка телеграмм – некоторые вскрыты, некоторые нет. Стало быть, синьоре приходится слушать подобное с самого утра, – однако она и виду не подала, «спасибо» – и все. Сунула руку в карман джемпера, достала пачку сигарет и уже вытащив одну и, поднеся к губам, заметила другую, все еще дымящуюся в пепельнице. Отбросив в сторону и пачку, и новую сигарету, она взяла ту, что лежала в пепельнице, – глубоко затянулась, задержав дыхание, и с видимым отвращением выдохнула.

– Да, миру музыки будет его не хватать, – проговорила она и, прежде чем он успел заметить странность этой фразы, добавила: – И нам тоже. – Хотя на сигарете успел нагореть какой-то миллиметр пепла, она щелчком стряхнула его в пепельницу, затем подалась вперед и принялась вращательным движением счищать пепел с краев, словно затачивая в точилке карандаш.

Он нащупал в кармане записную книжку, достал и раскрыл на странице, где набросал для себя списочек книг, которые собирался прочесть. Еще вчера вечером он отметил, что красота этой женщины почти совершенна, а под определенным углом и при должном освещении исчезает и последнее «почти». И сквозь пелену усталости, затуманившей ее лицо, эта красота сквозила со всей очевидностью, – голубые, широко поставленные глаза и белокурые от природы волосы, которые сегодня просто зачесаны назад и тяжелым узлом закреплены на затылке.

– Вы знаете, чем его убили? – спросила она.

– Я побеседовал утром с судмедэкспертом. Это цианистый калий. Он был в кофе.

– Значит, все произошло быстро. Хоть это хорошо.

– Да, – согласился он. – Почти мгновенно. – Он что-то черкнул в книжке, затем спросил: – Вы что, знаете этот яд?

Она стрельнула глазами.

– Не больше чем любой другой врач.

Он щелчком перелистнул страницу.

– Судмедэксперт утверждает, его не так просто раздобыть, этот самый цианистый калий, – соврал он. И поскольку на это она не сказала ничего, он спросил снова: – А как вам показался ваш муж вчера вечером, синьора? Не было в его поведении чего-то странного или особенного?

Она продолжала обтирать сигарету о край пепельницы.

– Нет, по-моему, он был такой же, как всегда.

– А какой именно, позвольте спросить?

– Немного напряженный, замкнутый. Он предпочитал ни с кем не разговаривать ни перед представлением, ни в антрактах. Старался, чтобы ничто его не отвлекало.

Брунетти воспринял это как должное.

– Может быть, вчера вечером он нервничал чуть больше, чем обычно?

Она помолчала, обдумывая его вопрос.

– Нет, я бы не сказала. Мы пришли к театру часов в семь, – это ведь очень близко.

Он кивнул.

– Я пошла на свое место в зале, хотя было еще рано. Капельдинеры часто видели меня на репетициях и спокойно пропустили. Хельмут пошел за кулисы – переодеться и просмотреть партитуру.

– Вы меня извините, синьора, но, кажется, в какой-то газете я читал, что ваш муж славился умением дирижировать без партитуры?

Она улыбнулась:

– О да, это он умел. Но она всегда лежала у него в гримерке, и он ее просматривал перед спектаклем и в антрактах.

– Так, значит, из-за этого он и не любил ни с кем разговаривать в антрактах?

– Да.

– Вы сказали, что вчера вечером зашли к нему за кулисы поговорить…

Она промолчала, тогда он спросил:

– Это что – дело обычное?

– Нет. Как я уже говорила вам, во время спектакля он предпочитал ни с кем не общаться. Говорил, что это мешает ему сосредоточиться. Но вчера вечером он попросил меня зайти к нему после второго действия.

– С вами рядом кто-нибудь был, когда он попросил вас об этом?

– То есть – был ли свидетель, что он попросил меня об этом? – В ее голосе послышались металлические нотки.

Брунетти кивнул.

– Нет, Dottore Брунетти, не было у меня никакого свидетеля. Но сама я тогда очень удивилась.

– Почему?

– Потому что Хельмут редко делал что-то… Не знаю, как это сказать… Что-то необычное. Что-то, что выбивалось бы из его ежедневного распорядка. Поэтому я и удивилась, когда он попросил меня зайти к нему во время спектакля.

– Но вы зашли?

– Да. Зашла.

– Зачем это ему понадобилось?

– Не знаю. В фойе я встретила знакомых и остановилась поболтать с ними. И совершенно забыла, что во время спектакля нельзя пройти за кулисы через оркестровую яму, что придется подниматься наверх и проходить через ложи. Так что когда я добралась наконец до его гримерки, уже прозвенел второй звонок.

– Вы с ним разговаривали?

Она долго колебалась, прежде чем ответить.

– Да, но успела только поздороваться и спросить, что он хотел мне сказать. И тут мы услышали… – Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго-долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что-то изменилось: – …услышали третий звонок. Времени на разговоры не осталось. Я бросила: «Увидимся после спектакля», – и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.

– Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное?

Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.

– Спасибо, – поблагодарила она, выпуская дым в сторону.

– Вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное, синьора? – повторил он вопрос.

– Да.

– Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как-нибудь необычно? – Не услышав ответа, Брунетти подсказал: – Ну, нервозно, как-то раздраженно?

– Я поняла ваш вопрос, – отрезала она, потом растерянно взглянула на него. – Извините.

Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.

Она помедлила, прежде чем ответить:

– Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.

– А как проходили репетиции? Мирно?

– Не уверена, что поняла ваш вопрос.

– У вашего мужа были какие-либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?

– Нет, мне ни о чем таком не известно, – ответила она после чуть заметной паузы.

Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:

– Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?

Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.

– Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.