Текст книги "Смерть в «Ла Фениче»"

Автор книги: Донна Леон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 23

Взволнованный только что услышанным, Брунетти шел по затихшему городу. Прежде ему казалось, что он кое-что смыслит в любви, кое-что узнал о ней благодаря Паоле. Неужели он настолько раб условностей, чтобы воспринимать любовь этой женщины – а это любовь, вне всякого сомнения, – как нечто чуждое ему только потому, что чувство это не укладывается в его шаблонные представления? И тут же он отмел все эти соображения как сентиментальные в худшем смысле слова, сосредоточившись вместо них на вопросе, которым задался еще в баре: неужели его симпатия к этой женщине, ее привлекательность помешала ему разглядеть то, что он призван искать? Да нет, не похоже, что Флавия Петрелли способна на хладнокровное убийство. При том что в минуту ярости или страсти она, конечно, может и убить – как и большинство людей. Пырнуть ножом или сбросить с лестницы – это в ее духе, но расчетливое, почти бесстрастное отравление – это все-таки нет.

Тогда кто же? Сестра из Аргентины? Вернулась, чтобы осуществить месть за смерть своей старшей сестры? Спустя почти полстолетия? Смешно!

Кто же тогда? Ясно, что не этот режиссер, Санторе. И уж конечно – не из-за того расторгнутого контракта с его дружком. У Санторе за столько лет работы наверняка сложились такие связи в театральном мире, что он без труда приткнет своего друга на оперную сцену, даже если у того и вовсе нет голоса.

Остается вдова, но чутье говорило Брунетти, что ее горе – подлинное, а отсутствие интереса к поимке убийцы никак не связано с попыткой выгородить себя. Если уж на то пошло, это скорее попытка выгородить умершего, так что возвращаемся к тому, с чего начали: узнать как можно больше о прошлом этого человека, о его характере и о том изъяне в его столь тщательно созданном нравственно безупречном облике, из-за которого чья-то рука подсыпала яд ему в кофе.

Брунетти чувствовал себя неловко оттого, что невзлюбил Веллауэра, что не питает к нему того яростного сострадания, какое обычно вызывали у него люди, насильственно лишенные жизни. Он не мог избавиться от мысли, что – яснее он пока не смог бы выразиться – дирижер каким-то образом сам причастен к собственной смерти. Он фыркнул – тогда ведь каждый причастен к собственной смерти. Но сколько он ни прокручивал в мозгу эту мысль, она не покидала его, но и не становилась яснее, и поэтому оставалось лишь продолжать поиски той какой-то крохотной мелочи, которая спровоцировала эту смерть, – поиски, покуда безуспешные.

Утро следующего дня выдалось такое же муторное, как его настроение. Ночью лег густой туман, – не наполз с моря, а поднялся из вод, на которых стоит город. Едва Брунетти вышел из подъезда, как ледяные щупальца тумана оплели ему лицо и полезли за воротник. Видно было на несколько шагов, а дальше все расплывалось: дома появлялись и исчезали, словно они, а не туман, наплывали и двигались. Призраки в мерцающе-серой дымке – встречные прохожие – скользили мимо и таяли. Если бы он обернулся и посмотрел им вслед, то увидел бы, как они исчезают, поглощенные плотной пеленой, заполнившей узкие улочки и легшей на воды, словно проклятие. Инстинкт и многолетний опыт подсказывали ему, что катера по Большому Каналу сегодня не ходят. Он брел вслепую, доверившись собственным ногам, выучившим за несколько десятков лет все эти мосты, улицы и повороты, ведущие на Дзаттере, к катерному причалу, где останавливаются пятый и восьмой номера, следующие на Джудекку.

Сообщение с островом и в самом деле нарушилось, и катера без всякого намека на какое-то расписание стихийно возникали из клубов тумана, пробиваясь с помощью радиолокаторов. Пришлось прождать пятнадцать минут, прежде чем показался номер пятый и так шарахнул бортом о плавучий причал, что несколько стоящих там человек, потеряв равновесие, попадали друг на друга. Путь видел только радар – а пассажиры, все, как один, сгрудились в салоне, слепые, как кроты в песке.

Когда Брунетти снова сошел на пристань, у него просто не было выбора, кроме как идти вперед, пока он не уперся руками в стену. Касаясь ее пальцами, он двинулся вдоль шеренги домов, тянущихся вдоль береговой линии – туда, где, как он помнил, находилась арка, ведущая во внутренний дворик. Как только фасады расступились, он свернул в проход, не совсем уверенный, что это – Корте-Моска. Прочесть название он не мог, хоть оно и было выведено на стене чуть ли не над самой его головой.

Влажность усилила кошачий дух, а холод сделал его острее. Мертвые растения палисадника накрыло одеяло тумана. Он постучал в дверь, потом погромче, и услышал, как знакомый голос отозвался из глубин дома.:

– Кто там?

– Комиссар Брунетти.

И снова он слушал медленный, сердитый скрежет металла о металл, пока отодвигались дверные засовы. Синьора Сантина потянула дверь на себя, но та настолько разбухла от сырости, что застряла на полпути, упершись в неровный пол, и хозяйке пришлось поддернуть ее кверху. В том же пальто, теперь застегнутом на все пуговицы, даже не поинтересовавшись, чего ему надо, синьора только отступила в сторону – ровно настолько, чтобы пропустить гостя, – и с грохотом захлопнула дверь у него за спиной. И снова тщательно задвинула все засовы, прежде чем провести его по узкому коридору. Он прошел на кухню и сел у керогаза, а она чуть замешкалась, подтыкая половики обратно под дверь. Потом прошаркала к своему креслу и рухнула в него, чтобы тут же закутаться в разложенные наготове пледы и одеяла.

– Опять явились.

– Да.

– Чего вам надо?

– Того же, что и в прошлый раз.

– Вы про что? Я старая и ничего не помню, – но живой блеск ее глаз это совершенно опровергал.

– Я хотел бы кое-что узнать о вашей сестре.

Она даже не спросила, о которой.

– Что именно?

– Поймите, я вовсе не хотел бередить ваши раны, синьора, но мне нужно узнать побольше о Веллауэре, чтобы понять причину его смерти.

– А если он заслужил свою смерть?

– Синьора, мы все ее заслуживаем, но не людям предрешать ее сроки.

– Да ладно вам, – она издала сухой смешок – Иезуит вы, вот и все. А кто решил, когда умереть моей сестре? И какой смертью? – Ее гнев, внезапно разгоревшись, так же быстро погас. – Что же вы хотите знать?

– Мне известно о вашей с ним связи. Я знаю, что он был отцом ребенка вашей сестры. И знаю, что она умерла в Риме в тридцать девятом.

– Не просто умерла. А истекла кровью, – проговорила она мертвым, обескровленным голосом. – Истекла кровью в гостиничном номере, куда он запихнул ее после аборта и потом даже не зашел навестить.

Мучительная старость отступала перед мучительными воспоминаниями.

– Когда ее нашли, она уже сутки пролежала мертвая. А то и двое – до того, как я об этом узнала. Я была под домашним арестом, но друзья пришли и всё мне рассказали. Я выбежала из дому. Мне пришлось ударить полицейского, сбить его с ног и пнуть в лицо, чтобы убежать. И все-таки я покинула дом. И ни один человек, ни один из тех, кто видел, как я его пинаю, даже не остановился ему помочь. Я пошла вместе с моими друзьями. Туда, к ней. Все необходимое уже было сделано, и в тот же день мы ее похоронили. Без священника, она же умерла неподобной смертью, мы просто закопали ее. Могилка была такая маленькая. – Ее голос пресекся от подступивших картин минувшего.

Он и прежде видывал такое, и не раз, так что ему хватило опыта промолчать. Вот сейчас слова нахлынут снова, и она уже не сможет остановиться, пока не выговорится до конца. Он терпеливо ждал, вместе с ней проживая прошлое.

– Мы нарядили ее во все белое. И закопали в этой маленькой могилке. В такой крохотной ямке. После похорон я пошла домой и меня арестовали. Но я уже была под арестом, так что это дела не меняло. Я спросила про того полицейского, сказали, он в порядке. Я извинилась перед ним, когда мы потом увиделись. После войны, когда в город пришли союзники, я месяц прятала его в подвале, пока не пришла его мать и не забрала его. Мне его не в чем винить, и зла на него я не держу.

– Как это все случилось?

Она посмотрела на него в замешательстве, она искренне не понимала.

– У вашей сестры с Веллауэром.

Облизав губы, она уставилась на свои корявые пальцы, еле видимые из-под шали.

– Я их познакомила. Он слышал, с чего начался мой путь певицы, и когда обе сестры приехали в Германию на мои гастроли, он попросил меня познакомить его с ними – с Кларой и маленькой Камиллой.

– Между вами тогда что-то было?

– Вы спрашиваете, был ли он моим любовником?

– Да.

– Да, был. Это началось почти сразу, как я стала там петь.

– А его связь с вашей сестрой?

Ее голова отлетела назад, как от пощечины. Она подалась вперед, и Брунетти подумал, что сейчас она его ударит. Вместо этого она плюнула. Жалкий водянистый сгусток упал на его бедро и повис на ворсе брюк. Ошеломленный Брунетти даже забыл его вытереть.

– Будьте вы прокляты! Все друг друга стоите! Все одинаковые! – выкрикивала она безумным, срывающимся голосом. – На что ни глянете, всюду видите грязь, которую сами ищете! – Голос вдруг окреп, она глумливо повторила – «Его связь с вашей сестрой!» Его связь! – Она приблизила к нему лицо, глаза, сузившиеся от ненависти, и прошептала: – Моей сестре было двенадцать лет. Двенадцать! Мы похоронили ее в платьице, в котором она ходила к первому причастию. Она с тех пор даже подрасти не успела. Маленькая девочка! Он изнасиловал ее, синьор полицейский! У него не было никакой связи с моей младшей сестренкой! Он ее просто изнасиловал. В первый раз, а потом еще, и еще, угрожая ей – угрожая, что все расскажет мне, расскажет, какая она скверная девчонка. А потом, когда она забеременела, он отправил нас обеих в Рим. А я еще ничего не знала, он все еще был моим любовником. Спал со мной, а между делом насиловал мою сестренку! Теперь поняли, синьор полицейский, почему я так рада, что он издох, и почему я сказала, что поделом ему, что он заслужил свою смерть? – Ее лицо исказила ярость, пронесенная через полстолетия. – Вы желаете знать все до конца, синьор полицейский?

Брунетти кивнул, все видя, все понимая.

– Он приехал в Рим дирижировать «Нормой», а я в ней пела. А она сказала ему, что беременна. Нам она побоялась сказать – запуганная, она побоялась, что мы назовем ее скверной девчонкой. И он устроил ей аборт, а оттуда отвез в ту гостиницу. И бросил, и она истекла там кровью. Когда она умерла, ей было всего двенадцать лет.

Он видел, как ее рука выпросталась из пледов и шалей, как замахнулась на него. Он только чуточку отвел голову, и удар пришелся мимо. Это взбеленило ее, и она с размаху ударила своим корявым кулаком о деревянную ручку кресла, вскрикнув от боли. И рванулась из кресла, роняя на пол тряпье.

– Убирайся из моего дома, свинья! Свинья!

Брунетти бросился бежать, перемахнув через подлокотник своего кресла, и, спотыкаясь, помчался от нее по коридору. Рука ее по-прежнему была выставлена вперед, а он удирал, слыша за спиной яростные вопли. Он слышал, как она, тяжело дыша, возится, задвигая засовы. Оттуда в садик долетали проклятья– и ему, и Веллауэру, и всему миру. Захлопнув и заперев дверь, она продолжала бушевать. Он стоял, дрожа от промозглого тумана, потрясенный бурей, которую вызвал. И заставил себя сделать несколько глубоких вдохов, чтобы забыть, как впервые в жизни по-настоящему испугался женщины, испугался страшной этой памяти, необоримый наплыв которой сорвал эту женщину с кресла и бросил за ним в погоню.

Глава 24

Брунетти почти полчаса проторчал на причале, и к тому моменту, когда наконец подошел пятый номер, успел совершенно продрогнуть. Погода и не думала меняться, и всю обратную дорогу через лагуну до Сан-Дзаккариа он просидел в натопленном салоне, глядя на лезущую в окна белую сырую муть. Прибыв в квестуру, он сразу прошел к себе в кабинет, даже не ответив на приветствия нескольких коллег. Он закрылся, но пальто не снимал, дожидаясь, пока пройдет озноб. Он видел старуху, эту фурию, с воем летящую за ним по промозглому коридору; и трех сестричек на старой фотографии; и лежащую в гробу девочку в белом платьице, в котором она недавно шла к первому причастию. Он увидел все это вместе, увидел логику, увидел план.

Наконец он снял пальто и кинул на спинку кресла. Пошел к столу и принялся рыться в наваленных на нем бумагах, откладывая в сторону папки и конверты, пока не нашел, что искал: отчет о вскрытии в зеленых корочках.

На второй странице он обнаружил запись, которая ему запомнилась с прошлого раза: Риццарди зафиксировал небольшие синяки на руке и ягодице, назвав их «следами подкожных кровотечений, неизвестного происхождения».

Ни один из двух опрошенных им врачей не упомянул, что делал или назначал Веллауэру какие-либо инъекции. Но имея жену-врача, вряд ли он пошел бы на прием ради назначения каких-то уколов. И вряд ли он, подумал Брунетти, вообще обсуждал их назначение с этим врачом.

Снова переворошив кипу бумаг на столе, он отыскал отчет немецкой полиции и, перечитывая его, наткнулся наконец на то, что давно уже занозой засело в его сознании. Первый муж Элизабет Веллауэр, отец Александры, не просто преподавал в университете Гейдельберга, но возглавлял кафедру фармакологии. Она заезжала к нему по пути в Венецию.

– Да? – произнесла Элизабет Веллауэр, приоткрыв дверь.

– Приношу свои извинения, синьора, что снова тревожу вас, но мы получили новую информацию, и я хотел бы задать вам еще несколько вопросов.

– О чем? – спросила она, не дав себе труда открыть дверь пошире.

– О результатах вскрытия вашего мужа, – объяснил он, рассчитывая, что этого достаточно, чтобы пустить его в квартиру.

Резким, угловатым движением она дернула дверь на себя и отступила в сторону, в молчании провела его в ту же комнату, где они уже дважды беседовали, и указала на кресло, которое Брунетти мысленно уже называл своим. Он дождался, пока она закурит сигарету – жестом, ставшим уже таким привычным, что он перестал на него реагировать.

– В ходе осмотра тела перед вскрытием, – начал он без предисловий, – судмедэксперт обнаружил на теле вашего мужа точечные кровоизлияния, возможно, появившиеся в результате каких-то инъекций. Это же указано в его отчете. – Он замолчал, предоставляя ей возможность объяснить все самой. Не дождавшись объяснений, продолжил: – Доктор Риццарди предполагает, это могли быть любые уколы – и наркотики, и витамины, и антибиотики. Еще он говорит, что судя по расположению этих следов от инъекций, ваш супруг никак не мог сделать их себе самостоятельно – ведь он был правша, верно?

– Да.

– В частности, эти следы имеются на правой руке, так что самому ему было никак себя не уколоть. – Тут он позволил себе небольшую паузу. – Если, конечно, это были уколы, – Он снова замолчал. – Синьора, это вы делали инъекции вашему мужу?

Она проигнорировала вопрос, он повторил:

– Синьора, это вы делали инъекции вашему мужу?

Ответа не последовало.

– Синьора, вам понятен мой вопрос? Это вы делали инъекции вашему мужу?

– Это витамины, – наконец проговорила она.

– Какие?

– В-двенадцать.

– Где вы их взяли? У вашего первого супруга?

Вопрос ее явно удивил. Она энергично замотала головой:

– Нет. Он тут вообще ни при чем. Я выписала на них рецепт еще когда мы были в Берлине. Хельмут начал жаловаться на усталость, и я предложила проколоть ему курс В-двенадцать. Раньше ему уже проводили такое лечение, и оно помогло.

– Как давно вы начали колоть ему эти витамины, синьора?

– Точно не помню. Месяца полтора назад.

– И были признаки улучшения?

– Что?

– Вашему мужу стало лучше после этих инъекций? Результат оправдал ваши ожидания?

Услышав второй вопрос, она внимательно посмотрела на него и ответила ровным голосом:

– Нет, не похоже было, что они помогают. И после шестой или седьмой инъекции я решила прекратить курс.

– Вы решили, синьора, или ваш муж?

– Какая разница? Они не действовали, и он от них отказался.

– Думаю, это большая разница, синьора, – кто принял решение отказаться от них.

– В таком случае, думаю, это он принял решение.

– На какую аптеку вы выписали рецепт? Она тут, в Италии?

– Нет, тут у меня нет разрешения на практику. Я выписала его в Берлине, перед нашим приездом сюда.

– Понимаю, понимаю. Значит, у аптекаря должна быть запись об этом.

– Полагаю, да. Только я не помню, на какую аптеку я его выписала.

– Вы хотите сказать, что выписали рецепт на первую попавшуюся аптеку?

– Да.

– Сколько лет вы прожили в Берлине, синьора?

– Десять. Не понимаю, почему это важно.

– Потому что довольно странно, что врач десять лет практикует в городе и не работает на постоянной основе с какой-то определенной аптекой. Или это маэстро не хотел обращаться в свою обычную аптеку?

Ее ответ запоздал всего на мгновение.

– Именно. Мы оба этого не хотели. Но в тот день, когда я заполняла бланк, я была далеко от дома, так что я пошла в первую попавшуюся аптеку и оформила рецепт на них.

– Но вы наверняка помните, где эта аптека. Это же было совсем недавно.

Она отвернулась к окну, припоминая, пытаясь сосредоточиться. Потом обернулась к нему:

– Прошу прощения, но я не могу вспомнить, где она находится.

– Это ничего, синьора, – сказал он успокаивающим тоном. – Мы попросим полицию Берлина, и она наверняка ее найдет. И я уверен, тогда мы сможем точно выяснить, что было выписано в этом рецепте, какие… – он чуть помедлил, прежде чем произнести: – …витамины.

Хотя ее сигарета все еще дымилась на краю пепельницы, она потянулась за пачкой, потом, передумав, подтолкнула ее угол пальцем, потом опять, так что всякий раз пачка поворачивалась точно на четверть оборота.

– Может, на этом остановимся? – спросила она безразличным тоном. – Я не люблю играть в кошки-мышки, да и вы играете неважно.

За годы и годы он видел это уже столько раз, что сбился со счета, – как человек доходит до той крайней точки, за которой хода нет, за которой ему волей-неволей придется сказать правду. Как осажденный город – сначала передовой отряд защитников чуть подается назад, потом – первое отступление, первая уступка наступающему врагу. Дальше, в зависимости от упорства защитников, стремительный натиск может обернуться длительной осадой, когда нападающие рискуют увязнуть среди флешей и бастионов; обороняющиеся могут устроить вылазку, а могут и не устроить. Но начало всегда одно и то же – устало, словно освобождаясь, человек сбрасывает с себя броню лжи, с тем чтобы потом, в финале, распахнуть ворота своей крепости перед силами правды.

– Это не были витамины. Вы же сами знаете, верно? – спросила она.

Он кивнул.

– А знаете, что это было?

– Нет, точно не знаю. Но полагаю, какой-то антибиотик. Не знаю, какой именно, но, по-моему, это не так уж и важно.

– Совсем не важно. – Она посмотрела на него, губы чуть улыбались, а вся боль собралась в одну точку – в глаза. – Нетилмицин. По-моему, у вас в Италии он продается под таким названием. Рецепт был заполнен на аптеку Риттера, что в трех кварталах от входа в зоопарк. Так что можете не утруждать себя поисками.

– А что вы сказали мужу?

– Как и вам – что это В-двенадцать.

– Сколько инъекций вы ему сделали?

– Шесть – через каждые шесть дней.

– Через какое время он начал замечать результаты?

– Через несколько недель. Тогда мы с ним редко разговаривали, но он все еще видел во мне своего лечащего врача, так что сначала пожаловался на утомление именно мне. А потом спросил, что у него со слухом.

– И что вы ему ответили?

– Напомнила о его возрасте, а потом сказала, что это может быть такое временное побочное действие витамина. Что было глупо. Дома полно медицинской литературы, ему ничего не стоило пойти и проверить.

– А он проверил?

– Нет, нет, не стал. Он доверял мне. Я была его личным врачом, понимаете?

– Тогда откуда он узнал? Или – почему что-то заподозрил?

– Он зашел к Эриху проконсультироваться. Вам это известно – не то вы бы сейчас тут не сидели и не задавали вопросы. И уже здесь он завел себе слуховой аппарат в виде очков, так что я поняла, – он побывал и у другого врача. Когда я предложила сделать очередной укол, он отказался. К тому времени он, конечно, все уже знал, но не представляю, откуда. От другого врача? – спросила она.

Он снова кивнул. И опять она улыбнулась той же горестной улыбкой.

– Что было дальше, синьора?

– Мы приехали сюда как раз посредине курса инъекций. Знаете, я ведь сделала ему последний укол в этой самой комнате. Может быть, он уже все знал, но отказывался в это поверить. – Закрыв глаза, она вытерла их тыльной стороной ладони. – Это ведь сразу не поймешь – догадался человек или еще нет.

– Когда вам стало совершенно ясно, что он все знает?

– Наверное, недели две тому назад. Кстати сказать, меня удивило, как долго он ничего не понимал. Наверное, оттого, что мы очень любили друг друга. – С этими словами она снова взглянула на него. – Он знал, как я его люблю. И не верил, что я способна причинить ему… такое, – она горько усмехнулась. – Порой, уже начав этот курс, я и сама в это не верила, стоило только вспомнить, как же я его любила.

– Когда именно вы поняли, что ваш муж знает, что за препарат вы ему вводите?

– Как-то вечером я сидела здесь одна и читала. На репетиции я в тот день не пошла. Слишком это было мучительно – слышать фальшивые аккорды, видеть слишком поспешные или, наоборот, запаздывающие выходы, – и сознавать, что все это сделала я, – все равно как если бы я выхватила палочку у него из рук и принялась ею без толку размахивать в воздухе. – Она умолкла, будто вслушиваясь в диссонансные звуки тех репетиций. – Я сидела тут и читала, вернее, пыталась читать, и тут услышала… – Она повернула голову, словно актриса, произносящая реплику в сторону перед битком набитым залом. – Господи, ведь никак не обойтись без этого слова, правда? – И снова обратилась к нему. – Он пришел рано – вернулся из театра раньше обычного. Я услышала, как он прошел через холл и открыл эту дверь. В пальто и с партитурой «Травиаты» в руках. Одна из самых его любимых опер. Как он любил ею дирижировать! Он вошел и встал, вон там, – она указала на место, где теперь уже никто не стоял. – Посмотрел на меня и спросил: «Это ты сделала, да?»– Она продолжала молча смотреть на дверь, словно ждала, что вот сейчас оттуда донесутся эти слова.

– Вы ему ответили?

– Я не могла поступить иначе, правда же? – спросила она в ответ, голосом спокойным и осмысленным, – Да, я сказала ему, что это сделала я.

– И что же он?

– Вышел. Не из дому, нет, – из комнаты. И после этого мы ухитрялись не видеться – до самой премьеры.

– Он вам не угрожал? Не говорил, что пойдет в полицию? Что накажет вас?

Она искренне удивилась.

– А какой смысл? После консультации с врачом он знал, что эти изменения необратимы. Ни полиция, никто не смог бы вернуть ему слух. И наказать меня он не имел возможности. – Она долго молчала, раскуривая сигарету, – Кроме той, которой и воспользовался.

– Какой? – спросил Брунетти.

– Если вы так много знаете, – издевательски заметила она, – то могли бы знать и об этом.

Он выдержал ее взгляд с непроницаемой миной.

– У меня к вам два вопроса, синьора. Первый, очень простой и без всякой задней мысли, я правда этого не знаю. А второй еще проще, и кажется, ответ на него мне уже известен.

– Что ж, начинайте со второго.

– Он касается вашего мужа. Почему он решил наказать вас именно таким способом?

– Вы имеете в виду способ, когда все выглядит так, будто это я его убила?

– Да.

Он наблюдал, как она силится ответить, как подбирает слова – и теряет их, тут же позабыв. Наконец она тихим голосом произнесла:

– Он считал себя превыше закона – того закона, которому мы все, остальные, должны подчиняться. Думаю, он считал себя гением, и это давало ему и силу, и право. И видит Бог, мы все подогревали в нем это. Мы сделали из него божество музыки и сами же ему поклонялись, падали ниц. – Она замолчала и поглядела на него, – Прошу прощения. Я отвлеклась, это не ответ на ваш вопрос. Вы хотели знать, мог ли он попытаться сделать так, чтобы я выглядела виновной. Но поймите, – она простерла к нему руки, словно вытаскивая из него это понимание, – я и в самом деле виновна. Поэтому у него было полное право так со мной поступить. Если бы я убила человека, это не было бы так страшно – тогда божество осталось бы невредимым. – Она умолкла.

Брунетти молчал.

– Я пытаюсь объяснить, как все это выглядело в его глазах. Я так хорошо его знала – все его мысли, все чувства. – Она снова смолкла и снова заговорила, стараясь растолковать ему так, чтобы он понял. – Со мной случилось что-то странное – после того, как он умер, – я только теперь стала понимать, как он все предусмотрел: попросил меня зайти, впустил к себе в гримерную. Мне и тогда казалось, и теперь – что он имел на это право, сделать то, что он сделал, и наказать меня. Ведь он в каком-то смысле – это его музыка. И я, вместо того чтобы убить его, убила ее. Он ведь был уже мертв. Еще прежде, чем умереть, он уже был мертв. Я убила его дух. Я это видела на репетициях – как он смотрел поверх очков и пытался что-то расслышать с помощью этого бесполезного слухового аппарата. И ничего не слышал. Не мог слышать. – Она покачала головой, словно чего-то так и не сумела понять. – Ему и незачем было меня наказывать, синьор Брунетти. Все получилось само. Отныне моя жизнь стала адом. – Она сложила руки на коленях. – В ту ночь премьеры он ведь сказал мне, что именно собирается сделать, – и, увидев недоумение Брунетти, объяснила – Нет, не прямым текстом, но – дал понять. А я тогда не поняла.

– Он это сказал вам, когда вы были за кулисами?

– Да.

– Как все это выглядело?

– Сперва, увидев меня в дверях, он ничего не сказал. Только посмотрел на меня. А потом, видимо, заметил кого-то в коридоре за моей спиной. Наверное, подумал, что идут к нему. – Она устало опустила голову, – Я не знаю. Он произнес – мне показалось, он это отрепетировал – слова, что говорит Тоска над телом Каварадосси – «Finire cosi, finire cosi». Я тогда не поняла, что это значит– «закончить вот так, закончить вот так» – хотя должна была бы. Она ведь говорит это, прежде чем убить себя, – а я не поняла. Тогда – не поняла. – Брунетти удивился, увидев на ее лице гримасу веселого изумления. – Это так на него похоже – театральность в последнюю минуту. Вернее, мелодрама. Уже после я удивлялась, что свои последние слова он позаимствовал у Пуччини. – Она серьезно посмотрела на него. – Вам, наверное, странно это слышать. Но, по-моему, лучше бы он процитировал что-нибудь из Моцарта. Или Вагнера.

Он видел, что она борется с подступающей истерикой. Поднялся, подошел к стоящей в проеме между окнами стеклянной горке, налил ей рюмку бренди и на одно мгновение задержался у окна, глядя на колокольню Святого Марка. Потом вернулся и протянул ей рюмку. Она машинально отпила глоток. Он снова подошел к окну и продолжал обозревать колокольню. И только удостоверившись, что с башней все в полном порядке, вернулся в свое кресло.

– Вы расскажете, синьора, почему вы это сделали?

Ее удивление было неподдельным.

– Если вам хватило ума понять, как я это сделала, то вы должны сами сообразить, почему.

Он покачал головой.

– Я не стану высказывать своих предположений, потому что если они ошибочны, то могут оскорбить память этого человека, – он поймал себя на том, что и сам выражается в стиле какого-нибудь либретто Пуччини.

– Стало быть, вы все понимаете, верно? – Она наклонилась вперед, чтобы поставить едва пригубленную рюмку возле пачки с сигаретами.

– Из-за вашей дочери, да, синьора?

Закусив верхнюю губу, она кивнула – едва заметно. Потом отпустила губу, и он увидел на ней глубокие белые отметины. Она вытянула руку за сигаретой, отдернула, потом сжала ее другой рукой и проговорила так тихо, что ему пришлось нагнуться к ней, чтобы расслышать:

– Ума не приложу, – и она с гадливостью покачала головой. – Алекс совершенно не интересовалась музыкой. Она даже не знала, кто он такой, когда я начала с ним встречаться. Когда я сказала ей, что хочу выйти за него, она заинтересовалась. Потом, когда я сказала ей, что у него есть своя ферма и лошади, она уже здорово заинтересовалась. Кроме лошадей, ее мало что интересует – прямо девочка из какой-нибудь английской книжки! – только лошади и книги про лошадей. Когда мы с ним поженились, ей было одиннадцать. Узнав, кто он такой – видимо, от одноклассников, – она поначалу его побаивалась, но это быстро прошло. Хельмут отлично ладил с детьми. – Она скривилась от мрачной двусмысленности только что сказанного.

– А потом. Потом. Потом, – повторяла она, не в силах высвободиться из тенет воспоминаний. – Этим летом мне надо было лететь в Будапешт. Навестить маму, она приболела. Хельмут обещал, что все будет в порядке, и я уехала. Взяла такси и поехала в аэропорт. Но аэропорт был закрыт. Не помню почему, Забастовка. А может, что-то такое на таможне. – Она подняла на него глаза. – Это ведь не имеет значения, почему он был закрыт, правда?

– Нет, синьора.

– Рейс был отложен, сперва на час, а потом объявили, что все вылеты отменяются до следующего утра. Я взяла другое такси и поехала домой. Время было еще не позднее, еще до полуночи, и я не стала ему звонить, что возвращаюсь. Я вернулась и вошла в дом. Было темно, и я поднялась наверх. Алекс всегда спала беспокойно, и я зашла к ней в комнату – просто проведать ее. Просто проведать. – Она посмотрела на него без всякого выражения. – Когда я уже стояла на верхней площадке, я услышала ее голос. Я решила, что ей снится кошмар. Она не кричала, просто взвизгивала. Как зверушка. Просто взвизгивала. И все. И я вошла к ней в комнату. Он был там. С ней. И вот тут непонятно, – произнесла она спокойно, словно о головоломке, которую решала с его помощью. – Я не помню, что дальше. Нет. Я знаю, что он ушел, но совершенно не помню ни что я ему сказала, ни что он – мне. Я осталась с Алекс на всю ночь. Уже потом, спустя много дней, он сказал мне, что Алекс будто бы мучили кошмары. – Она рассмеялась, недоверчиво и брезгливо. – Только это и сказал. Мы на эту тему больше не говорили. Я отправила Алекс к дедушке с бабушкой. В школу. А об этом мы больше не говорили. О, мы такие современные, такие цивилизованные. Разумеется, мы больше не спали вместе, мы вообще больше не были друг с другом. А Алекс уехала.

– Дедушка с бабушкой что-нибудь знают?

Она тряхнула головой.

– Нет. Им я дала то же объяснение, что и всем, – что не хочу, чтобы Алекс прерывала занятия на то время, пока мы будем в Венеции.

– Когда вам это пришло в голову? – спросил Брунетти. – Сделать то, что вы сделали.

– Не знаю, – она пожала плечами. – Просто в один прекрасный день это возникло у меня в голове как единое целое. Единственная вещь, действительно для него ценная, единственная, которую он любил, – это музыка, – именно эту вещь я у него отниму. В то время это казалось мне справедливым.