Текст книги "120 дней Содома"

Автор книги: Донасьен Де Сад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

«Почти два года прошло. У госпожи Герэн не появлялось никаких других клиентов: лишь люди с обычными вкусами, о которых не стоит вам рассказывать, или же те, о которых я вам только что говорила. И вот однажды мне велели передать, чтобы я прибралась и особенно тщательно вымыла рот. Я подчиняюсь и спускаюсь вниз. Человек лет пятидесяти, толстый и расплывшийся, обсуждал что-то с Герэн. «Посмотрите, сударь, – сказала она. – Ей вест лишь двенадцать лет, и она чиста и безупречна, словно только что вышла из чрева матери, за что я ручаюсь». Клиент разглядываем меня, заставляет открыть рот, осматривает зубы, вдыхает мое дыхание. Несомненно, довольный всем, он переходит со мной в «храм», предназначенный для удовольствий. Мы садимся друг против друга очень близко. Невозможно вообразить ничего более серьезного, холодного и флегматичного, чем мой кавалер. Он направил лорнет, разглядывая меня и полуприкрыв глаза; я не могла понять, к чему все это должно было принести, когда нарушив, наконец, молчание, он велел мне собрать во рту как можно больше слюны. Я подчиняюсь, и как только он счел, что мой рот полон ей, он со страстью бросается мне на шею, обвивает рукой мою голову, чтобы она была неподвижной и, прилепившись своими губами к моим, выкачивает, втягивает, сосет и глотает поспешно всю чудодейственную жидкость, которую я собрала и которая, казалось, приводила его в экстаз. Он втягивает в себя с тем же пылом мой язык и, как только чувствует, что тот стал сухим, и замечает, что у меня во рту больше ничего не осталось, приказывает мне снова начать операцию; и так восемьдесят раз подряд. Он сосал мою слюну с такой яростью, что я почувствовала, что дыхание сперло у меня в груди. Я думала, что хотя бы несколько искр удовольствия увенчают его экстаз, но ошиблась. Его флегма, которая нарушалась лишь в момент его странных сосаний, становилась такой же, как только он заканчивал; когда я ему сказала, что больше так не могу, он принялся смотреть на меня, пристально разглядывать, как делал это в начале; поднялся, не говоря мне ни слова, заплатил госпоже Герэн и ушел».

«Ах, черт подери! Черт подери! – сказал Кюрваль. – Значит, я счастливсе его, потому что я кончаю». Все поднимают головы, и каждый видит, что дорогой Председатель делает с Юлией, своей женой, которую в тот день он имел сожительницей на диване, то, о чем только что рассказывала Дюкло. Все знали, что эта страсть была в его вкусе, особенно дополнительные эпизоды, которые Юлия представляла ему наилучшим образом, и которые юная Дюкло, несомненно, не могла так хорошо представить своему кавалеру, если судить, по крайней мере, по тем указаниям, которые тот требовал и которые были далеки от того, что желал Председатель.

«Спустя месяц, – сказала Дюкло, которой было приказано продолжать, – мне опять пришлось иметь дело с сосателем, но совершенно иного характера. Это был старый аббат, который предварительно расцеловав меня и поласкав мой зад в течение получаса, сунул свой язык в заднее отверстие, протолкнул поглубже и выкручивал его там с таким мастерством, что я чувствовала его почти у себя в кишках. Этот тип, менее флегматичный, разведя мне ягодицы одной рукой, очень сладострастно тер член другой и кончил, притянув к себе мой анус с такой силой и щекоча его так похотливо, что я разделила его экстаз. Когда он это сделал, он еще мгновение разглядывал мои ягодицы, остановив взгляд на отверстии, которое только что расширил, и не мог удержаться от того, чтобы еще раз не запечатлеть на нем своих поцелуев; затем ушел, уверяя меня, что будет часто возвращаться и просить только меня и что он доволен моей жопой. Он сдержал слово: в течение почти полугода приходил совершать со мной три-четыре раза в неделю ту же самую операцию, к которой меня так славно приучил, и всегда заставлял вздыхать от наслаждения, что, впрочем, как мне казалось, ему было совершенно безразлично, поскольку ни разу он об этом но спрашивал».

На этом месте Дюрсе, которого воспламенил рассказ, захотел, как и тот старый аббат, пососать отверстие в заднице, но только не у девочки. Он зовет Гиацинта, который нравился ему больше всего, ставит его перед собой, целует ему зад, возбуждает себе член, начинает толчки. По нервной дрожи, по спазму, который предшествовал всегда его разрядке, можно было подумать, что его маленький некрасивый анчоус, который изо всех сил сотрясала Алина, собирался, наконец, извергнуть свое семя; но финансист не был так расточителен: он все же не кончил. Все решили сменить ему объект, предоставив Селадона, но дело не двинулось. К счастью, колокольчик, звонивший к ужину, спас честь финансиста. «Здесь я не виноват, – сказал он, смеясь, своим собратьям, – вы же видите, я был близок к победе; а этот проклятый ужин оттягивает ее. Идемте, сменим страсть, я вернусь еще более пылким к любовным битвам, когда Бахус увенчает меня». За ужином, столь вкусным, веселым и, как обычно, распутным, последовали оргии, во время которых было совершено немало мелких непристойностей… Было там немало высосанных ртов и задниц, но одно из развлечений особенно занимало: скрыв лицо и грудь девушек, нужно было узнать их по ягодицам. Герцог несколько раз ошибался, но трос других так пристрастились к задницам, что не ошиблись ни разу. Затем все отправились спать, а следующий день принес новые наслаждения и несколько новых мыслей.

Четвертый день.

Друзьям очень нравилось вспоминать среди дня о тех малышках, как среди девочек, так и среди мальчиков, которых им по праву предстояло лишить невинности; они решили заставить их носить со всеми различными костюмами ленту в волосах, которая указывала бы на то, кому они принадлежат. В этой связи Герцог избрал себе розовый и зеленый цвета, и каждый, кто будет носить спереди розовую ленту должен принадлежать ему передком; точно также, как тот, кто будет носить зеленую ленту сзади, должен был принадлежать ему задом. С этого момента Фанни, Зельмир, Софи и Огюстин завязали розовые банты с одной из сторон своих при чесок, а Розетта, Эбе, Мишетта, Житон и Зефир завязали зеленые банты сзади в волосах в качестве свидетельства о правах, которые Герцог имел на их жопы. Кюрваль избрал черный цвет для переда и желтый – для зада, и, таким образом, Мишетта, Эбе, Коломб и Розетта должны были впредь постоянно носить черные банты спереди, а Софи, Зельмир, Огюстин, Зеламир и Адонис завязывали сзади в своих волосах желтые. Дюрсе отмстил одного только Гиацинта сиреневой лентой сзади, а Епископ, которому предназначалось лишь пять первых содомских опытов, приказал Купидону, Нарциссу, Коломб и Фанни носить фиолетовую ленту сзади. Каким бы ни был костюм, эти ленты не должны были быть сняты; с одного взгляда, видя одного из этих молодых людей с тем или иным цветом спереди и тем или иным цветом сзади, тотчас же можно было различить, кто имел право на его жопу, а кто на передок.

Кюрваль, который провел ночь с Констанс, громко пожаловался на нее утром. Не совсем известно, что послужило причиной для его жалоб: распутнику так легко не понравиться. В тот момент, когда он собирался потребовать для нее наказания на ближайшую субботу, эта прекрасная особа заявила, что она беременна, и Кюрваль, оказался единственный, кого можно было заподозрить в этом деле, так как он познал ее плоть лишь с началом этой партии, то есть четыре дня назад. Новость изрядно забавила наших распутников теми тайными похотями, которые, по их мнению, она им готовила. Герцог никак не мог опомниться от этого. Как бы там ни было, событие стоило девушке освобождения от наказания, которое она должна была понести за то, что не понравилось Кюрвалю. Всем хотелось оставить дозреть эту грушу, беременная женщина забавляла их; то, что они ожидали от этого для себя в дальнейшем, занимало еще больше их испорченное воображение. Ее освободили от прислуживаний за столом, от наказаний и некоторых других мелких обязанностей, которые больше не доставляли сладострастия при виде того, как она их исполняет; но она по-прежнему должна была размещаться на диване и до нового приказа разделять ложе с тем, кто пожелает избрать се. Тем утром настала очередь Дюрсе предоставить себя для поллюционных упражнений; а, поскольку, его член был чрезвычайно мал, то доставил ученицам гораздо больше труда. Однако они трудились; маленький финансист, который всю ночь выполнял роль женщины, совершенно не мог поддержать мужское дело. Он был точно в броне, и все мастерство восьми прелестных учениц, руководимых самой ловкой учительницей, в конце концов привело лишь к тому, что заставило его задрать нос. Он вышел с торжествующим видом, а поскольку бессилие всегда придаст в распутстве такого рода настроение, которое называют «подначивание», то его визиты были удивительно суровы; Розетта среди девочек и Зеламир среди мальчиков стали его жертвами. В зале общих собраний появились лишь госпожа Дюкло, Мари, Алина и Фанни, два второразрядных «работяги» и Житон. Кюрваль, который много раз возбуждался в тот день, очень распалился с Дюкло. Обед, за которым он вел очень развратные разговоры, его совершенно не успокоил, и кофе, поданный Коломб, Софи, Зефиром и его дорогим другом Адонисом, окончательно разгорячил ему голову. Он схватил Адониса и, опрокинув его на софу, бранясь, вставил свой огромный член ему между ляжек сзади, а поскольку это огромное орудие вылезало более чем на шесть дюймов с другой стороны, он приказал мальчику сильно тереть его, а сам стал тереть член ребенка. Одновременно он являл всем собравшимся задницу, столь грязную, сколь и широкую, нечистое отверстие которой в конце концов соблазнило Герцога. Видя совсем близко от себя эту жопу, он навел туда свой нервный инструмент, продолжая при этом сосать рот Зефира. Кюрваль, но ожидавший подобной атаки, радостно выругался. Он притопнул ногами, расставил их пошире, приготовился. В этот момент молодая сперма прелестного мальчика, которого он возбуждал, каплями стекает на головку его разъяренного инструмента. Теплая сперма, которая намочила его, повторяющиеся толчки Герцога, который тоже начал разряжаться, – все это увлекло его; потоки пенистой спермы вот-вот зальют зад Дюрсе, который подошел и встал напротив, чтобы, как он сказал, ничего не было потеряно; его полные ягодицы были нежно затоплены чудодейственной влагой, которую он предпочел бы принять в свое чрево. Тем временем и Епископ не пребывал в праздности: он по очереди сосал восхитительные задки Коломб и Софи; но устав от каких-то ночных упражнений, не подавал совершенно никаких признаков возбуждения, и, как все распутники, которых прихоть и отвращение делают несправедливыми, жестоко отыгрался на этих двух прелестных детях. Все ненадолго задремали, а когда настало время повествований, стали слушать любезную Дюкло, которая продолжила свой рассказ следующим образом:

«В доме мадам Герэн произошли некоторые перемены, – сказала наша героиня. – Две очень красивых девочки нашли простофиль, которые стали их содержать и которых они обманывали, как это делали все мы. Чтобы возместить потерю, наша дорогая матрона положила глаз на дочь хозяина одного кабаре с улицы Сен Дени; ей было тринадцать лет и она была одним из самых прекрасных созданий, каких можно только встретить. Эта молоденькая особа, разумная и набожная, сопротивлялась всем ее соблазнам; тогда госпожа Герэн, воспользовавшись одним очень ловким средством, заманила ее и отдала в руки одного любопытного типа, пристрастие которого я вам сейчас опишу. Это был священник пятидесяти пяти – пятидесяти шести лет, свежий и полный сил, которому нельзя было дать больше сорока. Ни одно существо в мире не имело столь особого таланта, как этот человек, чтобы натаскивать молодых девочек в пороках; он владел этим высочайшим мастерством, это было его одним-единственным удовольствием. Истинным наслаждением для него было также искоренять предрассудки детства, заставлять презирать добродетель и приукрашивать порок самыми яркими красками. Он не пренебрегал здесь ничем: соблазнительные картины, льстивые посулы, восхитительные примеры, – все пускалось в ход, все было ловко обставлено, мастерски подбиралось в соответствии с возрастом, характером мышления ребенка; и так он ни разу не потерпел неудачи. Всего лишь за два часа разговора он уверенно делал проститутку из самой разумной и рассудительной маленькой девочки; за тридцать лет, в течение которых он занимался этим делом в Париже, как он признался мадам Герэн, одному из лучших своих друзей, в его каталоге было больше десяти тысяч соблазненных и брошенных в разврат девушек. Он оказывал подобные услуги более чем пятнадцати сводницам, а когда к нему не обращались, занимался поисками сам, развращал всех, кого находил, и отправлял их затем к сводням. Самое удивительное, что заставляет меня, господа, рассказывать вам историю этого странного типа, то, что он никогда не пользовался плодами своего труда; он запирался один на один с ребенком, и от своего напора красноречия выходил очень распаленным. Все были убеждены в том, что операция возбуждала его чувства, но было невозможно узнать, где и как он их удовлетворял. Внимательно вглядываясь в него, можно было заметить лишь необычайный огонь во взгляде в конце его речи, несколько движений рукой по переду его штанов, что определенно свидетельствовало об эрекции, вызванной дьявольским деянием, которое он совершал. Итак, он пришел, его заперли вместе с юной дочкой хозяина кабаре. Я подглядывала за ними; разговор с глазу на глаз был долгим, соблазнитель вложил в него удивительную патетику; девочка плакала, оживлялась, было видно, что ее охватило своего рода воодушевление. Именно в этот миг глаза этого типа вспыхнули сильнее всего: мы заметили это по его штанам. Немного позже он встал, девочка протянула к нему руки, точно обнять; он поцеловал ее как отец и не вложил в поцелуй ни тени распутства. Он вышел, а спустя три часа девочка пришла к мадам Герэн со своими пожитками».

«А этот человек?» – спросил Герцог. – «Он исчез сразу же после своего урока», – ответила Дюкло. – «И не возвращался, чтобы посмотреть на результат своих трудов?» – «Нет, сударь, он был в нем уверен; он ни разу не потерпел поражения». – «Да, действительно, очень необычный тип, – сказал Кюрваль. – Что вы об этом скажете, господин Герцог?» – « Я думаю, – ответил тот, – что он лишь распалялся от этого совращения и от этого кончал себе в штаны». – «Нет, – сказал Епископ, – вы не правы; это было лишь подготовкой к его дебошам; выходя оттуда, держу пари, он предавался самым разнузданным страстям». – «Самым разнузданным? – спросил Дюрсе. – Но могли он доставить себе большее наслаждение, чем воспользоваться плодами своего собственного труда, потому что он был в этом учителем?» «Как бы не так! – сказал Герцог. – Держу пари, что я его разгадал; это, как вы говорите, было лишь подготовкой: он распалял свою голову, развращая девочек, а затем шел пырять в зад мальчиков… У него были свои странности, держу пари.»

Они спросили у Дюкло, не имела ли она каких-либо доказательств на этот счет и не соблазнял ли он также маленьких мальчиков. Наша рассказчица ответила, что у нее не было никаких доказательств этому; несмотря на очень правдоподобное утверждение Герцога, каждый тем не менее остался при своем мнении по поводу характера странного проповедника; согласившись со всеми, что его пристрастие было действительно восхитительным, но что стоило вкушать плоды своих трудов или делать что-нибудь похуже, Дюкло так продолжила нить своего повествования:

«На следующий день после прихода нашей новой «послушницы», которую звали Анриетт, в дом пришел один распутник, который придумал объединить нас, ее и меня, в одном деле одновременно. Этот новый развратник получал наслаждение от того, что наблюдал в дырку все особенные наслаждения, которые происходили в соседней комнате. Ему нравилось подгладывать; таким образом он находил в удовольствиях других божественную пищу распутству. Его отвели в комнату, о которой я вам говорила и в которую я, как и мои товарки, ходила довольно часто подглядывай для собственного развлечения за пристрастиями распутников. Я была предназначена для того, чтобы развлекать его, пока он будем наблюдать, а юная Анриетт прошла в другую комнату с любителем заниматься задним отверстием, о котором я вам говорила вчера. Самым чувственным пристрастием этого развратника было зрелище, которое должно было предстать перед его глазами; а чтобы посильнее распалить, и чтобы сцена была более возбуждающей и приятной для глаз, его предупредили, что девочка была новенькой и именно с ним она совершает свою первую партию. Он полностью убедился в этом при виде целомудрия и юного возраста маленькой дочки хозяина кабаре. Он был так разгорячен и развратен, как только можно быть в этих похотливых упражнениях, и, конечно, был далек от мысли, что за ним кто-то может наблюдать. Что касается моего мужчины, то припав глазом к дырке, держа одну руку на моих ягодицах, а другую на своем члене, который он потихоньку возбуждал, он, казалось, настраивал свой экстаз на тот, за которым подглядывал. «Ах! Какое зрелище!» – говорил он время от времени. – «Какая прекрасная жопа у этой маленькой девочки и как прекрасно целует ее этот малый!» Наконец, когда любовник Анриетт кончил, мой обнял меня и, поцеловав недолгим поцелуем, повернул к себе спиной; ласкал руками, целовал, сладострастно лизал мой зад и залил мне ягодицы свидетельствами своей мужественности».

«Возбуждая себя сам?» – спросил Герцог. – «Да, сударь, – ответила Дюкло, – возбуждая член, который по причине своей невероятной малости, не заслуживает того, чтобы подробно говорить о нем».

«Человек, который появился затем, – продолжила Дюкло, – возможно, не заслужил бы того, чтобы быть в моем списке, если бы мне не казалось достойным внимания рассказать о нем по причине одного обстоятельства, достаточно особенного, которое он примешивал к своим наслаждениям, впрочем, довольно простым, и которое покажет вам, до какой степени распутство ослабляет в человеке все чувства целомудрия, добродетели и честности. Этот не хотел смотреть сам, он хотел, чтобы видели его. И, зная, что есть люди, причудой которых было подсматривать за сладострастием других, он просил госпожу Герэн спрятать в укромном месте человека с подобным вкусом, чтобы предоставить ему в качестве зрелища свои наслаждения. Госпожа Герэн предупредила человека, которого я несколькими днями раньше развлекала у дырки к стене, но не сказала ему, что человек, которого он увидит, прекрасно осведомлен о том, что на него будут смотреть: это могло бы нарушить его сладострастные ощущения; она заверила его, что он в свое удовольствие будет наблюдать зрелище, которое будет ему предоставлено. Наблюдатель был заперт в комнате с моей сестрой, а я прошла с другим гостем. Это был молодой человек двадцати восьми лет, красивый и свежий. Зная о расположении отверстия в стене, он без особых церемоний встал напротив и поставил меня рядом с собой. Я стала трясти ему член. Как только он напрягся, человек встал, показал свой член наблюдателю, повернулся спиной, показал свою жопу, поднял мне юбки, показал мою, встал перед ней на колени, потыкался мне в анус своим носом, широко развел мне ягодицы, с наслаждением и точностью показал все и разрядился, возбуждая сам себя, держа меня с поднятыми сзади юбками перед дыркой в стене так, что тот, кто находился у нее, видел одновременно в этот решающий момент и мои ягодицы и яростный член моего любовника. Если этот человек получил наслаждение, то Бог его знает, что испытал другой. Моя сестра сказала, что он был на небесах и говорил, что никогда не испытывал столько наслаждения, аее ягодицы после этого были залиты не меньше, чем мои собственные.»

«Ну, если у этого молодого человека был красивый член и красивая жопа, – сказал Дюрсе, – то там было, отчего получить великолепную разрядку». – «Она должна была быть восхитительной, – сказала Дюкло, – поскольку его член был очень длинным и достаточно толстым, а задница была так нежна, так выпукла, так хорошо сложена, как у самого Амура.» – «А вы раздвигали его ягодицы? – спросил Епископ. – Вы показывали его отверстие наблюдателю?» – «Да, святой отец, – сказала Дюкло. – он показывал свой зад, подставляя его самым распутным образом для обозрения». – «Я видел дюжину подобных сцен в своей жизни, – сказал Дюрсе, – они стоили мне большого количества спермы. Hа свете нет ничего более приятного, чем это занятие: я говорю и о том, и о другом: поскольку подгладывать так же приятно, как и ощущение подглядывания за тобой.»

«Один человек, почти с таким же вкусом, – продолжала Дюкло, – несколько месяцев спустя повел меня в Тюильри. Он хотел чтобы я цеплялась к мужчинам и возбуждала их прямо у него перед носом, посреди нагромождения стульев, где он прятался; когда я возбудила перед ним таким образом семь или восемь мужчин, он уселся на скамью в одной из самых оживленных аллей, задрал мне юбки, показал мою жопу прохожим, вытащил свой член приказал мне тереть его на глазах у прохожих, что вызвало, несмотря на то, что уже было темно, такой скандал, что когда он цинично вытолкнул из себя сперму, вокруг нас стояло больше десяти человек, и мы вынуждены были спасаться бегством, чтобы не быть опозоренными.

Когда я рассказала госпоже Герэн о нашей истории, она посмеялась над ней и сказала мне, что знала одного мужчину в Лионе, где мальчики занимаются профессией сводника, пристрастие которого было по меньшей мере странным. Он одевался как судья, сам приводил людей к двум девочкам, которым платил и которых содержал для этого; потом прятался в уголке, чтобы наблюдать за тем, что происходит под руководством девочки, которой он платил; лицезрение члена и ягодиц того распутника, с которым она была, составляло единственное наслаждение нашего лжесудьи, которое заставляло его проливать сперму».

Поскольку в тот вечер Дюкло закончила свой рассказ довольно рано, остаток вечера до ужина, был посвящен нескольким развратным действиям на выбор: головы были разгорячены цинизмом, никто не уходил в кабинет, все забавлялись друг перед другом. Герцог приказал поставить перед собой нагишом Дюкло, заставил ее нагнуться, оперевшись на спинку стула, и приказал Ла Дегранж возбуждать его член на ягодицах ее подруги так, чтобы головка касалась отверстия в заду Дюкло при каждом толчке. К этому присовокупили несколько других хитростей, которые порядок предметов не позволяет нам еще раскрыть; тем временем отверстие в жопе рассказчицы было полностью залито, а Герцог, очень хорошо обслуженный, разрядился с воплями, прекрасно доказавшими, до какой степени была распалена его голова. Кюрваль кончил, Епископ и Дюрсе также совершили с представителями двух полов очень странные вещи; и тут подали ужин. После ужина все стали танцевать. Шестнадцать молодых людей и девушек, четыре мужлана и четыре супруги смогли образовать три катрена; все актеры этого бала были голыми, и наши распутники, небрежно развалившись на софах, сладострастно забавлялись различными красотами; те представлялись им в различных позах, которых требовал танец. Подле них находились рассказчицы, которые возбуждали их руками, быстрее или медленнее, в зависимости от того, больше или меньше удовольствия они получали, но, истощившись от наслаждений дня, никто не имел разрядки, и каждый должен был восстанавливать в постели силы, необходимые для того, чтобы на следующий день предаться новым гнусностям.

Пятый день.

В то утро настала очередь Кюрваля предаться мастурбациям и Школе»; девочки начинали продвигаться вперед, ему было совсем Нелегко сопротивляться многочисленным толчкам, сладострастным и разнообразным позам восьми обольстительных крошек. Поскольку он хотел сдержаться, он покинул свой пост; за завтраком постановили, что четыре юных любовника господ, то есть Зефир, фабрит Герцога, Адонис, возлюбленный Кюрваля, Гиацинт, друг Дюрсе и Селадон – Епископа, будут отныне допущены на все трапезы рядом со своими любовниками, в комнатах которых они будут спать регулярно все ночи – милость, которую им предстояли разделить с супругами и «работягами», что должно было избавить их от церемонии, к которой обычно прибегали: каждое утро четыре «работяги», которые совершенно не спали, приводили к героям четырех мальчиков. Когда господа перешли в комнату мальчиков, то были приняты там с предписанными церемониями четырьмя оставшимися. Герцог, который уже два-три дня крутился с госпожой Дюкло, зад которой находил великолепным, под этим благовидным предлогом потребовал, чтобы она тоже спала в его комнате: Кюрваль также принял в свою комнату старуху Фаншон, от которой был без ума. Двое других подождали немного, чтобы заполнить четвертое льготное место в своих апартаментах. В то же самое утро было установлено, что четверо юных любовников, которые только что были избраны, в качестве обычной одежды, всякий раз (когда не будут носить свои характерные костюмы) будут носить одежду и украшения, которые я сейчас опишу. Это был своего рода маленький узкий сюртук, легкий, украшенный как прусский мундир, но гораздо более короткий, доходивший лишь до середины ляжек; маленький сюртук, застегнутый на крючки на груди и на басках, как и все мундиры, должен быть из розового атласа с подкладкой из белой тафты; отвороты и отделка были из белого атласа, а под сюртуком – что-то вроде короткой курточки или жилета, также из белого атласа, как и штанишки; штанишки эти имели вырез в форме сердца сзади от пояса, так что просунув руку в эту щель, можно было взяться за попки без малейшей трудности, лишь большая лента, завязанная бантом, прикрывала се; когда кому-то хотелось иметь ребенка совершенно голым в этой части, стоило лишь развязать бант того цвета, что был избран другом, которому принадлежало право на лишение невинности. Их волосы небрежно приподнятые несколькими буклями по бокам, были совершенно свободны и развевались сзади, просто перехваченные лентой предписанного цвета. Очень ароматная пудра серо-розового оттенка окрашивала волосы. Брови – тщательно выщипанные подведенные – вместе с легкими румянами, которые всегда были у них на щеках, в довершение ко всему подчеркивали красоту: головы были непокрыты, белые шелковые чулки с розовой вышив кой по краю скрывали ноги, которые приятно облегали серые туф ли с большими розовыми бантами. Сладострастно завязанный розовый кремовый галстук сочетался с небольшим кружевным жабо: глядя на всех четверых, можно было утверждать, что в мире не существовало ничего более прелестного. С этого момента им было категорически отказано во всех привилегиях вроде тех, которые давались иногда по утрам; впрочем, им было дано столько же прав на супруг, сколькими обладали «работяги»: они могли издеваться над ними в свое удовольствие, и не только за едой, но и во все другие минуты, будучи уверенными, что никто за это не станет ругать. Завершив эти занятия, все приступили к обычным визитам. Прекрасная Фанни, которой Кюрваль приказал находиться в определенном состоянии, оказалась в состоянии противоположном (далее все это будет нам объяснено):ее записали в тетрадь наказаний. Впридачу Житон сделал то, что запрещалось делать; его также занесли в тетрадь. Выполнив обязанности в часовне, все сели за стол. Это была первая трапеза, на которую были допущены четверо любовников. Каждый из них занял место рядом с тем, кому он нравился, по правую руку, а его возлюбленный мужлан – по левую. Восхитительные маленькие гости еще более оживили трапезу; все четверо были очень любезны, нежны и начинали приспосабливаться к атмосфере дома. Епископ, будучи в превосходном настроении целовал Селадона на протяжении всего завтрака; поскольку мальчик должен был быть в катрене, подающем кофе, он вышел незадолго перед подачей десерта. Когда святой отец, который только что от него распалился, увидел его совершенно голым в салоне по соседству, то не мог больше сдерживаться. «Черт подери! – сказал он, весь пылая, – поскольку я не могу оприходовать его сзади, то, по крайней мере, сделаю с ним то, что Кюрваль сделал вчера со своим бардашем». И, схватив мальчугана, он уложил его на спину, просунул ему свой член между ляжками. Распутник был на небесах, волосы вокруг его члена щекотали миленькую дырочку, которую он с таким бы удовольствием проткнул; одной рукой он ласкал ягодицы очаровательного маленького Амура, а другой тряс ему член. Он припадал губами к губам этого прекрасного дитя, шумно втягивая воздух, и глотал его слюну. Герцог, чтобы возбудить его зрелищем своего разврата, встал перед ним, щекоча отверстие в попке Купидона, второго из мальчиков, которые подавали кофе в тот день. Кюрваль встал у него на виду, заставив Мишетту возбуждать свой член, а Дюрсе представил ему разведенные ягодицы Розетты. Каждый старался привести Епископа в экстаз, к которому, как все видели, он стремился; это произошло, нервы его дрогнули, глаза загорелись огнем; он показался бы ужасным любому, но только не тем, кто знал, какое безумное действие оказывает на него сладострастие. Наконец, сперма вырвалась и потекла по ягодицам Купидона, которого в последний момент услужливо расположили под его другом, чтобы получить доказательства мужественности, которые совершенно не являлись его заслугой.

Наступило время рассказов, все устроились в гостиной. Благодаря принятому особому предписанию, все отцы имели в тот день на своих канапе своих дочерей; никого это не пугало. Дюкло продолжила свой рассказ так:

«Поскольку вы, господа, не требовали, чтобы я давала вам подробный отчет обо всем, что происходило со мной изо дня в день мадам Герэн, а рассказывала о необычных событиях, которые могли бы отмстить некоторые из этих дней, – я умолчу о малоинтересных историях моего детства: они показались бы вам монотонным повторением того, что вы уже слышали; скажу вам вот о чем: мне только что минуло шестнадцать лет, и я уже приобрела достаточный опыт в той профессии, которой занималась; однажды на мою долю выпал распутник, ежедневные причуды которого заслуживают того, чтобы о них рассказать. Это был важный председатель лет пятидесяти; если верить мадам Герэн, которая сказали мне, что знает его уже много лет, он регулярно по утрам исполнял ту причуду, о которой я вам сейчас расскажу. Его обычная сводница, которая только что ушла на покой, перед этим перепоручила его заботам нашей дорогой матушки, и именно со мной он открыл послужной список. Он устраивался один возле отверстия в стене, о котором я вам уже говорила. В моей комнате – по соседству с той – находился носильщик или савояр, иными словами, человек из народа, чистый и здоровый (единственное, чего он желал). Возраст и внешность не играли никакой роли. Я должна у него перед глазами (как можно ближе к дырке) возбуждать член этого честного деревенского парня, предупрежденного обо всем и находившего очень приятным зарабатывать деньги таким образом предавшись без всяких ограничений всему, что этот милый чело век мог желать от меня, я заставляла его разразиться в фарфоре вое блюдце, как только из него вытекала последняя капля, я оставляла его и быстро переходила в другую комнату. Мой гость ждет меня там в экстазе, он набрасывается на блюдце, глотает еще теплую сперму; его сперма течет; одной рукой я способствую его эякуляции, а другой тщательно собираю то, что падает, и при каждом выбросе, очень быстро поднося руку ко рту этого распутника, проворно и как можно более ловко заставляю его глотать его сперму, по мере того, как он ее выделяет. В этом состояло мое занятие Он не дотронулся до меня и не поцеловал, даже не задрал мне юбку; поднявшись с кресла с такой же флегматичностью, как и горячность, которую он только что высказывал, он взял свою трость и вышел, сказал при этом, что я прекрасно трясла член и великолепно уловила его манеру. На следующий день для него привели другого человека, поскольку их надо было менять каждый день, как и женщин. Моя сестра проделала то же самое; он вышел довольный, чтобы все начать сначала в последующие дни; в течение всего времени, пока я была у мадам Герэн, я не видела, чтобы он хотя бы раз пренебрег этой церемонией ровно в девять утра, при этом ни разу не задрав юбку ни одной девчонке, хотя к нему приводили очень хорошеньких».